В поле и в усадьбе тихо. Непробудно тихо, неестественно тихо. Даже комары не дудят. Соловьи тоже ни гу-гу. Один было попробовал, бросил из ивового куста звонкую трель. Но тотчас же точно струну оборвал. Сконфузился и умолк.
-- Чего, дескать, петь, когда и так хорошо!
И в самом деле, хорошо. Ясное небо и ясные звезды. Над рекой не туман, а какой-то намек на туман. Призрак тумана. На вершине холма еще теплится радостно последняя вспышка зари. Как след поцелуя на молодом лице.
У ворот усадьбы, на скамейке, повар и кучер курят цигарки и разговаривают. Первым начинает повар.
-- Специал-демократ, -- говорит он со вкусом, точно смакуя каждое свое словечко, -- это одно кушанье, а кадет другое...
-- А буржуязвия? -- спрашивает кучер.
-- Буржуазия? -- поправляет его повар. -- Буржуазия -- это уже будет, как бы тебе сказать... не отдельное кушанье, а так... Соус! Его и с рыбой, его и с мясом. Это не программа, то есть, относительно своей политики. А просто так... -- Он с недоумением разводит руками и потом с соболезнованием добавляет:
-- Я не все вещи могу тебе определить. В политике мне не все меню знакомы. Газеты я почитываю, это так, но факультетов настоящих не проходил. Хотя в животном мире, -- вдруг снова с восхищением подхватывает он, -- в животном мире по части естественных определений я окрошки не произведу. Ни окрошки, ни ботвиньи! Все будет чисто. Бульон-консоме! Я -- ботаник! -- с тем же горделивым восхищением произносит он. -- Любого зверя в его ранжир произведу!
-- Любого?
-- Любого!
-- Например, лошадь? Что такое? -- спрашивает его кучер, шевеля бородою и с видом экзаменатора. -- В видах науки?
-- Лошадь? -- переспрашивает повар. -- Лошадь -- это животное копытное, вегетарьянское и упряжное.
-- А гусь?
-- Съедобная птица.
-- А таракан?
-- Таракан? -- снова переспрашивает повар, и на всем его лице ярко нарисовывается сильнейшее недоумение. -- Относительно таракана, -- выговаривает он затем после паузы -- происходит некоторая закорючка. С одной стороны, он как будто птица...
-- Это таракан-то! -- восклицает кучер недоуменно.
-- А что? У него ведь тоже крылья. А с другой, таракан обыкновенное животное.
-- Это таракан-то? -- с тем же видом восклицает кучер.
-- А то что же? Прими к руководству: пьет, жрет, дышит и гадит. To есть, самая настоящая животная платформа. Ах, да, -- вдруг будто спохватывается он однако не без восхищения к себе, -- таракан -- это просто домашняя вещь!
-- Это таракан-то! А если это вещь, так кто ж его сделал? -- спрашивает его кучер не без лукавства.
На лице повара полнейшее недоумение, но, впрочем, лишь перед невежеством своего собеседника.
-- Как кто? Тараканиха! -- выпаливает он.
-- Нет, первого-то? -- спрашивает кучер.
-- Первый создан. В который, бишь, день... Да вместе с птицами! -- воскликает повар весело.
-- А если он создан, стало быть, он не вещь; таракан вот что, -- говорит кучер уже серьезно повару, лицо которого как бы выражает какое-то сладковатое недоумение, -- таракан произведение природы, как блоха, вошь, лягушка и крыса. А все-таки ты молодец, -- он повертывает к повару свою огромную бороду, более похожую на беловежскую пущу. -- Лошадь и гуся ловко в их центральное стойло пригнал. Сразу видно, что ботаник!
-- А что такое млекопитающиеся? -- спрашивает он через минуту повара с серьезным лицом.
-- Млекопитающиеся это те, которые на молоке воспитываются, -- отвечает тот деловито.
-- И человек, стало быть, млекопитающийся?
-- И человек. Да.
-- Каждый? И это уж так от Бога? По заповедям?
-- Разумеется.
-- А мужик, у которого коровы нет и отродясь не было? И который ежели на одной соске прокислой из оржаного хлеба воспитан? Какое же это тогда млекопитающееся, а? А ведь тогда тут нарушение произволения Бога! Лицо кучера внезапно делается суровым и строгим, будто его обдувает совсем иным ветром.
-- Такой человек, -- говорит он затем после продолжительной паузы и со сосредоточенным выражением, -- такой человек уже не млекопитающееся. А произведение природы. Как таракан, блоха, вошь, лягушка и крыса! Понял? Понял ты меня, Пантелей Егорыч! -- восклицает он возбужденно, и его лицо делается уже совсем зловещим.
-- Ботаника этого не предусматривает, -- сконфуженно роняет повар, почти шепотом. -- Ботаника ведет свою линию, а к тебе в хлев, извините пожалуйста, она не заглядывает. К чему ей: есть у тебя корова, или нет? -- Повар разводит руками, но лицо его, по-прежнему, сконфужено.
-- То-то твоя ботаника не заглядывает куда нужно! -- снова сердито восклицает кучер, шевеля бородою.
-- Ботаника знает свое меню...
-- И из этого выходит, что человек, понимаешь ли, крещеная душа, -- восклицает, совсем не слушая его, кучер, -- крещеная душа, -- выдыхает он всею грудью, -- приравнен к какому такому сословию? К блохе! К лягушке! К крысе! Зачем же тогда его крестили, "елицы во Христа крестистися", к чему, ежели он уж не человек, не млекопитающееся по произволению Бога, а пустое произведение природы? Как таракан!
-- Ботанике нет до этого дела. Ботаника как скалка. Она знает свое дело: "катать". А какое тесто катать -- ей наплевать!
-- И из этого выходит, -- сердито вырывается из груди кучера, который уже давно не слушает своего собеседника, -- и из этого выходит, японец, легкомысленное и некрещеное вещество, маловесное и ветреное, бьет кого? Ты думаешь человека? Настоящего русского человека? Нет, произведение природы! Неестественную пустоту!
-- Это почти что так, -- вздыхает и повар уныло.
Кучер между тем продолжает все тем же зловещим тоном.
-- И потом полное потопление всех флагов при этой... -- Цусиме, -- роняет повар шепотом.
-- Да-а, -- возбужденно и злобно цедит сквозь зубы кучер.
-- Кто виновен всему? Мы, например, я, ты, пятый, десятый, или же энти? Отчитайся, если так! Всенародно, как? Что? Почему? К чему же драться? Стрельбой и холодной нагайкой? Отчитайся! Приказчик, который, например, и тебе же в шапку, драться не смеет никакого права! Ни гражданского, ни уголовного! Повинись и отчитайся! Так и так!
-- Это почти что так, -- снова вздыхает повар уныло.
-- А теперь что-то будет? Ай-ай! -- вдруг роняет он как чуть слышный шелест.
-- А теперь, -- продолжает он тем же шелестом, -- ежели прочитаешь газеты, ту или эту, голова идет кругом. Одно по всему центру очевидно: на новые линии Россию всею потянуло, -- а куда? Един Господь сообразит. Старое под крестом, а новое во чреве. Россия теперь на бабу походит, которая рожать собирается. То на зеленый лук ее бросит, то на тюрю, то на кислое молоко. А куда материковая струя идет, -- как угадать? Ай-ай-ай! -- снова шепотом восклицает повар и роняет, как вздох:
-- Что-то будет? Что-то будет?
Кучер не отвечает ни словом. Медленно и важно он приподымается со скамьи, сосредоточенно скрещивает на груди мускулистые руки и задумчиво глядит на восток.
-- Что-то будет? -- будто говорит собою вся его могучая фигура.
И он все также глядит на восток.
Но там -- туманное пятно, и больше ничего. А затем бледное лицо месяца внезапно появляется там из-за разреза холмов, призрачных, как сгустки тумана.
И будто тоже желает спросить:
-- Что-то будет?
На небе и на земле, по-прежнему, все тихо и неподвижно. Даже комары не дудят на своих пронзительных трубах. Даже листья осины не шелохнутся за оградою сада. Все будто тревожно замерло, застыв в последнем всплеске:
-- Что-то будет?
И вдруг ивовый куст, похожий на зеленый шатер, радостно бросает смелую и восторженную соловьиную трель.
Среди напряженной, даже, пожалуй, зловещей тишины она падает так внезапно, с такой горделивой мощью, как светлый ответ на мучительный вопрос. От света ли месяца, или от этой сверкающей трели, все окрестности -- поле, небо, река и сад -- тотчас же и внезапно светлеют, как бы в одной обворожительной улыбке. В одном сладком недоумении:
-- Ужели?
И новая смелая трель снова подтверждающе звучит. Как молодой гром:
-- Так!
-- Все будет по-хорошему, -- задумчиво произносит и кучер, поглаживая широкую бороду.
Только повар все еще упрямится:
-- По первому блюду как угадать, например, десерт? Ой ли?
Источник текста: журнал "Пробуждение" No 19 , 19 1 0 г.