ФЕЛЬЕТОН
Предпраздничное время всегда хорошее. Какая-то нежная печаль в воздухе; иногда тянет в церковь -- рано-рано, когда еще там просторно и почерневшие иконы кажутся ласковыми и приветливыми.
Но вот приходит праздник, всегда какой-то тупой, жирный, вгоняющий всех в заботы, в беспокойство и в унылую виноватость перед всеми. Одного не поздравил, к другому не пошел, третьему не подарил чего-то.
Просыпаешься утром еще под впечатлением вчерашнего морозного и ясного вечера и ночного воздуха, овеивающего предпраздничную толпу, рассыпавшуюся по городу. И сразу становится тупо.
В эти часы во мне просыпается какой-то внутренний, чрезвычайно логичный и смертельно нудный голос, вступающий в бесконечный спор со мной.
* * *
-- Кем бы ты хотел быть в первый день праздника? -- робко и навязчиво начинает внутренний голос.
Я быстро соображаю и нахожу в сознании представление о самом беззаботном существе.
-- Птичкой.
-- Птичкой? -- удивленно спрашивает внутренний голос. -- А зачем?
-- Так. Порхал бы.
-- Как порхал?
-- Так... Надел бы пальто и стал порхать. Пришел полотер или дворник, а я на косяк. Ушел -- я снова в кресло порхнул.
-- Так целый день на косяке бы и сидел? Ты и сейчас можешь себе это удовольствие доставить.
-- Сейчас меня в больницу отвезли бы.
-- А тогда тебя кухарка мокрой тряпкой выгнала. Представь себе птица с университетским образованием, снимающая квартиру на свое имя, довольно лысая, и вдруг -- тряпкой...
-- Я бы по улице порхал. Взял десять рублей в клюв -- и полетел.
-- Куда?
-- Так. Везде есть место.
-- Не скажи. Не всякую птицу в семейный дом пустят. В театр тоже не попадешь. И будешь целый день на мостовой на одной лапке скакать. Весело?
-- Сказать, чтобы особенно... С птицы на чай не берут, поздравления посылать не надо...
-- Припорхнешь домой. Обед тебе на подоконник положат. Два зерна. Сытости особой нет, да и кухонный подоконник плохой табль-деот
Я немного подумав говорю:
-- Не хочу быть птичкой. Голову свернуть этой птичке... Знала бы тогда...
* * *
-- Ну кем же?
Когда мне нечего делать, внутренний голос становится разговорчивым до ужаса. Иногда он пытается вставить свое слово во время работы. Тогда я выслушиваю первую фразу и отстраняю ее рукой, как надоедливую муху. Теперь для него раздолье.
-- Ну кем же хочешь быть?
В уме вырисовывается тип другого существа, которое мне всегда казалось вне рамок условностей, забот и предрассудков.
-- Негром.
-- Каким?
-- Обыкновенным. Которые в шантане поют.
-- А чего бы стал делать?
-- Негром-то? Неграм хорошо... Надел бы фиолетовый сюртук с красным галстуком, белые брюки, цилиндр на голову и весело.
-- Если бы ты пошел в таком виде по улицам, на тебя стали бы лаять не только собаки, но даже мало знакомые люди.
-- Это белому неловко, а негру что... Губы толстые, зубы -- наружу и блестят. Засмеялся бы на всю улицу и пошел дальше.
-- Куда дальше?
-- С визитами.
-- Не приняли бы.
-- А негру что? Его не принимают, а он стоит в швейцарской и чечетку ногами отбивает...
-- А возьмут вдруг и примут?
-- Примут -- поплатятся. Пришел в гостиную и работай. Кто у нас знаком с негритянскими пасхальными обычаями? Разбежался -- в картину головой! Ногой по статуэтке! А замечание -- шансонетку запеть и пристукивать тросточкой по полу.
-- Это ведь только на полчаса займет. Потом тросточкой по тебе пристукивать начнут, вторая статуэтка будет уже разбита о твой циллиндр, а от картины рама останется. Тоже больно.
-- А негру что? Это белым стыдно.
-- Другой раз не примут. Позвали бы на именины, а вдруг, мол, начнет чечетку танцевать. Или на публичной лекции -- шансонетку петь. Карьеру испортишь. Потом скучно. Ты на улицу -- все дворовые мальчишки за тобой, домой -- они на лестницу врываются. И от поздравлений не избавишься.
-- Ну да! Негры не поздравляют.
-- Это ты говоришь. А знакомые скажут: по-нашему, раз негр, так должен каждый день по черному ходу два раза поздравлять приходить...
-- А негру что? Они обижаются, а он чечетку танцует...
-- Сегодня чечетка, завтра чечетка... От истощения умрешь.
-- А негру что? Он умирает, а сам тросточкой по полу пристукивает.
-- Да, попристукаешь, когда дыханье -- вон.
-- А негру что? У него дыханье вон, а сам шансонетку.
-- Значит, негром хочешь быть?
-- Негром? А ну его к черту, впрочем... Не хочется...
* * *
-- Ну кем еще? Придумал? -- привязывается внутренний голос.-- Кем-нибудь ведь нужно же быть на праздниках?
-- Никем не хочу. Отстань. Вот так, чтобы не было меня совсем. Исчез. Весь вышел. Для хоть на три.
-- Прекрасно. Ровно в одиннадцать часов тебя будит горничная и убеждает, что от тебя осталось только новые ночные туфли и носовой платок без мерки.
-- Именно.
-- Горничная, конечно, звонит к твоим родственникам, что барин пропал. Там шушукаются по телефону и хмуро отвечают, что если ты не хочешь прийти с визитом, можешь не приходить вообще, а врать не имеет смысла.
-- Тогда я сам пойду к теле...
-- И скажешь, что ты исчез? Это остроумно, но быстро и решительно прекращает родственные отношения. Горничная идет заявлять о пропаже старшему дворнику. Никому твоя третья часть не нужна и искать тебя никто не собирается.
-- И великолепно.
-- Знаешь, стоит только разнестись по дому, что барин из 23-го номера исчез, как внезапно откроются очень печальные обстоятельства. Окажется, что у одинокой дамы из 17-го номера еще три месяца тому назад пропала брошь и коврик ручной работы, а у твоего соседа слева -- старинные часы. Все сразу начинают догадываться, куда делись вещи. Порядочные люди ни с того ни с сего не исчезают.
-- Когда я снова стану самим собой, я докажу.
-- Это будет довольно долго и трудно. Ты должен будешь ходить по лестнице и звонить в чужие квартиры. -- Скажите, это 17, да? У вас пропали вещи? Я их не брал. Позвольте, скажут тебе, прежде всего это 21...
-- А может этого не случиться?
-- Твое счастье. Могут быть иные последствия. Ты, конечно, знаешь, что когда с кем-нибудь случится интересное несчастье, сбегаются все, кого ты хотя бы раз в жизни видел, да и то не помнишь где. Если человек смертельно захворал, или умирает с голода -- никого на веревке не притащишь... Но попробуй так повеситься, чтобы неожиданно оборвалась веревка или подстрелиться так, чтобы тебя кормили через резиновую кишку -- всем интересно... Боже мой, человек пропал... Нужно последить за его хозяйством. Нужно порыться в бумагах -- узнать в чем дело.
-- Ну и пусть заботятся.
-- Они, брат, позаботятся! В твоей квартире безвыходно и безвыездно -- семь человек. Все сокровенные письма читаются вслух, заучиваются, а некоторые, самые нежные, даже поются. Семь человек прекрасно осведомляются о том, кого ты бросил, кто тебя бросил... Они знают уже по именам всех, кто тебе присылал письма и по целым часас висят у телефона, передавая людям, о которых ты даже не слышал, все твои сердечные неудачи.
-- Приду -- выгоню.
-- Не посмеешь. Благодетели! О тебе заботятся. Кроме того, как бы ты им объяснил, что тебя совсем не было? Подумали бы, что притворяешься и хочешь попросить денег. В этих случаях подозревающий сейчас же первым просит сам из инстинкта самосохранения. Или просто не поверили бы. Врет, мол. И вся семья у него такая -- подоврать любит.
-- Ну и пусть думают...
-- Это сейчас легко. Порекомендуют тебе хорошую квартиру, или пианино напрокат и подраскажут о тебе попутно. -- Это вам квартирку? Так, так... Только вы, кажется исчезать любите... -- Я? Да что вы... -- А нам так сказали... Не стоит ее снимать вам... Неудобная она для вас... Печи дымят...
-- У вас ведь, кажется, паровое отопление? -- Да какое это паровое... Так. И тоже дымит. Из окон дует. Снег в комнате. -- Ну, летом ведь ничего... -- И летом снег. Всегда снег. И вообще -- поищите в другом доме.
-- Значит, если бы и исчез на праздники -- тоже скверно?
-- Скверно, брат. Каждому по грехам его. Праздник, брат, тяжелая штука!
* * *
И замолкает внутренний голос. Начинается работа:
-- Барин, там на кухне...
-- Барин, это...
-- Барин какие-то двое...
-- Коля, а ты послал Синициным...
-- А ты когда к Ворхаевым...
-- А Иван Михайлович не обидится...
Ничего. И на каторге люди живут.
"Бич", No 1 , 1917