Андрачи расположен при слиянии значительной реки Гуми с р. Гичей, делающей ниже города поворот на юг и впадающей в р. Омо.
Город находится на высоте около 1800 метров над уровнем моря; окруженный со всех сторон высокими горами, он живописно раскинулся на нескольких холмах. Климат местности, в которой лежит Андрачи, очень влажен вследствие частых дождей, обильных рос и утренних густых туманов.
Андрачи, бывший некогда столицей каффских королей, сделался теперь резиденцией раса. Дворец каффского короля, воздвигнутый на вершине одного из наиболее высоких холмов, был сожжен по повелению Вальде Георгиса. На его месте возвышается теперь новый, занимающий круглую, около 200 сажен в диаметре, площадь, обнесенную со всех сторон высоким забором. Двор разделен более низкими оградами на несколько отдельных участков, из которых каждый с находящимися на нем постройками имеет свое особое назначение: приемных комнат, или внутренних покоев, или помещений для хозяйственных надобностей. Внутрь дворца ведут несколько ворот, из которых одни считаются главными.
За главными воротами находится довольно большой двор, куда ежедневно съезжаются вожди раса и где они оставляют своих мулов. В следующие дворы имеют право входить только должностные лица, офицеры или являющиеся к расу по какому-либо делу, или, наконец, подносящие подарки. Во втором дворе находится только одно здание [рядом с ним я разбил свою палатку. Раньше здесь находилась пушка, убраная по моем приезде]. Третий двор, называющийся Адебабай, представляет из себя как бы тронный зал. На противоположной от входа стене устроена двухэтажная вышка, на которой восседает рас во время суда и торжественных приемов. В следующем затем, меньшем дворе помещается Адераш -- большая столовая раса. Здесь по воскресеньям, четвергам и праздничным дням рас дает большие обеды -- гыбыр и угощает своих офицеров и солдат. Столовая с тремя дверьми, в которой свободно может поместиться 1000 человек, нечто вроде большого сарая без окон. Стены сделаны из связанных кольев; внутри колоннада из толстых столбов поддерживает соломенную крышу. Около одной из стен, под балдахином из белой бумажной материи, стоит альга -- трон, на котором восседает рас во время торжественных обедов. Невдалеке поставлены сначала большой [высотой в 1 1/2 аршина] диван, а к нему другой, маленький [высотой в 3/4 аршина], покрытые коврами; место, где они находятся, отделено от остального помещения белой занавеской, которую опускают, когда кушает рас, и поднимают, когда входят приглашенные. В следующем за адерашем дворе находятся внутренние покои раса и его жены, а рядом -- маленькие домики двух дочерей его жены. Дворики, расположенные по обеим сторонам от главных дворов, с помещающимися в них постройками имеют хозяйственное назначение, как, например, гымжа-бьет, то есть кладохранилище, где сберегаются деньги и имущество раса, уоть-бьет -- кухни, энджера-бьет -- хлебопекарни, тэдж-бьет -- медоварни, сега-бьет -- скотобойни и т. д.
У всех ворот дворца стоят привратники, вооруженные длинными палками. Ночью вокруг эльфиня [спальни] выставляется караул.
От старого дворца уцелела только молельня каффского короля, приютившаяся рядом с дворцом раса в роще громадных сикомор. Теперь она обращена в церковь.
Скаты холма, на котором построен дворец, застроены хижинами солдат раса. На соседних холмах возвышаются большие дома его вождей, окруженные также низенькими хижинами их солдат.
На большой площади перед дворцом собирается два раза в неделю базар, на который стекаются окрестные туземцы. Они обменивают кофе, составляющий в настоящее время единственное богатство края, на хлеб из Джиммы.
Определить число жителей города очень трудно, так как Андрачи -- не что иное, как постоянный лагерь абиссинцев, не имеющих в нем оседлости. Местное постоянное население совершенно отсутствует.
В Андрачи я пробыл 12 дней, с 8 по 22 января 1898 года, в ожидании сбора действующего отряда.
Первые три дня мы отдыхали и отлеживались после путешествия. Люди спали почти целый день и только вечером, поужинав, оживлялись: усаживались вокруг костра и распевали песни. Раса я эти дни не видел. По абиссинским обычаям считается особой вежливостью не беспокоить тотчас же прибывшего с пути приглашениями. Каждый день утром и вечером рас присылал узнавать о моем здоровье, в свою очередь и я посылал своего ашкера передать расу мою благодарность за внимание и спросить о здоровье его и его супруги. К обеду и ужину эльфинь-ашкер [паж] раса Гомтеса приносил несколько приготовленных для меня по приказанию раса блюд и чудного тэджа [меда] в небольших графинчиках, окутанных шелковым платочком. Вечером мне доставляли дурго. Длинная вереница женщин с корзинами, наполненными хлебом, кувшинами с медом, горшками с соусом и т. п., подходила к моей палатке. Один из кухонных шумов -- начальников, низко кланяясь, входил в палатку и, указывая на принесенные дары, заставлял дефилировать передо мною носильщиц. Мои ашкеры принимали дурго, причем хлеб, согласно обычаю, обязательно пересчитывался. Одна из корзин, покрытая красным кумачовым покрывалом и выделявшаяся своими размерами, обыкновенно была набита самыми тонкими энджера [хлебные лепешки], предназначавшимися специально для меня.
Я занимался эти дни нанесением на карту моего маршрута до Каффы и производил солнечные наблюдения [Работа эта была связана с большими затруднениями. Всякий раз, как только я собирался производить наблюдения, меня окружала толпа любопытных, которых с трудом удавалось разогнать моим ашкерам. Кроме того, и погода не совсем благоприятствовала занятиям. Не знаю, случайность ли это или обыкновенное в это время года явление, но ежедневно небо, чистое после рассеявшегося утреннего тумана, к полудню покрывалось облаками.].
Приходили ко мне знакомиться некоторые из приближенных раса. Наместник Конты [Конта -- одно из племен западных сидамо [омето], живущее в районе среднего течения р. Омо.] Белэта-Менота явился даже с подарками -- двумя курами и несколькими талерами [серебряные рубли], от которых я, к его глубокому огорчению, отказался. Впрочем, он принес подарки не совсем бескорыстно, рассчитывая на богатые дары и с моей стороны, и с первых же слов стал просить подарить ему шляпу, шелковый бурнус, ружье, саблю и т. п. Ничуть не смущаясь моими отказами, он уверенно говорил: "Ну, если теперь нет, привези мне в следующий раз".
Кстати, о Белэта-Менота. Он родом из Конты и исполняет там обязанности регента до совершеннолетия короля. Ни одеждой, ни внешностью Менота не выделяется из среды абиссинцев, только дикие, вечно бегающие, любопытные и более узкие, чем у абиссинцев, глаза его обращали на себя внимание. Он старался держать себя с достоинством и вообще заметно подражал абиссинцам, но наивное любопытство и жадное попрошайничество все-таки выдавали в нем дикаря.
Белэта приезжал к расу с данью и через два дня уехал обратно в свою землю. Перед отбытием он приходил прощаться со мной, приглашая меня к себе в гости. "Приезжай ко мне, -- говорил он, -- я дам тебе красивую жену, зарежу для тебя моих самых тучных быков и баранов".
Познакомился я также с королем Куло [Куло -- одно из племен западных сидамо.] -- Хайле Ционом. Это еще совсем молодой человек, большого роста, с правильными чертами лица. У него такие же дикие, бегающие глаза, как и у Белэта-Менота, и, так же как он, Цион мало отличается по внешнему виду от абиссинцев. По смерти отца, убитого во время завоевания Куло расой Вальде Георгисом в 1892 г., Хайле Цион бежал с матерью в соседнюю землю родственного племени уаламо. Скоро, однако, он добровольно вернулся оттуда и изъявил покорность расу, который утвердил его на его законном престоле, с тем чтобы он признавал власть раса и платил ему дань.
Когда Вальде Георгис устроил свою резиденцию в Куло, Хайле Цион находился все время при нем. Рас окрестил его и сам был его восприемником. Живя при дворе Вальде Георгиса, король перенял абиссинские обычаи и манеры, изучил св. писание и через несколько лет, благодаря своим способностям, стал совершенно воспитанным абиссинским аристократом. Во время Итальянской войны, когда рас ушел в отдельную экспедицию против аусского султана, Хайле Цион остался управлять страной. Народ, думая воспользоваться отсутствием абиссинцев, возмутился и принудил своего молодого короля принять участие в восстании. По возвращении раса восстание улеглось само собою, и народ вновь изъявил покорность. Король же, не сумевший удержать страну от восстания, был закован в цепи и приговорен к штрафу в 10000 талеров.
Хайле Цион очень интересовался всем европейским; часто посещал меня, расспрашивая про наш быт, и охотно отвечал в свою очередь на интересовавшие меня вопросы о жизни его народа, до сих пор еще весьма мало изученной. Предшествовавшие исследователи [Массаи, Антуан д'Абади] называли общим именем "сидамо" [Не знаю, насколько правильно дано название "сидамо", так как самому народу оно совершенно неизвестно. По типу сидамо походят на каффцев и абиссинцев, но в них незаметно присутствия семитической крови, как в каффцах. Поразительно, между прочим, различие в форме глаз и их выражении у сидамо и абиссинцев. Как куло, так и конта считают себя выходцами из области Дембеа в Годжаме, населенной племенем агауцев, также отличающимся от остальных абиссинских племен и тоже, по-видимому, чуждых семитической крови. Сидамо -- очень умный, способный и трудолюбивый народ, обожающий войну. Они очень храбры, но жестоки и кровожадны. Убийство на войне у них возведено в культ, и вернувшийся с набега без вещественного доказательства своей победы подвергается всеобщему презрению как трус. Женщины тоже очень воинственны; они сопровождают своих мужей на войну и во время битвы ободряют сражающихся, разнося между ними кувшины с опьяняющим пивом.
Культура сидамо стоит на сравнительно высокой степени развития. Здесь процветают хлебопашество, скотоводство и пчеловодство, добывается железо, из которого выделываются стальные и железные копья, кинжалы, сохи и т. п. Добывается также много хлопка, из которого выделываются известные в Эфиопии своей прочностью и доброкачественностью ткани. Одежда сидамо не отличается от одежды прочих неабиссинских племен. Оружие состоит из метательных копий самых разнообразных форм, кинжала за поясом и круглого большого щита.
Веруют они в бога, пребывающего на небе, и называют его Тоса [слово того же корня, что Деонтос -- по-каффски], поклоняются множеству других таинственных духов, от которых зависит их благополучие. Им известно имя Христа -- Крыйстос, Марии -- Майрам, Георгия Победоносца -- Георгис, а наряду с этим дьявола -- сатана и т. д. Они не размышляют о божестве, не стараются выяснить себе отношение его к тем существам, в которых они попутно верят: излишние, с их точки зрения, подробности, знание которых необходимо лишь волхвам, пользующимся выдающимся значением. Жрец-волхв знает и лекарства от болезней, и виновника бедствий, и средства для его умилостивления; ведомо ему и то, как устроить, чтобы несчастье миновало. Надо только принести жрецу достаточные дары и жертвенное животное, которое он закалывает в священной роще, повалив его на правый бок... Кровь жертвенного животного собирают в чашку и выпивают, предварительно смешав ее с золою; по внутренностям же жрец гадает, или давая совет или требуя еще жертвы, так как первая оказалась недостаточной для божества.
Понятие о загробной жизни у сидамо самые туманные. Они говорят, что человеку обладавшему качествами хорошими при жизни, будет хорошо и после смерти, дурному же -- плохо.
По умершим принято справлять поминки, причем родственники в знак траура вымазывают себе голову грязью, одеваются в самые старые одежды, вырывают себе волосы и расцарапывают лицо до крови ногтями. Покойников, обернутых в ткани и пальмовые ветви, хоронят в глубоких могилах, на дне которых под одной из сторон выкапывают пещеры, куда кладут слоновую кость и различные украшения, принадлежавшие умершему. Смерть выдающегося лица сопровождается обыкновенно кровопролитиями. Часто любимая жена покойного кончает жизнь самоубийством; родственники же, полагая, что виновником смерти был "дурной глаз" кого-нибудь из недоброжелателей, отправляются на поиски врага, которого иногда указывает жрец или, если он ему неизвестен, определяют следующим довольно оригинальным образом. На большой дороге устраивается засада, первый попадающийся в нее мужчина оказывается искомым недоброжелателем покойника и убивается. Родственники убитого мстят в свою очередь, и возникает кровавая родовая распря.
Семейный быт сидамо очень похож на быт галласов и каффцев: также существует многоженство, жены покупаются и становятся рабынями своих мужей. Мальчики обрезываются.
Образ правления -- монархический: престол переходит к старшему сыну. Имеется совет старейшин -- представителей родов, населяющих государство; совет этот помогает королю в делах управления и отправления правосудия. Король пользуется особым почетом. При встрече с ним подданные бросаются на землю со словами: "Мокуа ганда", что значит "Для тебя заживо похоронюсь", на что тот отвечает: "Мокуа пята" -- "Не хоронись".] все племена, населяющие берега среднего течения Омо и составлявшие когда-то несколько отдельных государств -- Куло, Конта, Кушя [Кушо, точнее, куча -- одно из племен западных сидамо. Район их расселения -- правобережье среднего течения р. Омо.], Уаламо, Гома и Гофа [Гофа -- одно из племен западных сидамо, живущее в области Конта, к югу от р. Омо, в районе ее слияния с р. Ирахино.].
До покорения абиссинцами те из этих государств, которые населяли правый берег р. Омо, как я уже выше говорил, были данниками Каффы.
11 января. Воскресенье. На заре я отправился в церковь к обедне. В нескольких стах шагах от дворца, на холме среди рощи громадных сикомор, приютилась церковь -- большое круглое здание, крытое соломой. Рас был уже в наполненном народом храме, когда я вошел туда. Внутри было темно. Только спустя некоторое время глаз стал различать окружающие предметы. Высокие толстые деревянные колонны поддерживают здание. С восточной стороны помещается алтарь, отделенный от остального помещения бамбуковой перегородкой, завешанной белой занавеской. В алтаре трое врат, из которых одни -- царские. Образов совсем не имеется. Богослужение совершали два священника и три дьякона. Один из священников -- высокий старик со строгим, красивым лицом, обросшим длинной белой бородой, другой -- еще молодой человек, небольшого роста, худощавый. Облачение на них было ветхое -- убогие шелковые ризы, вылинявшие от времени. Ризы надеты поверх таких же шелковых рубашек. Ноги босы, головы покрыты большими белыми кисейными покрывалами, свешивавшимися на плечи и спину.
Дьяконы, 10 -- 12-летние мальчики, были одеты совершенно так же, как и священники, только на головах не было покрывала. Все они вместе быстро читали [в богослужении употребляется гезский язык] и пели положенные по уставу возгласы и песнопения [всех литургий -- 14]. Мотивы очень трудно уловимы вследствие постоянных переходов из тона в тон. Священнослужители по нескольку раз становились перед алтарем читать Евангелие или кадить, причем большие обвешанные бубенчиками кадильницы приятно звучали. Когда настало время освящения святых даров, один из дьяконов вышел перед царские врата и, прислонясь в характерной позе к алтарю и низко опустив голову, стал продолжительно звонить в небольшой медный колокольчик. Затем началось оплакивание страданий и смерти Христа. Удивительно грустная и задушевная мелодия этих оплакиваний!.. Я заметил, что у священников действительно лились слезы. После причащения священнослужителей святые дары вынесли для причастия молившихся. Святое тело нес один из священников на большом деревянном дискосе, который поддерживали по сторонам два дьякона, а другой -- святую кровь в стеклянной чаше [Для причащения употребляется не вино, а сушеный тертый виноград, смешанный с водой. Его привозят из Годжама или Харара. Некоторые из церквей сами разводят, впрочем, виноградники.], над которой третий дьякон держал распущенный зонтик. Сначала причастились мужчины, затем священники прошли в южную часть храма, отделенную занавеской, за которой стояли женщины, и, причастив их, вернулись в алтарь. Причащали сначала святым телом, которое священник отламывал от агнца пальцами и клал в рот причащавшемуся, а потом из лжицы святой кровью. По окончании обедни начался молебен, во время которого священники и дьяконы вышли с крестами и кадилами на амвон, а хор дабтаров [При каждой церкви живет многочисленное духовенство: несколько священников, дьяконов и монахов и, наконец, дабтары, т. е. ученые-книжники. Это лица, которые приготовили себя к духовному званию, но по разным причинам не были посвящены в духовный сан. Дабтары ведут светскую жизнь, но причислены к причту, обучают детей в церковных школах, занимаются перепиской книг и поют во время богослужения. Среди них попадаются люди, в высшей степени начитанные и с абиссинской точки зрения образованные. Один из дабтаров, пользующийся наибольшим уважением среди своих товарищей и прихожан, назначается расой заведовать церковью, живущими при ней и церковным имуществом.] запел хвалебные молитвы.
Один из дабтаров, обладавший высоким голосом, запевал, очевидно импровизируя, а хор продолжал припев, ударяя в такт в медные побрякушки [Побрякушки эти состоят из ручки, к которой прикреплены две параллельные медные пластинки, соединенные наверху стержнем. На стержень надеты медные кольца, которые, ударяясь о пластинки инструмента при его раскачивании, издают очень приятный звук.], а другой, сидя на полу, аккомпанировал, ударяя ладонями в длинный барабан. Мало-помалу медленный темп песни начал ускоряться, певцы все больше и больше воодушевлялись, удары в барабан участились и усилились, побрякушки замолкли, и раздалось хлопанье в такт в ладоши. Неподвижная вначале группа певцов заколыхалась. Воодушевление перешло в экстаз. Певцы приседали в такт песне, некоторые вышли на середину церкви со своими в человеческий рост длинными посохами, на которые они упирались во время богослужения, и начался священный танец. Плясавшие поднимались на носки, опускались в такт песне, опять поднимались и, вытянув руки, плавно двигались. Глаза их, обращенные к небу, горели... Воодушевление достигало крайнего предела и передавалось толпе; даже спокойное, строгое лицо старика священника оживилось, и сам он стал приседать в такт поющим... Наконец хор кончил. Священник прочитал молитву. Один из дабтаров стал быстро обходить молящихся и назначать им по группам святого, которому бы они молились. Он обошел, таким образом, несколько раз молящихся, пока не были перечислены все святые. Потом, по прочтении отпустительного "Отче наш", все приложились ко кресту и вышли из церкви.
Богослужение произвело на меня неизгладимое впечатление. Темная, похожая на сарай церковь, убогая, нищенская обстановка, но какой экстаз, какая сила веры у этих черных христиан. Какая проникновенная молитва, какое глубокое, трогательное чувство сияет на лицах беззаветно преданных своей религии людей!.. Воображение невольно переносило меня в первые века христианства...
Я сел на мула и, окруженный толпой моих слуг, медленно поехал домой. Было чудное, тихое утро, ярко сияло солнце. Деревья цвели и наполняли чистый, редкий горный воздух ароматами. Как красивы окружающие нас громады гор, теряющиеся в ярко-ярко-синем небе!..
Не успел я вернуться домой, как пришел Гомтеса и просил меня от имени раса пожаловать на большой обед и одолжить ему мой складной стол, стул и столовый прибор. Я ответил, что с удовольствием принимаю приглашение, но прошу не заботиться о доставлении мне европейских удобств, так как я знаю обычаи страны и привык к ним. В 9 часов пришел за мной агафари [камергер], и я торжественно отправился в адераш [столовую], конвоируемый всеми моими ашкерами с ружьями на плечо. Когда я вошел в столовую, занавеска была уже опущена и рас сидел на своем диване и мыл руки. Рядом с ним на ковре с одной стороны сидел дадьязмач Балай, а с другой -- был приготовлен стул для меня. Раса окружали наиболее приближенные слуги. За диваном стоял главный оруженосец раса Ильма, громадного роста, с густой черной бородой, красавец галлас. Напротив, живописно прислонясь к колоннам, поддерживающим крышу, расположились гофмаршал раса азадж Габре и несколько агафари [начальников охраны], художественно задрапировавшись в свои белые шаммы. Они держали в руках хлыстики -- эмблему их власти во время приемов. Перед расом и передо мной поставили две большие корзины, покрытые красными кумачовыми покрывалами. Вереница кухарок, одетых в перехваченные на талии рубашки, принесла множество разной величины горшочков с кушаньями, а главная кухарка, довольно красивая женщина, одетая чище других, с серебряными серьгами и таким же ожерельем на шее, сняла покрывала с наших корзин. Асалафи раса [особая должность, в переводе -- "подающий есть"] опустился перед корзиной на колени и, дав попробовать каждого кушанья принесшей его кухарке, стал вынимать их на ломтиках энджеры и раскладывать перед расом. Асалафи, удивительно красивый юноша чистого семитического типа, происходит из одной тигрейской фамилии: он воспитывался при дворе раса и, вероятно, получит вскоре какое-нибудь более высокое назначение, т. е сотню или полк.
Для меня рас приготовил особый обед, который, по его мнению, должен был удовлетворить вкусу европейца. Вот меню: 1) жареная курица, 2) поджаренные на сковороде тоненькие ломтики мяса, 3) поджаренные на углях бычачьи ребра, 4) афиле [Афиле приготовляется следующим образом. Задняя нога барана освобождается от берцовой и голенной костей, мясо разрезается на длинные тонкие полосы, которые, вися на крайней кости, образуют род метелочки. Мясо опускается затем на несколько минут в кипящий соус, приготовленный из масла, гороховой муки, красного перца и других пряностей, -- и блюдо готово.] -- абиссинское национальное блюдо, 5) скобленое, сваренное в масле мясо и, наконец,. 6) яйца всмятку.
Очень важно приносил Гомтеса -- паж раса -- эти кушанья в маленьких эмалированных чашечках, пряча их под своей полой, чтобы не испортил чей-нибудь дурной глаз, и ставил передо мной на корзину. Я был голоден и, к большому удовольствию раса, ел все с большим аппетитом: и вареное и жареное мясо, и яйца всмятку, и пр.
Когда мы съели наполовину наш обед, за занавеску стали допускаться и другие почетные приглашенные -- командиры полков и старшие офицеры. Наконец нам подали кофе в миниатюрных фарфоровых чашечках без ручек и затем открыли двери, через которые стали входить непрерывной вереницей остальные гости. Чинно, не торопясь, обвернув свои одежды вокруг пояса и ног и держа свободный конец на левой руке, появлялись они и грациозно опускались на пол, располагаясь тесными кружками вокруг корзин, на которых лежало по стопке хлебных лепешек энджеры [несколько ломтиков ее было обмокнуто в перцовый соус]. Скоро обеденный зал наполнился пестрой толпой пирующих. Над каждым кружком обедавших один из слуг, перегибаясь от тяжести, держал по большому куску бычачьего мяса. Всем роздали подлинному тонкому оправленному в слоновую кость ножу. Облюбовав кусок мяса, каждый по очереди вырезал его и ел, весьма ловко отрезая кусочки у самых зубов движением ножа снизу вверх так быстро, что я положительно не понимал, как у них оставались целы носы и губы.
Цепь виночерпиев через весь зал ловко передавала пирующим громадные роговые кубки меда. Появился странствующий певец и, став посередине комнаты, запел под аккомпанемент инструмента, похожего на скрипку [Инструмент этот называется масанко. Сделанный в форме ромба, он обшит кожей и у одного из углов снабжен тонким длинным концом. На масанко всего одна струна, на которой играют смычком. Певцы, насколько я убедился, владеют этим инструментом в совершенстве. Музыкальный вкус абиссинцев совершенно отличен от нашего. Европейская музыка не производит на них никакого впечатления и не нравится им. Они предпочитают свои песни, с неуловимым большею частью для нашего уха мотивом, с бесконечными трелями, переходами из тона в тон. От певца для большого выражения чувства требуется неестественное пение в нос, к которому примешиваются хриплые горловые звуки.], героические песни и импровизации в честь раса.
Зелепукин был в числе приглашенных. Его посадили около дивана раса; перед ним стояла корзина, из которой я перед тем ел. Но, относясь скептически к черным иноземцам, он только недоверчиво поглядывал на предлагаемые ему блюда, совершенно не дотрагиваясь до них. Своим коренастым сложением и мускулистостью Зелепукин производил сильное впечатление на абиссинцев. В особенности он нравился расу, не вызывавшему его иначе, как зохон -- "слон". Поглядывая с нескрываемым удовольствием на Зелепукина, рас спросил меня, все ли солдаты у нас, в России, такие молодцы. Нужно заметить, что у абиссинцев сложилось по их знакомству с итальянцами довольно нелестное мнение о европейских солдатах, именно, что они все тщедушны и малосильны.
Первая очередь обедающих, как только насытилась, встала по знаку агафари и вышла; на ее место тотчас же явилась вторая, за ней третья и, наконец, четвертая. Рас же и его почетные гости все время продолжали сидеть на своих местах, ведя между собою приятную беседу и осушая один за другим маленькие графинчики тзджа [меда]. Подавали также и красное вино -- "бурдо" -- как его называл рас -- и местную, выкуренную из меда водку.
Разговоры касались больше военного дела и охоты. Рас и его боевые товарищи вспоминали "минувшие дни и битвы, где вместе рубились они". С захватывающим интересом слушал я про сражение при Эмбабо в 1886 г., во время войны с негусом годжамским. Не выдержав первого натиска годжамцев, все войско Менелика бежало, и только сам император, тогда еще король, оставался спокойно на своей позиции, на возвышенном холме. Вдруг он открыл по годжамцам из своих, единственных в то время, 2000 ружей такой убийственный огонь, что те дрогнули.
В этот момент подоспевший рас Гобана атаковал годжамцев сзади, и враг обратился в бегство. Рас взял тогда лично в плен 40 человек. Слушал я и про Аусский поход 1895 г., и про атаку данакилей в бою у р. Хауаша. В этот день погибло так много данакилей, что абиссинцы, став на ночь лагерем на самом поле битвы, привязывали палаточные веревки к трупам. Рассказывали и про то, как ужасно было возвращение отряда раса из этого похода, походившее на бегство, но не от врагов, а от страшных хауашских лихорадок, уносивших ежедневно массы жертв.
Расспрашивал рас и меня про наши войска и про способ ведения войны. О европейских войсках, как я уже, между прочим, указывал, абиссинцы составили довольно нелестное мнение. В их глазах они представляются хотя и дисциплинированной, но в высшей степени неподвижной массой, все действия которой в бою сводятся исключительно к стрельбе. Я счел нужным опровергнуть такой взгляд относительно русских. Его это очень удивило.
-- Мы атакуем в штыки, "на ура", кавалерия же -- "в шашки" -- сказал я расу.
-- Я думал, -- заметил он в ответ, -- что "фрэнджи" только стреляют, а если вы атакуете с холодным оружием в руках, значит, вы действительно хорошие солдаты.
Спросил он меня, между прочим, и о том, пьют ли у нас тэдж и устраивают ли такие, как у них, пиры.
Я ему рассказал, что в далекое старое время у нас почти все было довольно похожим на их быт, рассказал ему про святого Владимира, про его пиры, крещение, про его ответ магометанским послам: "Руси веселие есть пити". Мой рассказ так понравился расу, что он немедленно пересказал его своим приближенным, которые единогласно решили, что русские, наверное, должны быть истинными христианами.
Только в 2 часа дня разошлись мы с обеда, за который сели в 9 часов утра.
12 декабря. В Андрачи вступил полк [2000 человек] фитаурари Имама, раньше расположенный в дальних областях Диме и Мело, на левом берегу р. Омо. Рас пригласил меня смотреть на прибытие полка. Мы расположились с ним на вышке, в адебабае [судилище], высматривая появление на дороге войска. Наконец на вершине противоположной горы показался отряд, вытянувшийся четырьмя колоннами по узкой, окаймленной по бокам густым кустарником дорожке. Он медленно приближался, пестрея множеством флагов, белоснежными шаммами солдат и блестя на солнце оружием и доспехами.
Вальде Георгис узнавал в подзорную трубу большинство офицеров, и многих солдат, и от его зоркого глаза военачальника не ускользали даже мелкие подробности их одежды и вооружения; даже мулы и лошади зачастую оказывались ему известными. Рас в характерных восклицаниях выражал свои впечатления. "Вон такой-то, -- быстро говорил он. -- Смотри, серый-то мул, которого я дал ему в прошлом году, кажется, приморился... Вон у такого-то ленты на голове; верно, слона, убил" и т. п.
Спустившись с горы и перейдя ручей, протекающий у подножия холма, на котором расположен двор раса, отряд вышел на площадку перед дворцом, построивши фронт в две линии. В первой -- за начальником стали в несколько шеренг [2 -- 4] все конные, за ними, шагах, в 25, -- все пешие. Полк остановился перед воротами, конные спешились; мулов и лошадей взяли слуги или более молодые солдаты; все же остальные быстро и шумно вбежали в адебабай и выстроились фронтом глубиною в 4 -- 5 шеренг, покоем перед вышкой раса, причем все офицеры, а также отличенные нижние чины составили первую шеренгу.
Замечательно красивое зрелище представляло это войско! В каждом, из солдат видно было сознание собственного достоинства, гордости... Как мужественны были выражения лиц этих закаленных в боях воинов, как непринужденна и величественна была их осанка!..
На босых, одетых в белые полотняные штаны людях были богатые шелковые рубашки и расшитые золотом разноцветные бархатные лэмды [накидки] или лэмды из шкуры льва, леопарда, барса или, наконец, длинношерстного барана. Щиты у многих были украшены серебром. На головах убивших слона красовались ленты зеленые, желтые и красные, а у других, убивших в Аусском походе данакиля, -- маленькие серебряные коронки -- калеча -- боевые отличия или серебряные шлемы с висящими на лицо серебряными же цепочками. У некоторых офицеров голова была повязана лентой, вырезанной из львиной гривы, -- это амфара [Лемд, амфара, сабля с серебряным украшением, серебряный щит, калеча -- то же, что наши ордена с мечами. Украшенная же золотом сабля -- довольно редкое отличие, дается только старшим офицерам и генералам и соответствует, нашему золотому оружию.], соответствующий нашему Георгию. У многих за подобрание раненых в бою -- -- сабли с серебряными наконечниками, а у убивших врага одной саблей -- с серебряными кольцами.
Когда полк построился, спокойно и с глубоким сознанием собственного достоинства выступил вперед командир полка, фитаурари Имам, со своими старшими офицерами. С вышки раздалось приветствие раса: "Эндьет сонобататчух!" Фитаурари и весь полк в ответ низко поклонились как один человек, положили они ружья перед собою и, припав на одно колено, склонили головы до самой земли и легко, быстро вновь поднялись. Не приниженность перед неограниченным владыкой чувствовалась в этом поклоне, а преданность любимому вождю. После первого поклона командир полка сделал несколько шагов вперед и на второе приветствие раса ответил таким же поклоном. Наконец, когда он приблизился к самой вышке, последовало еще одно приветствие -- третий поклон, и официальная часть встречи закончилась.
Войска смешались со встречавшими. Старые друзья и знакомые отыскивали друг друга и троекратно целовались. Получалось такое впечатление, как будто целовалась вся сплошная толпа. Рас перешел в адераш [столовую], где пришедшим войскам был устроен пир, совершенно такой же, как описанный мною выше.
Характерный тип абиссинского вождя представляет из себя фитаурари Имам, еще молодой, замечательно красивый, энергичный, известный беззаветной храбростью и обожаемый своими людьми. 14-летним мальчиком попал он ко двору раса и, сделавшись его эльфинь-ашкером [пажом], сопровождал его во всех походах. Сначала он только следовал за мулом раса, неся псалтырь, или саблю, или кубок для воды, но, сделавшись старше, раздобыл себе копье и сам стал принимать участие в боях. Наконец, ему дали ружье, десяток патронов, и с этого времени началась его боевая карьера. Вскоре рас сделал Имама своим агафари [камергером] и начальником своей личной охраны, а несколько лет тому назад произвел его в чин фитаурари. Имам получил в свое командование около 300 солдат, несколько сот ружей и несколько тысяч патронов, а на кормление отряда -- одну из окраинных областей. С этого момента ему было предоставлено набирать себе такую дружину, какую он окажется в состоянии содержать. Из 300 человек своей команды Имам выбрал наиболее способных и выдающихся людей и назначил их тысяченачальниками, сотниками и пятидесятниками, разделив между ними остальных солдат, и предоставил им пополнять свои части, как хотят. В настоящее время его полк с 300 человек возрос до 2000.
Описанное мною образование отряда Имама представляет собой прототип возникновения всех абиссинских частей.
13 января. Утро я провел с расом, рассматривая карту театра будущих военных действий. Рас принял меня во дворе своего эльфиня [внутренние покои], под невысоким, прислоненным к забору, крытым соломой навесом. Место это было любимым рабочим кабинетом раса. Отсюда открывался чудный вид на окружающие Андрачи горы. Когда я вошел, рас занимался со своим секретарем Алока-Мелке текущими делами и, сидя на диване, диктовал ему какую-то бумагу. Алока-Мелке, красивый юноша, несколько лет тому назад бывший дьяконом, расположившись на полу, быстро писал на положенной на колено бумаге. Почти беспрерывно раздавался скрип его тростникового пера, которое он то и дело обмакивал в чернильницу, сделанную из гильзы и помещавшуюся между пальцами его правой ноги. Когда бумага была дописана, секретарь удалился, и мы остались с расом вдвоем. Я разложил на полу составленную мною и надписанную по-абиссински карту, и мы стали ее рассматривать. Узнав, где находятся Андрачи и Адис-Абаба, рас сам ориентировал карту и постарался выяснить себе относительные расстояния между интересующими его пунктами и постигнуть совершенно неведомое ему понятие о градусе -- мээрыг, как называл его император Менелик. Рас закидал меня вопросами. Как далеко до оз. Рудольфа? Сколько градусов? Как велико расстояние до операционной линии дадьязмача Тасамы? Где находится второй градус? Почему такие большие вышли два градуса? Откуда их считают? Пришлось прочесть лекцию о шаровидности Земли, дать понятие об экваторе, широте места, где мы находимся, и т. п.
-- Почему там, куда мы поедем, нет ни надписей, ни рек? -- спросил меня рас.
Я отвечал, что местность эта до сих пор еще не исследована. Рас покачал головой и задумался. Действительно, предстояла нелегкая задача: было приказано покорить и присоединить к Абиссинии громадную территорию, расположенную между Каффой, оз. Альберта и оз. Рудольфа до 2о с. ш., противодействуя при этом всякой другой державе, которая возымела бы подобное же намерение. Край, который рас должен был завоевать, был совершенно неизвестен абиссинцам. Все имевшиеся сведения относились только к самому ближайшему от Каффы району и к живущему там племени шуро. Оставалось совершенной загадкой, какое пространство занимает шуро, кто его соседи, есть ли вообще таковые, наконец, что представляет из себя местность, находящаяся за границами этого племени, и богата ли она хлебом.
Продовольствовать войска можно было только путем реквизиции, т. е. сомнительными средствами совершенно неизвестного края; другой способ, ввиду большой численности отправлявшегося в поход корпуса и недостаточности подъемных сил раса, оказывался немыслимым, тем более что на подготовку похода и на разведку театра действий не было достаточно времени. Император Менелик, вследствие политических соображений, требовал от раса выполнения возложенной на него, задачи в этом же году, а до периода дождей оставалось всего пять месяцев.
В экспедиционный корпус должны были войти 16000 человек, из них 10 500 солдат регулярных войск имели ружья, остальные же, добровольцы галласского и других племен, -- одни копья [Регулярные части, принявшие участие в экспедиции [в дальнейшем моем изложении я буду называть их полками], и места их расположения до похода были следующие:
1 -- Полк Атырсье -- 1000 чел. -- земля Кучя.
2 -- Полк Фарис -- 800 чел. -- земля Кошя.
3 -- Полк Габро Мариам -- 800 чел. -- земля Конта.
4 -- Полк Чабуде -- 800 чел. -- земля Конта.
5 -- Полк Убье -- 600 чел. -- земля Гофа.
6 -- Полк Имам -- 2000 чел. -- земля Мэло и Димэ.
7 -- Полк Дамти -- 1000 чел. -- земля Бако, Шангама, Ара.
8 -- Полк Дубье -- 500 чел. -- земля Куло.
9 -- Полк Алемнеха -- 500 чел. -- земля Куло.
10 -- Полк Андарге -- 300 чел. -- земля Куло.
11 -- Полк Замадьянеха -- 600 чел. -- земля Куло.
12 -- Вальде Тенсае -- 600 чел. -- земля Лиму.
13 -- Заваньог [личная охрана раса] -- 500 чел.
Численность полков округлена, на самом же деле число ружей было 10 449.].
Одна часть этих войск была расположена в центре владений раса, другая -- по их окраинам. Все солдаты получали продовольствие из той местности, в которой были расположены, и командиры частей были в то же время и администраторами, и главными судьями в своих областях. Во внутренних, совершенно умиротворенных провинциях солдаты, наделялись участками земли и несколькими закрепощенными туземцами. В мирное время они жили на своих наделах и кормились с них. В окраинных областях, не вполне еще успокоившихся, система военных поселений была неприменима, тем более что почти всегда войска были, под ружьем, в набегах на соседние земли. Они жили в укрепленных лагерях; нужное количество продовольствия доставляли им туземные начальники, собирая его со своих соплеменников, под угрозой реквизиции в случае недоставки продовольствия в достаточном размере.
В денежном и вещевом довольствии окраинные части были совершенно приравнены к внутренним. Каждый солдат получал ежегодно из казны раса от 5 до 15 талеров на покупку осла, лошади или мула, что зависело от заслуженности воина, одну верхнюю одежду -- шамму и холст на две пары штанов.
Пять полков назывались уаруари и считались войсками императора, остальные же были собственными войсками раса. В каждом из этих полков часть солдат была конной и часть -- пешей. Более состоятельные и послужившие уже некоторое время солдаты заводили себе лошадь или мула, молодежь же и бедные их не имели. На роды оружия войска не подразделялись.
Интересно происхождение уаруари. По воцарении Менелика в Шоа 11-летний Вальде Георгис поступил на службу к негусу в качестве его эльфинь-ашкера [пажа]. Он сопровождал Менелика во всех походах и сделался скоро одним из его любимцев. Такую же должность занимал, и рас Маконен, двоюродный брат и большой друг Вальде Георгиса. Они вместе переносили все тягости своего положения: мерзли у входа, в палатку Менелика, бывали счастливы, когда кто-нибудь из старших позволял им допить недопитый графинчик тэджа или доесть остатки мяса.
Однажды, в 1870 г., императору доложили, что пришли три молодых солдата, служивших раньше у царя Феодора и желающих поступить в его войско. Менелик приказал их позвать. Раздумывая, к кому бы их определить, он спросил Вальде Георгиса, раздувавшего в это время перед ним костер.
-- Ну, Вальде Георгис, посоветуй, кому мне отдать их.
-- Дайте мне, -- отвечал тот.
Эти три солдата были ядром того пятнадцатитысячного корпуса, которым рас теперь командует.
Вальде Георгис немедленно произвел своих первых солдат в пятидесятники, добыл каждому из них но леопардовой шкуре для боевой одежды, выпросив их у своих старших родственников, и предоставил своим подчиненным вербовать себе полусотни. Скоро было собрано около двадцати человек; на добытые в набегах деньги был приобретен вьючный мул, возивший в походе продовольствие всего отряда и палатку начальника. Вновь образованная часть стала занимать отдельный бивак, обозначаемый этой палаткой.
Мало-помалу число солдат Вальде Георгиса увеличивалось и росли его имущество и слава. Отличаясь выдающеюся храбростью и предприимчивостью, он сумел вселить эти качества и в своих людей. Благодаря редким талантам полководца Вальде Георгис создал из своих солдат, еще почти детей, таких молодцов, что во время войны с уоло о них заговорили во всем отряде негуса. Не проходило дня, чтобы они не участвовали в набеге и кто-либо из них не возвращался в лагерь с отбитыми у неприятеля трофеями. Менелик заметил подвиги этих удальцов. Раз как-то, говоря о все более и более входивших в славу солдатах Вальде Георгиса, император сказал: "Это не муча [молокососы], а уаруари [метатели копий]" -- и навсегда утвердил за ними это название. Вальде Георгис же в награду за подвиги получил маленькую землю, благодаря чему мог увеличить свой небольшой отряд.
В 1883 году Менелик назначил Вальде Георгиса главным агафари и эльфинь-аскалакайе-ишака -- начальником эльфинь-ашкеров [пажей] и личной охраны негуса, а затем сделал его геразмачем [подполковником].
В 1887 году Вальде Георгис был произведен в дадьязмачи [полный генерал] и получил в самостоятельное управление область Лиму. В то время у него было уже пять полков численностью около 3000 человек, которые считались солдатами негуса и назывались по-прежнему уаруари. Вновь же сформированные после назначения Вальде Георгиса генерал-губернатором Лиму части составили войско самого раса и стали называться бьет лыджог -- "дети дома".
Во время объявления мобилизации войска находились в местах своего расположения, причем некоторые части стояли в расстоянии 400 -- 500 верст от города Андрачи, назначенного сборным пунктом всего отряда. Приказ о мобилизации был послан из Адис-Абабы в конце ноября и мог быть получен дальними частями не ранее как через 16 -- 20 дней, т. е. в половине декабря. Войска должны были собраться в Андрачи к середине января, следовательно, в их распоряжении оставался только один месяц на сборы и сосредоточение, а крайние части из этого небольшого промежутка времени должны были уделить не менее 15 дней на один только переход. Несмотря, однако, на массу затруднений, весь десятитысячный отряд к 15 января был уже в сборе, и на 24 января было назначено выступление. Девять дней [с 15 по 24 января] было решено употребить на отдых животных издалека пришедших частей и устроить в это время обычные перед походом пиршества.
Интересен приказ раса, которым объявлялась мобилизация. Привожу его в переводе. Он начинается обычным вступлением ко всем объявляемым всенародно приказам: "Слушай! Слушай! Слушай! Кто не слушает, тот враг господа и богородицы! Слушай! Кто не слушает, тот враг господа и церкви! Слушай! Кто не слушает, тот враг Менелика! Воины! Я выступаю в поход против шанкала [негров]. Собирайтесь все до единого к празднику крещения в Андрачи. Кто опоздает, тот не пойдет в поход и упустит этим единственный случай стяжать себе славу и добыть скот и пленных".
По объявлении этого приказа глашатаями на всех базарах и во всех местах расположения войск немедленно начали стягиваться к сборному пункту сперва отдельные солдаты внутренних областей, проживавшие на наделенных земельных участках, а затем стали подходить и дальние части. Туземцы тоже откликнулись на зов и собрались, как сказано было выше, в числе около 5000 охотников.
К назначенному сроку мобилизация и сосредоточение отряда были завершены. Теперь расу оставалось только двинуть подвластную ему шестнадцатитысячную силу для выполнения возложенной на него задачи, страшной, благодаря абсолютно неведомым условиям, с которыми предстояло считаться, и той ответственности, какую рас брал на себя перед своим государством и перед следовавшими за ним людьми.
Вальде Георгис сознавал все это, но не проявлял ни малейшего колебания или нерешительности. По окончании нашей беседы он, прощаясь, сказал мне:
-- Трудное дело предстоит нам, но я уповаю на бога Менелика, который мне поможет. Для утверждения же престола Менелика [на Менелик алга] я положу все свои силы и с радостью пожертвую своей жизнью.
Слова эти ясно выражают, какова была решимость главы отряда и как он смотрел на экспедицию. Далеко не так относились к походу подчиненные раса.
Питая врожденную любовь к войне и полное доверие к своему начальнику, они послушно собрались под его знамена и были готовы тронуться в поход, но заметно было, что солдаты встревожены неизвестностью обстановки, в которой им придется действовать. Войска чувствовали, что предстоит нечто более трудное, чем обыкновенные набеги.
-- Куда мы идем?
На этот, занимавший всех вопрос прямого ответа не было, и молва всячески изощрялась, чтобы его найти. Солдат поражал большой патронный обоз [по 10 -- 16 навьюченных мулов на полк]; смущало их не менее и мое присутствие в отряде, возбудившее немало толков.
-- Не к добру идет с нами фрэндж [иностранец], -- говорили одни.
-- На юге, говорят, есть европейцы, и нас поведут с ними биться, -- замечали другие.
-- У фрэнджа англичане землю отняли и забрали его жену и детей. Он пожаловался Менелику, и тот приказал расу идти наказать англичан и вернуть фрэнджу отнятое у него. Только говорят, что это очень далеко. Там есть люди, похожие на собак. Скверно будет нам так далеко идти, -- добавляли третьи.
Солдаты раса осаждали расспросами моих людей, которым, по их мнению, должно было быть доподлинно известно, и куда мы идем, и надолго ли и т. п. На ответы моих ашкеров, что они и сами ничего не знают, замечали:
-- Ну, вам-то хорошо! Пойдете прямо к себе домой, а нам-то каково...
Подобные слухи очень упорно держались среди солдат. Что касается офицеров, то они хотя и не верили всем этим толкам, но, предвидя долгий поход и предстоящие трудности, относились к экспедиции довольно недоброжелательно. Цель похода -- идти в какую-то далекую, никому не известную область -- казалась им совершенно неосновательной, тем более что по соседству было еще немало обильных кормом и богатых продовольствием земель.
Рас знал как о ходивших среди его солдат слухах, так и о настроении офицеров. К толкам он чутко прислушивался и противодействовал им тем, что пускал новые, благоприятные слухи, например, что в одной из земель, куда они пойдут, есть лошади и скот; на офицеров же он старался влиять через своих ближайших помощников, которых собирал на военные советы, где и внушал им свой образ мыслей.
14 января. Утром рас должен был производить в адебабае суд, на присутствование при котором и я получил приглашение. Рас сидел на вышке, для меня же было приготовлено место рядом с ним на ковре. Внизу, на площадке, сидели двое судей -- "правый и левый судья", группа начальников, несколько священников и ученых -- дабтара, а впереди, лицом к расу, стояла толпа народа. Тут были и тяжущиеся, и свидетели, и просто зрители.
Первым слушалось дело, по существу, чисто административного характера: спорили местный судья и поселенный в его участке начальник небольшого отряда о компетенции и праве суда над местными жителями в делах, касающихся административных правонарушений. Тяжущиеся очень горячились и спорили без конца, ссылаясь на разновременно изданные указы раса. Судьи принимали в прениях самое живое участие: по-видимому, решение разбиравшегося вопроса затрагивало и их интересы. Рас молча и терпеливо слушал. Он уже давно знал суть дела и все приводимые сторонами доказательства, но не мешал дебатам, рассматривая в это время в подзорную трубу окрестные горы. Наконец споры стали утихать; доказательства одной и другой сторон иссякли. Никто никого не убедил, и все ждали решения раса, которое он в ясной и краткой формулировке хладнокровно и постановил. Тяжущиеся поклонились расу до земли. Их место занял подсудимый, обвинявшийся в том, что под видом подарка продал своего военнопленного. Преступление было явно доказанным. Виновный подлежал смертной казни, но рас не имел права собственной властью постановить такой приговор, так как преступник был абиссинцем, и приказал заковать его и отправить к Менеляку.
-- Осел! -- заключил он свою резолюцию. -- Ему нужно было только три талера за раба, а ведь он не понимает, что за Эфиопией следит теперь вся Европа...
В третьем деле перед расой предстал каффец, обвинявшийся в убийстве в лесу абиссинца. Преступника допрашивали через переводчика, и в разбирательстве дела приняли участие каффские должностные лица. Убийство совершено было двумя каффцами, напавшими врасплох на невооруженного абиссинца, но один из злоумышленников бежал из места заключения, а оставшийся утверждал, что убил абиссинца не он, а именно убежавший, которому перед этим удалось подкупить главного судью. Судья, на которого преступник возвел обвинение в подкупе, был налицо. Он стал рядом с каффцем и энергично запротестовал.
-- Он лжет, -- сказал он. -- Я этого не сделал!
-- Сделал! Чем ты ручаешься, что нет?
-- Своей головой! -- ответил судья.
Таким образом, дело приняло совершенно новый оборот. Оказывалось необходимым произвести новое следствие, которое и было поручено одному из абиссинских судей совместно с каффским катамарашей. После следствия один из обвиняемых будет подвергнут смертной казни [Интересно ведение тяжб. Тяжущиеся ручаются за правоту своего дела имуществом, а в более важных делах -- даже жизнью. Формула такого ручательства следующая: "Я обвиняю того-то в том-то! Ну, говори, чем ты ручаешься, что это не так? Даю один мед! [или два меда, или три меда и т. д.]. Стоимость одного меда равняется приблизительно талеру. Ценность ручательства зависит от важности дела; если судья находит, что оно слишком мало, то он указывает сам больший размер. Затем уже начинается собственно тяжба: приводятся доказательства, вызываются свидетели т. д. Проигравшая сторона кроме штрафа в пользу выигравшего тяжбу еще до суда вносит денежное ручательство, которое идет в пользу судьи.].
Затем разбиралось еще несколько менее интересных дел. Последним перед судом предстал один из священников города Андрачи, обвинявшийся в богохульстве. Он утверждал, что святая троица состоит из девяти лиц, и не поддавался никаким доводам пастырей, которые, наконец, обвинили его перед расом в ереси. Суд приговорил его к пятидесяти ударам жирафом [кнутом]. Священника увели на базарное место и после сорока ударов в литавры подвергли наказанию. Я в это время уже простился с расой и находился у себя во дворе. Мои ашкеры живо интересовались исходом наказания, часто смертельным, и даже держали между собой пари: вынесет ли осужденный экзекуцию или нет? С осужденного сняли верхнюю одежду и рубашку, положили животом на землю, и началось приведение в действие приговора. Кисти рук и ног священника были связаны веревками, за которые тянули палачи. Обязанность лалачей исполняли литаврщики. Удары наносились длинным, толстым ременным кнутом с коротким кнутовищем. Били с широкими размахами, вдоль всего тела, редкими ударами, которые считал назначенный для этого офицер. При каждом ударе кнута раздавался звук, подобный пистолетному выстрелу. Осужденный перенес наказание очень терпеливо, и державшие пари за его смерть проиграли. После экзекуции священника подняли, одели и под руки увели домой. Спина его была вся окровавлена.
15 января. Прибыли последние ожидаемые pасом войска -- полк фитаурари Дамти, всего дальше расположенный, именно в землях Аро, Бако, Шангама, на скатах, обращенных к оз. Стефании. Встреча войска была точно такая же, какую я описал выше, затем последовал обед, на котором я присутствовал.
Фитаурари Дамти -- еще очень молодой человек. Он начал свою службу, как и фитаурари Имам, эльфинь-ашкером [пажом] раса; в настоящее время он уже в чине фитаурари и командует полком, который произвел на меня отличное впечатление. Большая часть солдат украшена полученными за отличие боевыми доспехами. Среди офицеров -- типичные ветераны. Про одного из них, Аба-Ильму, ходят совершенно невероятные рассказы, в истинность которых я с трудом бы поверил, если бы не слышал их как от самого Аба-Ильмы [с ним я впоследствии очень сошелся и узнал его безусловно правдивый характер], так и от других, заслуживающих доверия лиц, например от самого главнокомандующего.
Аба-Ильма -- представитель интересного, отживающего типа абиссинского воина времен императора Феодора. Седой, сухой, мускулистый старик, замечательно живого темперамента, не знающий усталости, вечно веселый, ободряющий своих товарищей. Всю свою жизнь провел он на войне, и если бы собрать всю пролитую им кровь, он мог бы, я думаю, в ней плавать. Но в нем нет и следа жестокости. Аба-Ильма чист сердцем, прост и наивен как ребенок.
Аба-Ильма -- родом агауец. Отец его владел незначительным княжеством, находившимся по соседству с Тигре, и был при воцарении императора Иоанна одним из возмутившихся феодалов, принявших сторону Иоанна. В одном из сражений Аба-Ильма -- тогда еще молодой человек -- был ранен копьем, после того как, налетев на противника, сам бросил в него дротиком, но промахнулся и повернул коня назад, чтобы ускакать. Копье попало ему в шею немного левее позвоночного столба, прошло в рот, прорезало язык и вышибло три верхних передних зуба... Аба-Ильма упал с лошади, но не потерялся: быстрым движением он вытащил из раны копье, и в тот момент, когда его противник, спешившись, собирался уже его прикончить, Аба-Ильма выстрелом из пистолета положил его на месте. Товарищ убитого верхом спешил на выручку. Ильма притаился, и, как только враг приблизился, нанес ему ударом сабли тяжелую рану в ногу. Наконец он упал без чувств; солдаты, узнав в нем сына князька, взяли Ильму в плен и надели ему, невзирая на тяжелую рану, ручные кандалы. По выздоровлении Ильма перешел на службу к Менелику, принимал участие во всех его войнах и был еще не раз ранен, причем однажды пуля пробила ему грудь навылет.
Аба-Ильма -- страстный охотник и убил немало слонов. На охоте с ним происходили совсем невероятные приключения. Так, например, одному раненому и преследовавшему его слону он отрубил саблей кусок хобота, когда же слон повернул назад, он вторым ударом отрубил ему кусок хвоста.
Аба-Ильма награжден всеми доступными по его чину отличиями. У него есть и лемд [накидка на плечи из львиной гривы], и серебряный щит, и серебряные позолоченные наручники, надеваемые на руки от кисти до локтя, и золотые серьги в обоих ушах, и шелковые ленты для украшения головы, и серебряный головной убор калеча филигранной работы, похожий на венец.
После обеда я принимал абиссинских офицеров и туземцев, приходивших знакомиться со мной. В числе их был первый сановник каффского короля -- отставной катамараша. Он хромал от недавней раны и, далеко еще не доходя до моей палатки, сняв с себя рубище, прикрывавшее его изможденное тело, низко кланялся.
Я позвал его в палатку и через переводчика расспрашивал его о быте Каффы до ее покорения. Но мне мало удалось узнать. Расставаясь, я подарил ему несколько талеров. Это так тронуло старика, что он упал на землю и [должно быть, в знак благодарности] долго бил себя в грудь...
10 января. Сегодня был снова большой обед, один из тех, которыми абиссинские военачальники угощают перед выступлением в поход свои войска. Эти обеды носят совсем особый, боевой отпечаток и бывают очень оживленны. Ветераны с увлечением вспоминают о былых боях, рассказывают про выдающиеся подвиги и т. д. Тэдж [мед] льется рекой. К концу обеда подъем духа достигает высокой степени. Один за другим вскакивают пирующие и, хрипло крича, перечисляют совершенные ими подвиги и клянутся в верности своему вождю [Это называется по-абиссински фокыр, почти в тех же выражениях кричат победители в бою, когда от их руки падает враг, и так же потом оповещают они о победе своих вождей.]. "Я убийца, -- кричит с пеной у рта какой-нибудь солдатик. Он схватился за эфес сабли, глаза его дико блуждают, весь он нервло трясется и положительно кажется сумасшедшим. -- Я отбил в бою копье! Отбил в бою два копья! Отбил в бою три копья! Я убил и в Аусском походе, и в Тигре, и у негров. Я убивал везде, где воевал! Я твой слуга, твоя собака! С тобой побежду! С тобой умру! Я Кайтимир! [Собственное имя] ". И в заключении поклон расу до земли.
Говор стихает. Все напряженно слушают; за одним "фокырующим" следует другой. Один только главнокомандующий сохраняет хладнокровие и каждый раз спокойно произносит: "Назови поручителя". Клявшийся находит себе поручителя среди товарищей и, получив большой кубок меду, садится на место...
Из пограничного с Каффой племени гимиро прибыла в Андрачи депутация, состоявшая из князька этого племени, главного жреца и трех стариков. Они принесли в дар расу слоновую кость и просили eгo принять их под свое покровительство. Рас обласкал их, одарил и отпустил домой.
Перед отъездом они пришли ко мне поглядеть на белых людей. Войдя в палатку, они с детским удовольствием и любопытством смотрели и на меня, и на мои вещи. Очень оригинальны были эти дикари в жалованных им ярко-красных накидках, надетых на голое тело, и красных повязках на голове.
Я спросил их, видели ли они когда-нибудь белых людей... Они отвечали отрицательно и прибавили, что слыхали, как в прошлом году пришли в соседнюю землю неизвестно откуда белые люди, разбили сверкающую серебряную палатку, а на следующий день пропали без вести [Эти белые не могли быть никем иным, как Ботего и его товарищами, и из того, что гимиро знали так мало про них -- только один их путь, я мог заключить, что гимиро населяют небольшую площадь где-нибудь в стороне от следования итальянской экспедиции; иначе у них имелись бы о ней более точные сведения. С другой стороны, я сделал вывод, что по соседству с гимиро должно находиться или чуждое им совершенно -- и по нравам, и по языку -- племя, или широкая необитаемая полоса. Предположение это впоследствии подтвердилось: к юго-западу от гимиро находится необитаемая низменная долина р. Джубы, а к юго-востоку живут негрские племена шуро и др.].
С географией и гидрографией соседней с ними местности гимиро очень мало были знакомы и не слыхали о существовании большой реки [Омо], про которую мы тогда предполагали, что она течет на запад, в Собат, минуя оз. Рудольфа. Не знали также ничего и об этом большом озере, но говорили про другое какое-то озеро -- Бошо, в которое впадают речки их страны.
Я расспрашивал также про их быт и одним вопросом привел их в большое смущение. Желая узнать, существует ли у них многоженство, я спросил жреца, сколько у него жен. Жрец подозрительно посмотрел на меня, очевидно недоумевая, для чего бы мне это надо знать, и, может быть заподозрив меня в желании потребовать их себе в подарок, медленно ответил: "Сколько бог пошлет".
На прощание я дал им несколько талеров. В благодарность они поцеловали землю и били себя ладонями в грудь. Выходя, они столпились у входа в палатку, как бы ожидая от меня еще чего-то. Оказалось, что они хотели видеть, как руками добывают огонь [спички], -- чудо, про которое они, верно, слыхали от каффцев. К их очарованию, смешанному с ужасом, я показал им этот фокус, и они ушли совершенно удовлетворенные.
17 января. Был в гостях у нагади-paca Вандым-Аганьоха [Нагади-рас -- начальник купцов. В Абиссинии все купцы подчинены нескольким, нагади-расам, и Вандым-Аганьох -- один из них. Под его началом находятся все купцы, живущие на землях раса Вальде Георгиса.], он живет верстах в десяти от города Андрачи, в Бонге, бывшей второй столице каффских королей.
Нагади-рас -- молодой, очень деятельный и живой человек и принадлежит к нарождающемуся в Абиссинии классу дельцов, представляющему совершенный контраст с господствующим до сих пор типом абиссинских начальствующих лиц. Эти "новые люди", познакомившись с европейцами, переняли у них много хорошего, усвоили их энергию, открытость в обращении, не считая нужным, как люди старого закала, ради поддержания своего авторитета принимать важный вид, сокращать свою речь до минимума и т. п. Таких людей я встречал преимущественно среди торгового класса, но заметил то же движение и в других слоях населения. Сам император Менелик и его передовые сподвижники принадлежат к этому новому типу.
Моих пеших слуг я отправил вперед, сам же поехал верхом в сопровождении двух конных ашкеров. Я первый раз сидел на лошади после перенесенного мною ревматизма. Отдохнувший за эти дни Дефар [моя лошадь] оставил далеко за собой моих спутников. Карьером соскакивали мы с ним с крутых спусков и вновь карабкались на подъемы и широким галопом проскакивали равнинки... По обеим сторонам дороги росли густые кусты, сплошь покрытые цветами; на всех полянках пестрели палатки собравшихся войск.
Мои ашкеры и все солдаты нагади-paca были выстроены для встречи около дома, и сам он вышел за ворота приветствовать меня, надев в знак особого уважения к гостю свою парадную одежду. Дом его находится на месте сожженного дворца каффского короля. От прежней постройки уцелели только частокол из огромных стволов пальмовых деревьев да несколько торчащих из высокой травы обгорелых концов столбов, поддерживавших крышу дворца. Жилище нагади-paca построено на абиссинский лад: внутри двора, обнесенного высоким частоколом, возвышается большой дом -- адераш, предназначенный для приемов, а затем несколько других зданий, как то: спальная хозяина, кухни и пр. За частоколом, кругом его, приютилось несколько групп низеньких хижин, в которых живут солдаты нагади-paca. Двор был заполнен купцами, пришедшими по делам к своему начальнику. Тут были и каффы, и галласы, и абиссинцы. Первые две группы резко выделялись своей внешностью от абиссинцев. Как магометане, они на головах носили большие тюрбаны, а на шее длинные четки. Вандым-Аганьох ввел меня в адераш, который был на этот раз устлан коврами и накурен ладаном. Там сидели за камышовой перегородкой его старушка мать, ставшая недавно монахиней, и восемнадцатилетняя жена. Она очень конфузилась и низко опускала голову и только к концу обеда решилась изредка с любопытством взглядывать на меня.
Нам подали отличный обед, и гостеприимный цивилизованный хозяин угощал меня не только местным медом, но и вином, и абсентом ["абусент", как он его называл], и даже ликером. Всех моих ашкеров он напоил допьяна, и, когда я возвращался, они бежали впереди моей лошади, не давая мне обогнать их, выкрикивали героические речитативы, стреляли и т. д. Двое из них -- Амбырбыр и Аулалэ -- даже подрались, споря, кто из них храбрее.
18 января. Я принимал у себя раса и показывал ему, как проявляют фотографические снимки. Его в особенности заинтересовал тот момент, когда на белой пластинке начинают обозначаться и принимать ясный облик фигуры знакомых ему снятых людей.
19 января. Рас Вальде Георгис представил меня своей жене -- визиро Эшимабьет. По нездоровью она не могла принять меня раньше. Прием состоялся в эльфине -- спальне раса -- и был очень торжественный. Эльфинь -- большое круглое здание, имеющее аршин 15 в диаметре и аршин 8 в высоту. Стены обмазаны глиной и выбелены, пол устлан ковром и посыпан свежесорванной пахучей травой. Внутри ряд высоких толстых тесаных столбов поддерживает крышу. Стропила и бамбуковые концентрические обручи с прикрепленными к ним бамбуковыми же основами крыши обмотаны разноцветными кумачами. В доме две двери, диаметрально друг против друга расположенные, и ни одного окна. У середины одной стены стоит высокая кровать под белым пологом, к которой приставлен низенький диванчик, а рядом был поставлен стул для меня. У противоположной стены -- другой маленький диванчик, вот вся меблировка. Рядом с кроватью возвышается бамбуковая перегородка. На стенах развешаны ружья и сабли раса, несколько щитов и его библиотека, состоящая из книг духовного содержания, причем каждая из них, в большом кожаном футляре, повешена на ремне на отдельный гвоздь.
Рас и его жена сидели рядом на низеньком диванчике около кровати. Визиро Эшимабьет -- уже пожилая, хотя еще довольно красивая женщина. Цвет кожи ее поразительно светел для абиссинки. Она очень богато одета, и вся она положительно сверкает блеском массы золота и серебра. Ее черный шелковый бурнус, накинутый поверх пестрой шелковой рубашки, богато расшит золотом, на голове серебряная диадема, обвешанная вокруг серебряными цепочками и блестками, в ушах большие золотые серьги и кольца на руках [Визиро Эшимабьет приходится родной сестрой императрице Таиту. Вальде Георгис -- ее третий муж, и с ним она несколько лет тому назад сочеталась церковным браком. Она очень умная и по-абиссински образованная женщина. Рас обожает ее. Как все знатные абиссинки, она очень изнеженна.].
За ней, обнявшись, стояли несколько фрейлин -- хорошеньких галласских и абиссинских девушек, одетых в белые до пят рубашки, перехваченные в талии кушаками. Тут же было несколько маленьких пажей, а около двери, отвернувшись от своей властительницы, не дерзая смотреть на нее, стоял агафари, который ввел меня сюда. За перегородкой находился остальной женский персонал эльфиня, и сквозь щели блестело несколько любопытных глаз. Там были две дочери раса от первой жены, две дочери Эшимабьет от первого мужа [Одна старшая дочь раса и две дочери его жены развелись со своими мужьями. Вторая дочь раса овдовела. Ее муж -- дадьязмач Андарге -- был убит в Аусском походе в 1896 г.], а также две девочки -- дочери раса и Эшимабьет.
Поздоровавшись по-европейски за руку с хозяйкой, я сел на стул против нее, и начался церемонный, прерываемый длинными паузами разговор: "Как ваше здоровье? Как вам понравилась наша страна?" и т. п.
Расу очень хотелось иметь портрет своей жены, и я послал за фотографией. Но визиро наотрез отказалась выйти во двор, говоря, что боится солнца, и я был вынужден снимать ее в комнате, открыв настежь обе двери.
Появление аппарата положило конец торжественной церемониальности приема. Рас соскочил со своего места, вытащил из-за перегородки скрывавшихся там четырех молодых женщин и усадил их рядом со своей женой. Каким симпатичным хлопотуном был он в эту минуту! Как ему, видно, хотелось, чтобы портрет любимой им жены вышел как можно удачнее! Он бегал от нее к аппарату, потом опять к ней, то поправляя украшения на голове, то расправляя складки ее платья. Наконец процедура снимания окончилась. Прежняя скучная натянутость и холодность больше уже не возвращались; молодые дамы не ушли обратно за перегородку, и мы, сидя за графинчиками белого тэджа [меда], весело разговаривали до вечера.
Как только я вернулся домой, от имени визиро Эшимабьет и остальных дам пришли ашкеры и принесли мне несколько корзин с тончайшей энджерой и несколько больших кувшинов старого меда. В ответ на это я послал свою последнюю бутылку шампанского.
Вечером я по обыкновению проявлял снятые за день фотографии, записывал в дневник и болтал с Зелепукиным. Мы лежали, я -- на кровати, он -- на брезенте на полу, и, прислушиваясь к необычайному оживлению, которое господствовало в стане раса, вспоминали далекую родину...
Высоко приподняв полы нашей палатки, мы любовались чудной картиной окрестностей Андрачи. В эти ночи, как только темнело и на безоблачном небе появлялись мириады звезд, на черном фоне гор, окружающих город, загорались те же бесчисленные звездочки, блестевшие гораздо ярче. Это на биваках горели солдатские костры... Со всех сторон раздавались песни, сопровождаемые редкой, но бесперебойной пальбой, которой пирующие выражали свое воинственное настроение. Залетные пули жужжали иногда над самой нашей палаткой.
Не отставали от солдат раса и мои ашкеры. Поужинав и выпив свою порцию меда, они усаживались вокруг костра и затягивали песни. Большей частью это были воинственные импровизации, и содержание их сводилось к восхвалению самих себя и своего хозяина. Запевал Либан своим звонким, красивым голосом, а хор подхватывал однообразный припев: "Гедау! Бэрэханьяу!" ["Убийца, убийца, бродяга пустыни!"], причем один из ашкеров в виде аккомпанемента ударял в такт ладонями в пустую жестянку для воды. В хоре появлялись и женские голоса. Чем дальше, тем все оживленнее шло веселье. Наконец, кто-нибудь вскакивал с заряженным ружьем в руках и выкрикивал полный самовосхваления речитатив -- фокыр, в заключение которого стрелял на воздух. Товарищи успокаивали расходившегося вояку, говоря ему: "Не горюй [айзох], не горюй! Все правда, что говоришь!" -- и прерванное пение продолжалось. Воинственные песни сменялись сатирическими подчас очень остроумными, потом затягивались веселые, плясовые. Мужчины и женщины под веселый припев "Чи-чи-ко! Чи-чи-ко!" изображали довольно недвусмысленные пантомимы, и черный "флерт" вызывал взрывы хохота...
Возбуждение, охватившее Андрачи, было вызвано предстоящей войной. Как к самому радостному празднику, приготовлялись к ней абиссинцы. Видно было, что жажда военного подвига вошла в плоть и кровь этого народа и что, несмотря на всякие беды и лишения, испытанные в прежних войнах, абиссинцы хотя и предвидели большие тягости, но обожали войну. С представлением о войне у абиссинца связана, слава и добыча. Его мечты сводятся к тому, чтобы, убив нескольких врагов, вернуться домой, гордясь своим успехом; жена помажет герою голову маслом, а друзья и родственники устроят ему пир. Он отпустит, себе длинные волосы и заплетет их в косы -- неопровержимое доказательство своей доблести. А какое будет счастье для всего его семейства, если сверх того он пригонит домой тучную корову или приведет пленницу, которая станет носить воду и ходить в лес за дровами, или пленного мальчишку, который до тех пор, пока не вырастет и сам не станет солдатом, будет носить за ним его ружье или щит и пасти его, мула...
20 января. Утром я снял опять всю семью раса, и на этот раз более удачно. В этот же день прибыла из Джиммы давно ожидаемая мною партия муки. Она должна была составить основание моего продовольственного запаса, который я надеялся пополнить в походе. Всего муки было около 50 -- 60 пудов, и ее могло хватить всему отряду на 30 дней, считая по 2 фунта муки в день на человека.
Аба-Джефар кроме муки прислал мне в дар еще корову. Оказывается, что на первом моем биваке от Джиммы, во время следования в Каффу, местному начальнику было приказано предоставить мне дурго, а так как он этого почему-то не исполнил, то был оштрафован на одну корову, которая мне теперь и присылалась в возмещение якобы понесенных мною убытков!..
Выступление отряда было назначено на 24 января, я же решил выехать немного ранее, именно 21-го, чтобы на свободе произвести возможно точную съемку Каффы. Меня назначен был сопровождать переводчик Габру и каффец Ката-Магуда, помощник катамараши.
Вечер прошел в сборах, и на следующее утро мой обоз выступил. Я пробыл в Андрачи до полдня, печатая в эльфине снятые накануне фотографии. Вся семья раса принимала в этом деятельное участие. Визиро Эшимабьет фиксировала отпечатки, падчерица ее клала их затем в ванну. Даже постоянные члены эльфиня -- суровый монах [бывший полковник, по смерти жены принявший схиму] и другой молодой монах [из секты девственников] -- оживились и с любопытством толпились около ванн. К 11 часам печатание было окончено. Визиро Эшимабьет угостила меня завтраком, и после долгих прощаний я наконец отправился в путь. Ночевал я в Бонге, в доме нагади-paca.