Онъ дѣлалъ съ главнокомандующимъ всѣ походы, былъ при немъ вездѣ и, если понадобится, этотъ вѣрный и преданный человѣкъ грудью заслонитъ главнокомандующаго отъ вражьихъ пуль. Прямой, искренній, честный -- онъ былъ лучшимъ представителемъ рыцарскаго племени осетинъ. Ему ничего не нужно: ни чиновъ, ни наградъ, ни орденовъ; онъ живетъ славою, подвигами главнокомандующаго, которому онъ отдалъ и тѣло свое, и свою душу. Средняго роста, чудно сложенный, гибкій и ловкій, сильный и смѣлый, онъ ничего не боялся.
Разсказываютъ, что во время сраженія подъ Ляояномъ, когда 18-го августа жестокій бой кипѣлъ на правомъ флангѣ нашей позиціи у Геліографной горы, главнокомандующій поѣхалъ впередъ къ деревнѣ Маѣтунь, откуда непрерывно трещали пачки японской пѣхоты. Уже чаще и чаще стали посвистывать пули. Вдругъ, какъ изъ-подъ земли, выростаетъ передъ нимъ Торчиновъ. На маленькой рыжей лошадкѣ, гибкій и ловкій, онъ живо спрыгнулъ съ нея и схватилъ лошадь главнокомандующаго за поводъ.
-- Ни пущу, категорически заявилъ онъ,-- и его глаза, всегда добрые и скромные, засверкали сердитымъ огнемъ.
-- Ты съ ума сошелъ, Торчиновъ,-- строго замѣтилъ ему главнокомандующій.
-- Зачэмъ съ ума сошелъ? Нэ видышъ -- стрѣляютъ.
-- Ты испортился: трусишь,-- сказалъ главнокомандующій,-- нанося этимъ Торчинову самую тяжелую, самую жестокую обиду.
Но не такой былъ моментъ, чтобы Торчиновъ обидѣлся.
-- Датъ, я не трусъ,-- воскликнулъ онъ,-- пошли одного -- пойду, куда хочишь. А тебэ ни пущу, ты нуженъ для Россіи. Кэмъ замѣнить?..
И такъ и заставилъ главнокомандующаго, не доѣхавъ до Маѣтуни, повернуть обратно.
Самолюбіе у Торчинова громадное, осетинское самолюбіе. Извѣстіе о занятіи Путиловской сопки и взятіи нами японскихъ орудій пришло въ главную квартиру поздно ночью 4-го октября. Первымъ узналъ объ этомъ осетинъ, прапорщикъ милиціи Дзугаевъ, состоящій при начальникѣ полевого штаба. Онъ сейчасъ же помчался туда и къ утру привезъ съ сопки нѣсколько ружей, погнутый штыкъ, а главное, массу разсказовъ и впечатлѣній. Не стерпѣлъ Торчиновъ. Зная, какъ его любитъ главнокомандующій, онъ бросился къ нему.-- "Пусти",-- говорилъ,-- "пусти посмотрѣть"...-- "Поѣзжай",-- отвѣчалъ главнокомандующій,-- и приказалъ ему дать семь человѣкъ изъ своего конвоя.
Торчиновъ пріѣхалъ на сопку, смотрѣлъ страшную картину поля чести, эту траншею труповъ, проѣхалъ впередъ за линію нашихъ цѣпей и вдругъ попалъ подъ огонь двухъ японскихъ рогъ. Онъ, ни мало не смущаясь, поскакалъ на нихъ со своими семью амурскими казаками, и роты, потрясенныя еще ночнымъ боемъ, стали отступать отъ неистовой атаки Торчинова. Отойдя къ деревнѣ, онѣ оправились и встрѣтили казаковъ жестокимъ огнемъ. Пришлось отступать. Въ это время подъ однимъ изъ казаковъ была убита лошадь. Казакъ спрыгнулъ съ нея и пошелъ пѣшкомъ... Это увидалъ Тороповъ и остановился, несмотря на сильный огонь.
-- "Сѣдло!-- закричалъ онъ казаку:-- зачѣмъ бросаешь сѣдло! Возьми его съ собою"! и онъ заставилъ казака забрать сѣдло и только тогда отошелъ къ сопкѣ. На сопкѣ подъ самымъ деревомъ онъ поднялъ ружье, которымъ былъ заколотъ офицеръ, и привезъ его главнокомандующему.
Пріѣхалъ онъ, радостно взволнованный, довольный и счастливый своими приключеніями. Главнокомандующій, интересуясь каждою малѣйшею подробностью этого дѣла, позвалъ его къ себѣ и началъ разспрашивать обо воемъ, что Торчиновъ видѣлъ. Но Торчиновъ, и вообще-то не словоохотливый, тутъ и совсѣмъ потерялъ способность ясно выражаться.
-- Ну, японцевъ-то убитыхъ ты видѣлъ? спросилъ главнокомандующій.
-- Какъ-же, видѣлъ. Иного видѣлъ. Тамъ лежать, тутъ лежатъ.
-- Ну, а сколько?
-- Много.
-- Ну, а какъ много, тысяча будетъ?
-- Будетъ, больше тысячи будетъ.
Такъ, сколько именно убитыхъ, Торчиновъ и не могъ сказать.
Оба эти случая мнѣ разсказывали люди, которые мотай это знать и которые вполнѣ заслуживаютъ довѣрія; Я спрашивалъ объ этомъ у самого Торчинова.
-- Ни знаю. Люди гаварять, мало-ли что гаварятъ, сказалъ онъ,-- и задумался.
Я глядѣлъ на его сухое, чисто выбритое, чуть морщинистое лицо съ острыми и зоркими глазами, такое открытое и честное и въ то же время такое замкнутое, и звалъ, что все равно онъ ничего про главнокомандующаго не разскажетъ.
Сколько лѣтъ Торчинову? Много должно быть.
Онъ много видалъ. Крестъ у него за турецкую еще войну. Много онъ и пережалъ. А талья у него, стянутая поверхъ черкески тонкимъ кавказскимъ ремешкомъ, какъ у дѣвушки: такая тонкая, изящная... Лицо совсѣмъ молодое. Двадцать пять лѣтъ ему на видъ дашь, не больше, и какъ легко онъ ходитъ, какъ лихо ѣздитъ! Нѣтъ такой дикой лошади, что въ его искусныхъ рукахъ не стала бы смирной, и нѣтъ такой, клячи, что не подбодрилась бы и не заиграла, ночуя его на себѣ.
И въ немъ, какъ и во всѣхъ, кто окружаетъ главнокомандующаго, много доброты и благожелательности. Эти качества они какъ бы занимаютъ отъ самого главнокомандующаго, у котораго такое доброе, мягкое, отзывчивое, памятное сердце... Онъ всѣхъ помнитъ, обо всѣхъ заботится.
Хорошее у Торчинова сердце. Про дурного человѣка и говорить не станетъ, не будетъ критиковать, скажетъ просто:-- "у, это нихорошій человѣкъ",-- и уже верхъ призрѣнія, если скажетъ "трусъ" -- тогда все пропало и нѣтъ такому человѣку мѣста въ его добромъ сердцѣ.
