Нужно сказать, что, в то время как буфетчик переживал свое приключение, у здания Варьете стояла, все время меняясь в составе, толпа. Началось с маленькой очереди, стоявшей у двери «Ход в кассу» с восьми часов утра, когда только-только устанавливались очереди за яйцами, керосином и молоком. Примечательно появление в очереди мясистых рож барышников, обычно дежурящих под милыми колоннами Большого театра или у среднего подъезда Художественного в Камергерском. Ныне они перекочевали, и появление их было весьма знаменательно.
И точно: в Варьете было 2100 мест. К одиннадцати часам была продана половина. Тут Суковский и Нютон[7] опомнились и кинулись куда-то оба. Через подставных лиц они купили билеты и к полудню, войдя в контакт с барышниками, заработали: Суковский 125 рублей, а Нютон 90. К полудню стало страшно у кассы.
В двенадцать часов с четвертью на кассе поставлена заветная доска «Все билеты проданы на сегодня», и барышники, и просто граждане стали покупать на завтра и на послезавтра. Суковский и Нютон приняли горячее участие в операциях, причем не только никто ничего не знал об этом, [но и] они друг о друге не знали.
В два часа барышники перестали шептать: «Есть на сегодня два в партере», и лица их сделались загадочными. Действительно, публика у Варьете стала волноваться, к барышникам подходили, спрашивали: «Нет ли?» — и они стали отвечать сквозь зубы: «Есть кресло в шестом ряду — 50 рублей». Сперва от них испуганно отпрыгивали, а с трех дня стали брать.
В контору посыпались телефонные звонки, стали раздаваться солидные голоса, которым никак нельзя было отказать.
Все двадцать пять казенных мест Нютон расписал в полчаса, а затем пришлось разместить и приставные стулья для голосов, которые попроще. Все более к вечеру выяснялось, что в Варьете будет что-то особенное. Особенного, впрочем, не мало было уже и днем — за кулисами.
Во-первых, весь состав служащих отравил жизнь Осипу Григорьевичу[8], расспрашивая, что он пережил, осматривали шею Осипа, но шея оказалась как шея — безо всякой отметины... Осип Григорьевич сперва злился, потом смеялся, потом врал что-то о каком-то тумане и обмороке, потом врал, что голова у него осталась на плечах, а просто Воланд его загипнотизировал и публику, потом удрал домой. Рибби уверял всех, что это действительно гипноз и что такие вещи он уже двадцать раз видел в Берлине. На вопрос, а как же собака объявила: «Сеанс окончен»? — и тут не сдался, а объяснил собачий поступок чревовещанием. Правда, Нютон сильно прижал Рибби к стене, заявив клятвенно, что ни в какие сделки с Воландом он не входил, а, между тем, две колоды отнюдь не потусторонние, а самые реальнейшие тут налицо. Рибби, наконец, объяснил их появление тем, что Воланд подсунул их заранее.
— Мудрено!
— Значит, фокус?!
Пожарный был прост и не врал. Сказал, что, когда голова его отлетела, он видел со стороны свое безголовое тело и смертельно испугался. Воланд, по его мнению, колдун.
Все признали, что колдун — не колдун, но действительно артист первоклассный.
Затем вышла «Вечерняя Газета» и в ней громовое сообщение о том, что Аполлона Павловича выбросили[9] из должности в два счета. Следовало это сообщение непосредственно за извещением, исходящим от компетентного органа, укорявшего Аполлона Павловича в неких неэтических поступках. Каких именно — сказано не было, но по Москве зашептались, захихикали обыватели: «Зонтики... шу-шу, шу-шу...»
Вслед за «Вечерней Газетой» на головы Библейского и Нютона обрушилась «молния».
«Молния» содержала в себе следующее:
«Маслов уверовал. Освобожден. Но под Ростовом снежный занос. Может задержать сутки. Немедленно отправляйтесь Исналитуч, наведите справки Воланде, ему вида не подавая. Возможно преступник. Педулаев[10] ».
— Снежный занос в Ростове в июне месяце, — тихо и серьезно сказал Нютон, — он белую горячку получил во Владикавказе. Что ты скажешь, Библейский?
Но Библейский ничего не сказал. Лицо его приняло серьезный старческий вид. Он тихо поманил Нютона и из грохота и шума кулис и конторы увел в маленькую реквизитную. Там среди масок с распухшими носами две головы склонились.
— Вот что, — шепотом заговорил Библейский, — ты, Нютон, знаешь, в чем дело...
— Нет, — шепнул Нютон.
— Мы с тобой дураки.
— Гм...
— Во-первых: он действительно во Владикавказе?
— Да, — твердо отозвался Нютон.
— И я говорю — да, он во Владикавказе.
Пауза.
— Ну, а ты понимаешь, — зашептал Робинский, — что это значит?
Благовест смотрел испуганно.
— Это. Значит. Что. Его отправил Воланд.
— Не мож...
— Молчи.
Благовест замолчал.
— Мы вообще поступаем глупо, — продолжал Робинский, — вместо того, чтобы сразу выяснить это и сделать из этого оргвыводы...
Он замолчал.
— Но ведь заноса нет...
Робинский посмотрел серьезно, тяжко и сказал:
— Занос есть. Все правда.
Благовест вздрогнул.
— Покажи-ка мне еще раз колоды, — приказал Робинский.
Благовест торопливо расстегнулся, нашарил в кармане что-то, выпучил глаза и вытащил два блина. Желтое масло потекло у него меж пальцев.
Благовест дрожал, а Робинский только побледнел, но остался спокоен.
— Пропал пиджак, — машинально сказал Благовест.
Он открыл дверцу печки и положил в нее блины, дверцу закрыл. За дверкой слышно было, как сильно и тревожно замяукал котенок. Благовест тоскливо оглянулся. Маски с носами, усеянными крупными, как горох, бородавками, глядели со стены. Кот мяукнул раздирающе.
— Выпустить? — дрожа, спросил Благовест...
Он открыл заслонку, и маленький симпатичный щенок вылез весь в саже и скуля.
Оба приятеля молча проводили взорами зверя и стали в упор разглядывать друг друга.
— Это... гипноз... — собравшись с духом, вымолвил Благовест.
— Нет, — ответил Робинский.
Он вздрогнул.
— Так что же это такое? — визгливо спросил Благовест.
Робинский не ответил на это ничего и вышел.
— Постой, постой! Куда же ты? — вслед ему закричал Благовест и услышал:
— Я еду в Исналитуч.
Воровски оглянувшись, Благовест выскочил из реквизиторской и побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза и с бьющимся сердцем стал ждать голоса. Сперва ему почудился в трубке свист, пустой и далекий, разбойничий свист в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел, далеко и мрачно: «...черные скалы, вот мой покой[11]... черные скалы...» Как будто шакал захохотал. И опять: «черные скалы... вот мой покой...»
Благовест повесил трубку. Через минуту его уже не было в здании Варьете.