«Я помню, приходил враг с силой исполинской,

И жег и грабил все: здесь русских встретил он;

Я помню славный день, день битвы бородинской!

Здесь дрогнул в первый раз злодей Наполеон!

Здесь он почувствовал, что может горсть героев

Против несчетных орд, со всех скопленных стран.

Сей беспримерный бой из всех известных боев

Явил, что может дух великих россиян!

Здесь бился Божий меч, князь русский Михаил.

Я помню, как он шел, украшен сединами,

Как он пред битвою с полками говорил.

Он страшен был, когда сражался со врагами.

Тогда на месте сем парил над ним орел;

В час сечи роковой над старцем опустился

Вождь обнажил чело и духом ополчился.

Ура! воскликнул Росс, ударил, загремел!

Тогда на месте сем и русских много пало.

О, дети, кланяйтесь! Они легли за нас;

Паденьем славным их Отечество восстало.

Во век священным их да будет прах для нас».

Николай Иванчин-Писарев

Наполеон начал войну с Россиею в 1812 году без объявления о том, как это обыкновенно принято между всеми государствами.

Он прибыл 10 июня, осмотрел берега реки Немана, в 3-х верстах от г. Ковно, и решил здесь переправить свои войска. Вечером 11 июня войска его были подошли к реке, вблизи которой расположились незаметно. Они старались сохранить полную тишину. Когда совершенно стемнело, то на лодках и на спущенных понтонах были переправлены на противоположный берег три роты для занятия правого берега; эти роты прикрыли головы трех мостов, которые французы начали тотчас же наводить. Для поддержки переправленных рот на левом берегу были выдвинуты батареи. Пехота и артиллерия перешла по наведенным мостам, а кавалерия большею частью – вплавь.

Вслед за своим войском переехал и сам Наполеон; он проскакал вперед верст пять за реку по сыпучему песку, среди елового леса; вероятно хотел лично убедиться, нет ли где в засаде русского войска. Но везде было тихо; русские войска дали полную свободу его вторжению.

Переправа Наполеона через Неман 12 июня 1812 года. Почтовая карточка. Литография Р. Бахмана.

Почти одновременно перешли границу у города Гродно и все остальные его войска.

Итак жребий брошен; война началась.

Наполеон с невероятною быстротой двинулся к Вильне, и 15-го июня уже занял этот город. Наша 1-я армия отступила по направленно к укрепленному лагерю в Дриссе, на р. Двине, и здесь, по соединении со 2-ю армией, предполагалось дать сражение. Но 2-я армия не успела присоединиться к 1-й, и отступила к югу. План Наполеона состоял в том, чтобы не допустить соединения наших армий, разбить каждую в отдельности, двинуться на Москву, и там предписать свои условия мира. Для выполнения этого плана, Наполеон, по переходе через Неман, сам с гвардией и корпусами Даву, Удино, Нея, Нансути, Монбрюна и Груши двинулся на нашу 1-ю армию; корпуса же Понятовского, Ренье, Вандама и Латур-Мобура, под начальством короля Вестфальского Иеронима, направил против 2-й армии. В промежуток между 1-ю и 2-ю нашими армиями, были направлены корпуса вице-короля Итальянского и Сен-Сира. На севере, против Риги, должен был действовать Макдональд, а на юге, против нашей 3-й армии – Шварценберг.

У Наполеона было 600 тысяч человек войска и 1400 орудий; у нас же всего 203 тысячи при 900 орудиях.

Наполеон во главе своих гусаров в 1812 году. Почтовая карточка. Художник Р. Делилла.

Войско наше было разделено на три армии. 1-я армия в 120 тысяч человек и 550 орудий под начальством военного министра Барклая–де–Толли, расположена была между Россиянами и Лидой, имея главную квартиру в Вильне; 2-я армия под начальством князя Багратиона, состояла из 37 тысяч и 216 орудий, стояла между Неманом и Бугом, имея главную квартиру в Волковыске. 3-я армия под начальством Тормасова, в числе 46 тысяч человек с 161 орудиями, находилась на южной стороне Полесья, имея главную квартиру в Луцке.

Решив воспользоваться разрозненным положением наших сил, Наполеон двинул свои главные силы – двести тысяч человек под своим личным начальством против 1-й армии.

Нашим разрозненным силам надо было во что бы то ни стало соединиться, так как Наполеон решил двинуть свои силы на каждую армию отдельно, и ему с превосходною численностью силами легко было одержать победу, – это о был план. Но «человек» полагает, а Бог располагает. «У наших полководцев была задача избежать с ним боя до тех пор, пока по соединятся все три армии.

Бои за каждый шаг к этому соединено отличались с нашей стороны страшным упорством.

Истекая кровью и изнемогая в неравной борьбе, наши богатыри продолжали тем не менее сопротивляться до последней крайности.

Наполеон отправил часть своего войска под начальством маршалов Макдональда и Удино, с тем, чтобы они напали на корпус Витгенштейна, защищавшего дороги в Псков и Петербург. Здесь было несколько схваток, и особенно произошел кровопролитный бой под Полоцком. Но благодаря беспримерной храбрости Витгенштейна, маршалы Наполеона под Полоцком потерпели поражение, так что не могли двинуться к Петербургу.

Честь вождю, хвала герою,

Петроград им огражден;

Свет гремит тебе хвалою,

Слава, храбрый Витгенштейн!

Битва под Полоцком в 1812 году. Художник П. фон Гесс.

18 июня французы заняли Клястицы, селение в одном переходе от Полоцка.

Как ни отличился гр. Витгенштейн под Полоцком, – все полагали, что не только Псков будет взят, но и Петербург не считался безопасным. Однако эти опасения были напрасны. Неприятель не устоял против наших храбрецов.

26-го июля обе армии двинулись к Рудне. Начало движения было успешно. Атаман казаков Платов, шедший во главе армии, разбил значительный отряд французской кавалерии. Но затем явились опасения быть отрезанными от Смоленска, а потому Барклай перевел армию на Пареченскую дорогу, но не встретив там противника, повернул обратно к Рудне.

Наполеон, узнав об успехе Платова, приказал своим войскам сосредоточиться на левом берегу Днепра, с целью обойти наши армии слева и, отбросив Неверовского, занять Смоленск.

Подвиг генерала Неверовского под Красным, 2 августа 1812 года. Художник П. фон Гесс.

Увидя наступление французов, Невяровский занял одним батальоном гор. Красный, а остальные войска построил позади города, за оврагом. Ней атаковал город и выбил егерей; а французская кавалерия двинулась в обход нашего левого фланга. На встречу ей бросились наши драгуны, но были отбиты. Многочисленные силы противника заставили Неверовского перейти в отступление. Французская кавалерия Мюрата беспрерывно атаковывала отступающего Неверовского, но успеха не имела. Таким образом, благодаря неустрашимости Неверовского и доблести 27-й пехотной дивизии, с небольшим числом кавалерии и с 14 орудиями, удалось удержать на целый день наступление противника к Смоленску и не допустить его захватить город в тылу наших армий. Это был своего рода величайшей подвиг со стороны Неверовского.

Посланный кн. Багратионом генерал Раевский, для поддержки Неверовского, соединился с последним и с пятнадцатитысячным войском занял Смоленск. К ночи показалась под Смоленском неприятельская кавалерия Мюрата, а за нею – пехота Нея. В 9 часов утра 4 августа, подошел к Смоленску Наполеон с корпусом Даву. В то же время и к нашим войскам подходили подкрепления. В этот день действия неприятеля ограничились, лишь только канонадою и слабыми атаками, так как войска неприятельские еще не все подошли к Смоленску.

Вид Смоленска 1812 год. Литография А. Адама.

Наконец, наши армии, после страшных усилий, соединились под Смоленском, – это была первая наша победа, империя для Наполеона роковой исход.

Когда генерал Раевский занял Смоленск, Паскевич защищал древнюю крепость, а Коновницын стоял у Малаховских ворот. По крепостной стене был рассыпан Виленский пехотный полк.

С этими незначительными силами Смоленск отбивал все приступы неприятеля.

Но это было только начало огромного кровопролитного сражения под стенами Смоленска 5 августа.

Вот что рассказывает об этом сражении один из очевидцев.

«Я видел ужаснейшую картину – я был свидетелем гибели Смоленска. Французы в бешеном исступлении лезли на стены, ломились в ворота, бросались на валы, и в бесчисленных рядах теснились около города по ту сторону Днепра. Наконец, утомленный отпором наших войск, Наполеон приказал жечь город, которого никак не мог взять грудью. Злодеи тотчас исполнили приказ изверга. Тучи бомб, гранат и чиненых ядер налетели на домы, башни, магазины, церкви. И домы, и церкви, и башни обнялись пламенем – и все, что могло гореть, – запылало! Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск лопающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов, вопль старцев, стоны жен и детей, целый народ, упадающий на колени, с воздетыми кверху руками – вот что представлялось нашим глазам, что поражало слух, и что раздирало сердце! Толпы жителей бежали из огня, полки Русские шли в огонь; одни спасали жизнь; другие несли ее на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с ранеными».

Унылый звон колоколов, сливаясь с треском распадающихся зданий и громом сражения, сопровождал печальное шествие сие. Блеск пожаров освещал оное. Между тем черно–багровое облако дыма засело над городом, и ночь присоединила темноту ко мраку, и ужас к ужасу. Смятение людей было столь велико, что многие выбегали полунагими, и матери теряли детей своих. Казаки вывозили на седлах младенцев из мест, где свирепствовал ад. Наполеон отдал приказ, чтобы Смоленск взят был непременно 5-го числа; однако ж Русские отстояли его грудью, и 5-го числа город не был взят. Но 6-го рано, о, превратность судьбы! – то, что удерживали с таким усилием, отдали добровольно! Теперь Смоленск есть огромная груда пепла; окрестности его – суть окрестности Везувия после извержения лавы. Наши поспешно отступают к Дорогобужу, но сейчас, т. е. 8 числа к вечеру приостановились недалеко от Бредихи. Третьего дня дрались, сегодня дерутся и завтра будут драться».

Смоленск, 18 августа 1812 года, 6 часов утра. Художник Х. Фабер дю Фор.

«В ночь на 6 августа Барклай велел очистить Смоленск и наша армия стала отступать. Потери наши под Смоленском доходили до 6000 человек, неприятеля же до 12000. Ночью 6 августа перед сдачей, артиллерийская рота полковника Глухова вынесла из Смоленска чудотворную икону Божией Матери, и Наполеон занял город.

17 августа прибыл в Царево–Займище новый главнокомандующий всей русской армии, князь Кутузов. Здороваясь с войсками, Кутузов весело сказал: «Ну, как можно с такими молодцами отступать». Эти слова сразу воодушевили солдат.

Однако, Кутузов, подобно Барклаю, увидел, что ему необходимо отступать вглубь страны, уклоняясь от решительного сражения. Продолжая отступать, все же он подыскивал подходящую позицию, чтобы помериться силами с неприятелем. Наконец, он остановился у села Бородина, в 120 верстах от Москвы.

Наша армия, по прибытии к Бородину, была силою до 120 тысяч человек. В это число входили казаки и ополченцы, – тех и других было до 16 тысяч человек.

Все это войско разделено было на две армии: первая армия была под командою Барклая–де–Толли, а вторая – Багратиона.

Уже 24 августа начался бой за Шевардинский редут. До 30 тысяч пехоты и кавалерии атаковали наших. Но, несмотря на превосходство в силах неприятеля, наши отстояли свое место до ночи и затем вечером отступили на позицию.

Во все время этого боя Наполеон, с Бородинских высот следил за ходом дела.

Наполеон I на Бородинских высотах. Художник В. Верещагин.

По взятии Шевардинского редута^[1], Наполеон пожелал видеть пленных. Пленных не нашлось. Бонапарт скорчил недовольную физиономию. Генерал его Коленкур при этом сказал:

– Русских скорее можно в землю втоптать, нежели в плен взять!

– Ну, хорошо, – возразить Наполеон, – так послезавтра (26 августа) мы всех их втопчем в землю».

Настал канун страшной битвы. Кутузов, как первые шаги, при своем отъезде на театр войны, направлял в Казанский собор, испрашивая в своих горячих молитвах Божия благословения, так и теперь, на Бородинских полях, перед страшным побоищем, он, коленопреклоненный, просить перед иконою Божией Матери небесной помощи.

Молебен накануне Бородинского сражения. Художник Н. Самокиш.

Вот что рассказывает об этом очевидец^[2].

«Накануне великого дня Бородинского, главнокомандующих велел принести икону Смоленской Божией Матери, взятую из Смоленска, при отступлении от города, и носить ее по всей линии… Духовенство шло в ризах, кадила дымились, свечи теплились, воздух оглашался пением и св. икона шествовала… Сама собой, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своею кровью. Везде творилось крестное знамение, по местам слышалось рыдание. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и поклонился ей до земли. Когда кончилось молебствие, нисколько голов поднялись кверху и послышалось: «Орел парит!» Главнокомандующий взглянул вверх, увидел плавающего в воздухе орла, и тотчас обнажил свою седую голову. Ближайшие к нему закричали: «Ура»! И этот крик повторился всем войском.

Орел продолжал плавать. Семидесятилетний вождь, принимая это за доброе предвестие, стоял с обнаженною головою. Это была картина единственная. Михаил Кутузов, главный повелитель всех воинских сил империи, являлся тут во всей красе военачальника. В простреленной голове его был ум, созревший в течение 70 лет; в его уме была опытность, постигшая все тайны политической жизни гражданских обществ и народов. Над ним парил орел, на нем была икона Казанской Божией Матери, сто тысяч русских кричали – «ура»! – а судьба завтрашнего дня укладывала жребий в таинственную урну свою…

«Из всех явлений 1812 года канун Бородина сохранился, конечно, у многих в памяти», – продолжает этот очевидец. Все ожидали боя решительного. Офицеры надели с вечера чистое белье; солдаты, сберегавшие про случай по белой рубашке, сделали тоже. Эти приготовления были не на пир. Бледно и вяло горели огни на нашей лини; темна и сыра была с вечера ночь на 26 августа; но ярко и роскошно чужими дровами освещал себя неприятель».

«Удвоенные костры, установленные в несколько линий, пылали до самого Колоцкаго монастыря. Это не наши огни, стоя огненными полками, скользили сквозь чащи лесов и кустарников, румянили наше небо и бросали какой-то кровавый отблеск на окрестности ямистые, темные».

«Рокот барабанов, резкие звуки труб, музыка, песни и крики несвязные (приветливый клик войска Наполеону) слышались у французов. Священное молчание царствовало на нашей лини. Я слышал, как квартирьеры громко сзывали к порции: «Водку привезли; кто хочет, ребята! ступай к чарке». Никто не шелохнулся. По местам вырывался глубокий вздох, и слышались слова: «Спасибо за честь! Не к тому изготовились не такой завтра день! И с этим многие старики, освещенные догорающими огнями, творили крестное знамение и приговаривали: «Мать Пресвятая Богородица, помоги нам постоять за родную землю»!

К утру сон пролетел над полками. Я уснул, как теперь помню, когда огни один за другим уже снимались, а заря начинала заниматься. Скоро, как будто кто толкнул меня в бок. Я вскочил на ноги, и чуть было не упал с ног от внезапного шума и грохота.

В рассветном воздухе шумела буря. Ядра, раскрывая и срывая паши шалаши, визжали пролетными вихрями над головами. Гранаты лопались. В пять минут сражение было уже в полном разгаре. Многие, вскочив от сна ночного, падали в сон вечный. Взрытая выстрелами земля, всклоченная солома, дым и вспышки огня рябили в глазах.

Начался бой неимоверный. Люди, точно львы, дерутся; пушки лопались от разгорячения, зарядные ящики взлетали на воздух. Кони без седоков ржут и бегают. Все было кровь и сеча в огненной атмосфере этого сражения.

Бородинское сражение. В центре картины раненый генерал Багратион, рядом с ним на коне генерал Коновницын. Вдали виднеется каре лейб-гвардии. Художник П. фон Гесс.

Это был ад, а не сражение. Наполеон и Кутузов не уставали соображать, не переставали действовать. Два великих полководца встретились на одной мысли: каждый метил своему противнику в грудь.

Когда Кутузов увидел, что пехота французская стянута на крылья, а центр поредел и состоял почти из одной кавалерии, решил нанести удар на этот центр и послал для этого дела несколько полков пехоты и часть кавалерии. Наполеон понял опасность такого предприятия и поспешил двинуть часть молодой гвардии. Удайся это движение, Кутузов из оборонительного положения перешел бы в наступательное. Он уже и сделал было попытку к этому, выслав Уварова, которому велел сказать: «Напасть и пропасть, если необходимо»! В то же время послал к Дохтурову на левое крыло записку: «Стоять до последней крайности»!

Французы дерутся жестоко, дерутся отчаянно. На одной квадратной версте гремят 700 пушек; спорные окопы облиты кровью, они то и дело переходит из рук в руки. Вдруг на русской лини раздается громкое, продолжительное – «Ура»! – это сам Багратион ведет свое левое крыло в штыки. Но, увы! и неустрашимости есть предел: Багратион смертельно ранен. Мундир на нем расстегнут, белье и платье в крови, сапог с одной ноги, снят, большое красное пятно выше колена. По лини несется страшная весть о смерти его, и руки у солдат опускаются.

Бородинский бой продолжается до 9 часов вечера. К этому времени у нас введены были в дело почти все войска, за исключением небольшого резерва. У Наполеона же оставалась нетронутой вся его старая гвардия.

Вот поле битвы под Бородиным.

Потери наши были громадны: 58 тысяч человек было убито и ранено; из них убито 22 генерала. Недешево достался этот бой и французам; у них выбыло из строя 44 тысячи; убито и ранено одних генералов 43 человека.

На Бородинском поле после битвы, 17 сентября 1812 года. Художник Х. Фабер дю Фор.

Из писем русского офицера Федора Глинки.

21 августа. Мы ложимся и встаем под блеском зарева и громовых перестрелок. Мне уже нельзя заехать домой в Смоленск, – путь отрезан. Иду туда, куда двинет всех буря, войны.

Мне кажется, я переселился совсем в другой свет. Куда ни взглянешь, все пылает и курится. Мы живем под тучами дыма и в области огня. Смерть летает вокруг нас. Нет человека, который бы не видал ее каждый день, и каждый день тысяча людей достается ей в жертву. Здесь люди исчезают как тени. Сегодня на земле, а завтра – под землею. Сегодня смеемся с другом, завтра – плачем над его могилою. Тут целыми обществами переходят с земли на тот свет так легко, как будто из дому в дом. Удивительно, как привыкли здесь к смерти, в каких бы видах она не являлась: свистит ли в пулях, сеется ли в граде картечи, или шумит в полете ядер и вылетает из лопающихся бомб, – ее никто не пугается. Всякий делает свое дело и ложится в могилу, как в постель!

22 августа. Никогда, думаю, не молились русские так усердно, как сегодня. Поутру полки расположились вблизи Колоцкаго монастыря. Там еще оставались два или три монаха. Целый день церковь была отперта и полна. Унылый звон колокола, тихое пение, наступающий вечерний сумрак, слегка освещаемый лампадами, который чуть теплились пред древними иконами, все это вместе чудесным образом располагало душу, к молитве. Глубокое молчание почивало в храме. Никто не смел нарушить его. У некоторых из молящихся только избыток невыразимой печали вырывался в тихих рыданиях, мешаясь с дрожащим голосом убеленного сединами старца–священнослужителя.

Все признаки были на лицо наступавшего великого сражения. Неприятель, сдвигая свои силы, каждый день с большою дерзостью надвигал их на нас. Силы его несметные. Они ширятся вправо и влево, и темнеют, как дремучие леса, или ходят, как тучи, из которых по временам раздаются выстрелы, похожие на гром.

23 августа. Вот и Бородино и Бородинские высоты. Войска перешли реку Колочу, впадающую здесь же в селе Бородине в Москву реку.

Полки остановились и расположились на холмах. Стало войско, и не стало ни жатв, ни деревень: жатвы потоптаны, деревни снесены. «Войско идет и метет», так говорится издавна.

Наступает вечер. Наши войска окапываются неутомимо. Засеками городят леса. Пальбы нигде не слыхать. Там, вдали, неприятель разводить огни, ветер раздувает пожары, и зарево выше и выше восходит вверх. У нас на правой руке Милорадович, на левой князь Багратион; в середине Дохтуров. Глава всех войск – Кутузов; под ним Барклай-де-Толли.

24 августа. Отдаленный гром пушек приветствовал восходящее солнце. Генерал Коновницын с передовыми полками схватился с неприятелем под стенами Колоцкаго монастыря.

Вот идут они: один искусно уклоняется, другой – нагло влечет гремящие тысячи свои прямо на нас. Толпы его, тянувшиеся по дороге, вдруг распахнулись вправо и влево. Поля дрожать под необозримостью войска; кажется, гнутся под конницей; леса засыпаны стрелками; пушки вытягиваются из долин и кустарников, и в разных местах, разными тропами пробираясь на холмы и пригорки, въезжают. Многочисленное войско неприятельское колеблется, кажется в нерешительности. Вот, пошатнулось было влево, и вдруг повалило направо. Огромный полчища движутся на левое наше крыло. Русские спокойно смотрят на все с укрепляемых своих высот. Неприятель готовится к бою.

Неприятель, как туча засинел, сгустившись против левого нашего крыла, с быстротою молнии, ударил на оное; он хотел все сбить и уничтожить. По князь Багратион, генерал Тучков, граф Воронцов и прочие отбросили далеко пехоту неприятеля. Пушки наши действовали чудесно. Кирасиры врубились с неимоверною отвагою. Раздраженный неприятель несколько раз повторял свои нападения, и каждый раз был отражен. Поле покрывалось грудами тел. Князь Кутузов сидел на своей деревянной скамеечке, которую за ним всегда возили, у огня, на средине лини. Он казался очень покоен. Все смотрели на него, и от него черпали спокойствие. В руках его была нагайка, которою он то помахивал, то чертил что-то на песке. Казалось, что весь он превратился в слух и зрение, то вслушивался в гремящие переходы сражения, то внимательно обозревал положение мест. Часто пересылался с ним Багратион. Ночь прекратила бой и засветила новые пожары.

25 августа. Все тихо. Неприятель отдыхает; перевязывает вчерашние раны, и окапывает левое крыло свое. И наши не дремлют – готовятся. Бесконечные обозы тянутся по полям, толпы народа спешат, сами не знают куда.

С 25 на 26 августа. Все безмолвствует. Русские с чистою безупречною совестью, тихо дремлют около разведенных костров. Сторожевые цепи перекликаются. Эхо чуть вторит им, на облачном небе изредка искрятся звезды. На бивуаках неприятеля музыка, пение, трубные гласы и крики по всему стану. Вот слышны восклицания; за ними несутся еще слышнее, еще протяжнее и громче. Войско приветствует Наполеона, разъезжающего по строям войска.

26 августа,. Загудела, застонала мать сыра земля. Дрогнули поля, но сердца покойны были. Так началось беспримерное сражение Бородинское, 26 августа. Тучи ядер с визгом переметывались над шалашом нашим. Заря только что начинала зажигаться. Неприятель подвез несколько сот орудий и открыл целый ад. Бомбы и ядра сыплется градом. Треск и взрывы повсеместно. Одни шалаши валятся, другие горят. Войска бегут к ружью и в огонь. Все это происходило в средине, а на левом крыле нашем давно уже свирепствовала гроза в беспрерывных перекатах грома пушек и мелкого ружья. До 400 тысяч солдат, на самом тесном, из многочисленности их, пространстве, почти так сказать толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием; 2000 пушек гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением; русские стояли твердою стеною. Они, дорожили каждым вершком земли, и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение шло в глубокой долине и в разных местах с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступал место тумана. Седые облака дымились над левым крылом нашим и заслонили середину; между тем, как на правом – сияло полное солнце. И самое светило сие мало видало таких браней на земле с тех пор, как засветило оно над живущими на ней. Сколько крови! Сколько тысяч тел! В лесу целые костры были сложены отпиленных рук и ног! На месте, где перевязывали раны, лужи крови не засыхали. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были на каждом шагу. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью своих товарищей. Война народная час от часу разрастается. Тысячи поселян укрывались в лесах, вооружаясь серпами и косами. Даже женщины сражаются».

Один 14-летний мальчик, с простреленною ногою шел пешком, и не жаловался. Перевязку выдержал он с большим мучением. Две молодые крестьянские девушки были ранены в руки. Одна бросилась на помощь к деду своему, другая – убила француза, поранившего её мать. Сражение не утихало ни на минуту и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечи летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули, а сколько там пролетело пуль!..

Какое ужасное сражение было под Бородиным! Сами французы говорить, что они сделали 60.000 выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов. Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен. Кровь лилась, как вода. Никто не щадил жизни и не жалел. Ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть и никогда еще не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасного сражения. Одни только русские могли устоять против страшного неприятельского полчища.

За Бородинское сражение Кутузова произведен был в генерал-фельдмаршалы, и кроме того, ему было пожаловано сто тысячъ рублей. Никто не был забыт царскою милостию, и Император Александра I щедро наградил всех участвовавших в Бородинском сражении от рядового солдата до генерала. Наполеон ничего не выиграл; только более 50.000 солдата из его армии осталось на Бородинском поле.

Пода прикрытием казаков Платова и 10 батальонов, наша армия отступила по дороге на Можайск и Москву.

Тронулся и Наполеон со своею армиею на Москву.

Вот как описывает Бородинский бой в своих записках генерал французской армии, адъютант Наполеона де-Сегюр.

Памятник на Бородинском поле. Гравюра М. Рашевского по рисунку И. Суслова

«Наполеон, полагая, что Понятовский уже захватывает старую Московскую дорогу, подал сигналь к атаке. И вдруг, среди безмолвных холмов поднялись клубы дыма и пламени и вслед за ними почти в тоже мгновение раздался взрыв и свист ядер, пронизывающих воздух по всем направлениям».

«Посреди этого грохота, Даву с дивизиями Комнана, Десе и тридцатью орудиями быстро двинулся к первому неприятельскому редуту».

«Русские открыли ружейный огонь; лишь со стороны французов гремели орудия. Пехота двинулась, не стреляя; она спешила навстречу неприятельскому огню; чтобы его прекратить, но Компан, генерал этой колонны и его храбрейшие солдаты падали раненые, остальные в отчаянии остановились под этим градом пуль, собираясь отвечать на него; тут подоспел Рапп заменить Компана, ему удалось бегом повести солдат в штыки против неприятельского редута».

«И вот он уже первый достиг его, как вдруг и его постигает та же участь: он получает свою двадцать вторую рану. Его замещает третий генерал, но и тот падает. Сам Даву ранен. Раппа принесли к Императору, который ему сказал: «Ну, что, Рапп, по–прежнему? А что делается там наверху»? Адъютант отвечал, что следовало бы послать гвардию на подкрепление. «Нет, сказал Наполеон, я от этого остерегусь, я не хочу, чтобы мне ее разбили, я выиграю сражение и без неё».

«Но высоты возле разрушенного села Семеновского, куда примыкала левая сторона центра русских, были еще нетронуты; та подмога, которую Кутузов беспрестанно вытребовывал с правого фланга, здесь укрепилась. Их сильный огонь обрушивался на Нея и Мюрата, победу он задерживал; следовало овладеть этой позицией. Сначала Мобург с своей кавалерией рассеял их первые ряды, за ним следовал со своей пехотой Фриан, генерал Даву. А Дюфур и 15-й полк легкой кавалерии первыми взобрались на этот откос. Они выселили русских из этой деревни, развалины которой были плохо укреплены, Фриан поддерживал этот натиск, воспользовался своим успехом и упрочил его, хотя и получил рану».

«Этот геройский подвиг открыл французам путь к победе, нужно было немедля им воспользоваться. Но Мюрат и Ней были истощены и, пока они собирали свои отряды, они послали просить подмоги».

«И в тот момент было замечено, что Наполеона охватило небывалое дотоле колебание; он долго раздумывал. Наконец после того, как он неоднократно отменял приказания, даваемые своей молодой гвардии, он решил, что на этих высотах будет достаточно присутствия отрядов Фриана и Мобурга, так как по его мнению решающий момент еще не наступил».

«Но Кутузов, воспользовавшись этой заминкой, на которую он мог рассчитывать, призывает на помощь своему левому флангу, открытому со всех сторон, все свои резервы до гвардии включительно. Багратион со всеми подкреплениями снова пополняет его ряды, его правый фланг упирается в батарею, атакующую принца Евгения, а левый в тот лес, которым замыкается поле битвы возле Псарева. Огонь русских разрушает наши ряды, ихъ дружная атака упорна и стремительна: пехота, артиллерия, кавалерия – все соединились в одном натиске. Ней и Мюрат ожесточенно пытались противостоять этой буре; для них дело шло уже не о дальнейшей победе, а о том, чтобы сохранить добытое перед тем».

«Русские, придя в себя после первого поражения, сбежались со всех сторон. Кутайсов и Ермолов повели их сами с решимостью, достойной этого великого момента. 30 полк отважился один пойти в штыки против целой армии, он был окружен, смять и отброшен с редута, где он оставил треть своих солдат и своего бесстрашного генерала, получившего до двадцати ран».

«Русские, ободренные этим, не довольствуясь больше защитой, пошли в атаку. На том пункте сражения сосредоточилось все, что может дать военное искусство, сила и безумная отвага. Французы продержались в продолжении четырех часов после этого “вулкана”, под дождем пуль и ядер. Тут понадобилось все искусство принца Евгения и то чувство, благодаря которому, для всегдашних победителей самая мысль о признании себя побежденными кажется невыносимой. В каждой дивизии по несколько раз менялись генералы. Вице–король переходил от одной дивизии к другой, перемешивая мольбы с упреками и главным образом напоминая о прежних победах. Он послал предупредить императора о своем критическом положении, но Наполеон ответил, что он ничем не может помочь, что победа зависит от вице–короля и что стоит сделать еще одно лишнее усилие и сражение будет решено».

«Это произошло в тот момент, когда Мюрат, обреченный на бездействие в захваченной им долине, послал в четвертый раз к своему шурину с жалобой на потери, причиняемые его кавалерии русскими, утвердившимися на редутах против принца Евгения. Он просил у Наполеона лишь гвардию на подмогу; при её поддержи, уверял он, ему удастся овладеть этими укрепленными высотами».

«Император, казалось, согласился, он послал за Бессьером, начальником конной гвардии. К несчастью, этого маршала не могли найти, так как он, по распоряжению самого же Наполеона, был послан, чтобы вблизи наблюдать за битвой. Император ждал его в течение часа, не обнаруживая нетерпения и не возобновляя своего приказания. Когда маршал, наконец, явился, он принял его с довольным видом, спокойно выслушал его донесение и позволил ему продвинуть гвардию вперед настолько, насколько тот сочтет это нужным».

«Но уже время было упущено. Нечего было думать о захвате всей русской армии и, быть может, целой России; оставалось лишь удержать за собой поле битвы. Кутузову дали время опомниться, он укрепился на оставшихся у него малодоступных высотах и покрыл всю долину своей кавалерией».

«Таким образом, русским удалось в третий раз перестроить свой левый фланг перед Неем и Мюратом, но этот последний призывает на помощь кавалерию Монбрюна. Этот генерал был убит и замещен Коленкуром, который, встретив адъютантов несчастного Монбрюна, оплакивавших своего начальника, закричал им: “Следуйте за мной, не плачьте о нем, и идите отомстить за него”!»

«Король указал ему на вновь выстроившийся неприятельский фланг, его следовало бы оттиснуть к центру их главной батареи; в то время, как легкая кавалерия будет пробиваться вперед, Коленкур со своими кирасирами должен будет неожиданно повернуть налево, чтобы с тыла захватить этот ужасный редут, который своими фронтом по-прежнему напирает на вице-короля».

«Коленкур ответил: “Я не замедлю быть там живым или мертвым”. Он отправился тотчас же и опрокинул все, что ему противостояло на пути, затем, неожиданно повернув налево своих кирасир, он первый появился на окровавленном редут, где пал, сраженный пулей. Он нашел могилу там же, где и победу».

«В то время, как производилось это решительное наступление кавалерии, вице–король со своей пехотой почти достиг центра огнедышащего редута. Вдруг он увидал, что пальба прекратилась, дым развеялся и на вершине редута задвигались и засверкали медные каски наших кирасир. Наконец-то эти высоты, дотоле принадлежавший русским, перешли к французами Вице-король устремился туда, чтобы разделить победу, довести ее до конца и укрепиться на этой позиции. Но русские не отказались от неё, они упорствовали, доходя до остервенения. Было видно, как они, не теряя мужества, смыкали свои ряды перед нами и, несмотря на то, что их беспрестанно отбрасывали, они снова под предводительством своих генералов вступали в битву и шли умирать у подножия окопов, возведенных их руками».

Посреди этого грохота войны и еще не остывшего пыла Нея и Мюрата, Наполеон оставался прежним, с ослабевшим голосом и вялой походкой. Но вид русских, свист их пуль и ядер воодушевили его; он приблизился к их позиции и выразил желание отнять ее; тогда Мюрат, указывая ему на нашу почти совсем разбитую армию, заявил, что для этого потребуется гвардия, на что Бессьер, по своему обыкновенно, не упускавши случая отстаивать это отборное войско, в виде возражения, указал на расстояние, отделявшее от нас неприятельские укрепления, прибавив, что между Наполеоном и Францией простирается целая Европа и потому необходимо сохранить хотя эту горсть солдат, на которую император мог бы рассчитывать. И так как было уже около пяти часов, Бертье в свою очередь заметил, что слишком поздно, и неприятель укрепился на своей последней позиции и что пришлось бы еще пожертвовать не одной тысячей человек, не добившись удовлетворительного исхода нападения. Тогда император лишь посоветовал победителям соблюдать осторожность. Потом он вернулся, по–прежнему шагом, к своим палаткам, расположенным позади, отнятой два дня тому назад батареи, перед которой он оставался с самого утра почти безучастным свидетелем всех превратностей этого ужасного дня».

«По дороге он подозвал Мортье и дал ему приказ о выступлении молодой гвардии, но с тем, чтобы она ни в каком случае не переходила оврага, отделяющего их от неприятеля. Он прибавил, что уполномочиваете его охранять поле сражения и принять для этого все нужные меры, и этим только и ограничиться».

«Вскоре он подозвал его снова, спрашивая хорошо ли он понял приказание, и, повторяя свое запрещение вступать в бой, настойчиво предписал охранять поле битвы. Через час он опять послал повторить приказание: ни в каком случае не выступать и не отступать».

«Когда он остался в своей палатке, к его физическому упадку присоединилась большая душевная скорбь. Он только что видел поле битвы, это место говорило красноречивее людей, победа, столь желанная, купленная столь дорогою ценой, не была полной. Он ли, исчерпывавший прежде свой успех до конца, он ли теперь так холодно и безучастно отнесся к высшим милостям, посланным ему судьбою»?

«Правда, потери были громадны и не соответствовали результату: каждый около него оплакивал друга, родственника, брата, потому что жребий упал на самых избранных. Было убито и ранено сорок три генерала. Какой траур в Париже, какое торжество для его врагов! Во всей армии вплоть до его палатки его победа молчалива, сумрачна, одинока, даже не слышно лести»!

«Те, кого он позвал, Дюма, Дарю, слушали его, молча, но их молчание, их позы, их опущенные глаза говорили достаточно».

«На другой день до полудня армия оставалась в бездействии или вернее можно было бы подумать, что армии больше не было, а оставался один авангард, так как остальные рассеялись по полю битвы, чтобы подбирать раненых. Их насчитывалось двадцать тысяч. Их переносили за два лье от поля битвы в Колоцкий монастырь».

«Лейб-хирург Ларрэ собрал фельдшеров со всех полков, подоспели походные госпитали, но всего этого было недостаточно. Впоследствии он жаловался в печатной реляции, что ему не было предоставлено ни одного отряда для того, чтобы раздобыть на этот случай в соседних селениях предметы первой необходимости».

«Император объезжал поле битвы; еще ни разу место сражения не являло собой такого ужасного зрелища. Все соответствовало этому ужасу: мрачное небо, холодный дождь, порывистый ветер, испепеленные жилища, изборожденная долина, покрытая развалинами и обломками; на горизонта сумрачно и печально зеленели деревья севера; повсюду среди трупов бродили солдаты, отыскивая себе пищу, далее в сумках своих погибших товарищей; раны воинов были страшны, потому что русские пули крупнее наших; бивуаки безмолвствовали, не слышно было ни пения, ни разговоров – суровая тишина»!

Наполеон впоследствии говорил: «из 50 сражений, данных мною, самое ужасное Бородинское, французы показали себя в нем достойными одержать победу, а русские стяжали право считаться “непобедимыми”.

Кутузов в донесены Императору Александру не хвалился победою, но говорил, что баталия 26 августа была самая кровопролитная из всех, который в новейших временах известны, что неприятель с превосходными силами не выиграл ни шага земли.

По окончании сражения Кутузов приказал было укрепиться, чтобы продолжать бой на следующий день, но в полночь, не желая подвергать свою армию еще большим потерям, приказал отступать.

Перед Москвою.

Если я возьму Киев, я возьму Россию за ноги;

если овладею Петербургом, я возьму её за голову,

но, заняв Москву, я поражу её в самое сердце.

Наполеон.

Ближе и ближе Наполеон подходит к Москве; совсем осталось немного. Народ в отчаянии, женщины плачут; только детям опасность нипочем; слышен детский крик, они бегают с любопытством, пристают к взрослым с расспросами о Наполеоне: кто он такой, какого роста, какого вида? По улицам раздаются молитвенные воззвания: «Господи, умилосердись! Иверская Божья Матерь, избавь от бед»! Все спешат спрятать свое имущество: одни закапывают в землю, другие вывозят за город в деревни, иные в лес. Сердце замирает, глядя, что делается в Москве. В армии тихо; тут пока нет никаких приготовлений к бою. Целый день открыты церкви; везде идут молебны об избавлены от супостатов; молятся с жаром но лицам текут слезы; слышатся вздохи глубокие, сердечные, точно кого хоронят.

Наполеон под Москвой. 1812 год. Неизвестный художник.

– Неужто Кутузов отдаст Москву без бою? – грустно говорить какой–то в чуйке мещанин, обращаясь к толпе, когда вышел из церкви. – Что без толку болтаешь! – с сердцем возражаете ему старик. Держи, отдадут. Не знаешь, что ли, уж выехали старшие военные осматривать места для встречи непрошенного гостя. И правда, осматривают позиции, и осмотр идете самый тщательный, кажется, ничего не пропускают, ни одной тропинки, ни кустика, ни бугорка. Осматривают генералы: Бенигсен, Барклай-де-Толли, Ермолов, полковники Толь и Мишо.

Наконец, выехал с подзорной трубой сам Кутузов, ему самому хочется убедиться, на сколько местность выгодна для сражения? Стрелою весть промчалась по Москве об осмотре позиций. Радостные надежды растут у жителей; на улицах мелькаете улыбка. «Не таков Кутузов, чтобы даль врагу поживиться Москвою»! раздаются веселые голоса. В войске заметен подъем духа, – всем хочется помериться силами с неприятелем.

Кутузов, решаясь без боя оставить Москву и не желая принять на себя ответственность в таком важном деле, созвал военный совет. В 5-м часу, 1 сентября в д. Фили, в крестьянскую избу Андрея Севастьянова, в которой помещалась Главная Квартира, явились один за другим: Барклай, Дохтуров, Платов, граф Остерман, Уваров, Кановницын, Ермолов, Багговут, Кайсаров, Толстой и Толь. Милорадович не был приглашен, по невозможности отлучиться от арьергарда. Беннигсена ждали до 6 часов, и после всех приехал Раевский. Беннигсен начал вопросом: выгоднее ли сразиться с неприятелем под стенами Москвы или оставить ее неприятелю? Кутузов, прервав его, заметил, что прежде всего надобно объяснить положение дел и подробно изобразить неудобства позиции; затем добавил: «Доколе будете существовать армия, которая в состоянии противиться неприятелю, до тех пор останется надежда счастливо довершить войну: напротив того, по уничтожении армии, не только Москва, но и Россия потеряны».

Затем предложил на обсуждение совета вопрос: «Ожидать ли нападения в неудобной позиции или уступить неприятелю Москву»?

Барклай объяснил, что в занятой нами позиции, нас наверно разобьют и все, что ни достанется неприятелю на месте сражения, будет потеряно, при отступлении через Москву. «Горестно оставить столицу», – продолжал Барклай, – «но если мы не лишимся мужества и будем деятельны, то овладение Москвою приготовит гибель Наполеону». Он советовал отступить по дороге к Нижнему Новгороду, чтобы сохранить сообщение, как с Петербургом, так и с южными губерниями империи.

Бенигсен возразил: «Обдуманы ли последствия, могущие произойти от уступления Москвы и сопряженных с тем бесчисленных потерь для казны и частных лиц? Обсуждено ли впечатление, какое произведет событие сие на народный дух, имеющий столь сильное влияние на средства продолжать войну? Приняты ли в уважение затруднения и опасности, предстоящие армии, при проходе через Москву, когда неприятель будет идти по нашим пятам? Стыдно оставить столицу без выстрела. Если мы на это решимся, то не будет ли это сознанием, что мы проиграли Бородинское сражение, поэтому я предлагаю: собрать ночью все силы, на левом крыле и идти на центр Наполеона… Если же нам придется отступить после сражения, то должны идти на Калужскую дорогу, для препятствия сообщениям неприятеля».

Барклай-де-Толли отвечал: «Ежели намеревались действовать наступательно, то заблаговременно следовало бы иначе расположить армию, а теперь уже поздно. Трудно устроить ночью войска, скрытые в глубоких оврагах, а между тем неприятель может напасть на них. Армия потеряла большую часть генералов и штаб-офицеров; многими полками командуют капитаны»…

С Бенигсеном согласились: Дохтуров, Уваров, Коновницын и Ермолов; с Барклай-де-Толли – граф Остерман и Толь. Граф

Остерман сказал: «Москва не составляет России; наша цель не в одном защищении столицы, но всего отечества, а для спасения его главный предмет есть сохранение армии».

Военный совет в Филях в 1812 году. Художник А. Кившенко.

Раевский, находившийся в арьергарде, прибыль на совещание после всех. – «Я устал», – сказал главнокомандующий, – «генерал Ермолов, объясните, о чем идет дело».

Раевский, впервые тогда узнал, что предметом совещания было: принять ли сражение или оставить Москву. Раевский сказал: «Ежели наша позиция отнимает у нас возможность пользоваться всеми нашими силами, если уже решено дать сражение, то выгоднее идти навстречу неприятелю, чем ожидать его. Это есть лучшее средство расстроить план его атаки, но как наши войска непривычны к маневрам, то мы можем только на малое время замедлить вторжение Наполеона в Москву. Отступление же после сражения через такой обширный город, как Москва, может расстроить нашу армию. «Россия не в Москве, а среди сынов она». Следовательно, более всего должно беречь войска. Мое мнение: оставить Москву без боя. Впрочем, я говорю как солдат, предоставляю князю Михаилу Илларионовичу решить, какое влияние в политическом отношении может иметь занятие неприятелем Москвы?

Выслушав различные мнения, Кутузов заключить заседание словами: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Знаю, ответственность обрушится на меня, но я жертвую собою для блага Отечества». Сказав это, он встал со стула и добавил: «Приказываю отступать».

По окончании совета, Кутузов остался один. Он ходил взад и вперед по избе, когда вошел к нему полковник Шнейдер, находящиеся при нем 20 лет безотлучно.

Пользуясь правом свободного с ним разговора, он старался рассеять его и заводил речь о разных предметах. Слова его оставались без ответа. «Где же мы остановимся?», – спросил он, наконец, будто пробужденный вопросом, Кутузов подошел к столу, сильно ударил по нем и сказал с жаром: «Это мое дело; но уж доведу я проклятых французов, как в прошлом году турок, до того, что они будут есть лошадиное мясо»!

Всю ночь после совета в Филях, Кутузов был чрезвычайно печален, так что несколько раз плакал. Как полководец, он видел необходимость уступить неприятелю Москву, как русский, он болел о ней душою.

По армии был отдан приказ об отступлении через Москву на Рязанскую дорогу; арьергарду^[3] Милорадовича было приказано удерживать неприятеля до тех пор, пока главные силы не пройдут через столицу.

В ночь на 2 сентября, в 3 часа утра, русские войска потянулись от Драгомировой заставы через Москву на Рязанскую дорогу. Вся армия шла в одной колонне уныло, в полной тишине. Никому не верилось, что первопрестольная может быть сдана. Солдаты первое время думали, что их ведут в обход против неприятеля.

Вслед за отходившими русскими войсками, в 4 часа дня вошел, авангард^[4] французской армии, под начальством Мюрата, в опустевшую Москву.

Торжествующи Наполеон остановился в ожидании донесений Мюрата на Поклонной горе, окруженный своими маршалами и свитой.

Тысячами различных цветов блистал огромный город. При этом зрелище неприятельскими войсками овладела радость: «Москва! Москва!» – закричали они, и все перенесенные трудности были забыты в эту минуту.

Вступление войск Императора Наполеона в Москву. 14 сентября 1812 года. Мастерская Ж. Куше.

Наполеон залюбовался на открывшуюся перед ним чудную панораму Москвы. Глядя в подзорную трубу, он самодовольно улыбнулся и проговорил, обращаясь к свите:

– Вот она историческая Москва! Мы ее возьмем, и Россия будет покорена. Я подпишу ей такой мир, какой захочу. Поздравляю вас, господа, с окончанием войны!

– Да здравствует император! – громко воскликнула свита.

– Да, да, теперь война окончена, и вы, господа, возвратитесь во Францию с неувядаемыми лаврами.

Подъехав к валу у Дорогомиловской заставы, он подозвал к себе своего генерал–адъютанта графа Дюроне и, дал ему поручение: «поезжайте в город, генерал, устройте порядок службы и составьте депутацию, которая должна поднести ключи, и затем стал спокойно ходить взад и вперед.

Несколько французов, оставшихся в Москве, были приведены к Наполеону и объяснили ему, что Москва оставлена жителями.

– Какое невероятное событие! – вскричал Наполеон, – надо обдумать его. Он видимо встревожился. Подумал, что это значит, что Москву отдает Кутузов без боя – оплот России – первопрестольную столицу? Не делает ли «эта старая лиса» какой–либо для него непонятной засады? и тотчас же приказал послать ординарцев в Москву к заставе, узнать, где русское войско?

Посланные Наполеоном ординарцы вернулись и доложили, что русское войско оставило Москву.

– Ага! Они боятся, тем лучше! И пришпорив своего коня, поскакал к Дорогомиловской заставе.

У самой заставы он слез с коня и окруженный блестящей свитой, ждал из Москвы депутации и городских ключей.

Наполеон думал, что его, как победителя, встретят с пушечной стрельбой, – он привык к овациям, которые делали ему в Вене, Берлине и Варшаве и в других городах. Ему нужны были лавры и цветы, но ни того ни другого не дала ему Москва.

* * *

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою!

Думал, что возьмет Москву, и Россия будет у ног его, как он об этом писал в Париж, но жестоко ошибся. Наконец, ждать ему надоело, и он сердито отдал приказание:

– Сейчас же приведите ко мне бояр. Эти русские варвары не знают, как сдают города!

Поспешили исполнить его приказание, и привели несколько человек, плохо одетых, вероятно, то были иностранцы – ремесленники, не выехавшие вместе с другими из Москвы. Некоторые из них говорили по–французски.

Перед Москвою. Ожидание депутации бояр. Художник В. Верещагин.

– Где же начальство? сурово спросил Наполеон.

– Никого нет, государь, – отвечали ему отрепанные депутаты.

– А Растопчин где?

– Он поехал провожать армию.

– А жителей много в Москве осталось?

– Очень немного, кто остался, и те попрятались.

Эти слова разозлили Наполеона. Он нервно прикусил язык и повернувшись спиною к депутации, крикнул:

– Гоните эту дрянь!

Ровные и до того времени спокойные его шаги, вдруг становятся скоры и беспорядочны. Он оглядывается в разный стороны, оправляет платье, останавливается, вздрагивает, недоумевает, снимает с руки перчатку и опять надевает, вынимает из кармана платок, мнет его в руках, и как бы ошибкою кладет в другой карман, потом снова вынимает и снова кладет опять снимает перчатку и торопливо надевает ее, и это повторяет несколько раз. Окружающее его генералы стоять, не шелохнутся.

Несколько успокоившись, он сел на лошадь, проехав Дорогомиловскую слободу, слез и начал ходить по берегу взад и вперед, а ключей все не несут; бояр тоже на лицо не оказалось. Эффект торжественной минуты, до которого Наполеон был такой охотник, был потерян безвозвратно.

Пожар в Москве. 1812 год. Художник И. Клар.

На другой день, когда Наполеон въезжал в город, его встретили с иллюминациею – запылал город. Четыре ночи затем не зажигали свечей по ночам, так было светло от огня. Горело все Замоскворечье.

Положение становилось все более и более опасным. Вот как об этом пишет французский генерал, адъютант Наполеона, не отлучавшийся от него ни на шаг во все время войны, граф де-Сегюр:

Зарево. Замоскворечье. Отечественная война 1812 года в картинах В. Верещагина.

«Завоевание, для которого Наполеон всем пожертвовал, было точно призрак, которого он, казалось, уже коснулся рукой, рассеялось в пространстве, в виде клубов дыма и пламени! И тогда необычайное волнение охватило императора, как будто и его пожирало окружавшее пламя. Он быстрыми шагами обходил все свои апартаменты, резкими, порывистыми движениями обнаруживая свое мучительное беспокойство. Он, то принимался за свою спешную работу, то оставлял ее, стремительно бросаясь к окнам, чтобы наблюдать за усилением пожара. Резкие и отрывистые восклицания вырывались из его стесненной груди: «Какое ужасное зрелище! Это они сами! Столько дворцов! Какое невероятное решение! Что за люди! Это скифы!»

Он нервно ходил по комнате, останавливаясь возле каждого окна, и смотрел, как ужасный победитель–огонь яростно уничтожал его блестящее завоевание, охватывая все мосты, все проходы в крепости, окружая ее кольцом, и держал его, Наполеона, словно в осаде, как огонь перебрасывался на ближайшие дома и как, суживаясь все больше и больше, он оставлял императору одну лишь Кремлевскую твердыню.

Мы вдыхали в себя лишь дым и копоть. Наступила ночь и ее мрак увеличивал еще больше нашу опасность; ветер словно заодно с русскими, все увеличивал свою резкость.

Тут подоспели король Неаполитанский и принц Евгений; они, вместе с принцем Невшательским, проникли к императору и на коленях умоляли его покинуть это роковое убежище. Но все было напрасно.

Наполеон, завладевший, наконец, дворцом царей, упорствовал, не желая уступать его даже огню, как вдруг раздался крик: «Пожар в Кремле!» Крик этот переходил из уст в уста, и вывел нас из созерцательного оцепенения, в которое мы впали прежде. Император вышел, чтобы взвесить опасность. Огонь дважды охватывал строения, в котором находился император, и его дважды удавалось погасить; но башня над арсеналом все еще горела. В ней нашли солдата русской полиции. Когда его привели к Наполеону, император заставил расспросить его в своем присутствии. Этот русский и был поджигателем; он исполнил предписание, заметив сигнал, поданный начальством. Итак, все было обречено разрушению, даже древний священный Кремль!»

«Император сделал презрительное и недовольное движение и несчастного отвели в первый двор, где вышедшие из себя гренадеры пронзили его своими штыками».

«Все это заставило Наполеона решиться. Он поспешно спустился по северной лестнице, известной по происшедшей когда-то там казни стрельцов, и приказал вести себя за город по Петербургской дороге в императорский Петровский дворец, находившейся на расстоянии одного лье от Москвы».

«Но нас окружал целый океан пламени: оно охватывало все ворота крепости и мешало нам выбраться из неё. Тогда наши после долгих поисков нашли возле груды камней подземный ход, выводившей к Москве-реке. Через этот узкий проход Наполеону с его офицерами и гвардией удалось выбраться из Кремля».

«Но и этот выход не избавлял их от опасности: приблизившись к месту пожара, они не могли ни отступать, ни остановиться, а расстилавшееся перед ними огненное море не позволяло им продвигаться вперед. Те же из наших, которые раньше ходили по городу, теперь, оглушенные бурей пожара, ослепленные пеплом, не узнавали местности, да и кроме того сами улицы исчезли в дыму и обратились в груды развалин».

В Кремле – пожар Художник В. Верещагин.

«И, тем не менее, следовало торопиться. Вокруг нас ежеминутно возрастал рев пламени. Всего лишь одна улица, узкая, извилистая и вся охваченная огнем, открывалась перед нами, но и она была скорее входом в этот ад, нежели выходом из него. Император пеший без колебания бросился в этот проход. Он шел среди треска костров, грохота рушившихся сводов, балок и крыш из раскаленного железа. Все эти обломки затрудняли движение».

«Огненные языки, с треском пожиравшие строения, то взвивались к небу, то почти касались наших голов. Мы подвигались по огненной земле под огненным небом меж двух огненных стрел. Нестерпимый жар палил наши глаза, но нам нельзя было даже зажмуриться, так как опасность заставляла смотреть вперед.

Дышать этим раскаленным воздухом было почти невозможно. Наши руки были опалены, потому что приходилось то защищать лицо от огня, то отбрасывать горящие головешки, ежеминутно падавшие на наши одежды».

«И в то самое время, когда лишь быстрое движение вперед могло быть нашим единственным спасением, – наш проводник в смущении остановился, и тут, казалось, должен был наступить конец нашей полной приключений жизни, как вдруг солдаты первого корпуса, занимавшиеся грабежом, распознали императора посреди вихря пламени, подоспели на помощь и вывели его к дымящимся развалинам одного квартала, который еще с утра обратился в пепел».

«Там мы встретили принца Экмюля. Этот маршал, израненный при Бородине, велел нести себя через огонь, чтобы спасти Наполеона или погибнуть вместе с ним. Он восторженно бросился в объятия императора, который встретил его довольно приветливо, но с хладнокровием, не покидавшим его в минуту опасности».

«Чтобы окончательно избавиться от всех этих ужасов, пришлось миновать еще последнюю опасность – пройти мимо длинного обоза с порохом, продвигавшегося среди огня и, наконец, только к ночи удалось добраться до Петровского дворца».

На другой день, утром 17 сентября, Наполеон первым делом обратил свои взоры на Москву, надеясь, что пожар затих. Но пожар бушевал по-прежнему: весь город казался громадным огненным столбом, вздымавшимся к небу и окрашивавшим его ярким заревом. Погруженный в созерцание этого страшного зрелища, он нарушил свое мрачное и продолжительное молчание восклицанием: «Это предвещает нам великие бедствия»!

Сквозь пожар. Отечественная война 1812 года в картинах В. Верещагина.

«Для завоевания Москвы он пожертвовал всеми своими военными силами. Москва, которая была конечной целью его планов, его надежд, эта Москва была разрушена! Что оставалось делать?

И тут даже его решительный гений заколебался».

Вдруг он объявил о выступлении к Петербургу. Завоевание этого города уже было намечено на его военных картах, дотоле не обманывавших его. Некоторым корпусам уже было приказано быть наготове. Но это лишь кажущееся решение было средством для того, чтобы не потерять бодрости и рассеять уныние, вызванное потерей Москвы. Поэтому Бертье и особенно Бессьеру легко удалось убедить его в том, что время года, отсутствие провианта и плохие дороги – все препятствовало этому трудному походу».

«Кто-то предложил вернуться в Витебск к армии Витгенштейна».

«Наполеон колебался в выборе. Его пленяло лишь завоевание Петербурга, а все остальное казалось ему позорным отступлением, признанием своей ошибки и, не то из гордости, не то из политических соображений, он отверг все предложенные ему планы».

«От французской армии и от Москвы, уцелела лишь одна треть. Но Император и Кремль остались нетронутыми, слава Наполеона еще не померкла, и ему казалось, что два соединенных великих имени Наполеон и Москва не могут не одержать окончательной победы. Итак, он решился вернуться в Кремль, к несчастью спасенный от огня двумя гвардейскими батальонами».

Петровский подъездной дворец. Художник Ф. Кампорези.

«Лагерь, через который ему надо было пройти, представлял страшное зрелище. Посреди полей, в топкой холодной грязи горели огромные костры из мебели красного дерева и позолоченных оконных рам и дверей. Вокруг этих костров, подложив под ноги сырую солому, кое–как прикрытую досками, солдаты и офицеры покрытые грязью и копотью сидели в креслах или лежали на шелковых диванах. Около них валялись кучи кашемировых шалей, дорогих сибирских мехов, персидской парчи; тут же была серебряная посуда, с которой нашим, приходилось есть лишь обуглившееся черное тесто и недожаренную кровавую конину».

Рассказ Леонтия Петровича Лепешкина.

Разнесся слух, что французы в Москве; да и тут не все поверили; иные говорили: это союзники к нам подоспели. Ходили наши мужички в Москву и рассказывали, что сами видели Бонапарта у Дорогомиловской заставы. Поднялся стон: женщины голосом выли, и все кричали: «Решилась Россия! Москва пропала»! Покойный батюшка говорить: «Еще неизвестно, кто решился: либо Россия, либо Бонапарт». Мне так сдается, что его из Москвы–то голиком погонять». Уж после-то сколько раз вспоминали мы эти слова.

Потом стали французы по окрестностям бродить, и слышим мы, что отряд стоит у нас в Дмитриеве. Иные из окрестных жителей доставляли им. печеный хлеб. Тогда в Дмитриеве лежал большой запас соли и много медных денег. Этими деньгами и солью, французы платили за хлеб.

Как узнали мы, что неприятель так близко, собрались наши мужички в Раменский лес. Считалось до него верст пятнадцать. Но батюшка посоветовался со старостой, и решили они, что такое дело следует обдумать. Собрали мир, потолковали, и положили, чтобы всякий укладывал свое добро на возы, а между тем будут за французом следить, и лишь только он появится в селе Синькове, что лежит на полдороге от Дмитриева, ударять в набат, и тогда все должны выезжать.

Поднялась суматоха, все уложили, потом вырыли большие ямы, высыпали в них обмолоченную рожь и овес, прикрыли их досками и на доски наложили соломы. Напекли хлебов, из них сухарей насушили, и ждем.

Вдруг к нам из Дмитриева пять казаков: прислали их тоже французов ждать. К каждому казаку приставили по два человека из наших и вооружили их пиками. Кроме нового урожая, был у нас запас в магазинах. Казаки велели их обложить соломой, чтобы зажечь, лишь только подойдет неприятель. Тянуть наш обоз к Раменскому лесу; остались на селе одни лишь казаки, да десять человек к ним приставленных.

Раменский лес тянулся на несколько верст. Мы выбрали низкое место, куда поставили все свое добро и стерегли его поочередно.

Когда ушел француз из Москвы, вернулись мы в свое село: милостью Господней все у нас уцелело. Сокрушались только о своих да о Москве.

Рассказы старых людей про французов.

Жили мы в ту пору в Смоленске и жили, слава Богу, с достатком, ни в чем не нуждались. Никак дня за два до Спаса Преображения приходилась суббота; народ, отстоявши всенощную, расходился по домам. Только слышим мы, – на улице крик. Выбежали за ворота, глядим – скачет казак и кричит: «Уходите в крепость, спасайтесь! Бонапарт подходит»! Повязали мы свое добро в узелки, да скорехонько в крепость; там и спать улеглись. На другой день, часу в десятом, загремела пальба: это французы пошли на крепость. Не могу и рассказать, в каком мы были страхе! Сидим это в садике, дрожим, как вдруг бомба промеж нас: бух! Не взвидели мы тогда света Божьего, крикнули, да сколько хватило прыти, в погреб: там и спрятались.

Ну, положим, мы были дети, а и большие–то не лучше нас смекали. Иные думали, что оба войска – наше, значит, и французское – пойдут друг на друга кулачным боем. Которые посмелее, взбирались на деревья, чтобы оттуда смотреть на эту баталию. Однако как стали разбивать зубцы на стенах, тогда поняли наши молодцы, что значит бомбардировка!

В такой тревоге подошел праздник. После всенощной владыка Ириней вынес из собора икону Божьей Матери. Певчие поют «Взбранной воеводе», а народ валить следом и плачет навзрыд.

Что ни улица, то и пожар; куда ни ступишь, везде натыкаешься или на чужое добро, сваленное в кучи, или – хуже того – на больных, да на увечных; стонут сердечные… А бомбы-то, бомбы так и крестят небо. В церквах, которые еще уцелели от пожара, в те самые часы шла служба; ярко горели свечи, мерцали лампадки; горячо молились православные, обливаясь слезами.

После Покрова, видим мы, что французы начинают голодать. Сколько раз совали они нам в руки толстые пачки денег, лишь бы достать им кусок хлеба, а мы бы и рады, да неоткуда. Пока еще можно было, сами ходили по ночам, да собирали в огородах свеклу, картофель; и что, бывало, удастся вырыть, то спрячем в яму, досками ее прикроем, притрусим землей; по ночам и печи топили. Ну, а как начались холода, так и самим пришлось круто; доходило до того, что за пуд ржаной муки платили 17 рублей, а пшеничной – 27 рублей. Вот какие были цены в Смоленске.

Под конец, целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать хлеба. Холод своим чередом: мерзнуть французы в своих мундиришках и с нас тащат всю теплую одежду. Кто посильнее, тот еще за себя заступится… И много их тогда пропало, от холода да голода. Шли раз наши улицей, и видят издали, – часовой стоить у генеральского дома, и как будто прислонился к дереву. Подошли, а он вытаращил глаза и не моргнет – замерз сердечный. По деревням, почитай, то же самое было. Вышел как–то приказ, чтобы скупать весь хлеб. Многие деревни не согласились: «С чего это – говорят – взял супостат, что мы будем ему провизию поставлять?»

Побоища бывали. Как где покажутся французы, так крестьяне идут на них с вилами, с топорами, не то с оглоблями. В иных селах сами помещики водили крестьян.

Из села Бердилова, Павел Иванович Энгельгардт положил свой живот за такое дело. Когда, значит, его схватили и привезли в Смоленск на суд, генерал стал его уговаривать, чтобы он пошел на службу к Бонапарту. Павел Иванович на это отвечал: «Нестаточное дело вы говорите, потому я служу Царю Православному»! Они, супостаты, взвели его на крепостной вал, да там и расстреляли. Все о нем жалели, царство ему небесное!

На Москве, сказывают, только и говорили про француза, покуда он еще не проявился. Когда же москвичи прослышали, что под Бородиным был бой, и что путь французу чист, разом поднялись с насиженных мест. По улицам потянулись кареты, повозки, в казенных местах выгружали бумаги; из церквей вывозили святая иконы, купцы очищали лавки. У заставь была такая теснота, что ждали своей очереди по полусуток. Кому и удавалось выбраться, тоже не знали, что делать: добьется кое–как до деревни, а там не пускают в избу ночевать: «Зачем из Москвы выезжали? Зачем покинули ее врагу на разграбление?» Москва тем временем все пустела, да пустела. Куда, говорят, ни взглянешь, – ворота заперты, ставни затворены – даже тоска забирает.

Так подошло новолетие. Приехал владыка Августин в Успенский собор обедню служить. Как кончилась обедня, подошел народ к кресту, владыка и говорить: «Когда–то приведет нас Господь помолиться опять в этом храме»? – а у самого голос дрожит от слез.

На другой день стали проходить через Москву наши полки. Тут все, которые еще оставались в городе, выбегали на встречу узнать, что нового? А солдаты говорят: «Выходите с хлебом–солью встречать дорогих гостей: Бонапарт идет у нас по пятам, – поклонились ему матушкой Москвой»! Священники надели ризы, повышли на паперть; которые полки наши проходили мимо, тех кропили святою водою и благословляли на брань.

Иным полкам досталось идти мимо Кремля; как завидели его солдатики, да вспомнили, что может крестятся последней раз, так зарыдали в голос…

Не успели наши выйти в один конец Москвы, как неприятель вошел с другого конца. Уж точно молодцы были, нечего сказать! А вел их шурин Бонапарта, тоже красавец писаный, одетый нарядно – в бархат да золото. Подъехали они к Кутафьевским воротам, хотят войти в Кремль, а там, за бревнами, засело с десяток москвичей. Французы думали, что их ожидает войско и бухнули из пушки. Бревна раскатились, а наши, кто в живых остался, – наутек; французы сейчас же бросились расчищать дорогу и сколько–то мертвых выкинули в ров. Так погибли буйные головушки.

Едва улеглись москвичи спать, как в ту же, ночь стряслась другая беда. Бог его ведает, наши ли запустили красных петухов, или злодеи нас жгли, только Москва загорелась в разных местах сразу. Идут люди одной стороной улицы, а другая горит. Такое творилось, что рассказать нельзя. Бревна горят, падают, головешки сыплются, с крыш летит листовое железо, а жара такая, что не передохнуть; мостовая накалилась – ноги жжет, точно огнем… И не видят со страху люди, что горят церкви Божии, колокола срываются на землю. Кто, потерявши память, бросался к заставам, кто залезал в ямы, в погреба, а больше того шли люди на Орлов луг, за Крымским бродом. Чего тут не было? Точно муравейника копошился! И старый, и малый, и нищий, и миллионщик – всех сравняла беда.

Целые тысячи тут скитались – не день и не два, а пока француз не покинул Москвы. Днем народ идет в город, рыщет по лавкам, по пустым домам, ищет, значит, провизжи. Ее вольно было брать всякому. Как только стемнеет, разложат на лугу огни и варят себе: кто стряпает суп, кто похлебку, кто послаще что; у счастливцев самоварчик кипит. Пока еще было тепло, да сухо, пока можно было находить провизию, кое-как перебивались; ну, а тогда пошли дожди, наступили холода, пришлось подумать, где бы приютиться понадежнее, особенно с малыми ребятами.

Недолго жилось французам в привольи. Так, через неделю после Покрова они покинули Москву и пошли восвояси. И уж натерпелись, сердечные, не дай Бог. Брели они теперь вразброд, все равно как орда какая, куда глаза глядят: оборвались, босые; от стужи прикрывались, чем случится: кто ризой, кто бабьей юбкой или шалью. Думали, что отдохнут в Смоленске; какой тут отдых – точно света преставление. Все место от Московской заставы вплоть до Днепра было заставлено ихними фурами, пушками или повозками с московскими гостинцами. Там валяются поломанный ружья, сабли; тут нагромождено сундуками, ларцами, тюками, а промеж них бродят, словно мертвецы, солдаты. Иные тут же падали от голода и помирали. Мало кому удавалось развести огонек, да погреться; иной слабосильный упадет в огонь головой, а встать–то и не может.

На этапе. Дурные вести из Франции. Художник В. Верещагин.

В ночь, за три дня до Архангела Михаила, послышали смоляне, как будто грянул гром. Повыскочили, кто в чем был, а казаки им. говорят: «Это он, злодей, взорвал наши стены. Много тогда погибло наших, да тысячи две французов, которые лежали по госпиталям. Тут уж народ озлобился против злодеев: где только увидят француза, сейчас его или тащат топить, или же кидают в огонь. Они, несчастные кричат, а пожар тем временем пуще разгорается. Страшно вспомнить – ад кромешный кипел на улицах.

Померкла звезда Наполеона.

Наполеон был уверен, что с занятием Москвы, войска его отдохнут, окрепнут, повеселятся на чужой счет, попьют – поедят всласть, но дальнозоркий человек на этот раз горько ошибся. Москва была пуста. Все, что можно было взять с собою, жители вывезли, а остальное одно пожгли, другое потопили в реках Москве и Яузе.

Наполеон видел, что дела его плохи, и ничего он теперь не желал, как только мира, и все поджидал, что Кутузов обратится к нему с просьбой заключить мир. Но главнокомандующий; наш и не думал об этом. Он, напротив, подбирал позицию, чтобы еще раз помериться с ним силами. Не дождавшись просьбы Наполеон сам решил предложить мир. Он послал к Кутузову своего генерал–адъютанта Лористона с собственноручным письмом, но главнокомандующий наш отверг это предложение.

Тогда Наполеон предложил перемирие; Кутузов и на это не согласился, ответив, что «война теперь только начинается».

В Успенском соборе. Художник В. Верещагин.

Для Наполеона единственным исходом было подобру–поздорову уходить домой. В Москве ему дольше оставаться было нельзя, так как армия его от голода и от разных болезней таяла не по дням, а по часам. Наполеон стал готовиться к бегству, но для отвода глаз своих приближенных, говорил, что намерен предпринять поход на Петербург, или отойти на зимние квартиры в Литву и Польшу.

Вот как описывает это выступление из Москвы французский генерал Сегюр.

«Одно ужасное зрелище увеличило печальные предчувствия нашего вождя. Армия, еще накануне вышедшая из Москвы, двигалась без перерыва. В этой колонне, состоявшей из 140000 человек и приблизительно 50000 лошадей всех пород, сто тысяч строевых солдат, шедших впереди в полном снаряжении с пушками и артиллерийскими повозками, еще могли напомнить своим видом прежних всемирных победителей, но что касается остальных, то они походили скорее на татарскую орду после какого–нибудь нашествия. На бесконечном расстоянии в три или четыре ряда тянулась спутанная вереница карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок. Тут были и трофеи в виде русских, турецких и персидских знамен и гигантский крест с колокольни Ивана Великого, и бородатые русские крестьяне, которые везли и несли нашу добычу, сами составляя часть её; многие из наших собственноручно везли тачки, наполненные всем, что им удалось захватить; эти безумцы не хотели думать, что уже к вечеру им придется отказаться от своей непосильной ноши: охваченные бессмысленной жадностью, они забыли и о восьмистах лье пути, и о предстоящих сражениях.

У Калужской заставы, Москва, 19 октября 1812 год. (Французы выходят из Москвы). Художник Х. Фабер дю Фор.

Особенно бросалась в глаза среди идущей в поход армии толпа людей всех национальностей, без формы, без оружия в беспорядке, громко ругавшихся на всех языках и подгонявших криками и ударами плохеньких лошаденок, впряженных веревочной упряжью в элегантные экипажи, наполненные добычей, уцелевшей от пожара, или съестными припасами.

Можно было подумать, что двигался какой–то караван кочевников или одна из армий древних времен, возвращавшаяся после великого нашествия с рабами и добычей».

Кутузов сообразил, что надо было прикрыть от Наполеона путь в южные губернии, где ему легко было бы собирать продовольствие и даже овладеть Калугой, в которой были огромные магазины с продовольствием, и Тулой, где были богатые оружейные заводы. Нужно было свернуть с рязанской дороги на калужскую, так, чтобы Наполеон о том не проведал и не пошел наперерез нашей армии. Старый полководец сделал это ловко: он приказал Милорадовичу с арьергардом отступать все прямо по рязанской дороге, а сам, пройдя два перехода свернул с армией на старую калужскую дорогу, к селу Тарутину.

Москва в 1812 год. Наполеон покидает Кремль. Художник М. Оранж.

Между тем, Мюрат, посланный Наполеоном вперед, успел довольно далеко отойти от главных сил. Он уже стал в 4-х верстах от села Тарутина. У него было 20000 войска и 187 орудий. Стоял он довольно беспечно: у него не стояло даже передовых постов на версту от позиции. Казаки высмотрели его расположение и донесли главнокомандующему. Кутузов решил начать расправу с Мюрата. 6 октября под личным предводительством Кутузова, Орлов—Денисов, Багговут, Бенигсен и Дохтуров, атаковали оплошных французов. Стремительный натиск Орлова сразу опрокинул их и обратил в бегство. И если бы не опоздали выбраться из лесу корпуса Багговута и Бенигсена, то весь авангард был бы неминуемо уничтожен; но Мюрату удалось уйти, потеряв 500 человек убитыми и ранеными, 1500 пленными, штандарт, 38 орудий с пороховыми ящиками и часть обоза.

Когда Наполеон при выходе из Москвы узнал о том, что Мюрат разбить, он отправил маршала Бессьера, чтобы осмотреть расположение нашей армии. Бессьер повиновался; он проехал вдоль всего фронта позиции русских: «Их невозможно атаковать», – сказал он по возвращении! – О Боже! – воскликнул император, всплеснув руками, – достаточно ли вы в этом убедились? Неужели это правда? Вы мне ручаетесь за это?

Сражение при Тарутине. Художник П. фон Гесс.

Бессьер подтвердил своё донесение: он повторил, что, позиция русских такова, что достаточно трехсот гренадер для задержания целой армии! Наполеон съ подавленным видом скрестил руки и углубился в свои печальные размышления, так что ни одному из его приближенных не удалось добиться от него ни одного слова, и только после долгих настойчивых вопросов, он кивнул головой. Наконец, он выразил желание отдохнуть немного, но его терзала жгучая бессонница. Весь остаток этой жестокой ночи он то вставал, то ложился, беспрестанно подзывал к себе кого-нибудь, но ни одним словом не обнаруживал своего отчаяния но можно было видеть, что на душе у него нелегко. Он сразу как-то осунулся, сделался вялым и задумчивым.

Тем не менее, он стал спешить навстречу своему разбитому авангарду.

Соединившись с ним, он повернул назад к Малоярославцу, чтобы оттуда пробраться потом к Смоленску, где тоже стоял его отряд. Но Кутузов узнал, что Наполеон спешит к Малоярославцу; он тотчас послал туда Дохтурова и Платова.

Наполеон у Малоярославца. Художник С. Бакалович.

Быстро двигался наш отряд к Малоярославцу, однако французы успели занять город своим авангардом прежде наших войск.

Дохтуров сейчас же атаковал французов и выступил в город, но неприятельские корпуса подходили один за другим, и снова начался бой, который длился на улицах с необыкновенным ожесточением до глубокой ночи: семь раз Малый Ярославец переходил из рук в руки. Сражение шло восемнадцать часов.

Сражение под Малым Ярославцем, 12-го октября 1812 года. Художник П. фон Гесс.

При одном отражении неприятеля, Дохтуров, став перед рядами войска, воскликнул: «Наполеон хочет пробиться, но он не успеет, разве пройдет по моему трупу»! В конце концов французы были отражены.

Кутузов обнял Дохтурова, несколько раз поцеловал и сказал: «Благодарю тебя, мой дорогой Димитрий Петрович! Много ты потешил сегодня меня, старика, слава Богу»! Продолжая весело разговаривать о том, что Наполеону не удалось пробраться на другую дорогу, где не было такого опустошения, как по той, по которой он должен был теперь двигаться. «Наполеон побить меня может, это в руке Бога, но обмануть ему не удастся. Пусть возвращается тою же дорогою, по которой пришел».

С обеих сторон под Малоярославцем выбыло из строя по 1000 человек. Из русских генералов был ранен Дорохов.

После поражения французов при Малоярославце они начали отступать в полном расстройстве к Смоленску, где рассчитывали найти подкрепление и отдохнуть, но и тут ошиблись. Видно звезда Наполеона совсем померкла!

Наполеон думал теперь уже не о битве, а о том, как бы уйти с меньшими потерями. 14 числа тронулся он к Можайску, а оттуда по большой дороге к Смоленску.

Путь этот был совсем плох и пролегал по местам уже опустошенным. Армия его, с обозами, до 10000 повозок, растянулась на несколько десятков верст. Наступили холода; войскам приходилось ночевать бивуаками; продовольствие было скудное.

Наша армия следовала другою дорогою, левее французов, па местам еще нетронутым войною, и потому получала в изобилии продовольствие и часто могла располагаться на ночлегах по квартирам. Прикрывая собою южные области и идя сбоку французов, войско наше угрожало их отступлению на каждом шагу. Но самой страшной грозой неприятелю были наши партизанские летучее отряды и партии вооруженных крестьян: скрытно выслеживали они движение французских колонн и, чуть вылучался удобный случай – как снег на голову нападали на оплошного и изнуренного врага, или отбивали и истребляли его обозы. Ни дождь, ни бездорожье, ни темная ночь не были помехой нашим лихим партизанам: каждую минуту и на марше, и на ночлеге, надо было ожидать их внезапного нападения. Это в конец истомляло расстроенные силы французов.

Для преследования французов, отступавших в таком расстройстве, посланы были Платов я с казаками и одною дивизиею, и Милорадович с 20000 пехоты и кавалерии; сам же фельдмаршал повел главные силы наперерез неприятелю – к Вязьме.

Бой при Вязьме.

Узнав такое направление нашей армии, Наполеон поспешил усиленными переходами к Вязьме, чтобы поспеть туда прежде наших войск, иначе путь к Смоленску ему был бы отрезан.

Это ему и удалось отчасти: 21-го октября он, с гвардиею своих, переночевав в Вязьме, выступил к Смоленску; но остальные войска его тянулись сзади и 22 числа вдруг были атакованы с двух сторон Милорадовичем и Платовым. Завязался жаркий бой перед городом, к неприятелю подоспело подкрепление, и большая часть его сил, отразив Милорадовича, успела пройти в город; но вдруг ворвались в город наши партизаны, Сеславин и Фигнер, город запылал, и разбитые французы, побросав почти все свои фуры, обратились в бегство. Четыре тысячи их легло на месте и три тысячи взято в плен. Отбито у неприятеля знамя и три орудия.

Наполеон бежал безостановочно. На другой день сражения при Вязьме выпал снег – первый предвестник приближения суровой зимы. Начались морозы, еще легкие, достаточно пробиравшие плохо одетую французскую армию. Люди кидали оружие, отощалые лошади падали на каждом пригорке; по дороге валялись покинутые повозки и орудуя пуще замедляли движение. Голод и холод начали свирепствовать беспощадно.

Сражение при Вязьме, 22-го октября 1812 года. Художник П. фон Гесс.

24 октября Наполеон с своею старою гвардиею прошел Дорогобуж, двигаясь к Смоленску. Выпал глубокий снег при морозе в 12 градусов. Корпус Мюрата отделился и свернул вправо, для соединения с войсками, шедшим от Двины, но по дороге, занесенной снегом, войска едва могли двигаться: 80 орудий были брошены; люди замерзали сотнями на каждом ночлеге. Все расстроилось: пропала дисциплина, и окоченевшее от холода солдаты (большею частью в этом корпусе были итальянцы), блуждали, как тени.

Отступающие войска французов под Вязьмой. Хромолитография А. Адама.

При переправе чрез р. Вопь корпус этот настигнута был Донцами Платова и разбита на голову: французы, потеряв 64 орудия, почти все обозы и большую часть людей, принуждены были свернуть к Смоленску.

В тот самый день, как Наполеон занял Смоленск, на Духовщинской дороге Сеславин и Фигнер напали на другой значительный французский отряд и частью истребил его, а сам предводитель, с 20 офицерами и 1600 солдата, сдался в плен.

В армии у Наполеона осталось всего 40000 с небольшим под ружьем, до 40000 безоружных непохожих на солдата, а скорее на нищих людей, одетых в разное отрепье.

Простояв с этим бедствующим войском в Смоленске четверо суток, 2 ноября Наполеон двинулся по дороге к Красному и на другой день вступил в этот город. Армия Кутузова дневала в одном переходе оттуда, а Милорадович напал на арьергард Наполеоновской гвардии, опрокинул его и взял 2000 в плен.

Несмотря на то, Наполеон решился ожидать в Красном прибытия прочих корпусов своих, чтобы не дать истребить их по одиночке.

Но уже счастье окончательно изменило ему, и заслуженная им кара обрушилась на всю его несчастную армию: ни в чем не стало ему удачи.

Главные силы наши ночевали в 5 верстах от г. Красного, а Милорадович занял Смоленскую дорогу, по которой должен был идти на соединение с Наполеоном большой корпус французов, под начальством Мюрата.

Встретив на пути Милорадовича, корпус этот атаковал его позицию, он был отбит с уроном. Однако бой возобновился и продолжался до позднего вечера. Отрезанный от Красного, Мюрат, потеряв до 2000 человек, знамя и всю артиллерию, – ночью ушел окольными дорогами и привел к Наполеону не больше 3500 человек с оружием и толпу безоружных.

Сражение под Красным, 5 ноября 1812 года. Художник П. фон Гесс.

Но ещё два корпуса оставались позади, пробираясь к главным силам своим. Наполеон еще раз попытал счастья – вышел сам к ним навстречу и кинулся с своею гвардиею на наши силы. И эта атака была отбита. Между тем подходил один из ожидаемых корпусов. Кутузов приказал пропустить его под огнем наших батарей к Красному; с огромной потерей он соединился однако с Наполеоном и, уже не ожидая последнего своего отряда, французы стали отступать к Орше. Последний отряд составлял арьергард французских войск, под предводительством маршала Нея – и оставлен быль уже на верную гибель.

Нельзя не отдать особенной чести Нею – полководцу, которого сам Наполеон называл «храбрейшим из храбрых».

С 8000 пехоты и 3000 человек конницы, при 12 орудиях, и при том 700 безоружных мародеров, со всех сторон окруженный нашими войсками, он смело пошел на соединение с Наполеоном, полагая его застать в Красном. В нашей армии не заметили его движения, и он наткнувшись на наши силы, атаковал их и даже захватил несколько орудий; но Паскевич ударил ему во фланг и опрокинул его. К этому времени подоспели прочие отряды наши и тесно окружили его. Милорадович, видя его крайнее расстройство, послал парламента с требованием, чтобы он положил оружие. Вместо ответа храбрец решился пробиться чрез нашу позицию ударил в штыки: но пехота и кавалерия наши двинулись на него, истребили больше половины сил его и приперли остальных к Днепру.

Наступила зима. Французские солдаты в драной обуви, в легких мундирах, невыносимо страдали от холода. Дни становились короче и длиннее ночи, теплых ночлегов по дороге почти не было, все – разорено. Начались вьюги и метели. Непрошенные гости ежедневно умирали сотнями, а тут еще эти партизаны кишмя кишат кругом и не дают пощады отставшим и отдалившимся.

Наполеон и вся его армия были почти окружены нашими силами. Видя свое плохое положение, он приказал всем своим корпусам соединиться в г. Борисове, для переправы через Днепр, куда все и потянулись.

Ночной привал великой армии. Художник В. Верещагин. (Гибель Французов, от мороза на бивуаках).

Но и наши отряды устремились к Борисову и раньше его заняли город.

Узнав об этом и понимая хорошо отчаянное положение своей армии, Наполеон быстро принял все меры к своему спасению: он приказал принести к себе орлы (т. е. знамена) всех корпусов и сжег их, чтобы не достались они русским. Все излишние обозы тоже были сожжены, и лошади были взяты под артиллерию; а одного из своих маршалов – Удино – послал с отрядом к городу Борисову и приказал, во что бы то ни стало, овладеть городом, навести мосты на Березине и отыскать броды.

Храбрый маршал исполнил приказание в точности: опрокинул авангард Чичагова и преследовал так бойко, что главный силы Чичагова едва успели отступить за Березину, побросав свои обозы. Однако, отступая, успели сломать мост на Березине: поэтому положение Наполеона не поправилось.

В невообразимом расстройстве шла к Борисову французская армия, растянувшись на дороге слишком на 40 верст. Люди, истомляясь, бросали оружие и съ каждым днем уменьшалось число способных сражаться, да и те были в ужасном положении – голодные, оборванные, с обмотанными тряпками на ногах, вместо обуви.

А кругом и перед ними грозила ежеминутная гибель: Платов шел неотступно по следам; влево слышались выстрелы Витгенштейна; впереди – текла в болотистых берегах широкая река, и за нею 30-ти тысячная армия наша стояла на готов встретить врага.

На большой дороге. Отступление. Бегство. Художник В. Верещагин. (Возвращение Напоелона в Париж).

Все ждали только удобного случая напасть на бедствующих и отступающих французов – именно при переправе в г. Борисов, куда все и стягивались Спасения Наполеону не предвиделось. Но он не падал духом.

Как матерый волк, израненный и окруженный усталыми охотниками и припертый к реке, ощетинившись, огрызается и лязгает окровавленными зубами, а сам высматривает – куда бы стрекануть ему и дать тягу, так и Наполеон со своим ободранным, погибавшим отрядом, припертый к Березине высматривал место – где бы провести отряд этот мимо неприятеля.

Чичагов караулил берега; вверх и вниз по реке посланы были легкие отряды для наблюдения. Ниже Борисова нашелся удобный брод и все полагали, что именно тут станет переправляться неприятель и пойдет на Минск, чтобы соединиться с немцем Шварценбергом, у Буга. Так думал и сам Кутузов, а потому все внимание и силы были направлены туда. И все обманулись.

Маршал Удино, занявший Борисов, догадался об этом и, чтобы еще лучше обмануть Чичагова, послал занять берег передовыми постами ниже Борисова, против наших разъездов; между жителями города распустил слух, что там будет переправа и, даже приказал заготовлять там лес. А сам, вместо того, втайне двинулся к д. Студянке, выше Борисова, и живо принялся за наводку мостов. Это было 13 числа.

Переправа через Березину. Художник П. фон Гесс.

На другой день прибыл туда и Наполеон. За ним тянулась от Борисова его гвардия; подходили и прочие корпуса французские.

Началась переправа через р. Березину. Это было в начале декабря того же 1812 года. В числе 1000 вооруженных и 20 тысяч безоружных перешли обратно русскую границу. Это все, что осталось из 600 тысяч человек, перешедших Неман пять месяцев тому назад, жалких созданий покрытых тряпками, с опущенной головой, потухшим взором. Это была вся великая армия великого Наполеона Бонапарта, которого ожидала вместо царского престола ссылка на пустынный остров.

Славь вся Европа, солдата!

Русский, во имя добра,

Свергнул её супостата!

Русским героям – ура!

Воинам, лавром в боях украшенным;

Нашим героям родным:

Вечная память – сраженным,

Многая лета – живым!

Победоносная наша держава

Славит героев сынов;

Русскому воину слава!

Честь ему в роды родов.