21 августа. Мы ложимся и встаем под блеском зарева и громовых перестрелок. Мне уже нельзя заехать домой в Смоленск, – путь отрезан. Иду туда, куда двинет всех буря, войны.
Мне кажется, я переселился совсем в другой свет. Куда ни взглянешь, все пылает и курится. Мы живем под тучами дыма и в области огня. Смерть летает вокруг нас. Нет человека, который бы не видал ее каждый день, и каждый день тысяча людей достается ей в жертву. Здесь люди исчезают как тени. Сегодня на земле, а завтра – под землею. Сегодня смеемся с другом, завтра – плачем над его могилою. Тут целыми обществами переходят с земли на тот свет так легко, как будто из дому в дом. Удивительно, как привыкли здесь к смерти, в каких бы видах она не являлась: свистит ли в пулях, сеется ли в граде картечи, или шумит в полете ядер и вылетает из лопающихся бомб, – ее никто не пугается. Всякий делает свое дело и ложится в могилу, как в постель!
22 августа. Никогда, думаю, не молились русские так усердно, как сегодня. Поутру полки расположились вблизи Колоцкаго монастыря. Там еще оставались два или три монаха. Целый день церковь была отперта и полна. Унылый звон колокола, тихое пение, наступающий вечерний сумрак, слегка освещаемый лампадами, который чуть теплились пред древними иконами, все это вместе чудесным образом располагало душу, к молитве. Глубокое молчание почивало в храме. Никто не смел нарушить его. У некоторых из молящихся только избыток невыразимой печали вырывался в тихих рыданиях, мешаясь с дрожащим голосом убеленного сединами старца–священнослужителя.
Все признаки были на лицо наступавшего великого сражения. Неприятель, сдвигая свои силы, каждый день с большою дерзостью надвигал их на нас. Силы его несметные. Они ширятся вправо и влево, и темнеют, как дремучие леса, или ходят, как тучи, из которых по временам раздаются выстрелы, похожие на гром.
23 августа. Вот и Бородино и Бородинские высоты. Войска перешли реку Колочу, впадающую здесь же в селе Бородине в Москву реку.
Полки остановились и расположились на холмах. Стало войско, и не стало ни жатв, ни деревень: жатвы потоптаны, деревни снесены. «Войско идет и метет», так говорится издавна.
Наступает вечер. Наши войска окапываются неутомимо. Засеками городят леса. Пальбы нигде не слыхать. Там, вдали, неприятель разводить огни, ветер раздувает пожары, и зарево выше и выше восходит вверх. У нас на правой руке Милорадович, на левой князь Багратион; в середине Дохтуров. Глава всех войск – Кутузов; под ним Барклай-де-Толли.
24 августа. Отдаленный гром пушек приветствовал восходящее солнце. Генерал Коновницын с передовыми полками схватился с неприятелем под стенами Колоцкаго монастыря.
Вот идут они: один искусно уклоняется, другой – нагло влечет гремящие тысячи свои прямо на нас. Толпы его, тянувшиеся по дороге, вдруг распахнулись вправо и влево. Поля дрожать под необозримостью войска; кажется, гнутся под конницей; леса засыпаны стрелками; пушки вытягиваются из долин и кустарников, и в разных местах, разными тропами пробираясь на холмы и пригорки, въезжают. Многочисленное войско неприятельское колеблется, кажется в нерешительности. Вот, пошатнулось было влево, и вдруг повалило направо. Огромный полчища движутся на левое наше крыло. Русские спокойно смотрят на все с укрепляемых своих высот. Неприятель готовится к бою.
Неприятель, как туча засинел, сгустившись против левого нашего крыла, с быстротою молнии, ударил на оное; он хотел все сбить и уничтожить. По князь Багратион, генерал Тучков, граф Воронцов и прочие отбросили далеко пехоту неприятеля. Пушки наши действовали чудесно. Кирасиры врубились с неимоверною отвагою. Раздраженный неприятель несколько раз повторял свои нападения, и каждый раз был отражен. Поле покрывалось грудами тел. Князь Кутузов сидел на своей деревянной скамеечке, которую за ним всегда возили, у огня, на средине лини. Он казался очень покоен. Все смотрели на него, и от него черпали спокойствие. В руках его была нагайка, которою он то помахивал, то чертил что-то на песке. Казалось, что весь он превратился в слух и зрение, то вслушивался в гремящие переходы сражения, то внимательно обозревал положение мест. Часто пересылался с ним Багратион. Ночь прекратила бой и засветила новые пожары.
25 августа. Все тихо. Неприятель отдыхает; перевязывает вчерашние раны, и окапывает левое крыло свое. И наши не дремлют – готовятся. Бесконечные обозы тянутся по полям, толпы народа спешат, сами не знают куда.
С 25 на 26 августа. Все безмолвствует. Русские с чистою безупречною совестью, тихо дремлют около разведенных костров. Сторожевые цепи перекликаются. Эхо чуть вторит им, на облачном небе изредка искрятся звезды. На бивуаках неприятеля музыка, пение, трубные гласы и крики по всему стану. Вот слышны восклицания; за ними несутся еще слышнее, еще протяжнее и громче. Войско приветствует Наполеона, разъезжающего по строям войска.
26 августа,. Загудела, застонала мать сыра земля. Дрогнули поля, но сердца покойны были. Так началось беспримерное сражение Бородинское, 26 августа. Тучи ядер с визгом переметывались над шалашом нашим. Заря только что начинала зажигаться. Неприятель подвез несколько сот орудий и открыл целый ад. Бомбы и ядра сыплется градом. Треск и взрывы повсеместно. Одни шалаши валятся, другие горят. Войска бегут к ружью и в огонь. Все это происходило в средине, а на левом крыле нашем давно уже свирепствовала гроза в беспрерывных перекатах грома пушек и мелкого ружья. До 400 тысяч солдат, на самом тесном, из многочисленности их, пространстве, почти так сказать толкаясь головами, дрались с неслыханным отчаянием; 2000 пушек гремели беспрерывно. Тяжко вздыхали окрестности и земля, казалось, шаталась под бременем сражающихся. Французы метались с диким остервенением; русские стояли твердою стеною. Они, дорожили каждым вершком земли, и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение шло в глубокой долине и в разных местах с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступал место тумана. Седые облака дымились над левым крылом нашим и заслонили середину; между тем, как на правом – сияло полное солнце. И самое светило сие мало видало таких браней на земле с тех пор, как засветило оно над живущими на ней. Сколько крови! Сколько тысяч тел! В лесу целые костры были сложены отпиленных рук и ног! На месте, где перевязывали раны, лужи крови не засыхали. Разбитые головы, оторванные ноги и размозженные руки до плеч были на каждом шагу. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью своих товарищей. Война народная час от часу разрастается. Тысячи поселян укрывались в лесах, вооружаясь серпами и косами. Даже женщины сражаются».
Один 14-летний мальчик, с простреленною ногою шел пешком, и не жаловался. Перевязку выдержал он с большим мучением. Две молодые крестьянские девушки были ранены в руки. Одна бросилась на помощь к деду своему, другая – убила француза, поранившего её мать. Сражение не утихало ни на минуту и целый день продолжался беглый огонь из пушек. Бомбы, ядра и картечи летали здесь так густо, как обыкновенно летают пули, а сколько там пролетело пуль!..
Какое ужасное сражение было под Бородиным! Сами французы говорить, что они сделали 60.000 выстрелов из пушек и потеряли 40 генералов. Наша потеря также очень велика. Князь Багратион тяжело ранен. Кровь лилась, как вода. Никто не щадил жизни и не жалел. Ни берега Дуная и Рейна, ни поля Италии, ни пределы Германии давно, а может быть и никогда еще не видали столь жаркого, столь кровопролитного и столь ужасного сражения. Одни только русские могли устоять против страшного неприятельского полчища.
За Бородинское сражение Кутузова произведен был в генерал-фельдмаршалы, и кроме того, ему было пожаловано сто тысячъ рублей. Никто не был забыт царскою милостию, и Император Александра I щедро наградил всех участвовавших в Бородинском сражении от рядового солдата до генерала. Наполеон ничего не выиграл; только более 50.000 солдата из его армии осталось на Бородинском поле.
Пода прикрытием казаков Платова и 10 батальонов, наша армия отступила по дороге на Можайск и Москву.
Тронулся и Наполеон со своею армиею на Москву.
Вот как описывает Бородинский бой в своих записках генерал французской армии, адъютант Наполеона де-Сегюр.
Памятник на Бородинском поле. Гравюра М. Рашевского по рисунку И. Суслова
«Наполеон, полагая, что Понятовский уже захватывает старую Московскую дорогу, подал сигналь к атаке. И вдруг, среди безмолвных холмов поднялись клубы дыма и пламени и вслед за ними почти в тоже мгновение раздался взрыв и свист ядер, пронизывающих воздух по всем направлениям».
«Посреди этого грохота, Даву с дивизиями Комнана, Десе и тридцатью орудиями быстро двинулся к первому неприятельскому редуту».
«Русские открыли ружейный огонь; лишь со стороны французов гремели орудия. Пехота двинулась, не стреляя; она спешила навстречу неприятельскому огню; чтобы его прекратить, но Компан, генерал этой колонны и его храбрейшие солдаты падали раненые, остальные в отчаянии остановились под этим градом пуль, собираясь отвечать на него; тут подоспел Рапп заменить Компана, ему удалось бегом повести солдат в штыки против неприятельского редута».
«И вот он уже первый достиг его, как вдруг и его постигает та же участь: он получает свою двадцать вторую рану. Его замещает третий генерал, но и тот падает. Сам Даву ранен. Раппа принесли к Императору, который ему сказал: «Ну, что, Рапп, по–прежнему? А что делается там наверху»? Адъютант отвечал, что следовало бы послать гвардию на подкрепление. «Нет, сказал Наполеон, я от этого остерегусь, я не хочу, чтобы мне ее разбили, я выиграю сражение и без неё».
«Но высоты возле разрушенного села Семеновского, куда примыкала левая сторона центра русских, были еще нетронуты; та подмога, которую Кутузов беспрестанно вытребовывал с правого фланга, здесь укрепилась. Их сильный огонь обрушивался на Нея и Мюрата, победу он задерживал; следовало овладеть этой позицией. Сначала Мобург с своей кавалерией рассеял их первые ряды, за ним следовал со своей пехотой Фриан, генерал Даву. А Дюфур и 15-й полк легкой кавалерии первыми взобрались на этот откос. Они выселили русских из этой деревни, развалины которой были плохо укреплены, Фриан поддерживал этот натиск, воспользовался своим успехом и упрочил его, хотя и получил рану».
«Этот геройский подвиг открыл французам путь к победе, нужно было немедля им воспользоваться. Но Мюрат и Ней были истощены и, пока они собирали свои отряды, они послали просить подмоги».
«И в тот момент было замечено, что Наполеона охватило небывалое дотоле колебание; он долго раздумывал. Наконец после того, как он неоднократно отменял приказания, даваемые своей молодой гвардии, он решил, что на этих высотах будет достаточно присутствия отрядов Фриана и Мобурга, так как по его мнению решающий момент еще не наступил».
«Но Кутузов, воспользовавшись этой заминкой, на которую он мог рассчитывать, призывает на помощь своему левому флангу, открытому со всех сторон, все свои резервы до гвардии включительно. Багратион со всеми подкреплениями снова пополняет его ряды, его правый фланг упирается в батарею, атакующую принца Евгения, а левый в тот лес, которым замыкается поле битвы возле Псарева. Огонь русских разрушает наши ряды, ихъ дружная атака упорна и стремительна: пехота, артиллерия, кавалерия – все соединились в одном натиске. Ней и Мюрат ожесточенно пытались противостоять этой буре; для них дело шло уже не о дальнейшей победе, а о том, чтобы сохранить добытое перед тем».
«Русские, придя в себя после первого поражения, сбежались со всех сторон. Кутайсов и Ермолов повели их сами с решимостью, достойной этого великого момента. 30 полк отважился один пойти в штыки против целой армии, он был окружен, смять и отброшен с редута, где он оставил треть своих солдат и своего бесстрашного генерала, получившего до двадцати ран».
«Русские, ободренные этим, не довольствуясь больше защитой, пошли в атаку. На том пункте сражения сосредоточилось все, что может дать военное искусство, сила и безумная отвага. Французы продержались в продолжении четырех часов после этого “вулкана”, под дождем пуль и ядер. Тут понадобилось все искусство принца Евгения и то чувство, благодаря которому, для всегдашних победителей самая мысль о признании себя побежденными кажется невыносимой. В каждой дивизии по несколько раз менялись генералы. Вице–король переходил от одной дивизии к другой, перемешивая мольбы с упреками и главным образом напоминая о прежних победах. Он послал предупредить императора о своем критическом положении, но Наполеон ответил, что он ничем не может помочь, что победа зависит от вице–короля и что стоит сделать еще одно лишнее усилие и сражение будет решено».
«Это произошло в тот момент, когда Мюрат, обреченный на бездействие в захваченной им долине, послал в четвертый раз к своему шурину с жалобой на потери, причиняемые его кавалерии русскими, утвердившимися на редутах против принца Евгения. Он просил у Наполеона лишь гвардию на подмогу; при её поддержи, уверял он, ему удастся овладеть этими укрепленными высотами».
«Император, казалось, согласился, он послал за Бессьером, начальником конной гвардии. К несчастью, этого маршала не могли найти, так как он, по распоряжению самого же Наполеона, был послан, чтобы вблизи наблюдать за битвой. Император ждал его в течение часа, не обнаруживая нетерпения и не возобновляя своего приказания. Когда маршал, наконец, явился, он принял его с довольным видом, спокойно выслушал его донесение и позволил ему продвинуть гвардию вперед настолько, насколько тот сочтет это нужным».
«Но уже время было упущено. Нечего было думать о захвате всей русской армии и, быть может, целой России; оставалось лишь удержать за собой поле битвы. Кутузову дали время опомниться, он укрепился на оставшихся у него малодоступных высотах и покрыл всю долину своей кавалерией».
«Таким образом, русским удалось в третий раз перестроить свой левый фланг перед Неем и Мюратом, но этот последний призывает на помощь кавалерию Монбрюна. Этот генерал был убит и замещен Коленкуром, который, встретив адъютантов несчастного Монбрюна, оплакивавших своего начальника, закричал им: “Следуйте за мной, не плачьте о нем, и идите отомстить за него”!»
«Король указал ему на вновь выстроившийся неприятельский фланг, его следовало бы оттиснуть к центру их главной батареи; в то время, как легкая кавалерия будет пробиваться вперед, Коленкур со своими кирасирами должен будет неожиданно повернуть налево, чтобы с тыла захватить этот ужасный редут, который своими фронтом по-прежнему напирает на вице-короля».
«Коленкур ответил: “Я не замедлю быть там живым или мертвым”. Он отправился тотчас же и опрокинул все, что ему противостояло на пути, затем, неожиданно повернув налево своих кирасир, он первый появился на окровавленном редут, где пал, сраженный пулей. Он нашел могилу там же, где и победу».
«В то время, как производилось это решительное наступление кавалерии, вице–король со своей пехотой почти достиг центра огнедышащего редута. Вдруг он увидал, что пальба прекратилась, дым развеялся и на вершине редута задвигались и засверкали медные каски наших кирасир. Наконец-то эти высоты, дотоле принадлежавший русским, перешли к французами Вице-король устремился туда, чтобы разделить победу, довести ее до конца и укрепиться на этой позиции. Но русские не отказались от неё, они упорствовали, доходя до остервенения. Было видно, как они, не теряя мужества, смыкали свои ряды перед нами и, несмотря на то, что их беспрестанно отбрасывали, они снова под предводительством своих генералов вступали в битву и шли умирать у подножия окопов, возведенных их руками».
Посреди этого грохота войны и еще не остывшего пыла Нея и Мюрата, Наполеон оставался прежним, с ослабевшим голосом и вялой походкой. Но вид русских, свист их пуль и ядер воодушевили его; он приблизился к их позиции и выразил желание отнять ее; тогда Мюрат, указывая ему на нашу почти совсем разбитую армию, заявил, что для этого потребуется гвардия, на что Бессьер, по своему обыкновенно, не упускавши случая отстаивать это отборное войско, в виде возражения, указал на расстояние, отделявшее от нас неприятельские укрепления, прибавив, что между Наполеоном и Францией простирается целая Европа и потому необходимо сохранить хотя эту горсть солдат, на которую император мог бы рассчитывать. И так как было уже около пяти часов, Бертье в свою очередь заметил, что слишком поздно, и неприятель укрепился на своей последней позиции и что пришлось бы еще пожертвовать не одной тысячей человек, не добившись удовлетворительного исхода нападения. Тогда император лишь посоветовал победителям соблюдать осторожность. Потом он вернулся, по–прежнему шагом, к своим палаткам, расположенным позади, отнятой два дня тому назад батареи, перед которой он оставался с самого утра почти безучастным свидетелем всех превратностей этого ужасного дня».
«По дороге он подозвал Мортье и дал ему приказ о выступлении молодой гвардии, но с тем, чтобы она ни в каком случае не переходила оврага, отделяющего их от неприятеля. Он прибавил, что уполномочиваете его охранять поле сражения и принять для этого все нужные меры, и этим только и ограничиться».
«Вскоре он подозвал его снова, спрашивая хорошо ли он понял приказание, и, повторяя свое запрещение вступать в бой, настойчиво предписал охранять поле битвы. Через час он опять послал повторить приказание: ни в каком случае не выступать и не отступать».
«Когда он остался в своей палатке, к его физическому упадку присоединилась большая душевная скорбь. Он только что видел поле битвы, это место говорило красноречивее людей, победа, столь желанная, купленная столь дорогою ценой, не была полной. Он ли, исчерпывавший прежде свой успех до конца, он ли теперь так холодно и безучастно отнесся к высшим милостям, посланным ему судьбою»?
«Правда, потери были громадны и не соответствовали результату: каждый около него оплакивал друга, родственника, брата, потому что жребий упал на самых избранных. Было убито и ранено сорок три генерала. Какой траур в Париже, какое торжество для его врагов! Во всей армии вплоть до его палатки его победа молчалива, сумрачна, одинока, даже не слышно лести»!
«Те, кого он позвал, Дюма, Дарю, слушали его, молча, но их молчание, их позы, их опущенные глаза говорили достаточно».
«На другой день до полудня армия оставалась в бездействии или вернее можно было бы подумать, что армии больше не было, а оставался один авангард, так как остальные рассеялись по полю битвы, чтобы подбирать раненых. Их насчитывалось двадцать тысяч. Их переносили за два лье от поля битвы в Колоцкий монастырь».
«Лейб-хирург Ларрэ собрал фельдшеров со всех полков, подоспели походные госпитали, но всего этого было недостаточно. Впоследствии он жаловался в печатной реляции, что ему не было предоставлено ни одного отряда для того, чтобы раздобыть на этот случай в соседних селениях предметы первой необходимости».
«Император объезжал поле битвы; еще ни разу место сражения не являло собой такого ужасного зрелища. Все соответствовало этому ужасу: мрачное небо, холодный дождь, порывистый ветер, испепеленные жилища, изборожденная долина, покрытая развалинами и обломками; на горизонта сумрачно и печально зеленели деревья севера; повсюду среди трупов бродили солдаты, отыскивая себе пищу, далее в сумках своих погибших товарищей; раны воинов были страшны, потому что русские пули крупнее наших; бивуаки безмолвствовали, не слышно было ни пения, ни разговоров – суровая тишина»!
Наполеон впоследствии говорил: «из 50 сражений, данных мною, самое ужасное Бородинское, французы показали себя в нем достойными одержать победу, а русские стяжали право считаться “непобедимыми”.
Кутузов в донесены Императору Александру не хвалился победою, но говорил, что баталия 26 августа была самая кровопролитная из всех, который в новейших временах известны, что неприятель с превосходными силами не выиграл ни шага земли.
По окончании сражения Кутузов приказал было укрепиться, чтобы продолжать бой на следующий день, но в полночь, не желая подвергать свою армию еще большим потерям, приказал отступать.