Жили мы в ту пору в Смоленске и жили, слава Богу, с достатком, ни в чем не нуждались. Никак дня за два до Спаса Преображения приходилась суббота; народ, отстоявши всенощную, расходился по домам. Только слышим мы, – на улице крик. Выбежали за ворота, глядим – скачет казак и кричит: «Уходите в крепость, спасайтесь! Бонапарт подходит»! Повязали мы свое добро в узелки, да скорехонько в крепость; там и спать улеглись. На другой день, часу в десятом, загремела пальба: это французы пошли на крепость. Не могу и рассказать, в каком мы были страхе! Сидим это в садике, дрожим, как вдруг бомба промеж нас: бух! Не взвидели мы тогда света Божьего, крикнули, да сколько хватило прыти, в погреб: там и спрятались.
Ну, положим, мы были дети, а и большие–то не лучше нас смекали. Иные думали, что оба войска – наше, значит, и французское – пойдут друг на друга кулачным боем. Которые посмелее, взбирались на деревья, чтобы оттуда смотреть на эту баталию. Однако как стали разбивать зубцы на стенах, тогда поняли наши молодцы, что значит бомбардировка!
В такой тревоге подошел праздник. После всенощной владыка Ириней вынес из собора икону Божьей Матери. Певчие поют «Взбранной воеводе», а народ валить следом и плачет навзрыд.
Что ни улица, то и пожар; куда ни ступишь, везде натыкаешься или на чужое добро, сваленное в кучи, или – хуже того – на больных, да на увечных; стонут сердечные… А бомбы-то, бомбы так и крестят небо. В церквах, которые еще уцелели от пожара, в те самые часы шла служба; ярко горели свечи, мерцали лампадки; горячо молились православные, обливаясь слезами.
После Покрова, видим мы, что французы начинают голодать. Сколько раз совали они нам в руки толстые пачки денег, лишь бы достать им кусок хлеба, а мы бы и рады, да неоткуда. Пока еще можно было, сами ходили по ночам, да собирали в огородах свеклу, картофель; и что, бывало, удастся вырыть, то спрячем в яму, досками ее прикроем, притрусим землей; по ночам и печи топили. Ну, а как начались холода, так и самим пришлось круто; доходило до того, что за пуд ржаной муки платили 17 рублей, а пшеничной – 27 рублей. Вот какие были цены в Смоленске.
Под конец, целых двенадцать дней ни за какие деньги невозможно было достать хлеба. Холод своим чередом: мерзнуть французы в своих мундиришках и с нас тащат всю теплую одежду. Кто посильнее, тот еще за себя заступится… И много их тогда пропало, от холода да голода. Шли раз наши улицей, и видят издали, – часовой стоить у генеральского дома, и как будто прислонился к дереву. Подошли, а он вытаращил глаза и не моргнет – замерз сердечный. По деревням, почитай, то же самое было. Вышел как–то приказ, чтобы скупать весь хлеб. Многие деревни не согласились: «С чего это – говорят – взял супостат, что мы будем ему провизию поставлять?»
Побоища бывали. Как где покажутся французы, так крестьяне идут на них с вилами, с топорами, не то с оглоблями. В иных селах сами помещики водили крестьян.
Из села Бердилова, Павел Иванович Энгельгардт положил свой живот за такое дело. Когда, значит, его схватили и привезли в Смоленск на суд, генерал стал его уговаривать, чтобы он пошел на службу к Бонапарту. Павел Иванович на это отвечал: «Нестаточное дело вы говорите, потому я служу Царю Православному»! Они, супостаты, взвели его на крепостной вал, да там и расстреляли. Все о нем жалели, царство ему небесное!
На Москве, сказывают, только и говорили про француза, покуда он еще не проявился. Когда же москвичи прослышали, что под Бородиным был бой, и что путь французу чист, разом поднялись с насиженных мест. По улицам потянулись кареты, повозки, в казенных местах выгружали бумаги; из церквей вывозили святая иконы, купцы очищали лавки. У заставь была такая теснота, что ждали своей очереди по полусуток. Кому и удавалось выбраться, тоже не знали, что делать: добьется кое–как до деревни, а там не пускают в избу ночевать: «Зачем из Москвы выезжали? Зачем покинули ее врагу на разграбление?» Москва тем временем все пустела, да пустела. Куда, говорят, ни взглянешь, – ворота заперты, ставни затворены – даже тоска забирает.
Так подошло новолетие. Приехал владыка Августин в Успенский собор обедню служить. Как кончилась обедня, подошел народ к кресту, владыка и говорить: «Когда–то приведет нас Господь помолиться опять в этом храме»? – а у самого голос дрожит от слез.
На другой день стали проходить через Москву наши полки. Тут все, которые еще оставались в городе, выбегали на встречу узнать, что нового? А солдаты говорят: «Выходите с хлебом–солью встречать дорогих гостей: Бонапарт идет у нас по пятам, – поклонились ему матушкой Москвой»! Священники надели ризы, повышли на паперть; которые полки наши проходили мимо, тех кропили святою водою и благословляли на брань.
Иным полкам досталось идти мимо Кремля; как завидели его солдатики, да вспомнили, что может крестятся последней раз, так зарыдали в голос…
Не успели наши выйти в один конец Москвы, как неприятель вошел с другого конца. Уж точно молодцы были, нечего сказать! А вел их шурин Бонапарта, тоже красавец писаный, одетый нарядно – в бархат да золото. Подъехали они к Кутафьевским воротам, хотят войти в Кремль, а там, за бревнами, засело с десяток москвичей. Французы думали, что их ожидает войско и бухнули из пушки. Бревна раскатились, а наши, кто в живых остался, – наутек; французы сейчас же бросились расчищать дорогу и сколько–то мертвых выкинули в ров. Так погибли буйные головушки.
Едва улеглись москвичи спать, как в ту же, ночь стряслась другая беда. Бог его ведает, наши ли запустили красных петухов, или злодеи нас жгли, только Москва загорелась в разных местах сразу. Идут люди одной стороной улицы, а другая горит. Такое творилось, что рассказать нельзя. Бревна горят, падают, головешки сыплются, с крыш летит листовое железо, а жара такая, что не передохнуть; мостовая накалилась – ноги жжет, точно огнем… И не видят со страху люди, что горят церкви Божии, колокола срываются на землю. Кто, потерявши память, бросался к заставам, кто залезал в ямы, в погреба, а больше того шли люди на Орлов луг, за Крымским бродом. Чего тут не было? Точно муравейника копошился! И старый, и малый, и нищий, и миллионщик – всех сравняла беда.
Целые тысячи тут скитались – не день и не два, а пока француз не покинул Москвы. Днем народ идет в город, рыщет по лавкам, по пустым домам, ищет, значит, провизжи. Ее вольно было брать всякому. Как только стемнеет, разложат на лугу огни и варят себе: кто стряпает суп, кто похлебку, кто послаще что; у счастливцев самоварчик кипит. Пока еще было тепло, да сухо, пока можно было находить провизию, кое-как перебивались; ну, а тогда пошли дожди, наступили холода, пришлось подумать, где бы приютиться понадежнее, особенно с малыми ребятами.
Недолго жилось французам в привольи. Так, через неделю после Покрова они покинули Москву и пошли восвояси. И уж натерпелись, сердечные, не дай Бог. Брели они теперь вразброд, все равно как орда какая, куда глаза глядят: оборвались, босые; от стужи прикрывались, чем случится: кто ризой, кто бабьей юбкой или шалью. Думали, что отдохнут в Смоленске; какой тут отдых – точно света преставление. Все место от Московской заставы вплоть до Днепра было заставлено ихними фурами, пушками или повозками с московскими гостинцами. Там валяются поломанный ружья, сабли; тут нагромождено сундуками, ларцами, тюками, а промеж них бродят, словно мертвецы, солдаты. Иные тут же падали от голода и помирали. Мало кому удавалось развести огонек, да погреться; иной слабосильный упадет в огонь головой, а встать–то и не может.
На этапе. Дурные вести из Франции. Художник В. Верещагин.
В ночь, за три дня до Архангела Михаила, послышали смоляне, как будто грянул гром. Повыскочили, кто в чем был, а казаки им. говорят: «Это он, злодей, взорвал наши стены. Много тогда погибло наших, да тысячи две французов, которые лежали по госпиталям. Тут уж народ озлобился против злодеев: где только увидят француза, сейчас его или тащат топить, или же кидают в огонь. Они, несчастные кричат, а пожар тем временем пуще разгорается. Страшно вспомнить – ад кромешный кипел на улицах.