I. Листки календаря
Сосна
Шелест лыж по целине озерной,
Белизна и тишина.
На мысу пустынном тенью черной
Лермонтовская сосна.
В белом царстве, в снежном сне глубоком
Пальмы ли виденье? — Нет,
В строгом созерцаньи одиноком
Ровный снежный свет.
Лишь в стихах столетних и доныне
Память о мечте жива,
О душе, тоскующей в пустыне,
О родной душе слова.
Но они звучат далеким звоном
В замкнутой пустынной тишине.
Реет редкий снег… Иду с поклоном
К одинокой северной сосне.
1938
Мы опаздываем
К.К.Г.
Сколько их на ветках трепетало
В свежей летней роще на ветру!
Сколько солнечных минут упало,
Кануло в их шелест, в их игру!
Снова час настал дорожным сборам,
Разлетелись листья октября,
Выметаются с бумажным сором
Смятые листки календаря.
Ускользает время, ускользает,
Все быстрее обгоняет нас,
Все острее холодом пронзает
Поздний, темный и пустынный час.
Мы опаздываем. Слышишь, слышишь,
С гулом пролетают поезда.
Жизнь не ждет. А боли не услышишь,
Не насытишь сердце никогда.
Сердцу не поможет заклинанье.
Каждый вымоленный счастья день
Обращается в воспоминанье,
В бездыханный снимок, тени тень.
Мы опаздываем без возврата,
Опоздавшим не догнать мечты.
Вдруг мелькнет испуганно-крылатой
Посреди вокзальной суеты?
Мы спешим в обманчивой погоне.
Опоздавшим нет пути назад.
Пуст вокзал. Лишь ветер на перроне,
Рельсы, ночь и лунный циферблат.
1938
Marche funèbre
Седой артист — пустынный путь скитаний
И груз венков лавровых и сухих —
Под проливным дождем рукоплесканий
Садится за рояль. И зал затих.
Волной, вбегающею на преграду,
Волной, стирающею все следы,
Смывает музыка рояль, эстраду
И слушателей плотные ряды.
Еще желтеет ламп стенных опал,
Страница шелестит на полдороге,
Но похоронным маршем через зал
Уже влекутся призрачные дроги.
…Качалась бахрома на катафалке
Ночной бесшумной черною травой,
Беспомощно роняли цвет фиалки,
И легкий дождь блестел на мостовой.
Колеблет ветер креп густой вуали,
Муаровые ленты на венках,
Сопутствующих смерти и печали…
А в небе, в розовых облаках,
В своей еще не узнанной отчизне
Душа витает, скрытая от глаз,
Ведя безропотный простой рассказ
О том, что унесла она из жизни.
И в нежном пении ее была
Такая радость легкого скитанья,
Такая чистота воспоминанья, —
Как будто, не коснулась в мире зла
И улетает, тяжести не зная, —
Что странной, грузною, как страшный сон,
Казалась эта чернота земная
Торжественных, громоздких похорон.
Закат сияет над оградой строгой
Сквозь городскую дымку, муть и гарь
Блаженною и вечною дорогой…
И вспыхивает в сумерках фонарь.
1938
Гельсингфорс на заре
«Для кого она выводит Солнце счастья за собой?» Е.А. Баратынский
Л.М. Линдебергу
I
Стволы на газоне так четки,
Воздушная зелень нежна…
В пролеты черной решетки
Сквозит городская весна.
По улицам странно-пустынным
В бездомной тоске пешеход,
Как по галлереям картинным,
Блуждает всю ночь напролет.
Над узкою башней музея,
Над розовой полосой,
В блаженных полях Элизея
Звезда проступает росой.
Живут громоздкие зданья
Под северным светом небес,
Храня одни очертанья,
Теряя каменный вес.
Под розовыми облаками
Как будто дышит гранит,
И мертвенными лучами
Фонарь позабытый горит.
— Напрасно бессильная тлеет
Ночная душа твоя,
Все явственнее розовеет
Трамвайных рельс колея.
И снова под птичьи хоры
Восходит луч огневой
Над улицей Авроры,
За домом Карамзиной.
В музейном замкнутом зале,
Где прежде блистала она,
Теперь из-под черной шали
Глядит на зарю с полотна
II
По тем же улицам блуждал поэт,
Его шагов угадываю след.
Быть может, здесь однажды он стоял,
Где входит в море каменный канал,
Где на горе собор до самых звезд,
А под горой чугунный низкий мост.
Залива розовая заводь спит,
В воде огонь от фонаря дрожит,
И в отдаленьи черных барок строй
Застыл под акварельною зарей.
Не так же ль в небе медлила заря,
В воде дробился отблеск фонаря,
И отражал завороженный взгляд
Зарю малиновую век назад?
Но далее ведут меня следы
По набережной, вдоль ночной воды,
И вот — Бруннепарка липовая сень,
Где тает на холме поэта тень.
Что здесь в наследие осталось нам?
Прозрачный след шагов по берегам,
Глазам от глаз завещанный простор,
Безмолвный сердца с морем разговор,
И ветра западного холодок,
И тот же взгляд — в разлуке — на восток.
1938.
Фонтан
Ночь заперла в домах входные двери
И в переулке фонари зажгла.
Шумит фонтан в уединенном сквере
Бесцветный, как весенней ночи мгла.
Днем он другой, сверкающе-надменный,
Весь в искрах солнечных, весь напоказ.
А ночью монотонно-вдохновенный
Яснее слышится его рассказ.
О чем? Да все о том же. О чудесной
Свободе и неволе бытия
В бассейне каменном, в ограде тесной,
Где замкнута в своем кругу струя.
В себя и из себя, втекая, истекая,
Не иссякает в пении душа,
Себя себе в теченьи возвращая,
Себя собой смывая и глуша.
Кто слушает его? Ночной прохожий,
В стеклянной клетке пламя фонаря.
Ночные души все друг с другом схожи,
Украдкой сквозь преграды говоря.
Заря, дрожа, выходит из тумана.
Ушел прохожий, и фонарь погас.
О как печально пение фонтана
В пустынном городе в рассветный час.
1939
Фонарь
Он стоит у подъезда чугунно-прямой,
И лучи золотятся вокруг бахромой.
У подъезда ступень в золотистом снегу,
Ветер пламя качнул в фонаре на бегу.
Белой улицы гладь, белой улицы тишь.
У пустого подъезда кого сторожишь?
…Дон-Жуан проходил, прикрываясь плащом,
Притворяясь живым под ночным фонарем.
Донна Анна неслышно скользила вослед,
Мотыльками снежинки летели на свет.
Налетела метель, наметала сугроб,
Серебрила у каменной статуи лоб…
Декорацией зимней белеет стена,
А гранитная ниша пуста и темна.
Лишь невнятная музыка где-то звучит,
И мечтатель-фонарь, сторожит, сторожит…
— Возвращаются души в покинутый дом
И прощаются молча с приснившимся сном.
Остается печаль, остается покой.
Синеватый и тусклый рассвет городской.
И туда, в синеву, в те пустые моря
Отлетит золотая душа фонаря.
1939
Стихи о маленькой танцовщице
Памяти Оли А-ой.
I
Ты не хотела учиться,
На ночь ложиться в кровать.
Лишь бы, как ветер, кружиться,
Лишь бы, как птица, летать…
Маленькая танцовщица,
Трудно с тобой совладать.
Сказки, стихи, небылицы,
Песенки, танцы с утра…
Тихо сомкнула ресницы.
Девочка, спать пора.
Мы пароход рисовали,
Белый с черной трубой
Чайки на море кричали,
Долго летя за кормой.
Разве с тобою мы знали:
Будет он злой судьбой.
II
Сахарный снег на окошке,
В печке веселый огонь.
Первые в жизни сережки
Крепко зажаты в ладонь.
Горками шоколада,
Пестрою грудой конфет
Праздновали. Как надо,
Семь пролетевших лет.
Но позабыты сласти…
Не налюбуется взгляд
Новым подарком — о счастье! —
Первый балетный наряд.
Ластится пух лебяжий
К худенькому плечу.
— Скоро ли, скоро ль. Когда же
Лебедем полечу?
III
На голове коронка —
Принца принцесса ждет:
Беленького лебеденка
Первый робкий полет.
Музыка уводила
В сказочную страну.
В крыльях томилась сила,
Сила влекла в вышину.
Музыка расстилала
Лунного озера гладь.
Ах, одного желала —
Крыльям свободу дать.
Но терпеливо, часами
Грустной училась игре:
Как расставаться с мечтами,
Как умирать на заре.
Так сохранилась на снимке
Ты в лебединых мечтах,
В нежной тюлевой дымке,
С грустью недетской в глазах.
IV
Разные шалости были.
Как-то твои башмачки
Будто сами уплыли
В озеро, за тростники.
Плавно их волны качали
В солнечном серебре.
Дети на пляже кричали,
Радуясь новой игре.
Ты же была, как в горячке:
Если б мне росту с вершок,
Не испугалась бы качки,
Села б сама в башмачок.
Но не пришлось малютке,
Крепко держась за края,
В утлой качаться каютке…
Выплыла шалость твоя.
Выговор был и слезы,
Крупных слез ручейки.
…Сохли в саду под березой
Пойманные башмачки.
V
Разные были проказы.
В сердце остался след:
Девочки черноглазой
Тоненький силуэт.
Выросла стройною, гибкой
Маленькая егоза.
Лучшая в мире улыбка,
Солнечные глаза.
Бабочками ресницы,
Темные волны волос…
Маленькой танцовщицы
Чуть капитан не увез.
Как же, такая приманка,
Невидаль южных стран —
На корабле обезьянка,
Лучше чем сам капитан.
Странные кушанья с перцем,
Черный слуга у стола…
Но не поладила с сердцем,
Сердце не отдала.
— Нет, подождем немного,
Прочь морщинку со лба.
Будет большая дорога,
Это еще не судьба.
VI
Скалы и пальмы на сцене,
В маске таинственный враг,
А за кулисой — ступени,
Сумрак и пыльный сквозняк.
С бьющимся сердцем сбежала
Ты после танца вниз.
Гостьи пришли из зала
В дебри твоих кулис.
Как не блеснуть перед ними
Важностью взрослой своей,
Не рассказать о гриме,
Тайне ресниц и бровей,
Не показать им двери,
Где — «воспрещается вход» —
Тот, кто актрисе Мэри
Нежные песни поет.
Ах, он поет, как в сказке,
Но для другой, для другой,
В красной своей полумаске
Странный восточный герой.
Пальмы шумели листами
Веером вея сквозным.
Над золотыми песками
Счастье клубилось, как дым.
Стала ты бредить отныне
Знойною ширью песков.
…Голос далекой пустыни,
Рока невнятный зов.
VII
Легкой птицей порхает,
Звонкою птицей поет.
…Тенью по саду блуждает
Вот уж который год.
Было весеннее лето:
Солнце, сиреневый сад
И от купанья и света
Детски-сияющий взгляд.
Сборы в дорогу были
Быстры и коротки.
Розами пол покрыли
Кинутые лоскутки.
Платье на кресле висело,
Снятое с плеч тобой,
Как бездаханное тело,
Брошенное душой.
Тускло солнце разлуки,
Дом опустевший тих.
Только в памяти звуки
Песенок звонких твоих.
VIII
— Словно приданое шили,
Ты мне писала потом.
Дни в суете проходили,
Ночи в волненьи немом.
Душно в квартире летом
В сумерках городских.
Только перед рассветом
Стук машинки затих.
Знаю, в стекле овальном
Из полумглы возник
В палевом платье бальном
Твой зеркальный двойник.
И в восхищеньи портниха,
В складках расправив атлас,
молвила, ахнув тихо:
— Кто же достоин вас!
Все к отъезду готово.
Заперт с приданым сундук.
В рубке у рулевого
Путь указан на юг.
Перед дорогой длинной
Вдруг защемила тоска.
Знаю, остался в гостиной
Смятый комочек платка.
IX
Ты мне прислала в конверте
С юга завядший цветок.
Разве подумать о смерти,
Благоуханный, он мог?
Юность живет. Мечтая,
Ей ли испытывать страх!
Кружится пыль золотая
В нетерпеливых глазах,
Радостно носится стая
В солнечных облаках.
Кто сосчитает на свете,
Много ль счастливых минут…
Сердцем доверчивы дети
Счастья огромного ждут.
X
Счастье тебя обмануло.
Счастье лишь раз, тайком
В сердце твое пахнуло
Розовым ветерком.
Все изменилось в мире
Радужное забытье.
Выросло глубже и шире
Робкое сердце твое.
Море шумело у мола:
Счастье навеки дано!..
Ветер врывался веселый
С набережной в окно.
В темной лиственной чаще
Ветра теряется след,
Только с ветки дрожащей
Нежный осыпался цвет
Прячась за радужной дымкой
И повянуясь судьбе.
Крадучись, невидимкой
Горе вошло к тебе.
Море, как Шехерезада,
Длинный вело рассказ.
Тысячной сказкой надо
Страшный отсрочить приказ.
Тысяча первою сказкой
В гавани пела труба,
И торопила с развязкой
нетерпеливо судьба.
XI
Маленькая танцовщица
В душном ночном кабачке.
Мечется в клетке птица,
Бьется в испуге, в тоске.
Тонкие детские руки
Подняты над головой.
Тусклая дымка скуки
Взгляд затенила живой.
Север…Как это далеко!
Гости зовут к столу.
Дикую песню востока
Кто-то поет в углу.
Резко звенят стаканы.
Слезы, как звезды, сквозь тьму.
Северные туманы
Тают в табачном дыму.
Тихая белая птица
Выпорхнула в окно.
Маленькая танцовщица,
В доме твоем темно.
_____________
Воздух горячий и синий
Жесткий библейский песок,
Маленький холмик в пустыне
И одинокий венок.
1938–1939
II. Бурелом
У окна
Ночная птица в зарослях выводит
Короткие спадающие гаммы.
Пастельный месяц из-за клена всходит.
Мир заключен в оконный вырез рамы.
…На полюсе справляют новоселье
Зимовщики на плавающей льдине.
Туристы с корабельного похмелья
Бредут гурьбою к праздничной витрине.
От канонад в Мадриде на соборе
Обрушился карниз витиеватый.
И черная гроза готовит вскоре
Огромные громoвые раскаты.
А тут все то же: зелень, глушь, прохлада…
Замолкла птица, друга не найдя.
На высохших мучных дорожках сада
Вдруг зарябили капельки дождя.
1937
Все то же творится на свете...
Все то же творится на свете
Под знаком живой новизны.
Рождаются новые дети
Для нового смерча войны.
Вошла победителем в город
В урочное время весна —
И лед в заливе распорот
И блещет на солнце волна.
А в сумраке лабораторий,
В глухой кабинетной ночи,
Мечтая о вольном просторе,
Смертельные зреют лучи.
Где стаи крылатых пилотов
Пути пролагали свои —
Громоздкий обоз самолетов
Наезживает колеи
И вот прорываются страсти,
Колеблются троны, венцы…
Толкуют об Екклезиасте
Пресыщенные мудрецы.
Ничто под луной не ново,
И ветер вернется домой —
К зиянию места пустого,
Покрытого тусклой золой.
Суровая зима
1939–1940
Суровая зима. 1939–1940
Inter arma silent musae
I
Не называя даже словом,
Но помня, что идет она,
Что жизнь едва защищена
Случайным и неверным кровом…
Предчувствуя, как рухнут стены
Непрочных городских квартир,
Как, искаженный, дрогнет мир
От налетевшей перемены —
Пересмотреть, пересчитать
Все призрачное достоянье,
На письменном столе прибрать,
Крестом перечеркнув названье,
Закрыть ненужную тетрадь.
Теперь изнемогай от груза,
Терпи, душа, глуха, темна…
Пока не кончится война,
Обречена молчанью муза.
II
В убежища, подвалы, склепы, щели
Загнали жизнь, подсводы крепких стен
Чтоб слушать гул орудий, вой шрапнели
И дикие стенания сирен.
Запуганным ребенком бродит Муза,
Лепечет встречным что-то про свое…
Но нищая сиротка всем обуза
не до того теперь, не до нее.
Играть в солдатики любили дети,
У взрослых же игра совсем не та.
Все нежное, все светлое на свете,
заволокла густая темнота.
И в грохоте, захлебываясь дымом,
Все глубже уходя в глухую тьму,
Кто вспомнит о видении незримом,
О голосе, неслышном никому!
III
Cирены — исступленные кликуши —
Опять вещают городу беду.
Дрожащие испуганные души
Теснятся под землею, как в аду.
И Муза просит жалобно отсрочки,
Еще дыхания, еще пути,
Чтобы колеблемые бурей строчки,
Не разроняв, сложить и донести.
К чему, к чему! Судьбою безымянной,
Солдатскою судьбой награждены,
Мы все равно в пучине ураганной
Изчезнуть без следа обречены.
IV
Присядем, Муза, у огня,
У жаркой деревенской печки.
Не для тебя, не для меня
Горят рождественские свечки.
Из милости в чужом углу
Мы приютились втихомолку.
Ты смотришь в печку, на золу,
Я вспоминаю нашу елку.
…Мой дом покинутый далек,
В нем тьма ютится нежилая.
Взойду ли снова на порог,
Родные тени обнимая?
Нет, все сметет, сожжет война…
А ты молчишь, устав с дороги.
По радио плывет волна
Скрипичной праздничной тревоги.
Как потонувшей жизни зов,
Как голос из другого мира —
Над мертвым холодом снегов
Звенит нетронутая лира.
Звенит над нашей нищетой,
Над нашею судьбой суровой…
А ты молчишь. И голос твой
Едва ли я услышу снова.
V
Сорок градусов мороза,
Солнца тусклый красный свет.
В небе длится бомбовоза
Серебристый узкий след
Тело словно невесомо,
Льдинки стынут на глазах.
Далеко с тобой от дома
Мы затеряны в снегах.
Вновь летит стальная стая,
Нарастает грозный гул.
Елок чаща снеговая
Даст нам временный приют.
Муза чуть повеселела:
Пламень солнца так хорош!
Но пронизывает тело
Ледяной истомой дрожь.
Будет. Муза, вечер снова,
Будет печки пышный жар,
От кофейника большого
Лиловатый теплый пар.
И в синеющем квадрате,
Сквозь причудливые льды
Мы увидим на закате
Две огромные звезды.
От заката огневого
Заалеет снежный наст…
Будет, Муза, вечер снова,
Если Бог нам вечер даст.
VI
Все небо в огненных всполохах,
Все тучи багрянцем горят.
Под елями в снежных дохах
Малиновый стынет закат.
Тяжелою, дымной, кровавой
От фронта восходит луна
Жестокой военною славой
И муками отягчена.
И знаменем над зарею —
Двух рядом стоящих планет
Сверкает двойною игрою
Апокалиптический свет.
А ночью сияющим снегом
И россыпью звездной полна
Стоит над детским ночлегом
Полярная тишина.
Как нежен ангельски-белый
Деревьев узор кружевной
В саду на земле опустелой
В снегу под морозной луной.
Мне больно, Муза, от этой
Беспомощной чистоты,
Мне страшно от яркого света
Пророческой красоты.
Что значит она — мы не знаем,
Но сердце ранит она.
Как миру казаться раем,
Когда на земле война.
1939–1941
Будни
Ни прошлого, ни будущего нет.
Текущий день. Обычная работа.
В окне высоком зимний скудный свет
И время падает, как снег, бес счета.
Бежит, бежит печатная строка
Под мерное стучанье молоточка.
А в отдалении плывут века
Над убегающей в пространство строчкой.
Машинки пишущей привычный стук
И ритм высот для слуха недоступный —
Все замкнуто в один чудесный круг,
В котором миг и вечность совокупны.
1940
Синий день
День вылуплялся из тумана,
Огромный, влажно-голубой,
Сияя синью океана
Над облачною скорлупой.
Какая странная свобода!
Одно сияющее дно
Наполненного светом свода
В моих глазах отражено.
Мой синий день, мой день бездомный,
Как сберегу, как затаю
От жизни трудной, жизни темной
Живую синеву твою!
Сейчас небесно-необъятный,
Во всей начальной полноте,
Ты расточишься безвозвратно,
Ты раздробишься в суете.
Еще останется дыханье,
Воды вечерней грусть и дрожь.
А ты во мглу воспоминанья
Виденьем тусклым уплывешь.
1941
В темных окнах
В темных окнах шум неугомонный
Тянет в лиственную глубину
В теплой тьме за кровлею балконной
Ветка клена трогает луну.
В зарослях сирени — дрожь и вздохи,
Бьется сердце каждого листа.
В ветренном ночном переполохе
Снег летит с жасминного куста.
Много раз бывала ночь такая
С летнею усадебной луной.
Сада темного душа ночная
Изливалась музыкой глухой.
И осталось в памяти виденье:
Лампой комната освещена,
Душный ветер, шелест и смятенье
Из отворенного в ночь окна.
1939
В запущенном саду
Там зяблики в запущенном саду
Запели солнечными голосами.
Приникла птица к теплому гнезду
И смотрит восхищенными глазами.
На зелень глянцевую ветвей,
На трав дремучих пышные метелки,
А под сосной перенося иголки,
Стотысячный хлопочет муравей.
И жизнь кипит под солнцем горяча…
Лишь иногда. тая заботу,
Присядет птица быстрая с налету
На обгорелой груде кирпича.
И в памяти ее коротким сном
Мелькнет в зелено-солнечном тумане
Виденье смутное: был раньше дом
На этой выжженной до тла поляне.
1942
Он мне больше никогда не снится...
Он мне больше никогда не снится,
Постаревший деревянный дом
С башенкой и солнечным крыльцом
(Под ногою гнулась половица…)
Как в чертах любимого лица,
Каждую в стене морщинку знала.
В комнатах неслышно обитала
Музыка замолкшая отца.
Сколько шло от стен родных годами
Доброго и щедрого тепла!
Неустанно он держал над нами
Два больших бревенчатых крыла.
…Говорят, осталось пепелище,
И окопами изрыт весь сад…
Но стоят деревья и шумят
Там, где было некогда жилище.
И забившись в чащу, не дыша,
Как людьми обиженная птица,
Может быть, на их ветвях томится
Дома бесприютная душа.
1940
В селеньях праведных
Если праведных есть селенья,
— Нам дается в горе земном
Этот свет неземной утешенья —
Там стоит наш сожженный дом.
Весь. как был, с террасой и башней,
— В винограде густом стена —
Еще солнечный, близкий, вчерашний,
Но растаявший дымкой сна.
И все яблоневые деревья,
Что в саду когда-то росли,
Среди облачного кочевья
Вырастают из райской земли.
По особенному, по другому
Там сияет закатный час.
И отец мой бродит по дому,
Поджидая к себе всех нас.
1940
Над могилой отца
Над могилой отца в колокольном просторе
Плыло утро воскресное в ясных лучах.
Голубей воркотня над церковном притворе,
Голос памяти вечной, роса на цветах…
Над гранитным крестом шелестел без умолку
Подрастающий тополь прохладной листвой.
Под стеклом полинялые ленты из шелку.
За годами года…Нерушимый покой.
Над могилой отца проносились снаряды,
Мерзлой глины тяжелой взлетали комки.
И равняя с землею кресты и ограды,
Шли по кладбищу гулкие броневики.
Ни следа не осталось на поле изрытом,
Там где лавой железной война протекла.
Над гранитным крестом, на осколки разбитым,
В дым и пламя обрушились колокола.
1940
По чужой вечерней дороге...
По чужой вечерней дороге
Мимо темных осенних дач…
Отголоском острой тревоги
Где-то слышится детский плач.
Ни людей. ни огней. Только тучи
Да печальная сырость в полях,
Только шелест березы плакучей,
Да шуршанье травы в колеях.
Поездов далеких взыванья
Так пронзительны в тишине.
…Только ветер воспоминанья,
Горький ветер навстречу мне.
1941
Сирень и ласточки
Изнемогают душные сирени
От непосильной пышности кистей
Надетольный зонт дает немного тени,
И солнце жжет узоры скатертей.
Все в башнях, трубах небо городское
Над ласточкою — музою весны.
Но ей ли, быстрой, думать о покое
В самозабвенном счастье вышины.
Лишь петь и славить синий мир беззлобный,
Полуденную солнечную тишь…
Но вдруг над улицами вой утробный
Тревогу в небе возглашает с крыш.
Опять — подвалы, узкие темницы,
Сырые чревы каменных домов.
Там наверху — горячий полдень длится,
Там ласточки, сиянье облаков.
И пышный цвет сирени изобильной…
А здесь — томленье, холод, слепота,
Тягучий запах плесени могильной
И тяжесть непосильного креста.
1942
Розовый воздух
Прошумела в небе эскадрилья,
На рассвете пробудив от сна,
И опять лишь ласточкины крылья,
Облака, заря и тишина.
Как чудесно, выйдя из подвала,
Подойти к высокому окну,
Окунуться в воздух небывалый,
В тепло-розовую тишину.
Спят дома, и улицы — пустые,
Пахнет мелом липовый бульвар.
Так глубоко я дышу впервые
И благословляю утра дар.
Много раз в подвал сбежим сегодня,
Просчитав площадки этажей…
Но запомню этот дар Господний,
Всех даров чудесней и свежей.
Лишь одно для сердца непонятно,
Что над черным бедствием войны
Розлит этот воздух благодатный
Розово-медовой тишины.
1941
Гроза
Я слушаю. Полночь глухая.
Июльская полночь душна.
Тяжелой стопою шагая.
Над городом бродит война.
Стрельба из зенитных орудий?
Воздушной ли мины разрыв?
Что в этом прерывистом гуде
Тревожит, в ночи разбудив?
Над улицей ветер свободный
Прохладную гонит струю
И голос иной, благородный
Я в грохоте вдруг узнаю.
Не злоба людских измышлений
Стальным прорицает жерлом, —
Из душных июльских томлений
Явился торжественный гром.
Гремит первородным раскатом,
Слепит полыханьем глаза,
Потопом сбегает по скатам
Небесного гнева гроза.
Отмщенье и воздаянье.
А души грешны и слабы…
О если б услышать взыванье
Архангела грозной трубы!
1942
Война
Разгром. Развалины и трупы,
Осколки стекол, сажа, кровь.
Слова беспомощны и тупы
Бессильна кроткая любовь.
Угрюмый ветер волком рыщет
Среди истоптанных полей.
Необозримые кладбища,
Постукиванье костылей.
С какой мольбой, с какой тоскою
О том, чтобы предотвратить! —
Нельзя оторванной рукою
Свой лоб и грудь перекрестить.
И плена злое униженье —
На раны брошенная соль,
И смерти страшное виденье,
Неутихающая боль.
…Как ночь текла в застывшем взгляде,
Как выл на пепелище пес,
Как снежный ветер трогал пряди
Обмерзших неживых волос.
1941
Папироса «Беломорканал»
Папироса «Беломорканал»
Фабрики табачной в Ленинграде.
…Политрук сражен был наповал
Финской пулею в лесной засаде.
Ароматен тихий теплый дым
Русской папиросы политрука.
Политрук был молод и любим,
Но внезапно грянула разлука.
Русских женщин красота нежна,
Любовались финны-офицеры.
«Другу и товарищу» — одна,
А другая — «от невесты Веры».
Замело метелью бугорок,
Бродит ветер по лесным могилам.
…Серый пепел, тающий дымок…
Звали политрука Михаилом.
1941
Радуница
Как весенние снега сквозные,
Облака уходят от земли.
Из могил подснежники лесные
Синими глазами расцвели.
По кустарникам запели птицы,
Мхов намокших зеленеет плющ.
В сумерках туман густой клубится,
Реют сонмы отлетевших душ.
Воздух вечереющий печален.
Душ скитальческих восходит зов.
От полей сражений, от развалин,
От израненных в боях лесов.
Это их в тумане колыханья
Над деревьями чужой весны,
Это их иссякшие дыханья,
Недоснившиеся в жизни сны.
В скорбный день молитвы поминальной
От ушедших в землю от земли,
Радуница, радостью пасхальной
Души неотпетых утоли.
1942
Скатуден
С.А. Ритгенбергу
Ночами черен и безлюден
— Собор, казармы тюрьма,
Над ними зим военных тьма —
Угрюмый, сумрачный Скатуден.
За доком стынут трубы суден,
Пустая улица нема,
Безжизненные спят дома,
И сон из башни непробуден.
Но вот вздымаясь выше. выше,
Прорвав засаду плотных туч,
С лучом скрестился в небе луч,
И отблеск падает на крыши
Прозрачною голубизной:
Прожекторов дозор ночной.
1944
Достойно начинай свой день...
Э.П. Вилькен
Достойно начинай свой день
Молитвою, трудом, молчаньем.
Все гуще роковая тень
Над нашим трепетным дыханьем.
Как нежен розовый закат!
Как чист прекрасный голос Музы!
Внимай! — но душу тяготят
Земные горести и грузы.
И от разрушенных домов,
Из черноты разбитых окон
Все явственнее слышен зов
Одолевающего рока.
Благослови короткий день,
Хоть он потрачен был напрасно,
И обернись, вступая в тень:
Заря прозрачна и прекрасна.
1944
Во сне
Ослепший месяц выйдет на поля,
Но луч в глазах не встретит отраженья.
Оглохший ветер ветки рощ качнет,
но шелест нежный не коснется слуха…
Цвети, цвети, печальная земля,
Цветами скрой следы уничтоженья!
…Дорогой тайной сон меня ведет,
Шуршит бурьян заброшенно и сухо.
А мы здесь прежде жили на-яву.
Мы радугу видали после грома,
Слыхали птиц и трогали траву,
Дышали воздухом родного дома.
Как тускло и беззвучно все во сне!
Как призрачны приевшиеся вещи!
Мы ничего из сна не унесем.
Не оживим теней своим дыханьем.
Шуршит бурьян…
И снова шум извне
И пробужденья полумрак зловещий.
— В чужих домах мы тенью промелькнем
И не наполним их воспоминаньем.
1944
Бурелом
Простая жизнь. Свой домик у воды,
Цветы и грядки в изобилье ягод,
Осенних яблонь сочные плоды
И в зимней кладовой припасы на год.
Мечты, мечты… Не время строить дом,
Искать благополучия земного.
Мы — сброшенный на землю бурелом,
К родным корням не прирасти нам снова.
Броди, душа, по миру сиротой,
И в дом чужой ты заходи с опаской,
Чужой не обольщайся теплотой,
К земным вещам не прикасайся с лаской.
Броди, душа, и в дождь, и в снег, и в пыль,
Но береги остатки достоянья:
Свой крест, истертую суму, костыль
И горькие до слез воспоминанья.
1944
Не пожелай
Не пожелай ни дома, ни вола…
Решеткой сад с цветами огорожен,
В окне белеет уголок стола…
— Ступай своей дорогою, прохожий.
Пасутся грузные волы в степи,
Воркует голубь на пшеничном стоге.
Ворчит чужое счастье на цепи:
— Иди, прохожий, по своей дороге.
Не пожелай, души не оскверни,
Свои желанья выпустив на волю.
Пусть у других щедрей и ярче дни,
Сумей принять свою скупую долю.
Туманы розовеют вдалеке,
Сверкает солнце утреннее в росах.
Смотри в твоей обветренной руке
Чудесным цветом расцветает посох.
1946
III.Верность
Вы и мы
Нас разделили годы и года
Великих, небывалых потрясений,
…Восточный ветер шелестит в сирени,
Над финским озером взошла звезда.
И та же искрится над Летним Садом,
Над Пушкинской могилою горит,
В лесах забытый осеняет скит,
С серпом и молотом сияет рядом.
Вы говорите: мы и вы — рубеж.
Да, между нами пролегла граница,
Но в сердце та же кровь, что в вас томится,
И нет для сердца ни границ, ни меж.
И разве может чувству быть преграда,
Любви к стране, где все мы рождены!
Мы сердцем пережили дни войны,
Бои в степях, осаду Ленинграда.
И плена скорбь, и гнев, и боль утрат,
И, как и вы, мы слушаем — в разлуке, —
Как нарастают в отдаленьи звуки,
Победных залпов громовой раскат.
1945
Эмигрант
По улице, засыпанной листом,
И по аллее в парке опустелом
Мечтательно, бесцельно — дом не дом —
Идет он сгорбившись, в пальто позеленелом.
Уже ненужный, вьется лист над ним,
Хрустит песок под тихими шагами.
От моря тянет воздухом сырым,
Меж двух стволов закат — как будто в черной раме.
Судьба изгоя — горькая судьба,
Как барка. пущенная по теченью.
Тяжелый груз, не выдержать — слаба,
И неминуем час — быть кораблекрушенью.
Но втайне, из последнего огня
Мольба о чуде, стынущая в жилах.
— Страна моя живет и без меня,
А я без родины дышать не в силах.
1944
Родина
Родина — это воздух,
Которым легко дышать,
Небо в знакомых звездах,
Где можно свою отыскать.
Шелест былинной дубравы,
Колосьев тысячный всход,
Древние буйные травы,
Вода ключевая и мед.
Родина — всех поколений,
Всех лет и событий груз,
Мертвых славные тени
И мертвых с живыми союз.
Тяга крови единой,
Радость речи родной…
Родина! — клик лебединый,
Зовущий: домой, домой!
1945
Приказ
Когда по радио дают Приказ:
Вниманье! Слушайте в такой-то час…
Я жду в волненьи города названье,
Какой из них в развалинах, в огне
И перенесший плена испытанье.
Сегодня возвращен родной стране.
И вот несет волшебная волна
Далекие родные имена.
Как музыка для слуха эти звуки.
Идут полки. бригады, и бойцы —
Славянских предков доблестные внуки,
Потомков русских славные отцы.
И сквозь ряды прославленных имен
Мне слышен шелест боевых знамен.
То буйный ветер с берега Донского
Сквозь тьму и степь и заросли ракит.
То древний ветер с Поля Куликова
Через века в полотнищах шумит.
1944
Медаль за оборону Ленинграда
I
Летит, летит свистящая граната
И обращает ночь в багровый день.
Минуй в полете здание Сената,
Творенья Фальконета не задень,
Дугою обогни святой Исаакий,
Адмиралтейства стройного не тронь,
Пади в Неву и сгинь в подводном мраке
И в волнах ярый потопи огонь.
Растрелли, Воронихин и Баженов,
И многие, чьи славны имена,
И безымянные — за сменой смена —
Бесчисленные — за волной волна —
В пыли кирпичной, на лесах, стропилах
Проведшие свой краткий век земной,
Строители, истлевшие в могилах,
Восстаньте многотысячной толпой!
По набережным, на мостах, у зданий
Соборов, и музеев, и дворцов
Несите стражу, призраки преданий,
Невидимой опорою бойцов.
Рукой бесплотной тайно отводите
Угрозу тяжких вражеских гранат.
Вы, ставшие бессмертными в граните,
Спасите наш прекрасный, гордый Град.
1942
II
Здесь Пушкин проходил, и дом на Мойке
Хранит в стенах его предсмертный вздох.
…Безумный Герман на больничной койке,
Тасуя карты, бредит: с нами Бог!
На черном небе зарева большого
Разрозненные сполохи горят,
И над Невою сумрачно-багровой
Летит из тучи вражеский снаряд.
Над Зимнею канавкой о перила
Облокотилась Лиза, вся в слезах…
…Подруги милые, мне — крест, могила,
А вам резвиться в солнечных лучах.
Хрустальным пламенем сияла зала,
Столетья блеск впитали зеркала:
Здесь музыка Чайковского звучала,
Здесь славы русской радуга взошла.
Подъезд театра как пустая рама,
И ветер крутит мусор и золу.
Но в полночь выйдет Пиковая Дама,
Пройдет по улицам в туман и мглу.
Пройдет, растает в площади пустынной,
В зияньи стен разбитых пропадет,
И луч прожектора иглою длинной
Над памятником бронзовым скользнет.
Ты ждешь, Евгений, но не с прежним страхом,
С надеждой жаркой ожидаешь ты,
Что ринется одним могучим махом
Чудесный конь с гранитной высоты
И по торцам столицы непокорной,
В развалинах не сдавшейся врагу,
Проскачет он, строитель чудотворный ,
Свой клич войскам бросая на бегу.
1942
III
Медаль за оборону Ленинграда.
«Светла адмиралтейская игла»,
Бойцы в строю готовы для парада,
Рассеялась тяжелой ночи мгла.
Но на груди защитников отважных
Блестя чеканной маленькой луной,
Она напомнит о гудках протяжных
Тревог воздушных в черноте ночной,
О грозном рокоте, зловещем гуде
Слетевшейся железной саранчи,
О непрерывном грохоте орудий,
О заревах, о звоне с каланчи…
В тисках осады задыхался город,
И с каждым днем скудели закрома,
И гибли люди, рушились дома,
И черный дым окутывал просторы.
Прекрасный город, Пушкиным воспетый,
Он на медали виден золотым.
В сиянии победного рассвета
Развеялся осадной ночи дым.
Вам честь и слава, непреклонно-твердым,
Вам, отразившим тысячи атак,
За то, что никогда над Градом гордым
Не поднимался чужеземный флаг,
За то, что вдоль Казанской колоннады
Не шли врагов надменные войска,
За то, что доблесть русских в дни осады
Пройдет со славою через века!
1945
Могила
В сыром лесу, где тонкий мох густой.
Ольха и ельник, чахлый и унылый,
Зияет яма, полная водой,
И около — безвестная могила.
Здесь двое из моей родной земли,
Не долетели до родного края.
В чужой земле кончину обрели.
И погребала их рука чужая.
Никто над ними не читал молитв,
Не приносил цветов, не плакал глухо.
И грозный шум победоносных битв
Вдали прошел. их не коснувшись слуха.
Сбылась ли их заветная мечта.
Им не узнать. Нема, глуха могила.
Кладу цветы к подножию креста
И говорю: Россия победила.
1945
Верность
Можно жить в разлуке месяцами,
А пришлось в разлуке жить года.
Но сияет нам за облаками
Вечно та же верная звезда.
Не изменит в жизни память слуха.
Годы, годы без вестей и встреч…
И однажды сердце дрогнет глухо,
Услыхав опять родную речь.
А глазам, усталым от прельщенья,
Вдруг в чужом, чужом со всех сторон,
Просквозят знакомые виденья,
Или их со дна поднимет сон.
Если ветер налетит с востока,
По душе пройдет волненья дрожь:
Запах детства веет издалека,
Издалека дышит медом рожь.
Но всегда сильнее память крови.
Только словом кровное затронь,
Как уже горит в ответном слове
Сердца всколыхнувшийся огонь.
Память крови, круговой поруки.
Голос из могильной темноты,
Голос деда оживет во внуке,
Сердцем своего узнаешь ты.
Память сердца — память состраданья,
Память испытаний и побед.
Много стран на свете для скитанья,
Но страны своей дороже нет.
Можно жить в разлуке месяцами,
А пришлось в разлуке жить года.
Ты спасала чистыми лучами,
Верность, путеводная звезда!
1946
Полночь
Ты приходишь ко мне издалека
Невесомый эфирной волной,
Голос родины, радости, рока,
Голос вечной стихии родной.
По широтам неба ночного
Пролетает сквозь муть облаков
Звук биения сердца стального,
Древний звон проходящих веков.
Полночь. Площадь. Громады башен.
Фонарей золотая цепь.
А за городом версты пашен.
Непроглядная старая степь.
В полночь спят черноземные нивы,
Копят влагу истоки рек,
И для будущей жизни счастливой
Зарождается человек.
Были войны, смуты, пожары,
Грозный гребень девятой волны,
Но все так же чисты удары
Сердца мощной, огромной страны.
И дыханье ее глубоко.
И непочатых сил самоцвет
Только ждет заповедного срока,
Чтобы выйти, сверкая. на свет.
Четверть бьет. Хрусталем драгоценным
Рассыпается легкий звон.
В темноте над Васильем Блаженным
Русский воздух со всех сторон.
И от сердца стального к живому
Пробегает призывный ток.
Слышишь, полночь. Вот путь твой к дому,
Обернись лицом на восток.
1946