Послѣ семейнаго обѣда, во время коего гость фермера обнаружилъ болѣе обыкновеннаго свой аппетитъ, Кенелмъ послѣдовалъ за фермеромъ къ складу сѣна и сказалъ:
-- Дорогой мистеръ Сондерсонъ, хотя ужь у васъ нѣтъ для меня работы и я не долженъ бы злоупотреблять долѣе вашимъ гостепріимствомъ, но еслибъ я могъ остаться у васъ денекъ-другой я былъ бы вамъ очень благодаренъ.
-- Другъ мой, воскликнулъ фермеръ, уваженіе коего къ Кенелму безмѣрно увеличилось послѣ побѣды его надъ Томомъ,-- вы можете оставаться у насъ сколько пожелаете, и мы всѣ будемъ жалѣть когда вы уйдете. Но во всякомъ случаѣ вы должны пробыть у насъ до субботы, потому что вы пойдете съ нами къ сквайру на ужинъ. Тамъ есть на что посмотрѣть, и мои дочери разчитываютъ танцовать съ вами.
-- Суббота будетъ послѣзавтра. Вы очень добры: но веселиться не мое дѣло, и я думаю что буду уже въ дорогѣ прежде чѣмъ вы отправитесь на ужинъ къ сквайру.
-- Нѣтъ! вы должны остаться; и если вамъ нечего больше дѣлать, я дамъ вамъ работу которая будетъ какъ разъ по вашей части.
-- Что такое?
-- Поколотите моего работника. Онъ нагрубилъ мнѣ сегодня утромъ, а онъ самый здоровый малый во всемъ графствѣ, въ родѣ Тома Боульза.
Фермеръ отъ души расхохотался своей шуткѣ.
-- Нѣтъ, спасибо, сказалъ Кенелмъ, потирая свои ушибы,-- на молокѣ обжегся, на воду дуть станешь.
Молодой человѣкъ пошелъ одиноко бродить по полямъ. День становился пасмуренъ; облака предвѣщали дождь. Въ воздухѣ было необыкновенно тихо; окружающій видъ, не освѣщенный солнцемъ, казался печальнымъ и пустыннымъ. Кенелмъ дошелъ до берега ручья не далеко отъ того мѣста гдѣ фермеръ встрѣтилъ его въ первый разъ. Тамъ онъ сѣлъ, склонилъ щеку на руку и устремилъ глаза на тихія и потемнѣвшія воды ручья грустно протекавшія предъ нимъ; печаль наполнила его сердце и разбудила его мечтательность.
-- Итакъ, это правда, сказалъ онъ, разсуждая самъ съ собою:-- я явился на свѣтъ чтобы прожить всю жизнь совершенно одинокимъ, не ища разумѣется себѣ подруги, не вѣря въ возможность этого, содрогаясь при одной мысли объ этомъ, отчасти презирая, отчасти сожалѣя тѣхъ кто вздыхаетъ объ этомъ; -- это недостижимо, лучше вздыхать о лунѣ! Между тѣмъ другіе люди вздыхаютъ объ этомъ, почему же я стою въ сторонѣ отъ нихъ? Если міръ сцена, и всѣ мущины и женщины въ немъ только актеры, долженъ ли я быть одинокимъ зрителемъ не имѣя никакой роли въ драмѣ, не интересуясь развитіемъ дѣйствія? Безъ сомнѣнія, многіе на этой сценѣ такъ же мало какъ и я желаютъ имѣть роль любовника, посвящающаго грустные стихи бровямъ своей возлюбленной; но въ такомъ случаѣ они желаютъ занимать другія роли въ піесѣ, напримѣръ воина "бородатаго какъ пардъ", или судьи "съ кругленькимъ брюшкомъ подбитымъ каплунами". Но меня не тревожитъ честолюбіе, я не стремлюсь возвышаться или блестѣть. Я не желаю сдѣлаться ни полковникомъ, ни адмираломъ, ни членомъ парламента, ни алдерменомъ. Меня не прельщаетъ слава остряка, или поэта, или философа, или непремѣннаго гостя на званыхъ обѣдахъ, или знаменитаго стрѣлка на стрѣльбищахъ и облавахъ. Рѣшительно, я зритель что стоитъ въ сторонѣ и такъ же мало заботится о дѣйствующемъ мірѣ какъ какой-нибудь камень. У Гёте есть страшный фантастическій вымыселъ что первоначально мы всѣ были монады, маленькіе разсѣянные атомы носящіеся въ атмосферѣ, влекомые туда и сюда силами которыя внѣ нашего контроля, преимущественно притяженіемъ другихъ монадъ: такъ что одна монада управляемая свиными монадами кристализуется въ свинью; другая, подъ вліяніемъ героическихъ монадъ, становится львомъ или Александромъ. Теперь совершенно ясно, продолікалъ Кенелмъ, перемѣняя положеніе и кладя правую ногу на лѣвую,-- что какая-нибудь монада имѣющая своимъ назначеніемъ другую планету можетъ встрѣтиться на пути, съ потокомъ монадъ пересѣкающихъ земной путь, и увлеченная этимъ потокомъ начнетъ крутиться до тѣхъ поръ пока, вопреки ея назначенію и опредѣленному ей мѣсту дѣйствія, попадетъ на землю и превратится въ ребенка. Можетъ-статься мнѣ выпалъ такой жребій: моя монада изъ другихъ областей пространства попала сюда, гдѣ она никогда не можетъ быть дома, не можетъ амальгамироваться съ другими монадами, ни понять почему онѣ находятся въ такихъ постоянныхъ хлопотахъ. Признаюсь, я такъ же мало понимаю почему умъ человѣческихъ существъ неустанно хлопочетъ о вещахъ отъ которыхъ, по сознанію многихъ, бываетъ болѣе безпокойства нежели удовольствія, какъ не понимаю почему эта толпа комаровъ, жизнь ихъ такъ коротка, не дадутъ себѣ ни минуты покоя, но толкутся вверхъ и внизъ, подымаясь и опускаясь будто на качеляхъ, и дѣлая такъ много шуму по поводу своего ничего не значащаго возвышенія или пониженія какъ еслибъ это былъ ропотъ людей. А можетъ-быть на другой планетѣ моя монада рѣзвилась бы, и прыгала бы и танцовала бы съ такимъ же удовольствіемъ и безуміемъ какъ это дѣлаютъ монады людей и комаровъ въ этой чуждой юдоли слезъ.
Кенелмъ дошелъ до этого гадательнаго разрѣшенія своихъ недоумѣній какъ вдругъ услышалъ пѣніе или скорѣе среднее между пѣніемъ и речитативомъ, что такъ пріятно когда произношеніе ясно и музыкально. Такъ было въ настоящемъ случаѣ, и Кенелмъ могъ ясно разслышать каждое слово слѣдующей пѣсни:
Есть время когда умолкаютъ заботы;
Чуть слышалось въ воздухѣ рѣянье пчелъ;
Я сталъ гдѣ отраду полдневной дремоты
Ручей на природу журчаньемъ навелъ.
Душа говорила: хоть тѣсно ихъ ложе,
Струи къ Океану спокойно текутъ;
Вселенной просторъ прохожу я, но все же
Довольства не знаю, и тѣсно мнѣ тутъ.
Душа, не тверди о вселенной просторѣ,
Нѣтъ, менѣе сжата потока струя.
Безбрежна сама ты, и вотъ твое горе,
Виной недовольства безбрежность твоя.
Когда пѣніе кончилось Кенелмъ поднялъ голову. Но берегъ ручья былъ такъ извилистъ и такъ густо поросъ кустарникомъ что нѣсколько минутъ онъ не могъ видѣть пѣвца. Наконецъ вѣтви предъ нимъ раздвинулись, и въ нѣсколькихъ шагахъ онъ увидалъ человѣка которому совѣтовалъ воспѣвать бифстекъ вмѣсто того чтобы посвящать свои пѣсни любви, какъ ошибочно и споконъ вѣка поступаютъ пѣвцы.
-- Сэръ, сказалъ Кенелмъ приподнимаясь,-- я радъ что мы опять встрѣтились. Слышали вы когда-нибудь кукушку?
-- Сэръ, отвѣчалъ менестрель,-- замѣчали вы когда-нибудь присутствіе лѣта?
-- Позвольте мнѣ пожать вамъ руку. Я восхищенъ вопросомъ которымъ вы встрѣтили и отпарировали мой. Если вы не спѣшите, присядьте здѣсь и потолкуемъ.
Менестрель наклонилъ голову и сѣлъ. Собака его, выйдя изъ-за кустовъ, съ важностію приблизилась къ Кенелму, который еще съ большею важностью посмотрѣлъ на нее; помахивая хвостомъ она усѣлась на заднія лапы и принялась прислушиваться къ шуму въ сосѣднемъ тростникѣ, какъ бы желая угадать рыба ли производила его или же водяная мышь.
-- Я спросилъ васъ, сэръ, слыхали ли вы кукушку не изъ пустаго любопытства; часто въ лѣтніе дни когда человѣкъ разговариваетъ самъ съ собою -- и разумѣется ставитъ себя въ затрудненіе -- вдругъ слышится голосъ какъ бы исходящій изъ сердца природы: такъ далекъ онъ и въ то же время такъ близокъ; онъ говоритъ что-нибудь очень успокоивающеи, очень мелодичное, такъ что является искушеніе необдуманно и неразумно воскликнуть: "природа отвѣчаетъ мнѣ". Кукушка часто такъ подшучивала надо мной. Въ вашемъ пѣніи содержался лучшій отвѣтъ на вопросы какіе человѣкъ задаетъ себѣ чѣмъ можно получить отъ кукушки.
-- Я сомнѣваюсь въ этомъ, сказалъ менестрель. Пѣсня, въ лучшемъ случаѣ, есть только эхо того голоса что исходитъ изъ сердца природы. И если крикъ кукушки представлялся вамъ такимъ голосомъ, это былъ вѣроятно болѣе простой и правдивый отвѣтъ на вашъ вопросъ чѣмъ можетъ дать человѣкъ, еслибы вы только могли правильно перевести ея языкъ.
-- Добрый другъ мой, отвѣчалъ Кенелмъ,-- то что вы говорите звучитъ очень пріятно и содержитъ въ себѣ чувство которое было распространено нѣкоторыми критиками въ безпредѣльное царство пустоголовыхъ, по просту называемое вздоромъ. Хотя природа никогда не молчитъ, хотя она, злоупотребляя преимуществомъ своихъ лѣтъ, утомительно- болтаетъ безъ умолку, она однако же никогда не отвѣчаетъ на наши вопросы, она не можетъ понимать аргументовъ, она никогда не читала сочиненія Милля о Логикѣ. Дѣйствительно, какъ справедливо сказалъ великій философъ, "природа не имѣетъ разума". Каждый человѣкъ который обращается къ ней бываетъ вынужденъ снабжать ее на время своимъ умомъ. И если она отвѣчаетъ на вопросы которые задаетъ ей его собственный умъ, то лишь повторяя какъ попугай то что его умъ подскажетъ ей. И такъ какъ у каждаго человѣка свой умъ, то каждый человѣкъ получаетъ свой отвѣтъ. Природа лживый старый лицемѣръ.
Менестрель весело разсмѣялся, и смѣхъ его былъ такъ же пріятенъ какъ пѣніе.
-- Многому бы пришлось разучиться поэтамъ еслибъ они стали смотрѣть на природу такимъ образомъ.
-- Плохимъ поэтамъ да, и тѣмъ лучше было бы и для нихъ и для ихъ читателей.
-- Развѣ хорошіе поэты не изучаютъ природу?
-- Разумѣется изучаютъ, какъ хирургъ изучаетъ анатомію разсѣкая мертвое тѣло. Но хорошій поэтъ, равно какъ и хорошій хирургъ, тотъ кто смотритъ на это изученіе только какъ на необходимую азбуку, а не какъ на вѣнецъ всего въ его дѣлѣ. Я не назову хорошимъ хирургомъ человѣка который наполнитъ цѣлую книгу подробностями, болѣе или менѣе точными, о фибрахъ, нервахъ и мускулахъ; и не назову хорошимъ поэтомъ человѣка который опишетъ въ мельчайшихъ подробностяхъ Рейнъ или Глостерскую Долину. Хорошій хирургъ и хорошій поэтъ тотъ кто понимаетъ живаго человѣка. Что такое драма, которую Аристотель справедливо ставитъ выше всего въ области поэзіи? Не есть ли это такой родъ поэзіи гдѣ описаніе неодушевленной природы по необходимости вынуждено быть очень краткимъ и общимъ, гдѣ даже внѣшнія формы человѣка до такой степени не важны что они могутъ измѣняться вмѣстѣ съ актеромъ исполняющимъ роль? Гамлетъ можетъ быть бѣлокурый и черноволосый. Макбетъ можетъ быть низкаго или высокаго роста. Достоинство драматической поэзіи состоитъ въ подчиненіи того что обыкновенно называютъ природой (т.-е. внѣшней и матеріальной природы) существамъ разумнымъ, одушевленнымъ, но въ такой степени нематеріальнымъ что они, можно сказать, состоятъ только изъ ума и души, принимая временно такое тѣло какое можетъ предложить имъ попавшійся актеръ, дабы сдѣлаться ощутимыми и видимыми для зрителя, но не нуждаясь въ подобномъ тѣлѣ чтобы быть ощутимыми и видимыми для читателя. Итакъ высшій родъ поэзіи тотъ который наименѣе нуждается во внѣшней природѣ. Но каждый родъ имѣетъ свои достоинства, болѣе или менѣе высокія смотря по тому сколько онъ влагаетъ въ природу то чего въ ней нѣтъ, то-есть умъ и душу человѣка.
-- Я не могу согласиться, сказалъ менестрель,-- чтобы на дѣлѣ одинъ родъ поэзіи былъ выше другаго до такой степени чтобы ставить поэта съ успѣхомъ занимающагося тѣмъ что вы назвали высшимъ родомъ поэзіи выше другаго поэта который занимается еще успѣшнѣе тѣмъ что вы называете низшею школой. Въ теоріи драматическая поэзія можетъ быть выше лирической, и Venice Preserved очень хорошая драма; но я считаю Борнса лучшимъ поэтомъ чѣмъ Отвея.
-- Можетъ-быть это такъ; но я не знаю другаго лирическаго поэта, по крайней мѣрѣ изъ числа новыхъ, который бы менѣе толковалъ о природѣ какъ о внѣшней только формѣ вещей и съ большею страстью одушевлялъ бы ее своимъ собственнымъ человѣческимъ сердцемъ чѣмъ Робертъ Борнсъ. Полагаете ли вы что когда Грекъ въ какомъ-нибудь затрудненіи обращался къ вѣщимъ листьямъ дуба Додонскаго, эти дубовые листья отвѣчали ему? Не думаете ли вы скорѣе что на вопросъ возбужденный его умомъ отвѣчалъ умъ подобнаго ему человѣка, жреца, который употреблялъ листы дуба только какъ посредствующее орудіе, какъ мы съ вами пользуемся въ качествѣ посредствующаго орудія листомъ писчей бумаги? Не есть ли исторія суевѣрій хроника безумныхъ попытокъ человѣка получать отвѣты отъ внѣшней природы?
-- Но, сказалъ менестрель,-- я слышалъ или читалъ гдѣ-то что научные опыты суть отвѣты которые даетъ природа на вопросы предлагаемые ей человѣкомъ.
-- Это не болѣе какъ отвѣты которые его собственный умъ внушаетъ ей. Умъ его изучаетъ законы матеріи и при этомъ изученіи дѣлаетъ опыты надъ матеріей; изъ этихъ опытовъ его умъ, согласно своимъ прежнимъ свѣдѣніямъ или природной смѣтливости, дѣлаетъ свои выводы; такимъ образомъ являются науки о природѣ, механика, химія и т. д. Но сама матерія не даетъ отвѣтовъ; отвѣты измѣняются сообразно уму предлагающему вопросы, и успѣхи наукъ состоятъ въ постоянномъ исправленіи ошибокъ и ложныхъ представленій которыя прежніе умы считали правильными отвѣтами полученными отъ природы. Только сверхъестественное заключенное въ васъ, то-есть умъ, можетъ угадывать механизмъ естественнаго, то-есть матеріи. Камень не можетъ вопрошать камень.
Менестрель не отвѣчалъ. Наступило продолжительное молчаніе, прерываемое лишь жужжаньемъ насѣкомыхъ, плескомъ воды и вздохомъ вѣтра въ тростникахъ.