[Конспект:]
1 Янв., Чехов: "Бунин и Найденов1 в Одессе. Их там на руках носят". Мы с Н. жили в "Крымск. гост." -- Федоров и Лиза Дитерихс2.
1 февр., Чехов: "Андреева "В тумане" хорошая вещь". Когда Андр[еев] рассказывал мне тему этого рассказа?
16 февр., Чехов: "Бунин почему-то в Новочеркасске". Я был там у матери и Маши3.
Март -- я в Ялте.
14 марта Чехов: "Тут М-me Голоушева4". Я там с Федоровым и Куприным.
В начале апреля я с Федор[овым] уплыл в Одессу. Чехов: "Купр[ин] тоже уехал -- в Птб". (Кажется, в Ялте был и Андреев).
Когда Елена Васильевна?
9 апреля я уплыл из Одессы в Константинополь.
[В архиве сохранилась копия (набросок?) письма Бунина брату. Письмо переписано на машинке, местами правка черными чернилами, рукой Бунина5.]
Константинополь, 12 Апр. 1903 г. Вечер.
Милый Юлинька,
Выехал я из Одессы 9 Апр., в 4 ч. дня, на пароходе "Нахимов", идущем Македонским рейсом, т. е. через Афон. В Одессу мы приехали с Федоровым 9-го же утром, но никого из художников, кроме Куровского, я не видел. Да и Куровский отправлялся с детьми на Куликово Поле -- народное гулянье -- так что на пароход меня никто не провожал. Приехал я туда за два часа до отхода и не нашел никого из пассажиров первого класса. Сидел долго один и было на душе не то что скучно, но тихо, одиноко. Волнения никакого не ощущал, но что-то все таки было новое... в первый раз куда-то плыву в неизвестные края... Часа в три приехал ксендз в сопровождении какого-то полячка, лет 50, кругленького буржуа-полячка, суетливого, чуть гоноровитого и т. д. Затем приехал большой, плотный грек лет 30, красивый, европейски одетый, и наконец, уже перед самым отходом, жена русского консула в Битолии (близ Салоник), худая, угловатая, лет 35, корчащая из себя даму высшего света. Я с ней тотчас же завел разговор и не заметил, как вышли в море. "Нахимов" -- старый, низкий пароход, но зыби не было, и шли мы сперва очень мирно, верст по 8 в час. Капитан, огромный, добродушный зверь, кажется, албанец, откровенно сказал, что мы так и будем идти все время, чтобы не жечь уголь; зато не будем ночевать возле Босфора, а будем идти все время, всю ночь. Поместились мы все, пассажиры, в рубке, в верхних каютах, каждый в отдельной. За обедом завязался общий разговор, при чем жена консула говорила с ксендзом то по русски, то по итальянски, то французски, и все время кривлялась а 1а высший свет невыносимо. И все шло хорошо ...медленно терялись из виду берега Одессы, лило вечерний свет солнце на немного меланхолическое море... Потом стемнело, зажгли лампы... Я выходил на рубку, смотрел на еле видный закат, на вечернюю звезду, но не долго: на верху было очень ветрено и продувало прохладой сильно. Часов в 10 ксендз ушел с полячком спать, грек тоже, а я до 12 беседовал с дамой -- о литературе, о политике, о том, о сем... В 12 я лег спать, а утром, солнечным, но свежим, проснулся от качки, умылся, выпил чаю, пошел на корму... поглядел на открытое море, на зеленоватые, тяжелые волны, которые, раскатываясь все шире, уже порядочно покачивали пароход, и почувствовал, что мне становится нехорошо -- и чем дольше, тем хуже. [...] Затем заснул и проснулся в 11 ч. Балансируя, пошел завтракать, съел кильку, выпил рюмку коньяку, съел икры паюсной немного -- и снова поплелся в каюту. Завтракал только капитан и полячок. Остальные лежали по каютам, и так продолжалось до самого входа в Босфор. Пустая кают-компания, утомительнейший скрип переборок, медленные раскачивания с дрожью и опусканиями -- качка все время была боковая -- тупой полусон, пустынное море, скверная серая погода... Проснусь, -- ежеминутно засыпал, спал в общем часов 20, -- выберусь на рубку, продрогну, почувствую себя снова еще хуже -- и опять в каюту, и опять сон, а временами отчаяние: как выдержать это еще почти сутки? Нет, думаю, в жизни никогда больше не поеду. К вечеру мне стало лучше, но дурной вкус во рту, полное отсутствие аппетиту, отвращение к табаку и тупая сонливость продолжались все время. К тому же солнце село в тучи, качка усилилась -- и чувство одиночества, пустынности и отдаленности от всех близких еще более возрасло. Заснул часов в семь, снова выпил коньяку, -- за обедом я съел только крохотный кусок барашка, -- изредка просыпался, кутался в пальто и плэд, ибо в окна сильно дуло холодом, и снова засыпал. В 2 часа встал и оделся, падая в разные стороны: в 4 часа, по словам капитана, мы должны были войти в Босфор. Выбрался из кают-компании к борту -- ночь, тьма и качка -- и только. Сонный лакей говорит, что до Босфора еще часа 4 ходу. Каково! В отчаянии опять в каюту и опять спать. Вышел в 4 часа -- холодный серый рассвет, но не признака земли, только вдали раскиданы рыбачьи фелюги под парусами... кругом серое холодное море, волны, а внизу -- скрип, качка и холод... Снова заснул... Открыл глаза -- взглянул в окно -- и вздрогнул от радости: налево, очень близко, гористые берега. Качка стала стихать. Выпил чаю с коньяком -- и на рубку. Скоро сюда пришли и остальные, за исключением дамы, солнце стало пригревать, и мы медленно стали входить в Босфор...
До завтра, пора спать, ╫ десятого. В противоположном доме, который от Подворья отделен улицей в 2 шага, музыка. Что-то [...] заунывно страстное. Играют, не знаю, на чем, -- как будто на разбитом фортепиано... Теперь заиграли польку... В Подворьи тишина.
13 Апр. (воскресенье) 1903
Вход в Босфор показался мне диковатым, но красивым. Гористые пустынные берега, зеленоватые, сухого тона, довольно резких очертаний. Во всем что-то новое глазу. Кое-где, почти у воды, маленькие крепости, с минаретами. Затем пошли селения, дачи. Когда пароход, следуя изгибам пролива, раза два повернул, было похоже на то, что мы плывем по озерам. Похоже немного на Швейцарию... Подробно все расскажу при свидании, а пока буду краток. Босфор поразил меня красотою. К[онстантинополь] тоже. Часов в 10 мы стали на якорь, и я отправился с монахом и греком Герасимом в Андреевское Подворье. В таможне два турка долго вертели в руках мои книги, не хотели пропускать. Дал 20 к -- пропустили. В Подворьи занял большую комнату. Полежав, отправился на Галатскую башню.
[Продолжение конспекта:]
Где я весной и летом? В Огневке? Летом, конечно, в Огневке, переводил "Манфреда"6.
Конец сентября -- я в Москве: Чехов из Ялты сестре (или Книппер?): "Скажи Бунину..."
В октябре -- я тоже в Москве: Чехов 28 октября: "Бунину и Бабурину привет". Бабурин -- Найденов.
[Впоследствии Бунин писал о Найденове7:]
[...] Мы познакомились с ним вскоре после того, как на него свалилась слава, -- именно свалилась8 -- быстро стали приятелями, часто виделись, часто вместе ездили -- то в Петербург, то на юг, то заграницу... В нем была смесь чрезвычайной скрытности и чисто детской наивности. [...]
[Продолжение конспекта:]
Любочка?
Декабрь -- я в Москве, последние встречи с Чеховым9. Репетиции "Вишневого сада". Макс Ли10. (В ном[ерах] Гунста первая ночь -- в это время или раньше?) Тут, кажется "Чернозем"11.
24 Дек. мы с Найденовым уехали в Ниццу. Макс с нами -- до Варшавы. Мы в Вену, она в Берлин12.
[Теперь в сохранившихся конспектах Бунина наступает перерыв в несколько лет.
В 1904 году Бунин потерял сына, одаренного мальчика, умершего после скарлатины. Бунин, разлученный с сыном, нежно любил его всю жизнь.]