[Конспект:]
До середины января я в Васильевском. Потом в Москве.
Вечер в Воронеже?
Сборники "Новое Слово", Крашенникова. Я их редактор. В феврале был в Птб. Зачем? Потом Москва. Вечер в Консерватории, читал "Дж[ордано] Бруно"1 и другое. Приезд Федорова. "Стена" Найденова (?).
Во второй половине2 февраля уехал в Васильевское. В Марте возвратился и ездил в Птб. Зачем?3
10 Апр. отъезд с В[ерой] в Палестину.
Возвратились в конце мая.
[Вера Николаевна рассказывает в "Беседах с памятью":4]
В марте я наконец решилась поговорить с папой и как-то днем, вероятно, в воскресенье или в праздник, войдя к нему, сказала:
-- Знаешь, я с Буниным решила совершить путешествие по Святой Земле.
Он молча встал, повернулся ко мне спиной, подошел к тахте, над которой висела географическая карта, и стал показывать, где находится Палестина, не сказав мне ни слова по поводу моего решения связать с Иваном Алексеевичем мою жизнь. [...]
И вот наступил день 10 апреля 1907 года5, день, когда я резко изменила свою жизнь: из оседлой превратила ее в кочевую чуть ли не на целых двадцать лет.
Начались наши странствия со Святой Земли. [...]
Выехали мы из Москвы вечером. [...]
На вокзал я ехала с мамой. [...]
Когда мы приехали, Ян был там с братом Юлием Алексеевичем и двумя племянниками Пушешниковыми. [...]
На Одесском вокзале нас встречает Нилус в цилиндре и бежевом пальто.
-- Простите, что без цветов, -- говорит он, целуя мою руку. -- Иван телеграфировал: "приезжаем", а с кем -- неизвестно. Я и подумал, что опять с Телешовым. [...]
[Там же, в "Беседах с памятью", Вера Николаевна подробно описывает их поездку6. Первый этап -- Босфор, Константинополь, затем Стамбул, Галлиполи, Дарданеллы, Афины.]
К полудню мы прошли мимо Крита. Море терялось в лиловых далях. Мы долго сидели в креслах на спардеке, говорили о том, что завтра Африка, Египет, Александрия... [...]
[И, наконец:]
На горизонте показалась полоска земли, ко мне подошел Ян, и мы стали, молча, смотреть. -- Яффа! -- сказал он с волнением.
[Из Яффы они направляются в Иерусалим, вместе с музыкантом Д. С. Шором, с которым познакомились на пароходе. Шор ехал с отцом, старозаветным евреем, хотевшим перед смертью совершить паломничество в Палестину.]
Пансион небольшой. Комната наша во втором этаже выходит на какую-то крытую галлерею. На притолке у двери прибита деревянная коротенькая трубочка. Ян объяснил мне, что в ней заключаются десять заповедей7.
Вечером мы выходим побродить, без всякой определенной цели. Доходим до западной стены, идем вдоль нее. Ян говорит о Христе.
Дома он вынимает Евангелие и дает Его мне, советуя читать особенно серьезно. [...]
[Осмотр Иерусалима, где все "строже, серьезнее", чем в Константинополе, Александрии, даже Яффе. Гроб Господень, Елеонская гора, Иосафова долина, Гроб Богоматери, Гефсиманский сад, "Виа долороза".
Поездка в Хеврон, а по дороге туда -- Вифлеем.
Из Хеврона возвращаются другим путем, чтобы "поклониться могиле Рахили".
Сохранилась запись Бунина, относящаяся к этой поездке:]
23 Апреля 1907 г.
На пути из Хеврона, в темноте, вдали огни Иерусалима. Часовня Рахили при дороге. Внутри висят фонарь, лампа и люстра с лампадками. Но горит, трещит только одна из них. Старик Шор зашел за большую гробницу, беленую мелом, прислонился к стене и начал, качаясь, молиться.
Наш извозчик еврей из Америки. Когда вышли, услыхали крик в темноте возле нашей повозки: он чуть не подрался с каким-то проезжим, дико ругался, не обращал ни малейшего внимания на гробницу своей праматери.
[Вифания, Гора Искушения, Иерихон, Иордан, Мертвое море. Затем Сион, могила царя Давида, мечеть Омара, Гроб Господень, горница, где была Тайная Вечеря. Вера Николаевна вспоминает:]
В день отъезда из Иерусалима мы с Иваном Алексеевичем были утром на базаре. Купили провизию для вагона.
Затем уже знакомое: фаэтон, вокзал, маленький поезд, путь в Яффу... [...] Вечером разработка плана дальнейшего путешествия. Выбираем морской путь до Бейрута, а оттуда на Баальбек, Дамаск, Генисаретское озеро, Тивериаду, Назарет, Кайфу, Порт-Саид, Каир и Александрию, из Александрии же прямо в Одессу, из Одессы в Москву, а на лето в деревню8.
[Сохранились рукописные записи Ивана Алексеевича, относящиеся к этому времени:]
6 Мая 1907 г.
В час дня от ст. Raijak. Подъем. Среди голых гор дико-кирпичного цвета. Вдоль пути шум потока, деревья в зелени. Идет дождь. Все время теснина. Высоко на горах точно развалины крепостей.
1 ч. 45 м., ст. Serehaya. Зеленая покатая круглая равнина. Деревья, посевы, деревни с плоскими глиняными крышами. Кругом горы. Сзади огромная голая гора на фоне дождевой тучи и далекая лиловая гора. Возле станции, налево, тоже горы, дико-фиолетовые, в пятнах снега. Прохладно, скоро перевал.
По долине в зеленых посевах. Справа глиняные холмы. Слева скалистые горы. Впереди -- исполинский величавый кряж -- серебро с чернью. Перевалы пошли вниз...
Спуск. Земля [?-- М. Г.] кирпично-глинистая. В посевах -- женщины в чем-то цвета мака.
Ст. Zebdani, вся в садах. Женщины в шароварах, в синих юбках и туфлях, на головы накинуты куски темно-лиловой материи.
3 ч. 15 м. Ст. Aiu Fijeh. Поразительная гора над нею. Сады. Перед станцией большие [? -- М. Г.] горы, каменно-серо-красноватые.
Тронулись. Теперь кругом горы даже страшные. Шумит зелено-мутная река. Мы едем -- и она быстро бежит за нами.
Пошли сады, говорят -- сейчас Дамаск.
4 ч. Дамаск.
Огромная долина среди гор, море садов и в них -- весь желто- (неразборчиво написанное слово. -- М. Г.) город, бедный, пыльный, перерезанный серой, быстро бегущей мутно-зеленоватой Барадой, скрывающейся возле вокзала под землю. Остановились в Hotel Orient. После чая на извозчике за город. Удивительный вид на Дамаск. Я довольно высоко поднимался на один из холмов, видел низкое солнце и Гермон, а на юге, по пути к Ерусалиму, три сопки (две рядом, третья -- дальше) синих, синих. Возвращались вдоль реки -- ее шум, свежесть, сады.
7 мая, 9 ч. утра.
На минарете. Вся грандиозная долина и желто-кремовый город под нами. Вдали Гермон в снегу (на юго-западе). И опять стрижи -- кружат, сверлят воздух. Город даже как бы светит этой мягкой глинистой желтизной, весь в плоских крышах, почти весь слитный. Безобразные длинные серые крыши галлерей базара.
Потом ходили по этому базару. Дивный фон. Встретили похороны. Шор записал мотив погребальной песни, с которой шли за гробом.
[Вклеена бумажка с мотивом и надписью "Напев при похоронах в Дамаске. Бог, Бог един! Д. Шор. Май 1907 г"]
Магазин Hassan'a.
8 3 часа поехали за город. Пустыни, глиняное кладбище9.
Большая мечеть -- смесь прекрасного и безобразного, нового. Лучше всего, как всюду, дворы мечети. Зашли в гости к гиду.
Вечером на крыше отеля. Фиолетовое на Гермоне. Синева неба на востоке, мягкая, нежная. Лунная ночь там же. Полумесяц над самой головой.
8 мая.
Проснулся в 5. Выехали в 610.
Путь поразительно скучный -- голые горы и бесконечная глинистая долина, камень на камне. Ни кустика, ни травки, ни единого признака жизни.
9 ч. 30. Пустыня, усеянная темно серыми камнями. Вдали фигура араба в черной накидке.
10 ч. Строющаяся станция. Пока это только несколько белых шатров. Очень дико. Три солдата-араба в синем, два бедуина, зверски-черных, в полосатых (белое и коричневое) накидках, в синих бешметах, в белых покрывалах, на голове схваченных черными жгутами, босые. Потом опять глинистая пашня, усыпанная камнями. Порой тощий посев. Пашут на волах. И все время вдали серебро с чернью -- цепь гор в снегу с Гермоном над ними. Нигде ни капли воды.
2 часа. Тунель. Потом все время спуск в ущелье, среди серо-желто-зеленоватых гор и меловых обрывов, вдоль какой-то вьющейся речки, по берегам которой розовые цветы дикого олеандра (дафля по арабски) и еще какие-то дикие, голубые. Поезд несется шибко. Жарко, весело, речка то и дело загорается серебром.
6 часов, Самак. Пустынно, дико, голо, просто.
Нашли лодку с 4 гребцами (за 10 фр.). Пройдя по совершенно дикарской и кажущейся необитаемой глиняной деревушке, вышли к озеру. Скромный, маленький исток Иордана. Озеро бутылочного цвета, кругом меланхолические, коричневые в желтых пятнах горы. Шли сперва на веслах, потом подняли парус. Стало страшно -- ветер в сумерках стал так силен, что каждую минуту нас могло перевернуть.
В Тивериаде отель Гросмана, оказалось, весь занят. Пошли ночевать в латинский монастырь. После ужина -- на террасе. Лунно, полумесяц над головой, внизу в тончайшей дымке озеро. Ночью в келье-номере было жарко. Где-то кричал козленок11.
9 мая.
Утром на лодке в Капернаум. Когда подходили к нему (в десятом часу) стало штилеть, желто-серо-зеленые прибрежные холмы начали отражаться в зеркалах под ними зеленоватым золотом. Вода под лодкой зеленая, в ней от весел извиваются зеленые толстые змеи с серебр[яными] поблескивающими брюхами.
Капернаум. Жарко, сухо, очаровательно. У берега олеандры. Развалины синагоги. Раскопки. Монах итальянец.
Из Кап[ернаума] в Табху, на лодке же. Из гребцов один молодой красавец, другой похож на Петра Ал.12 в валеной ермолке. Тишина, солнце, пустынно. Холмы между Кап[ернаумом] и Таб[хой] сожженные, желтоватые, кое-где уже созревший ячмень. Возле Т[абхи] что-то в роде водян[ой] мельницы, домишко в ячмене, на самом берегу эвкалипты и два кипариса, молодых, совсем черных. Озеро млеет, тонет в сияющем свете.
В странноприемном немецком доме. Полный штиль. У берегов на востоке четкая, смело и изящно-сильно пущеная полоса, ярко-зеленая, сквозящая. Ближе -- водные зеркала, от отраженных гор фиолетово-коричневые. Несказанная красота!
[В. Н. рассказывает об этом вечере13:]
Вечерней зарей мы гуляли за монастырем, где колосилась тощая пшеница. Мир, покой и тишина царили над всей, уже позлащенной закатом страной. Мы долго сидели и на самом берегу озера, и золотой шар солнца медленно склонялся к горам, которые казались уже почти бесплотными в своей золотистой дымке.
Ян прочел мне свои новые стихи, которые он написал по дороге из Дамаска о Баальбеке, и сонет "Гермон", написанный уже здесь. Я выразила радость, что он пишет, что он так хорошо передает эту страну, но он торопливо перебил меня:
-- Это написано случайно, а вообще еще неизвестно, буду ли я писать...
И перевел разговор на другое. Я тогда не обратила на это его замечание никакого внимания, но оно оказалось характерно для него.
Потом он заговорил о Христе:
-- Вот в такие самые вечера Он и проповедывал... Надо всегда представлять прошлое, исходя из настоящего... Правда, зелени здесь было больше, край был заселен, но горы были такие же и солнце садилось все в том же месте, где и теперь, и закаты были столь же просты и прелестны...
Потом он заговорил об апостолах. Он больше всего любит Петра за его страстность. (Я же с детства любила большее всего Иоанна, как самого нежного).
-- Петр самый живой из всех апостолов. Я лучше всех его вижу... Он и отрекался, и плакал... и потребовал, чтобы его распяли вниз головой, говоря, что не достоин быть распят так, как Учитель...
Очень интересовал его и Фома. -- Хорошо было бы написать о нем, -- говорил он. -- Это вовсе не так просто, как кажется с первого взгляда, -- это желание вложить персты в рану... [...]
[Продолжение записи Бунина:]
Завтрак, сон.
Три часа, сильный теплый западный ветер, зеленое озеро, мягко клонятся в саду мимозы в цвету, пальмочка14.
На террасу вошел работник в черной накидке на голове и черных жгутах по ней (на макушке), в одной синей рубахе, которую завернул ветер на голых ногах почти до пояса.
Сейчас около шести вечера, сидим на крыше. Ветер стал прохладней, ласковей. Воркуют голуби. Все кругом пустынно, задумчиво, озеро бутылочное, в ряби, которую, сгущая, натемняя, ветер гонит к холмам восточного прибрежья, из-за которых встало круглыми купами и отсвечивает в озере кремовое облако. Там, с тех холмов, сверг Христос в озеро стадо бесноватых свиней. Возле нас на жестких буграх пасутся козы, какой-то табор, совсем дикий, проехал на великолепной белой кобылице бедуин.
10 мая.
Утром в шесть часов купался. Бродяга с обезьяной. Приехал Шор. В девять выехали из Тапхи. Издали видел Магдалу. Дорога из Магдалы в Тивериаду идет вдоль берега. По ней часто ходил Христос в Назарет. Черные козы.
В Тивериаде очень жарко.
После завтрака выехали в Назарет. Гер Антон, милый Ибрагим. Подъем, с которого видно все озеро и Тивериада. На восток синева туч слилась с синевой гор и в ней едва видными серебряными ручьями означается Гермон. Перевал и снова подъем. Фавор слева, круглый, весь покрытый лесом. Длинная долина, посевы.
Кана. Кактусы, гранаты в цвету, фиговые деревья, женщины в кубовых платьях. Кана в котловине и вся в садах15. Подъем, снова долина, снова подъем, огромный вид на долину назад. Потом котловина Назарета. Отель Германия. Мальчик проводник в колпачке на макушке. Церковь и дом Богородицы. Потом лунная ночь.
[Вера Ник. рассказывает16:]
В Назарет мы приехали в тот час, когда стада возвращаются домой; навстречу нашему спускающемуся вниз по улице экипажу поднимались черные козы с живописным пастухом позади.
У фонтана женщины в длинных синих рубашках, с платками, ниспадающими до самых пят, наполняли глиняные кувшины водой, ставили их на плечо и медленно, грациозно ступая, расходились по своим домам.
-- Здесь ничего не изменилось, -- сказал Ян, -- вот так и Божья Матерь приносила домой по вечерам воду.
Мы как раз подъехали и остановились около дома Иосифа, где прошло детство и отрочество Иисуса, -- темной без двери конуры.
-- Да, да, -- сказал Ян грустно, -- вот на этом самом пороге сидела Она и чинила Его кубовую рубашку, такую же, как и теперь носят здесь. Легенда говорит, что Они были так бедны, что не могли покупать масло для светильника, а чтобы Младенец не боялся и засыпал спокойно, в Их хижину прилетали светляки. [...]
[Бунин продолжает:]
11 мая.
Утром из Назарета. Необъятная долина и горы Самарии. Потом подъем, ехали дубовым лесом. Снова долина и вдалеке уже полоса моря.
Удивительный цвет залива в Кайфе сквозь пальмы. В четыре на Кармель17. Вид с крыши монастыря Ильи, виден Гермон. Лунный вечер, -- это уже возвратясь в Кайфу, -- ходил за вином18.
12 мая.
Рано утром на пароходе. Жарко, тяжелое солнце. До Порт-Саида сто франков. В три часа снова Яффа. Опять Хаим и кривой. Закат во время обеда.
13 мая. Порт-Саид.
Купил костюм. В час из Порт-Саида, в экспрессе на Александрию. Озеро Мензалех. Вдали все розовое, плоский розовый мираж. В шестом часу Каир -- пыльно-песчаный, каменистый, у подножия пустынного кряжа Мокатама.
Вечером на мосту. Сухой огненный закат, пальма, на мосту огни зеленоватые, по мосту течет река экипажей.
Ночью почти не спал. Жажда, жара, москиты. В час ночи ходил пить в бар. Проснулся в пять. К пирамидам. Туман над Нилом. Аллея к пирамидам -- они вдали, как риги, цвета старой соломы. Блохи в могильниках за пирамидами. На возвратном пути Зоологический.
Вечером в цитадели. Новая, но прелестная мечеть. Вид на Каир, мутный и пыльный, ничтожный закат за великой Пирамидой.
[Вера Ник. вспоминает19:]
На Цитадель мы поднялись как раз вовремя, за четверть часа до заката. У ворот нас встречает очень приятный человек в белой чалме и ласково предлагает свои услуги. Он прежде всего ведет нас к колодцу Иосифа, который волнует нас своей древней простотой. В мечеть мы только заглядываем, она в стиле Айа-Софии. Двор ее большой, чистый, выложен мрамором, обнесен высокими стенами, с фонтаном посреди. Цитадель построена Саладином в XII веке, на нее пошли камни с малых пирамид.
Нас тянет к себе западная стена, оттуда открывается вид на весь Каир; сначала мы видим Старый Каир с лесом минаретов, затем Новый, далее Нил, пирамиды, пустыню...
[Продолжение записей Бунина:]
15 мая.
Выехали в семь с половиной часов утра. Равнина. Рамле. Александрия. "Император Николай Второй". Все загружено русскими богомольцами из Палестины. Та-же каюта.
[Вера Ник.20:]
Ян предлагает ехать завтракать в Александрию:
-- Закажем морской рыбы, кебаб...
Берем извозчика и едем в ресторан. Потом бродим немного по улице Шерифа Паши, любуемся в окнах переливающимися серебром, шалями, шарфами, кружевами, страусовыми перьями необыкновенной величины. Затем направляемся к морю, там не так знойно. [...]
[Последняя запись Бунина:]
16 мая, утром, в Средиземном море.
Опять эта поразительная сине-лиловая, густая, как масло, вода, страшно яркая у бортов.
[Сбоку почерком Бунина приписано:]
Вчера вечером страшная резня кинжалами на палубе (самаркандские евреи).
Четыре часа. Слева волнист[ые] линии Крита, в дымке. У подножия -- светлый туман.
[В. Н. продолжает рассказ21:]
В Пирей мы только завернули, а потому в Афины на этот раз не поехали. [...]
Ян опять восхищается сухостью и пустынностью островов.
-- Как нужно все видеть самому, чтобы правильно все представить себе, а уж если читать, то никак не поэтов, которые все искажают. Редко, кто умеет передать душу страны, дать правильное представление о ней. Вот за что я люблю и ценю, например, Лоти. Он это умеет и всегда все делает по-своему. Я удивлен, как он верно передал, например, пустыню, Иерусалим. Ты обязательно прочти это... [...]
Дарданеллы мы проспали, они были на заре. Мраморное море показалось нам иным, оно не имело на этот раз мраморных разводов.
Ян то читал Саади и все восхищался им, то спускался к паломникам. И я иногда слышала, какой взрыв смеха вызывали его шутки. [...]
В Константинополе мы остались ночевать на пароходе. [...]
[Стамбул, Скутари. Каваки.]
[...] Завтра Одесса, а там Москва [...]
-- Вот и Большой Фонтан, -- говорит Ян, указывая на что-то белое, блестящее. -- Это маяк, он стоит у монастыря. Я очень люблю это место, хорошо было бы провести здесь лето. Если бы не мать, я так бы и сделал...
Спустя час, мы входим в порт. [...]
[Нилус, Куровский, Федоровы -- радушный прием путешественников. Затем:]
[...] На вокзал проводить нас приехали друзья Яна. Цветы, прощанье. Наконец, мы двинулись. И вот опять вдвоем в купе, более просторном, чем на других дорогах... Завтра утром Киев, послезавтра Москва. [...]
В вагоне мы стали говорить о наших планах по приезде в Москву. Мне нужно было пробыть там некоторое время. [...] Яну же в Москве делать нечего, он должен заехать перед деревней в Грязи, к матери, которая жила у его сестры Маши. Ему хотелось успеть выехать туда в день приезда.
Лето мы будем проводить в имении Софьи Николаевны Пушешниковой, в шести верстах от Предтечева, где была земля и моего деда22.
[Побывав у матери, Бунин направился в Васильевское, куда в начале июня приехала и Вера Николаевна. Он пишет писателю Н. Телешову 6 июня 1907 г.:]
Я уже давно в деревне, выехал сюда тотчас же по приезде в Москву, а Вера Николаевна приезжает ко мне только сегодня23.
[В очерках "Первые впечатления от Васильевского" и "Будни в Васильевском"24, Вера Ник. пишет:]
[...] Наконец, Измалково. Обычная деревенская станция с высокими деревьями вдоль платформы. Знакомый синий костюм, и чуть-чуть встревоженные густо-синие глаза.
-- Здорова? -- слышу знакомый голос.
Ян не один, что меня чуть задевает: с ним его племянник Коля Пушешников, которого он очень любит и с которым он близок. Это очень одаренный от природы молодой человек. [...]
Выехав из села, мы стали спускаться вдоль тенистого сада графа Комаровского. Ян сказал мне, указывая вправо на дорогу, поднимающуюся в гору:
-- А вот тут сворачивают в Предтечево...
[...] на пригорке, за темными елями серый одноэтажный дом, смотрящий восьмью окнами, -- дом, где я буду жить. [...]
Комната моя (гостиная) оклеена темными обоями, велика, со старой мебелью и новой кроватью. [...]
Рядом комната Яна, угловая, с огромными старинными темными образами в серебряных ризах, очень светлая и от белых обоев и от того, что третье окно выходит на юг, на фруктовый сад, над которым вдали возвышается раскидистый клен. Мебель простая, но удобная: очень широкая деревянная кровать, большой письменный стол, покрытый толстыми белыми листами промокательной бумаги, на котором кроме пузатой лампы с белым колпаком, большого пузыря с чернилами, несколько [-- их?] ручек с перьями и карандашей разной толщины, ничего не было: над столом полка с книгами, в простенке между окнами шифоньерка, набитая книгами, у южного окна удобный диван, обитый репсом, цвета бордо.
Другая одностворчатая дверь вела в полутемную комнату, в которой стоял кованный сундук Яна тоже с книгами, и умывальник. [...]
После нескольких дней праздной жизни мы принялись за свои дела. Ян без меня не начинал работать, а между тем ему уже хотелось, хотя он высказывал опасения насчет своей бездарности. Мне тоже было пора готовиться к оставшимся выпускным экзаменам. [...]
[...] Ян после моего прибытия все только читал (он всегда перед писанием много читал). [...]
После этого он довольно долго писал стихи. А затем на прогулках читал их, иногда вызывая длинные разговоры, иногда споры. [...]
[В другом очерке Вера Николаевна пишет25:]
Из Васильевского, [...] мы поехали в уездный город Ефремов к матери Яна26. [...]
Дом Евгения Алексеевича27, выделяясь своим красным кирпичным фасадом, находился на Тургеневской улице. [...]
В дверях останавливаюсь, оглядываю увешанную картинами гостиную с мягкой мебелью и большими растеньями, затем вижу худую несколько согнутую женщину в темном платье, с кружевной черной наколкой на еще чуть седых волосах, смотрящую темными немного измученными глазами на сына. Это и есть его мать, Людмила Александровна. Удивляюсь ее бодрости, -- ведь ей за семьдесят, и она уже много лет по ночам страдает астмой, лежать не может, дремлет в кресле. [...]
Там мы сели в беседке, и тут только Людмила Александровна ласково заговорила со мной.
Расспрашивала о Святой Земле, о Иерусалиме, -- она была глубоко религиозным человеком, -- высказывала пожелание съездить в Киев, поклониться мощам, -- "Ваня свезет", говорила она трогательно. Потом расспрашивала о нашей жизни в Васильевском, вспоминала, как она с детьми и Машей жила там, в тех же комнатах, в каких живем теперь мы, когда ее зять Ласкаржевский был призван во время японской войны.
Потом я стала расспрашивать ее о Ване. Она сказала, что он с самого рождения сильно отличался от остальных детей, что она всегда знала, что "он будет особенный", и "ни у кого нет такой тонкой и нежной души, как у него" и "никто меня так не любит, как он" -- говорила она с особенно радостным лицом. В этой беседе я почувствовала, что она считает, что лиризм и поэтичность сын унаследовал от нее. Я думаю, что она была совершенно права: от отца он получил образность языка, силу воображения и художественность образов. Потом она говорила, что ему пришлось труднее, чем братьям, что он ничего не получил из их бывшего состояния, что он ушел в жизнь с "одним крестом на груди" и что "Юлий был его путеводителем".
Затем она предалась воспоминаниям, как он в Воронеже моложе двух лет ходил в соседний с их домом магазин за конфеткой, как его крестный, генерал Сипягин, уверял ее, что он будет большим человеком, генералом... Как с самых ранних пор он больше всего любил природу, и в детстве, когда еще не умел произносить буквы "р", он потихоньку будил Машу, и они с ней вылезали неслышно в окно, чтобы на гумне встречать "зою" (зорю), а чтобы она не заснула, рассказывал ей сказки. Рассказывал он и тогда хорошо, а любил больше всего "Аленький цветочек". [...]
[В очерке "Глотово"28 Вера Николаевна описывает ярмарку на Кирики -- Престольный праздник 15 июля, приезд родных Ивана Алексеевича, знакомство с троюродным братом Буниных -- В. Н. Рышковым и его семьей.
В конце августа Вера Ник. с Колей Пушешниковым уехали в Москву. В первых числах сентября 1907 года вернулся в Москву и Бунин и остановился у Муромцевых. В. Н. вспоминает29:]
Комнаты Яну понравились. В его кабинете, выходившем в гостиную, стояла тахта, большой письменный стол, над которым висел мой портрет гимназисткой, в профиль. [...] Ян любил эту фотографию. [...]
За обедом Юлий Алексеевич сообщил, что Телешовы еще на даче. Они 8 сентября, в день Рождества Пресвятой Богородицы, пригласили своих друзей на целый день. Меня это огорчило, -- в этот день рождение палы, и мне неудобно было бы уехать из дому80.
Зайцевы вернулись из Италии, куда они поехали после Парижа, там встретились с друзьями, все влюбились в эту страну. [...]
Недели три мы тихо прожили, Ян ввел кой-какие нововведения, попросил, чтобы на сладкое ему ежедневно варили яблочный компот.
В середине сентября31 он отправился в Петербург, надо было распродать написанное летом. [...]
Побывал он в издательстве "Шиповник", издателем которого были Копельман и Гржебин. Они решили выпускать альманахи под редакцией Б. К. Зайцева. Для первого альманаха "Шиповник" приобрел у Бунина "Астму". [...]
В Москве появился некий Блюменберг, основавший издательство "Земля" и пожелавший выпускать сборники под тем же названием. Он предложил Ивану Алексеевичу стать редактором этих сборников. Шли переговоры за долгими завтраками. Ян был оживлен, но не сразу дал согласие. Сошлись на том, что редактор будет получать 3.000 рублей в год, условия хорошие. Ян принялся за дело с большим рвением.
[...] Ян то и дело отлучался в Петербург, ему необходимо было повидаться с Пятницким32, узнать, как идут дела "Знания". "Шиповник" переманивал его к себе, как переманил Андреева и некоторых других писателей. Но Ян уклонился от окончательного ответа, хотя условия "Шиповник" предлагал заманчивые. [...]
[14 окт. 1907 г. Бунин пишет П. Нилусу:]
[...] только что вернулся из Птб., где уже с месяц танцую кадриль с "Шиповн[иком]". Пятницкий все еще заграницей, и "Шиповн[ик]", пользуясь этим, хочет оплести меня -- перевести к себе, издавать мои книги и осыпать золотом. А я все боюсь -- и жду Пятницкого. Говорят, приедет через неделю и, кто знает, может быть, опять я буду в Птб. -- уже четвертый раз! Просто замучился.
Слышал ли ты про судьбу моего "Каина"33? Его хотел поставить Худож[ественный] Театр и дать мне тысяч 10 за 2 сезона, но воспротивился Синод! Адам, Ева, Авель -- святые! -- Впрочем, надежда на постановку еще не совсем потеряна. [...]
[В октябре приехал в Москву Леонид Андреев. В "Беседах с памятью" В. Н. пишет34:]
[...] смотрела на Андреева. Он немного постарел и стал полнее с тех пор, как я видела его в "Кружке", показался даже немного ниже ростом, потому что стоял рядом с высоким Голоушевым. [...]
Сразу завязался оживленный разговор, сначала о Горьком, о Капри... Я смотрела на черные с синеватым отливом волосы Андреева, на его руки с короткими худыми пальцами, на красивое (до рта) лицо, увидела, что он смеется, не разжимая рта, -- зубы у него плохие, -- что черный бархат его куртки мягко оттеняет его живописную цыганскую голову. Говорил он охотно, немного глухим однообразным голосом. Услышав меткое слово, остроумное замечание, заразительно смеялся. О Горьком говорил любовно, даже с некоторым восхищением, но Капри ему не нравилось, -- "слишком веселая природа". Он решил построить дачу в Финляндии: "Юга не люблю, север другое дело! Там нет этого бессмысленного веселого солнца".
Затем начались разговоры о его работах. Он говорил о них с особенным удовольствием. Он только что закончил трагедию "Царь-Голод", а новая повесть его "Тьма" скоро должна была появиться в альманахе "Шиповник".
-- "Знание", -- говорил он, -- не простит мне этой измены, но мне нужны деньги, а "Шиповник" гораздо щедрее на гонорары.
Затем он внезапно заявил: -- Страшно хочется в "Большой Московский", -- еще ни разу не был после возвращения из-за границы. [...]
[В дневничке-конспекте Веры Николаевны, между прочим, отмечено:]
Вечера и ночи у Андреева в Лоскутной. Много вина, шампанского и бесконечные разговоры, уверения Андреева в своей любви к Яну.
Приезжал в Москву и Найденов. Бунин любил его -- тяжелый человек, но до чего прекрасный, редкого благородства!
[Когда Вера Ник. покончила с экзаменами, она с Иваном Алексеевичем поехала в Петербург:]
Остановились в "Северной гостинице", против Николаевского вокзала35. Первым делом Ян позвонил по телефону М. К. Куприной, она пригласила нас к обеду, сказав, что у нее будет адмирал Азбелев и Иорданский, оба сотрудники ее журнала. [...]
Вскоре в дверях, немного сутулясь, появился Куприн36 с красным лицом, с острыми, прищуренными глазками. Его со мной познакомили. Александр Иванович молча, грузно опустился на стул между хозяйкой и мною, неприязненно озираясь. Некоторое время все молчали, а затем загорелся диалог между Куприными, полный раздраженного остроумия. [...]
[...] Ян побывал у Блока и приобрел у него стихи, заплатив по два рубля за строку. Блок произвел на него впечатление воспитанного и вежливого молодого человека. Вечером мы поехали в "Вену" и ужинали в этом популярном ресторане средней руки. Хозяин любил литературу и даже завел книгу, куда литераторы вносили свои впечатления. Около полуночи в зал стремительно вошел Блок с высокой, красивой женой, на ней было блестящее розовое платье и что-то похожее на золотую корону. [...]
[Встреч было много -- и Андреев с матерью, и Скиталец, Серафимович, Юшкевич, Копельман, и проф. Гусаков, проф. Гессен, С. Рахманинов, и Ростовцевы, художник Бакст, проф. Котляревский, поэтесса Крандиевская, писательница Леткова-Султанова и многие, многие другие -- сливки петербуржского культурного общества того времени.
В конце ноября опять Москва, генеральная репетиция Андреевской пьесы "Жизнь человека". Наконец, накануне Рождества, отъезд в деревню. В. Н. вспоминает:]
Ян в деревне опять стал иным, чем в городе. Все было иное, начиная с костюма, и, кончая распорядком дня. Точно это был другой человек. В деревне он вел строгий образ жизни: рано вставал, не поздно ложился, ел вовремя, не пил вина, даже в праздники, много читал сначала, а потом стал писать. Был в ровном настроении.
К праздникам относился равнодушно. Не выходил к гостям Пушешниковых. Сделал исключение для моих [предтеченских. -- М. Г.] родственников, которые у нас обедали. За весь месяц Ян только раз нарушил расписание своего дня.