Біографическія свѣдѣнія и разборъ его произведеній для учащихся.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1904.

1. Біографическія свѣдѣнія.

Александръ Николаевичъ Островскій родился въ Москвѣ 81 марта 1823 года. Отецъ его, дворянинъ, служилъ сначала въ Московской палатѣ Гражданскаго Суда, но потомъ, оставивъ службу, занимался адвокатурой, благодаря которой пріобрѣлъ порядочныя средства и небольшой домикъ въ довольно глухой тогда части города, въ Замоскворѣчьи. Въ 1835 году Островскій былъ помѣщенъ въ первую московскую гимназію и по окончаніи въ ней курса получилъ право поступить въ университетъ, безъ предварительнаго экзамена. Еще во время пребыванія въ гимназіи Островскій пристрастился къ театру, часто посѣщалъ его и съ восторгомъ разсказывалъ своимъ товарищамъ объ игрѣ знаменитыхъ артистовъ, которыми славилась въ тѣ времена московская драматическая сцена. Выйдя изъ университета, по какимъ-то непріятностямъ, до окончанія курса, Островскій, въ 1843 году, поступилъ на службу канцелярскимъ служителемъ въ Московскій Совѣстный Судъ, который былъ учрежденъ еще Императрицею Екатериной II для рѣшенія по совѣсти уголовныхъ и гражданскихъ дѣлъ, возникавшихъ между родителями и дѣтьми. Въ этомъ Судѣ будущій драматургъ имѣлъ возможность впервые ознакомиться со многими отрицательными явленіями нашего семейнаго и общественнаго быта. Черезъ два года Островскій перешелъ на службу въ канцелярію Московскаго Коммерческаго Суда. Знакомство съ дѣлами этого Суда, постоянныя наблюденія за тѣми людьми, которые являлись по дѣламъ къ отцу въ качествѣ кліентовъ, наконецъ долгая жизнь въ той части города, гдѣ населеніе состояло преимущественно изъ купцовъ, жившихъ по старинѣ,-- все это давало нашему писателю весьма обильный матеріалъ для изученія понятій и нравовъ замоскворѣцкаго купечества, которое онъ такъ правдиво и художественно изображалъ въ своихъ комедіяхъ и драмахъ. Литературная извѣстность Островскаго началась съ 1847 года: въ этомъ году онъ написалъ первую свою пьесу " Картины семейнаго счастья", которая была напечатана въ "Московскомъ Городскомъ Листкѣ" и обратила на себя вниманіе общества и литературныхъ кружковъ. До напечатанія пьесы Островскій читалъ ее у профессора С. П. Шевырева въ присутствіи Хомякова, А. Григорьева и другихъ писателей, и всѣ были отъ нея въ восторгѣ. "Съ этого дня", говоритъ онъ въ своей автобіографической замѣткѣ, "я сталъ считать себя русскимъ писателемъ, и уже безъ сомнѣній и колебаній повѣрилъ въ свое призваніе". Вскорѣ послѣ этого Островскій написалъ новую большую комедію "Банкроть", которая была напечатана подъ названіемъ "Свои люди -- сочтемся ", во на сценѣ появилась только въ 1861 году. Оставивъ службу, Островскій вступилъ въ число сотрудниковъ журнала "Москвитянинъ" и всецѣло предался литературѣ. До 1853 года пьесы Островскаго не появлялись на нашихъ театрахъ. Комедія "Не въ свои сани не садись", написанная въ этомъ году, была первымъ произведеніемъ, поставленнымъ на сценѣ. Благодаря художественной обработкѣ характеровъ, а также ихъ талантливому возсозданію первоклассными артистами, пьеса эта имѣла огромный успѣхъ въ Москвѣ и Петербургѣ и выдержала въ короткое время огромное число представленій. Въ слѣд. году была представлена на сценѣ комедія "Бѣдность не порокъ", которая окончательно упрочила за Островскимъ славу замѣчательнаго драматурга. Съ той поры и почти до самой смерти, Островскій ежегодно дарилъ публику одной, а то и двумя пьесами, такъ что всѣхъ пьесъ имъ было написано до 50, кромѣ переводовъ съ испанскаго и итальянскаго языка. Въ 1860 году появилась драма "Гроза", которая, какъ по обрисовкѣ характеровъ, такъ и по своему глубокому общественному значенію, по справедливости считается не только замѣчательнымъ произведеніемъ въ репертуарѣ Островскаго, но и вообще выдающимся явленіемъ во всей новѣйшей русской литературѣ. Вскорѣ послѣ появленія Грозы, въ творчествѣ вашего драматурга, совершается поворотъ: отъ современныхъ пьесъ онъ переходитъ къ изученію историческаго прошлаго Россіи, и плодомъ этого изученія является цѣлый радъ историческихъ хроникъ: Козьма Захарьичъ Мининъ Сухорукъ (1862 г.), Воевода (1865 годъ), Дмитрій Самозванецъ и Василій Шуйскій (1867 г.), Тушино (1867 г.), Василиса Мелентьева (1868 г.). Но работа Островскаго надъ созданіемъ историческихъ пьесъ продолжалась только до начала семидесятыхъ годовъ: съ этого же времени, онъ снова начинаетъ анализовать современную русскую жизнь и пишетъ рядъ пьесъ, въ которыхъ живо и съ свойственною ему правдивостью обрисовываетъ безпочвенные слои русскаго общества. Таковы его пьесы; Поздняя любовь, Невольницы, Трудовой хлѣбъ, Бѣ ш еныя деньги, Сердце не камень и другія.

Когда возникло "Общество русскихъ драматическихъ писателей и оперныхъ композиторовъ", Островскій былъ избранъ его предсѣдателемъ и занималъ эту должность до самой своей кончины. Почти всю жизнь Островскій прожилъ въ любимой имъ Москвѣ, гдѣ у него много было друзей, къ числу которыхъ принадлежалъ и знаменитый артистъ П. М. Садовскій, геніальный создатель его типовъ. Зимою драматургъ жилъ обыкновенно въ городѣ, а лѣтомъ проводилъ время вмѣстѣ съ своимъ семействомъ въ небольшомъ имѣніи Щелыковѣ Костромской губерніи, Кинешемскаго уѣзда, которое пріобрѣлъ онъ по смерти отца отъ мачихи. Съ 1878 г. Островскій вводитъ въ свою литературную работу новую отрасль. Съ цѣлью руководить дарованіемъ начинающихъ писателей, онъ сотрудничаетъ съ ними въ общемъ дорогомъ для него дѣлѣ: въ сострудничествѣ съ Н. Я. Соловьевымъ печатаетъ и ставитъ на сцену четыре пьесы: Счастливый день, Женитьба Бѣлугина, На порогѣ къ дѣлу и Дикарку, а съ П. М. Невѣжинымъ комедію Блажь. Послѣднимъ оригинальнымъ произведеніемъ Островскаго были семейныя сцены въ трехъ дѣйствіяхъ "Не отъ міра сего". Въ 1883 г. Государь Императоръ Александръ III пожаловалъ Островскому ежегодную пенсію въ 8000 р. за заслуги отечеству, въ качествѣ драматическаго писателя.

Незадолго до смерти Островскій назначенъ былъ управляющимъ московскими театрами. Онъ горячо принялся за любимое имъ дѣло, мечтая сдѣлать московскіе театры образцовыми для всей Россіи и поднять вкусъ публики. Но, къ сожалѣнію, нашему драматургу не удалось привести въ исполненіе всѣхъ своихъ широкихъ замысловъ: онъ неожиданно скончался 2-го іюня 1886 года, въ своемъ имѣніи, гдѣ и похороненъ.

2. Разборъ сочиненій Островскаго.

Литературную дѣятельность Островскаго можно раздѣлить на три періода: къ первому относятся его бытовыя комедіи и драмы; ко второму историческія хроники и пьесы, изображающія древнюю русскую жизнь; къ третьему -- пьесы, рисующія культурные и безпочвенные слои современнаго поэту русскаго общества. Остановимся на разборѣ болѣе крупныхъ и характерныхъ произведеній, которыя особенно ярко выражаютъ сущность каждаго изъ указанныхъ моментовъ творчества нашего драматурга {При составленіи настоящаго очерка авторъ пользовался сочиненіями и критическими статьями А. Григорьева, Ор. Миллера, Скабичевскаго, А. И. Незелепова, Анненкова, Е. Утина и друг.}.

I.

Первымъ крупнымъ произведеніемъ Островскаго, въ которомъ выразилась самобытность его таланта, была комедія "Свои люди -- сочтемся", появившаяся въ печати въ 1850 году. Укажемъ вкратцѣ ходъ дѣйствія въ этой пьесѣ.

Первое дѣйствіе комедіи происходитъ въ гостиной богатаго купца Самсона Силыча Большова и начинается монологомъ его дочери Липочки, въ которомъ она восхищается танцами и мечтаетъ выйти замужъ за офицера. Далѣе появляются на сценѣ мать Липочки Аграфена Кондратьевна, потомъ нянька Ѳоминична и сваха Устинья Наумовна. Изъ разговоровъ этихъ лицъ мы узнаемъ, что Липочка очень недовольна своимъ положеніемъ. Завидуя подругамъ, она жалуется на свою судьбу и настоятельно выражаетъ желаніе выйти замужъ не за купца, какъ хочетъ мать, а непремѣнно за благороднаго. Приходитъ стряпчій Ризположенскій, затѣмъ самъ хозяинъ и его приказчикъ Подхалюзинъ. Ризположенскій лебезитъ передъ Большовымъ, спокойно выноситъ всѣ оскорбленія въ томъ разсчетѣ, что у богатаго купца не мало разныхъ дѣлъ, за веденіе которыхъ и ему кое-что перепадетъ. И онъ неошибается. Дѣйствительно, Большову пришла въ голову мысль не платить долги кредиторамъ. Онъ намекаетъ объ этомъ Ризположенскому, который, сообразивъ, въ чемъ дѣло, совѣтуетъ Большову заложить сначала домъ и лавки кому-нибудь изъ чужихъ, но вѣрныхъ людей, а потомъ и предъявить кредиторамъ объ уплатѣ двадцати пяти копѣекъ за рубль. По уходѣ Ризположенскаго, Большовъ объявляетъ о своемъ намѣреніи Подхалюзину и рѣшается заложить ему домъ и лавки. Задумавъ такое дѣло, Большовъ вполнѣ разсчитываетъ на успѣхъ, будучи увѣренъ въ расположеніи къ себѣ приказчика, и, отуманенный пришедшей ему въ голову блажью, забываетъ, что въ его намѣреніи лежитъ преступленіе, которое называется злостнымъ банкротствомъ.

Второе дѣйствіе комедіи происходитъ въ торговой конторѣ. Изъ монолога Подхалюзина мы узнаемъ, что онъ въ свою очередь рѣшилъ обмануть хозяина, завладѣть его состояніемъ и жениться на его дочери. Съ этою цѣлью онъ подкупаетъ стряпчаго Ризположенскаго, а потомъ и сваху, которой обѣщаетъ двѣ тысячи рублей и соболью шубу, если только она поможетъ ему жениться на Липочкѣ. Приходитъ въ контору хозяинъ. Прогнавъ мальчика Тишку, Подхалюзинъ въ льстивыхъ выраженіяхъ говоритъ Большову о своемъ къ нему расположеніи, со слезами на глазахъ заявляетъ ему о любви къ Липочкѣ, находя въ ней всевозможныя совершенства, и въ концѣ концовъ, разумѣется, добивается своей цѣли. Убѣдившись еще разъ въ привязанности къ себѣ Подхалюзина, Большовъ окончательно рѣшаетъ перевести на него все имѣніе и женить его на своей дочери.

Въ третьемъ дѣйствіи мы опять въ гостиной Большова. Разряженная Липочка въ веселомъ настроеніи: она ожидаетъ прихода жениха изъ благородныхъ, котораго пообѣщала ей Устинья Наумовна. Между тѣмъ Большовъ, въ присутствіи Ризположенскаго и свахи, объявляетъ, что онъ самъ нашелъ жениха для дочери, и что женихъ этотъ -- Лазарь Подхалюзинъ. Мать и дочь удивлены такимъ неожиданнымъ для нихъ оборотомъ дѣла, но тѣмъ не менѣе, покоряются требованію хозяина, зная хорошо его крутой нравъ. Оставшись наединѣ съ Липочкой, Подхалюзинъ объясняетъ ей, что у ея тятеньки капиталовъ нѣтъ, что всѣ они въ его рукахъ; затѣмъ представляетъ ей заманчивую картину будущей ихъ роскошной жизни, если только она дастъ согласіе быть его женою. Перспектива нарядовъ, ѣзды въ дорогихъ экипажахъ, соблазняетъ Липочку, и она соглашается обвѣнчаться съ Подхалюзинымъ.

Четвертое и послѣднее дѣйствіе происходитъ уже въ богато украшенномъ домѣ Подхалюзина. Онъ и молодая жена его въ полномъ довольствѣ. Между тѣмъ Большовъ посаженъ въ "яму", т. е. находится подъ арестомъ, а для приведенія въ порядокъ его дѣлъ, какъ это обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, назначено конкурсное управленіе. Кредиторы согласны удовлетвориться 25 копѣйками за рубль, и Большовъ, выпущенный изъ ямы, идетъ къ Подхалюзину просить, чтобы тотъ помогъ ему расплатиться. Подхалюзинъ соглашается помочь, но рѣшительно отказывается вполнѣ удовлетворить требованія кредиторовъ, говоря, что онъ самъ заводитъ торговлю, что ему самому нужны деньги. По уходѣ Большова, Подхалюзинъ приказываетъ Тишкѣ подать себѣ старый сюртукъ и собирается ѣхать къ кредиторамъ торговаться. Въ это время является Ризположенскій; не получивъ обѣщанныхъ денегъ, онъ ругаетъ Подхалюзина грабителемъ и уходитъ, угрожая ему судомъ и Сибирью. Комедія оканчивается словами Подхалюзина, обращенными къ публикѣ: "Вы ему не вѣрьте, это онъ, что говорилъ-съ, -- это все вретъ. Ничего и не было. Это ему должно быть, во снѣ приснилось. А вотъ мы магазинчикъ открываемъ: милости просимъ! Малаго ребенка пришлете -- въ луковицѣ не обочтемъ".

Таково содержаніе пьесы Островскаго. Обратимся къ характеристикѣ главныхъ дѣйствующихъ лицъ комедіи. Въ фигурѣ Большова писатель изображаетъ типическія черты того разряда людей, которымъ со времени Островскаго присвоено характерное названіе "самодуровъ" {Первый разъ употреблено это слово въ драмѣ "Въ чужомъ пиру похмелье", написанной Островскимъ въ 1856 году.}. Самодуръ -- это человѣкъ, который пропитанъ грубымъ и отвратительнымъ эгоизмомъ, въ душѣ котораго заглушено нравственное чувство. Проникнутый сознаніемъ своей силы какъ капиталиста, Большовъ только свою волю считаетъ единственнымъ закономъ для всѣхъ зависящихъ отъ него людей. Въ семействѣ онъ грубъ и деспотиченъ. Жену онъ въ глаза называетъ старой "каргой"; а дочери говоритъ: "мое дѣтище, хочу съ кашей ѣмъ, хочу -- масло пахтаю", и на выдачу ея, противъ воли, замужъ за Подхалюзина смотритъ какъ на занимательную шутку. Шутка эта состоитъ въ томъ, что онъ внезапно объявляетъ Лазаря и Липочку женихомъ и невѣстой. Когда Липочка начинаетъ выражать нежеланіе выходить замужъ за приказчика и когда Подхалюзинъ, поджигая самодура-хозяина, коварно ему говоритъ; "видно, тятенька, не бывать по вашему желанію", то Большовъ насильно соединяетъ руки жениха и невѣсты и возражаетъ такъ: "Какъ же не бывать, коли я того хочу? На что-жъ я и отецъ, коли не приказывать? Даромъ, что-ли, я ее кормилъ?" Такимъ образомъ Большовъ изъ всѣхъ обязанностей отца усвоилъ только одну: давать приказанія дѣтямъ. Низкій уровень нравственности Большова выражается и въ его отношеніяхъ къ людямъ постороннимъ, но такъ или иначе зависимымъ отъ него. Глубоко вѣруя въ свою денежную силу, онъ съ презрѣніемъ относится къ бѣдному чиновнику даже и тогда, когда нуждается въ немъ. "А что, Сысой Псоичъ", говоритъ онъ: "чай ты съ этимъ крючкотворствомъ на своемъ вѣку много чернилъ извелъ?" Стряпчій замѣчаетъ, что онъ пришелъ понавѣдаться. "То-то вотъ вы", кричитъ самодуръ: "подлый народъ такой, кровопійцы какіе-то: тоъко-бь вамъ пронюхать что-нибудь эдакое, такъ ужъ вы и вьетесь тутъ съ вашимъ дьявольскимъ наущеніемъ". Даже сваха, женщина бывалая и разбитная, сама сидитъ на четырнадцатомъ классѣ, и та преклоняется передъ Большовымъ: "съ богатымъ мужикомъ", говоритъ она, "что съ чортомъ не сообразишь". Избалованный довольствомъ и богатствомъ, Большовъ забылъ даже о Богѣ, а если и обращается къ Нему, то съ видомъ кощунства. Когда Подхалюзинъ совѣтуетъ совсѣмъ не платить кредиторамъ, то Самсонъ Силычъ говоритъ: "А что, вѣдь и правда, храбростью то никого не удивишь, а лучше тихимъ-то манеромъ дѣльце обдѣлать. Тамъ послѣ суди Владыко на второмъ пришествіи". Мало того, омраченный страстью, Большовъ забывается до того, что призываетъ на помощь Бога въ своемъ нечистомъ дѣлѣ, "Чорта ли тамъ", говоритъ онъ съ наглою ироніею цинизма, "по грошамъ то наживать! Махнулъ сразу да и шабашъ. Только напусти Богъ смѣлость". Большовъ, главнымъ образомъ, заботится о томъ, какъ бы самому лучше устроиться, а какое зло и страданіе причинитъ онъ другимъ, вслѣдствіе своихъ стремленій къ наживѣ, это его нисколько не безпокоитъ. Онъ рѣшаетъ объявить себя несостоятельнымъ должникомъ. Само собою разумѣется, что въ рѣшеніи этомъ большую роль играетъ самодурство Большова, его упрямство. Но можно указать и на другія причины. Большовъ зараженъ болѣзнью стяжанія -- онъ чувствуетъ страхъ даже при одной мысли, что ему придется своими руками отдавать деньги кредиторамъ. "Ботъ теперь", говоритъ онъ стряпчему, "приходится много денегъ платить, и не то, чтобы у меня ихъ не было, а признаться тебѣ сказать, не хочется. Пожалуй расплатиться можно, да себѣ-то, глядишь, ничего и не останется. Вотъ какъ теперь деньги-то всѣ въ рукахъ, такъ отдавать-то и жалко... Какъ вспомню, что отдавать надобно, такъ вотъ-за сердце и схватитъ, -- индо нездоровъ сдѣлался. Тьфу вы, окаянныя! Кажется вотъ... ну вотъ... задушилъ бы кого-нибудь". Окружающая среда въ свою очередь наталкиваетъ Большова не покидать замысла, и указаніемъ на нее онъ старается оправдать себя передъ своею совѣстью. "И другіе дѣлаютъ", говоритъ онъ. "Да еще какъ дѣлаютъ-то: безъ стыда, безъ совѣсти! На лежачихъ лесорахъ ѣздятъ, въ трехъ-этажныхъ домахъ живутъ... а тамъ и капутъ, и взять съ него нечего. Коляски эти разъѣдутся неизвѣстно куда, дома всѣ заложены, останется-ль, нѣтъ-ли кредиторамъ-то старыхъ сапоговъ пары три. Вотъ тебѣ вся недолга. Да еще обманетъ-то кого: такъ бѣдняковъ какихъ-нибудь пуститъ въ одной рубашкѣ по міру. А у меня кредиторы всѣ люди богатые, что имъ сдѣлается?" Наконецъ Большовъ, по своей глупости, неразлучной вообще съ самодурствомъ, поддается вліянію двухъ искусителей, стряпчаго Ризположенскаго, который обѣщаетъ ему устроить все дѣло и приказчика Лазаря, который, проникнувъ въ замыселъ хозяина, незамѣтно увлекаетъ и опутываетъ его до того, что получаетъ закладную на домъ и лавки. Таковы причины, побудившія Большова на преступленіе. Но послѣдствія этого преступленія отрезвляютъ Большова: въ душѣ его пробуждается совѣсть, онъ сознаетъ преступность своего дѣянія. "А вы подумайте", говоритъ онъ роднымъ, "каково мнѣ теперь въ яму-то идти. Что-же мнѣ зажмуриться что ли? Вы подумайте только, каково по Ильинкѣ-то идти. Это все равно, что грѣшную душу дьяволы, прости Господи, по мытарствамъ тащатъ. А тамъ икона Иверской: какъ мнѣ взглянуть-то на Нее, на Матушку? Знаешь, Лазарь, Іуда, вѣдь онъ тоже Христа за деньги продалъ, какъ мы совѣсть за деньги продаемъ... А что ему за это было? А тамъ Присутственныя мѣста, Уголовная палата... Вѣдь я злостный -- умышленный... Вѣдь меня въ Сибирь сошлютъ. Господи! Коли такъ не дадите денегъ, дайте Христа-ради. (Плачетъ)". Слова эти возбуждаютъ чувство сожалѣнія къ Большову, не только какъ къ страдающему человѣку, жестоко наказанному грубымъ безсердечіемъ дѣтей, но и какъ къ человѣку, у котораго проснулась совѣсть. По мнѣнію Добролюбова, Большовъ будто бы вовсе не выражаетъ въ своемъ монологѣ чувства самосознанія, что будто бы совѣсть у него является не во внутреннемъ голосѣ, а въ насмѣшкахъ прохожихъ, во взглядѣ на Иверскую и т. д. "Но именно этимъ-то самымъ (слова Е. Маркова) и подтверждается, что въ Большовѣ заговорилъ внутренній голосъ. Взглядъ на Иверскую можетъ смущать Большова только потому, что съ этимъ взглядомъ неразрывно связанъ цѣлый міръ вѣрованій и ожиданій, часто, правда, полуязыческаго характера, но тѣмъ не менѣе глубоко дѣйствующій на нравственное существо грубаго человѣка. И насмѣшки прохожихъ далеко не одна внѣшняя вещь; насмѣшки прохожихъ, -- это презрѣніе того общества, среди котораго живетъ человѣкъ, это нравственное отлученіе своего рода, которое только тогда больно для человѣка, когда онъ самъ внутренно сознаетъ себя нарушителемъ признаваемыхъ имъ законовъ нравственности. Конечно, люди часто заглушаютъ въ себѣ этотъ внутренній голосъ, и если ничто извнѣ не напоминаетъ имъ о безнравственности ихъ поступковъ, довольно спокойно продолжаютъ ихъ. Въ этомъ собственно и состоитъ нравственная слабость подобныхъ людей. Но разъ какой-нибудь рѣдкій случай потрясаетъ ихъ и раскрываетъ имъ глаза на дѣйствительную сущность ихъ поступковъ, въ нихъ, какъ и во всѣхъ людяхъ, возмущается ихъ человѣческая совѣсть".

Еще ниже Большова въ нравственномъ отношеніи стоятъ приказчикъ Подхалюзинъ и въ особенности Олимпіада Самсоновна. Подхалюзинъ вполнѣ сознательный плутъ: онъ серьезно обдумываетъ свое предпріятіе, а не дѣйствуетъ очертя голову. Онъ по своему очень умный и хитрый человѣкъ и отлично знаетъ характеръ и слабыя стороны окружающихъ его людей: во время разжигаетъ самолюбіе хозяина, ласковыми словами ублажаетъ Аграфену Кондратьевну, обѣщая покоить ея старость, наконецъ ловко подкупаетъ въ свою пользу стряпчаго Ризположенскаго и сваху. Притворство и хитрость Подхалюзина особенно хорошо выражаются въ той сценѣ, гдѣ онъ признается въ любви къ Большову. Конечно, и въ Подхалюзипѣ замѣтны иногда искры человѣческаго чувства: онъ, напримѣръ, искренно любитъ Липочку, выражаетъ нѣкоторое чувство жалости къ тестю. Но плутовство пересиливаетъ въ немъ хорошіе порывы; когда Большовъ отдаетъ ему все свое имущество и проситъ заплатить кредиторамъ по десяти копѣекъ, то онъ, уже, порѣшивъ обмануть и нагрѣть хозяина, тѣмъ не менѣе безъ всякаго смущенія, какъ вполнѣ сознательный плутъ отвѣчаетъ: "да ужъ тамъ, тятенька, какъ нибудь сочтемся; помилуйте, свои люди". Если въ Подхалюзинѣ изрѣдка проявляются сердечные порывы, то ничего подобнаго мы не видимъ въ Липочкѣ, характеръ, которой просто возмущаетъ нравственное чувство. Подхалюзинъ, самъ хватившій верхушекъ образованія, называетъ Липочку образованною барышнею, какихъ въ свѣтѣ нѣтъ. Но вѣрнѣе смотритъ на нее сваха: "воспитанія", говоритъ она, "не Богъ знаетъ какого; пишетъ, какъ слонъ брюхомъ ползаетъ; по французскому, али фортопьянахъ, тоже сямъ, тамъ, да и нѣтъ ничего". Считая себя, тѣмъ не менѣе, образованною, Липочка находитъ устарѣлыми такія чувства, какъ стыдъ, уваженіе и любовь къ родителямъ, называя ихъ, по своей глупости, предразсудками. Она нисколько не уважаетъ родителей: съ презрѣніемъ относится къ отцу, матери въ глаза говоритъ, что она для нея не очень значительна, что ей приходится краснѣть отъ словъ матери. Желая выйти замужъ за благороднаго, Липочка съ презрѣніемъ относится къ Подхалюзину, когда отецъ объявляетъ, что Лазарь ея женихъ. Но когда Подхалюзинъ открываетъ ей, что все богатство ея отца въ его рукахъ и рисуетъ ей картину будущей ихъ роскошной жизни, то она соглашается быть его женою въ томъ расчетѣ, что она будетъ жить тогда отдѣльно отъ несносныхъ ея родителей, будетъ ходить въ шелковыхъ платьяхъ, ѣздить по гостямъ и въ театръ. Безсердечіе Липочки, возмутительная холодность ея души особенно ярко выражаются въ той сценѣ четвертаго дѣйствія, когда, посаженный въ долговое отдѣленіе, ея отецъ является въ домъ своего зятя съ просьбою о спасеніи. Она, не только съ полнымъ равнодушіемъ, относится къ слезамъ бѣдной матери, но и рѣшительно отказывается изъ захваченныхъ ея мужемъ денегъ помочь опозоренному отцу. Въ старой нашей литературѣ есть типъ, похожій на фигуру Липочки: это -- Иванушка въ комедіи Бригадиръ Фонвизина. Но Иванушка кажется намъ только смѣшнымъ и жалкимъ, достойнымъ одного лишь презрѣнія, между тѣмъ, какъ Липочка возмущаетъ, какъ мы сказали, наше нравственное чувство.

Совершенную противоположность представляетъ собою мать Липочки Аграфена Кондратьевна. Прекрасную характеристику этого типа комедіи мы находимъ въ одномъ изъ сочиненіи профессора Селина. "Вопреки мужу", говоритъ онъ, "Аграфена Кондратьевна отличается набожностью: вотъ отчего она вышла изъ себя, когда увидѣла, что дочь, ни свѣтъ ни заря, не поѣвши хлѣба Божьяго, грѣховодничаетъ: принялась за пляску. Богатство не измѣнило ея прежнихъ привычекъ и обычаевъ, занятыхъ у русскихъ французовъ, она ихъ не знаетъ. Очень естественно, поэтому ея смущеніе и безпокойство въ ожиданіи благороднаго жениха: "Сама ты, мать, посуди, что я буду съ благороднымъ-то зятемъ дѣлать? Я я слова-то сказать съ нимъ не умѣю, точно въ лѣсу". Она буквально послушна слову апостола: "жена да боится своего мужа"; особенно она боится его тогда, когда онъ въ гнѣвѣ или нетрезвъ. Только за дочь не смолчитъ она, и подчасъ возноситъ голосъ передъ мужемъ. Большовъ не велитъ приставать съ дочерью; по его мнѣнію, нечего ей хотѣть, когда она обута, одѣта, накормлена. Совершенно справедливо возстаетъ мать противъ такого грубаго понятія о чадолюбіи, и очень рѣзко, чуть не съ бранью, выговариваетъ мужу: "Да ты, Самсонъ Силычъ, очумѣлъ что ли? По христіанскому закону всякаго накормить слѣдствуетъ... а вѣдь это родное дѣтище... Разставаться скоро приходится, а ты и слова добраго не вымолвишь... долженъ бы на пользу посовѣтовать что-нибудь такое житейское". Но когда преступникъ Большовъ, несчастный отецъ, сидитъ между двухъ коршуновъ, между зятемъ и дочерью, тогда эта ограниченная женщина дѣйствуетъ на васъ, какъ теплое дыханіе любви въ ледяной атмосферѣ эгоизма. Безсердечіе дочери, возмутительная неблагодарность зятя, въ этой кроткой душѣ подняли страшную бурю. Тутъ только она высказала, что давно уже у ней лежало камнемъ на сердцѣ: одну дочь Богъ далъ, и ту послалъ въ наказаніе. За кровную обиду мужа, безжалостно наносимую неблагодарными дѣтьми, она снимаетъ материнское благословеніе съ зятя, и дочь, свою кровь, готова проклясть на всѣхъ соборахъ: "умрешь, не сгніешь!" восклицаетъ она въ изступленіи, отрекаясь отъ своего рожденія. Самая простая, обыденная женщина внезапно передъ вами преображается горемъ, какъ ударомъ молніи, и васъ уже невольно поражаетъ величавый образъ матери, одушевленный праведнымъ гнѣвомъ и вооруженный проклятіемъ на дѣтей за нечестіе къ родителямъ. Совершенно чуждая вамъ по своимъ понятіямъ и интересамъ, она становится близкимъ, родственнымъ вамъ существомъ, какъ человѣкъ, какъ женщина, облагороженная состраданіемъ, любовью и праведнымъ негодованіемъ за поруганіе святѣйшихъ правъ человѣческихъ ".

Въ исторіи творчества Островскаго комедія "Свои люди" имѣетъ весьма большое значеніе. Во-первыхъ, она показываетъ, насколько сильное вліяніе имѣетъ та или другая среда для развитія отдѣльной личности, и въ этомъ заключается общественное значеніе комедіи. Во-вторыхъ, изъ анализа характеровъ, представленныхъ въ комедіи, видно, что Островскій отнесся къ изображенному имъ быту вполнѣ объективно, а не какъ сатирикъ обличитель. Безъ сомнѣнія, онъ не сочувствуетъ дурнымъ дѣяніямъ Большова и Подхалюзина, черствости натуры Липочки, и казнитъ ихъ своимъ смѣхомъ; но въ то же время онъ умѣетъ подмѣтить и въ павшихъ людяхъ, какъ, напримѣръ, въ томъ-же Подхалюзинѣ, остатки сердечныхъ порывовъ, и это показываетъ, что поэтъ далекъ отъ какихъ-бы то ни было сатирическихъ цѣлей.

Послѣ комедіи " Свои люди сочтемся" Островскій въ цѣломъ рядѣ пьесъ изображаетъ народный русскій бытъ со всѣми его свѣтлыми и темными сторонами. Къ лучшимъ изъ этихъ пьесъ надо отнести двѣ комедіи "Не въ свои сани не садись" и "Бѣдность не порокъ" и Драму "Гроза".

Мы видѣли, что въ фигурѣ Большова, драматургъ изобразилъ типъ самодура. Совершенно инымъ характеромъ отличается главное дѣйствующее лицо въ комедіи "Не въ свои сани не садись ". Русаковъ вовсе не самодуръ: въ немъ поэтъ олицетворяетъ тѣ начала жизни и религіозной нравственности народа, которыя укоренились въ его бытѣ издавна и сохраняются до настоящаго времени. Въ Русаковѣ, мы видимъ прежде всего добрую, любящую натуру. Онъ безпредѣльно любитъ свою дочь Авдотью Максимовну. Тихая семейная жизнь, основанная на взаимномъ довѣріи и любви, является, по взгляду Русакова, идеаломъ, къ осуществленію котораго должны стремиться люди. "Что есть, дѣтушки (говоритъ онъ дочери и Бородкину), лучше того на свѣтѣ, какъ жить своей семьей въ мирѣ да въ благочестіи -- и самому весело, и люди на тебя будутъ радоваться. А врагу рода человѣческаго это досада не малая; онъ тебя будетъ всякимъ соблазномъ соблазнять, всякимъ прельщеніемъ. Поддался ты ему, ну и пошла брань да нелюбовь въ семьѣ, и еще того хуже бываетъ. Не поддался ну и онъ бѣжитъ далеко, потому ему смерть смотрѣть на честное житье. Какія бываютъ дѣла, Иванушка! Поживешь-то, всего насмотришься. Дѣти-ли не почитаютъ родителей, жены-ли живутъ съ мужьями неладно -- все это дѣло вражье. Всякій часъ отъ него берегись! Эхе хе! Не даромъ пословица говорится: "не бойся смерти, а бойся грѣха". Въ комедіи представлено, какъ дочь Русакова, Авдотья Максимовна, влюбляется въ промотавшагося помѣщика Вихорева, который, увлекши ее своими внѣшними манерами и притворно страстными рѣчами, разсчитываетъ жениться на ней, чтобы поправить растроенные финансы. Когда дочь откровенно признается отцу въ своей любви къ Вихореву и проситъ согласія на бракъ съ нимъ. Русаковъ, какъ извѣстно, отказываетъ. Имъ руководятъ здѣсь не личный произволъ и капризъ, свойственные самодурамъ, а любящее сердце, здравый умъ и глубокое сознаніе важности родительскаго указанія и совѣта въ подобныхъ случаяхъ жизни. Благодушный старикъ, безпредѣльно любя свою дочь, заботится о ея счастьѣ; онъ даже не прочь былъ бы отдать ее и за Вихорева, если бы убѣжденъ былъ, что тотъ искренно любитъ ее. Но Русаковъ, благодаря своему здравому уму, отлично видѣлъ, что Дуня любитъ Бородкина, что любовь ея къ Вихореву есть только увлеченіе, и вотъ, чтобы спасти отъ гибели дочь, онъ рѣшается прежде испытать барина, каковъ онъ. Изъ короткаго разговора съ Вихоревымъ, когда тотъ явился просить руки Авдотьи Максимовны, Русаковъ узнаетъ, что это за гусь, и отказываетъ ему. Несмотря на увѣщанія отца, считавшаго своимъ родительскимъ долгомъ предостеречь неопытную дочь отъ бѣды, Авдотья Максимовна убѣгаетъ изъ дома съ Вихоревымъ, но въ концѣ концовъ возвращается опять въ свою семью, обманутая Вихоревымъ, который просто прогналъ ее, узнавъ, что старикъ не намѣренъ давать денегъ за дочерью. Когда Русаковъ узнаетъ о бѣгствѣ Дуни, онъ сначала жалѣетъ ее, со слезами говоритъ о предстоящей ей горькой жизни въ чужихъ людяхъ, но потомъ имъ овладѣваетъ гнѣвъ, весьма естественный въ человѣкѣ, у котораго заговорило въ душѣ чувство отвергнутой отцовской любви. "Я ее теперь", говоритъ онъ, "и видѣть не хочу, не велю и пускать къ себѣ, живи она, какъ хочешь. Я уже не увижу ее... Коли кто изъ васъ увидитъ ее, такъ скажите ей, что отецъ ей зла не желаетъ, что коли она, бросивши отца, можетъ быть душой покойна, жить въ радости, такъ Богъ съ ней! Но за поруганіе мое, моей сѣдой головы, я видѣть ее не хочу ни когда. Дуня умерла у меня! Нѣтъ, не умерла, ее и не было никогда! Имени ея никто не смѣй говорить при мнѣ!" Въ это время входитъ Авдотья Максимовна и останавливается на порогѣ. Русаковъ встрѣчаетъ ее сурово, грозитъ запереть ее, но когда Бородкинъ проситъ отдать Дуню ему, и когда Авдотья Максимовна высказала откровенно о своихъ душевныхъ мукахъ, тяготившихъ ее во время безумнаго увлеченія Вихоревымъ, то Русаковъ, пораженный всѣмъ этимъ, опять становится добрымъ и любящимъ отцомъ; подъ вліяніемъ пробудившейся въ его душѣ горячей любви къ своему дѣтищу, онъ не только прощаетъ Дуню, но и сознается въ несправедливости своего гнѣва и самъ проситъ прощенія у дочери. Такимъ является въ комедіи Русаковъ, какъ отецъ, и въ его характерѣ нѣтъ рѣшительно ни одной черты, которая дѣлала бы его похожимъ на самодура. Но въ немъ Островскій изображаетъ еще одну черту, которую слѣдуетъ отмѣтить; Русаковъ является въ комедіи представителемъ людей стараго уклада народной жизни, онъ врагъ всякаго рода новомодныхъ обычаевъ. "Что это, Иванушка (говоритъ онъ Бородкину) "какъ я погляжу, народъ-то все хуже и хуже дѣлается; и что это будетъ, ужъ и не знаю... Нѣтъ, мы, бывало, страхъ имѣли, старшихъ уважали. Опять эту моду выдумали! Прежде ее не было, такъ лучше было, право. Проще жили; ну, и народъ честнѣй былъ. А то -- я, говоритъ хочу въ домѣ жить, по нынѣшнему, а гляль, тому не платитъ, другому не платитъ". Въ лицѣ Вихорева, напротивъ, изображенъ совершенно противоположный элементъ русской жизни, явившейся въ ней подъ вліяніемъ западно-европейскихъ нравовъ. Рѣзкій контрастъ между Русаковымъ и Вихоревымъ прекрасно изображенъ въ слѣд. сценѣ, въ которой заключается и весь внутренній смыслъ комедіи.

Вихоревъ. Скажите, сдѣлайте одолженіе, Максимъ Ѳедотычъ, бывали вы въ столицахъ?

Русаковъ. Какъ, батюшка, не бывать: въ Москву по дѣламъ ѣзжалъ.

Вихоревъ. Не правда ли, тамъ жизнь совсѣмъ другая: больше образованности, больше развлеченія. Я думаю, посмотрѣвши на столичную жизнь, довольно скучно жить въ уѣздномъ городѣ.

Русаковъ. Не всѣмъ же жить въ столицахъ, надобно кому-нибудь жить и въ уѣздномъ городѣ.

Вихоревъ. Я съ вами согласенъ; но впрочемъ, Максимъ Ѳедоровичъ, вы, вѣдь, не такой купецъ, какъ прочіе уѣздные купцы: вы составляете нѣкоторымъ образомъ исключеніе. Но что-жъ я говорю! Вы сами это очень хорошо знаете. Я думаю, вы съ вашимъ капиталомъ были бы и въ Москвѣ одинъ изъ первыхъ.

Русаковъ. Какъ знать чужой капиталъ! Нѣтъ, мнѣ и здѣсь хорошо.

Вихоревъ. Я понимаю, что вамъ здѣсь хорошо: вы здѣсь родились, привыкли, вамъ весь городъ знакомъ,-- конечно, привычка много значитъ; но у васъ есть дочь?

Русаковъ. Такъ что жъ, что дочь?

Вихоревъ. Вы, вѣроятно, захотите ей дать нѣкоторое образованіе, показать ей людей... наконецъ, найти хорошую партію. А гдѣ это здѣсь найдете.

Русаковъ. Да что жъ, развѣ здѣсь звѣри живутъ? чай, тоже люди.

Вихоревъ. Да развѣ здѣсь васъ могутъ оцѣнить, Максимъ Ѳедотычъ, развѣ могутъ! Что вы говорите!

Русаковъ. Да что насъ цѣнить то! Намъ этого не нужно. Ну ихъ совсѣмъ и съ оцѣнкой-то! Былъ бы я самъ себѣ хорошъ, а то про меня, что хошь говори.

Вихоревъ. Нѣтъ, скажите: развѣ есть здѣсь женихи для Авдотьи Максимовны? Развѣ есть? Гдѣ это? Покажите мнѣ ихъ! Кто посмѣетъ за нее посвататься изъ здѣшнихъ? Въ васъ мало самолюбія,-- а это напрасно, Максимъ Ѳедотычъ: въ человѣкѣ съ такими достоинствами и съ такими средствами, оно весьма извинительно. Я вамъ говорю безо всякой лести, я горжусь вашимъ знакомствомъ... Я много ѣздилъ по Россіи, но такого семейства, какъ ваше, я не встрѣчалъ никогда до сихъ поръ.

Русаковъ. Благодаримъ покорно.

Вихоревъ. Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ. Много есть купцовъ, да все въ нихъ нѣтъ того, что я вижу въ васъ -- этой патріархальности... Знаете ли что, Максимъ Ѳедотычъ? Ваша доброта, ваше прямодушіе, наконецъ вашъ умъ даютъ мнѣ смѣлость говорить съ вами откровенно... Я надѣюсь, что вы на меня не обидились!

Русаковъ. Что вамъ, батюшка, угодно?

Вихоревъ. Охъ, Максимъ Ѳедотычъ, страшно! Но, во всякомъ случаѣ, такъ-ли, не такъ-лк, я надѣюсь, что мы останемся друзьями. (Подаетъ ему руку, тотъ кланяется, Вихоревъ подвигается къ нему). Влюбленъ, Максимъ Ѳедотычъ, влюбленъ... въ Авдотью Максимовну влюбленъ. Я бы свозилъ ее въ Москву, показалъ бы ей общество, разныя удовольствія... у меня есть имѣніе не очень далеко отсюда. Я думаю, что, выйдя за меня, она нисколько себя не уронитъ. А главное, мнѣ хочется породниться съ вами, Максимъ Ѳедотычъ... Ну, и чинъ у меня...

Русаковъ. Полноте, ваше благородіе, мы люди простые, ѣдимъ пряники не писаные, гдѣ намъ! Вѣдь, насъ только за карманъ и уважаютъ.

Вихоревъ. Полноте, Максимъ Ѳедотычъ! Что за идея!

Русаковъ. Право, такъ. А то за что насъ любить-то?

Вихоревъ. За добрую душу.

Русаковъ. Такъ-ли полно?

Вихоревъ. Я не понимаю, Максимъ Ѳедотычъ: у насъ какой-то странный разговоръ происходитъ.

Русаковъ. Не дѣло вы говорите. Вы люди благородные, ищите себѣ барышень воспитанныхъ, а ужъ нашихъ то дуръ оставьте намъ: мы своимъ-то найдемъ жениховъ какихъ-нибудь дешевенькихъ.

Вихоревъ. Однако, неужели-же вы своей дочери не желаете добра, что не хотите отдать ее за человѣка благороднаго и притомъ такого, который ее любитъ?

Русаковъ. Оттого и не отдамъ, что желаю добра; а вы какъ думали? Я худа, что-ль, ей желаю? Ну, какая она барышня, посудите, отецъ: жила здѣсь въ четырехъ стѣнахъ, свѣту не видала. А купцу то она будетъ жена хорошая, будетъ хозяйничать, да дѣтей няньчить.

Вихоревъ. Но, Максимъ Ѳедотычъ, я ее люблю.

Русаковъ. Эхъ! (Махнувъ рукой отворачивается).

Вихоревъ. Я васъ увѣряю, что люблю Авдотью Максимовну до безумія.

Русаковъ. Не повѣрю я вамъ.

Вихоревъ. Какъ не повѣрите?

Русаковъ. Такъ, не повѣрю, да и все тутъ.

Вихоревъ. Да какъ же вы не повѣрите, когда я вамъ даю честное слово благороднаго человѣка?

Русаковъ. Не за что вамъ ее любитъ! Она дѣвушка простая, невоспитанная и совсѣмъ вамъ не пара. У васъ есть родные, знакомые, всѣ будутъ смѣяться надъ ней, какъ надъ дурой, да и вамъ-то она опротивѣетъ хуже горькой полыни... такъ отдамъ, я свою дочь на такую каторгу!.. Да накажи меня Богъ.

Вихоревъ. Я вамъ говорю, что со мной она будетъ счастлива, я за это ручаюсь.

Русаковъ. Нечего намъ объ этомъ разговаривать.-- Это дѣло несбыточное. Поищите себѣ другую, я свою не отдамъ.

Въ Дунѣ и Бородкинѣ, также какъ и въ Русаковѣ, поэтъ изображаетъ простые русскіе характеры. Несправедливо смотрѣть на дочь Русакова, какъ на личность забитую и приниженную. Если Авдотья Максимовна отвѣчаетъ отказомъ на предложеніе Вихорева обвѣнчаться потихоньку; если потомъ, уже увезенная Вихоревымъ, она проситъ его отпустить къ тятенькѣ, то вѣдь во всемъ этомъ выражается не безволіе и забитость, а сознаніе того, что дочь не должна презирать чувствомъ безпредѣльно любившаго ее отца, что грѣшно дѣлать важный шагъ въ жизни безъ совѣта и указанія родителей. Простая русская душа Авдотьи Максимовны сказалась и въ томъ чувствѣ кроткаго христіанскаго прощенія, которое выражается въ ея словахъ, обращенныхъ къ обманувшему ее проходимцу Вихореву. "Я вамъ зла не желаю (говоритъ она). Найдете себѣ жену богатую, да такую, чтобъ любила васъ такъ, какъ я; живите съ ней въ радости, а я дѣвушка простая, доживу какъ-нибудь, скоротаю свой вѣкъ въ четырехъ стѣнахъ, сидя, проклинаючи свою жизнь. Прощайте!" Незлобивость и благородство простой русской души мы видимъ и въ Бородкинѣ. Эти черты характера Бородкина особенно являются въ концѣ пьесы, когда онъ выражаетъ желаніе взять за себя дочь Русакова, не смотря на ея бѣгство съ Вихоревымъ. Добролюбовъ находитъ этотъ поступокъ Бородкина неестественнымъ на томъ основаніи, что будто бы онъ не въ духѣ людей, добрыхъ по старинному, которыхъ представителемъ служитъ Бородкинъ. Но это несправедливо. Самъ Бородкинъ не видитъ ничего особеннаго въ своемъ дѣяніи, "помилуйте", говоритъ онъ просто, "есть же во мнѣ какое-нибудь чувство; я вѣдь не звѣрь, и во мнѣ есть искра Божія". Само собою разумѣется, что подобная искра Божія, являющаяся у Бородкина подъ вліяніемъ горячей любви къ дѣвушкѣ, можетъ быть свойственна и простымъ людямъ и вовсе не составляетъ привилегіи образованнаго класса общества.

Въ комедіи "Бѣдность не порокъ " Островскій изображаетъ новый видъ самодурства съ примѣсью образованности или, лучше сказать, тѣхъ случайныхъ и ничтожныхъ ея формъ, которыя могутъ восприниматься только такимъ глупымъ человѣкомъ, какимъ является въ комедіи богатый купецъ Гордѣй Карпычъ Торцовъ. Какъ Гордѣй Карпычъ понимаетъ образованіе, видно изъ его собственныхъ словъ. "Что они", говоритъ онъ про своихъ окружающихъ, "пьютъ-то по необразованію своему? Наливки тамъ, вишневки разныя, а не понимаютъ того, что на это есть шампанское! А за столомъ-то какое невѣжество: молодецъ въ поддевкѣ прислуживаетъ, либо дѣвка!" Гордѣй Карпычъ усвоилъ себѣ только глубоко-матеріальную, чисто внѣшнюю сторону жизни образованнаго круга общества. Желая "подражать всякую моду" онъ заводитъ въ гостиной новую "мебель", держитъ "фицыанта" въ нитяныхъ перчаткахъ, презрительно относится къ стариннымъ національнымъ обычаямъ, называетъ русскія пѣсни "дурацкими" и т. п. Несмотря, однако, на подраженіе всякой модѣ, Гордѣй Карпычъ остается все-таки грубымъ человѣкомъ и самодуромъ въ высшей степени. Отъ дочери онъ только и требуетъ, чтобы она не смѣла выходитъ изъ его воли. На мольбы ея, не выдавать ее за Коршунова, онъ глупо отвѣчаетъ: "ты дура, сама не понимаешь своего счастія. Одно дѣло -- ты будешь жить на виду, а не въ этакой глуши; а другое дѣло -- я такъ приказываю". Грубость нрава Гордѣя Карпыча и отсутствіе простого здраваго смысла видны также и въ его отношеніяхъ къ другимъ окружающимъ лицамъ: отъ жены своей онъ требуетъ, чтобы она на старости лѣтъ надѣла чепчикъ, задавала модные вечера съ музыкантами; приказчика Митю ругаетъ безъ церемоніи, глумится надъ его переписываніемъ стиховъ Кольцова, видитъ преступленіе его въ томъ, что онъ посылаетъ матери деньги, а себѣ не сошьетъ новаго сюртука. Вообще грубость и необузданность проявляются въ Торцовѣ на каждомъ шагу. Входя въ комнату приказчиковъ, которые поютъ пѣсню, онъ кричитъ: что распѣлись! Горланятъ точно мужичье?" Во время вечеринки, которую устроила Пелагея Егоровна, вдругъ вбѣгаетъ Арипа, заявляя; что самъ пріѣхалъ, и всѣ присутствующіе встаютъ въ испугѣ. Дѣйствительно, входитъ Гордѣй Карпычъ и разгоняетъ всѣхъ безъ церемоніи, и если удерживается отъ обычныхъ въ подобныхъ случаяхъ ругательствъ, то только, благодаря присутствію Африкана Савича, передъ которымъ онъ старается скрыть по возможности грубость своей натуры и обвиняетъ во всемъ жену. "Мнѣ только", говоритъ онъ, "конфузно" передъ тобой! Но ты не заключай изъ этого про наше необразованіе -- вотъ все жена. Ни какъ не могу вбить ей въ голову". Но при всей грубости Гордѣй Карпычъ не злодѣй: въ его душѣ, несмотря на самодурство, еще сохранились искры добра. Правдивое и смѣлое слово брата, проникнутое глубокимъ чувствомъ, разсѣиваетъ гнѣздившійся въ головѣ самодура туманъ: онъ начинаетъ сознавать всю нелѣпость своего намѣренія -- выдать дочь за старика Коршунова,-- называя это намѣреніе гнилою фантазіею, дѣлается великодушнымъ и въ концѣ концовъ не только благословляетъ дочь и Митю, но и велитъ имъ сказать спасибо дядѣ Любину Торцову.

Гнетъ самодурства, царившаго въ домѣ Гордѣя Карпыча, долженъ былъ, безъ сомнѣнія, отразиться на тѣхъ людяхъ, которые такъ или иначе находились въ зависимости отъ этого грубаго владыки дома. Правда, въ ихъ характерахъ мы видимъ много симпатичныхъ чертъ: Пелагея Егоровна, жена Торцова, отличается здравымъ умомъ, она сердечно любитъ свою дочь; Любовь Гордѣевна -- образецъ кротости и искренности; приказчикъ Митя -- человѣкъ съ нѣжнымъ сердцемъ, стремящійся къ образованію. Но всѣ эти люди отличаются однимъ нравственнымъ недостаткомъ, который воспитала въ нихъ среда: всѣ они лишены энергіи и силы воли. Пелагея Егоровна, въ случаѣ бѣды, способна только плакать и рѣшительно безсильна предъ самодурствомъ мужа. Когда Гордѣй Карпычъ приказываетъ дочери ласкать Коршунова, объявляя, что онъ ея женихъ, то Пелагея Егоровна сначала приходитъ въ ужасъ, но тотчасъ же умолкаетъ, услышавъ грозную рѣчь своего повелителя. Отпоръ со стороны Любови Гордѣевны выражается лишь въ тихой мольбѣ. "Тятенька! (говоритъ она). Я изъ твоей воли ни на шагъ не выйду. Пожалѣй ты меня, бѣдную, не губи мою молодость!.. Что хочешь меня заставь, только не принуждай ты меня противъ сердца замужъ идти за немилаго. Таковъ-же и приказчикъ Митя: онъ искренно, нѣжно любитъ Любовь Гордѣевну, но не въ силахъ защитить ее и только рѣшается уѣхать къ матери, когда узнаетъ, что Любовь Гордѣевна просватана. Правда, онъ выражаетъ желаніе увезти Любовь Гордѣевну къ своей матери и тамъ повѣнчаться: "пусть выйдетъ потихоньку (говоритъ онъ Пелагеѣ Егоровнѣ): посажу ее въ саночки-самокаточки,-- да и былъ таковъ! Не видать тогда ее старому, какъ ушей своихъ, а моей головѣ за одно ужъ погибать! Увезу ее къ матушкѣ -- да и повѣнчаемся. Эхъ! дайте душѣ просторъ -- разгуляться хочетъ! По-крайности, коли и придется въ отвѣтъ идти, такъ ужъ то и буду знать что потѣшился". Но рѣшеніе это лишено серьезно обдуманнаго плана, это -- порывъ, вспышка мечтательной натуры; на самомъ же дѣлѣ, у Мити нѣтъ силъ поддержать свое требованіе, и услышавъ несогласіе на него со стороны матери и дочери, онъ самъ отказывается отъ своего намѣренія, говоря: "ну, знать, не судьба".

Основная идея комедіи " Бѣдность не порокъ " выражена авторомъ въ превосходно обрисованномъ типѣ бѣдняка Любима Торцова, брата Гордѣя Карпыча. Воспитанный въ одинаковыхъ съ братомъ условіяхъ, промотавшійся и спившійся подъ вліяніемъ безшабашнаго разгула, Любимъ, однако, сохранилъ въ душѣ своей много человѣческихъ чувствъ, которыя не допустили его дойти до преступленія, или сдѣлаться такимъ, какимъ является въ комедіи Африканъ Савичъ Коршуновъ. Среди безпутной жизни, среди дурныхъ привычекъ, Любимъ Торцовъ съумѣлъ сохранить въ душѣ достаточно энергіи и нравственности, чтобы выступить на защиту своей племянницы изъ желанія устроить ея счастье и жить самому не такъ, какъ хочется, а какъ Богъ велитъ. Въ этой защитѣ сказались и умъ и сердце Любима. Сначала онъ съ благородною прямотою обличаетъ Коршунова въ его продѣлкахъ, разсчитывая, что послѣдній, обнаруживъ недовольство, возбудитъ гнѣвъ самодура брата, я такимъ образомъ произойдетъ разрывъ. Такъ оно и происходитъ: разгнѣванный Коршуновъ отказывается отъ невѣсты и оставляетъ домъ Гордѣя Карпыча. Прогнавъ Коршунова, Любимъ проситъ брата устроить счастье дочери и Мити, но тутъ прибѣгаетъ уже не къ обличенію, а къ голосу человѣческой совѣсти, къ голосу правды, убѣжденный, что въ душѣ брата не исчезла безслѣдно искра Божія, присущая даже преступному человѣку. "Человѣкъ ты или звѣрь? говоритъ онъ брату, падая на колѣни. "Пожалѣй ты и Любима Торцова! Братъ, отдай Любушку за Митю -- онъ мнѣ уголъ дастъ (Гордѣй Карпычъ, какъ извѣстно, отказался дать пріютъ брату). Назябся ужъ я, наголодался. Лѣта мои прошли, тяжело ужъ мнѣ паясничать на морозѣ-то изъ-за куска хлѣба; хоть подъ старость-то честно пожить. Вѣдь я народъ обманывалъ; просилъ милостыню, а самъ пропивалъ. Мнѣ работишку дадутъ; у меня будетъ свой горшокъ щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Братъ! и моя слеза до неба дойдетъ. Что онъ бѣденъ-то! Эхъ, кабы я бѣденъ былъ, я бы человѣкъ былъ. Бѣдность не порокъ". Мы уже сказали, какъ подѣйствовали эти слова на тщеславнаго Гордѣя Еарпыча. Любимъ Торцовъ, справедливо говоритъ Апполонъ Григорьевъ, возбуждаетъ глубокое сочувствіе не протестомъ своимъ противъ самодурства, а могучестью натуры, соединенной съ высокимъ сознаніемъ долга, съ чувствомъ человѣческаго достоинства, уцѣлѣвшими и въ грязи, глубиною своего раскаянія, искреннею жаждою жить честно, по Божески, по людски".

Изъ комедіи " Бѣдность не порокъ " видно, что Островскаго поразило (слова Эдельсона) то зло, которое нерѣдко встрѣчается въ купеческомъ быту. Это фальшивая цивилизація, подражаніе внѣшнимъ формамъ и привычкамъ образованнаго класса, въ свою очередь заимствованнымъ, разорившее и погубившее уже не мало людей. Зло это происходитъ преимущественно отъ свойственной и болѣе или менѣе всѣмъ людямъ наклонности казаться выше своего состоянія и общественнаго положенія и производить хоть чѣмъ-нибудь впечатлѣніе на себя подобныхъ; распространяется отъ заподозрѣнной довѣренности въ правотѣ и достоинствѣ старыхъ обычаевъ, отъ заманчиваго лоска и блеска жизни и привычекъ образованнаго класса. Изображеніе такого рода зла въ купеческомъ быту составляетъ предметъ комедіи Островскаго. Въ противуположной сторонѣ видится ему въ томъ же быту благодушная, простая, крѣпко связанная съ родными преданіями и обычаями жизнь и все сочувствіе его, при столкновеніи такихъ двухъ враждебныхъ началъ, естественно, склоняется на сторону послѣдняго".

Разбирая предыдущія сочиненія Островскаго, мы видѣли, что главными мотивами ихъ является не только самодурство, но и вообще живое воспроизведеніе тѣхъ бытовыхъ началъ, которыя сохранились въ русской жизни, какъ наслѣдіе старины. Эти же мотивы составляютъ основу и драмы "Гроза", но они представлены здѣсь гораздо полнѣе и рельефнѣе, въ особенности самодурство, которое является въ драмѣ въ болѣе отвратительномъ и ужасающемъ видѣ. Дѣйствіе драмы происходитъ въ уѣздномъ городѣ Калиновѣ, въ прекрасной мѣстности на берегу Волги. Изъ словъ Кулигина, одного изъ дѣйствующихъ лицъ Грозы, мы узнаемъ, каковы нравы, господствовавшіе среди купечества этого города. "Жестокіе нравы, сударь (говоритъ онъ Борису) въ нашемъ городѣ, жестокіе! У кого деньги, сударь, тотъ старается бѣднаго закабалить, чтобы на его труды даровые еще больше денегъ наживать... Торговлю другъ у друга подрываютъ, и не столько изъ корысти, сколько изъ зависти". Та же дикость нравовъ господствуетъ и въ семейной жизни этого городка. Живутъ здѣсь всѣ въ заперти; но запираются, но словамъ Кулигина, не отъ воровъ, а для того чтобы люди не видали, какъ они своихъ домашнихъ ѣдятъ поѣдомъ, да семью тиранятъ". Невѣжество, царящее среди обывателей Калинова, по своей дикости, пожалуй, превосходитъ то, которое существовало въ семьѣ Простаковыхъ, изображенныхъ въ комедіи "Недоросль Когда Кулигинъ предлагаетъ устроить громоотводъ, купецъ Дикой, твердо убѣжденный, что гроза посылается въ наказаніе, начинаетъ кричать на самоучку-механика, называетъ его разбойникомъ; когда же онъ въ свое оправданіе приводитъ стихи Державина, то расходившійся самодуръ грозитъ отправить его за эти слова къ городничему. Свѣдѣнія и понятія обыватели городка получаютъ отъ странницъ, въ родѣ изображенной въ драмѣ Ѳеклуши, которая сообщаетъ имъ, что есть страны, гдѣ нѣтъ православныхъ царей, а правятъ землей два салтана,-- одинъ салтанъ Махнутъ-турецкій, а другой салтанъ -- Махнутъ-персидскій, что есть еще земля, гдѣ всѣ люди съ песьими головами. Само собою разумѣется, что невѣжественность подобныхъ просвѣтителей должна была отразиться и на дикости понятій обывателя: онъ, напримѣръ, серьезно думаетъ, что Литва съ неба къ намъ упала, и что гдѣ былъ какой бой съ нею, тамъ для памяти курганы насыпаны.

Главными представителями дикости, невѣжества и жестокости въ обращеніи съ людьми, являются въ драмѣ двѣ превосходно обрисованныя личности: купецъ Дикой и Кабаниха. Въ личности Дикого Островскій далъ намъ полное олицетвореніе самодурства съ его, можно сказать, чудовищною грубостью и дикостью. Эгоистъ въ самомъ дурномъ значенія этого слова, Дикой не только не обращаетъ вниманія на положеніе зависимыхъ отъ него людей, но и не прочь обсчитывать ихъ, ради своей наживы. Когда городничій заикнулся было на счетъ жалобъ мужиковъ, то Дикой наивно отвѣтилъ: "Стоитъ ли ваше высокоблагородіе, намъ съ вами о такихъ пустякахъ разговаривать! Много у меня въ годъ-то мужиковъ перебываетъ; вы то поймите, не доплачу я имъ по какой-нибудь копѣйкѣ на человѣка, у меня изъ этого тысячи составляются, такъ оно мнѣ и хорошо". Самодурство Дикого особенно рѣзко выражается въ томъ, что его отношенія къ людямъ и сужденія о нихъ не имѣютъ никакого основанія, кромѣ личнаго произвола и необузданности. Онъ, напримѣръ, называетъ бѣднаго мѣщапина Кулигина воромъ и сердится на его обиду. "Хочу", говоритъ онъ, "такъ думать о тебѣ, такъ и думаю. Для другихъ ты честный человѣкъ, а я думаю, что ты разбойникъ, вотъ и все... Говорю, что разбойникъ, и конецъ! Что-жъ ты судиться что-ли со мной будешь? Такъ ты знай, что ты червякъ. Хочу -- помилую, хочу -- раздавлю". Жадный до денегъ, Дикой любитъ получать, а не отдавать ихъ другимъ, хотя бы и за дѣло. "Что-жъ ты мнѣ прикажешь (сознается онъ Кабанихѣ) съ собою дѣлать?.. Вѣдь ужъ знаю я, что надо отдать, а все добромъ не могу. Другъ ты мнѣ, и я тебѣ долженъ отдать, а приди ты у меня просить -- обругаю. Я отдамъ, отдамъ, а обругаю. Потому только и заикнись мнѣ о деньгахъ, у меня всю нутренную разжигать станетъ; всю нутренную вотъ разжигаетъ, да и только; ну и въ тѣ поры ни за что обругаю человѣка". Такимъ образомъ, Дикой, если ему приходится отдавать деньги, приходитъ въ раздраженіе, ругается, ибо онъ "принимаетъ это какъ несчастіе, наказаніе, въ родѣ пожара, наводненія, а не какъ должную, законную расплату за то, что для него дѣлаютъ другіе". Правда, Дикому пришлось, какъ онъ самъ объ этомъ разсказываетъ, поклониться въ ноги мужику, котораго онъ изругалъ, собираясь къ исповѣди; но это уваженіе къ закону чисто внѣшнее: пройдетъ время говѣнья, и всякому мужику опять будетъ плохо отъ самодура.

Требованія и дѣйствія Дикого основаны, такимъ образомъ, на одномъ лишь личномъ произволѣ. Нѣчто иное мы видимъ въ характерѣ Кабанихи: преобладающимъ свойствомъ ея натуры является деспотизмъ, нѣсколько отличающійся отъ простого самодурства. Дѣйствительно, требованія Кабанихи вызываются не личнымъ ея произволомъ, а имѣютъ основаніемъ вѣру въ непогрѣшимость и святость тѣхъ принциповъ и понятій, которые господствовали въ старину, будучи соединены тогда въ отдѣльный нравственно-житейскій кодексъ, подъ именемъ "Домостроя", и которымъ, по ея искреннему убѣжденію, должны слѣдовать люди въ своихъ дѣяніяхъ. Слѣпо вѣруя въ домостроевскія понятія о почитаніи родителей дѣтьми, объ отношеніи жены къ мужу, Кабаниха требуетъ, чтобы дѣти не имѣли своей воли, чтобы жена боялась мужа, была его рабою. Ее возмущаетъ, что молодое поколѣніе нарушаетъ и забываетъ обычаи старины: провожая сына Тихона въ дорогу, она осуждаетъ его зато, что онъ ей въ ноги не кланяется, что не умѣетъ приказывать женѣ, какъ она должна жить безъ него, укоряетъ невѣстку Катерину въ томъ, что та, проводивши мужа, не воетъ и не лежитъ на крыльцѣ, чтобы показать свою любовь. Проводы сына вызываютъ въ душѣ Кабанихи грустныя размышленія. "Молодость-то что значитъ (говоритъ она)! Смѣшно смотрѣть то даже на нихъ! Кабы не свои, насмѣялась бы досыта: ничего-то не знаютъ, никакого порядка. Проститься-то путемъ не умѣютъ. Хорошо еще, у кого въ домѣ старшіе есть, ими домъ-то и держится, пока живы. А, вѣдь, тоже, глупые, на свою волю хотятъ, а выйдутъ на волю то, такъ и путаются на покоръ да смѣхъ добрымъ людямъ. Конечно, кто и пожалѣетъ, а больше все смѣются. Да не смѣяться-то нельзя; гостей позовутъ, посадить не умѣютъ, да еще, гляди, позабудутъ кого изъ родныхъ. Смѣхъ да и только. Такъ-то вотъ старица-то и выводится. Въ другой домъ и взойти-то не хочется. А и взойдешь-то, такъ плюнешь, да вонъ скорѣе. Что будетъ, какъ старики перемрутъ, какъ будетъ свѣтъ стоять, ужъ и не знаю. Ну, да ужъ хоть то хорошо, что не увижу ничего". Но вѣра Кабанихи въ принципы старины соединены въ ней съ изумительною суровостью и безпощадностью: она точитъ сына, какъ ржа желѣзо зато, что онъ любитъ жену больше чѣмъ мать, что онъ будто бы хочетъ жить по своей волѣ. Вотъ напримѣръ, сцена изъ перваго дѣйствія, прекрасно обрисовывающая эти качества Кабанихи.

Кабанова. Если родительница, что когда обидное, по вашей гордости, скажетъ, такъ, я думаю, можно бы перенести! А, какъ ты думаешь?

Кабановъ. Да когда же я, маменька, не переносилъ отъ васъ!

Кабанова. Мать стара, глупа; ну, а вы молодые люди, умные, не должны съ насъ, дураковъ, и взыскивать.

Кабановъ (вздыхая). Ахъ, ты, Господи! Да смѣемъ ли мы, маменька, подумать!

Кабанова. Вѣдь отъ любви родители и строги то къ вамъ бываютъ, отъ любви васъ и бранятъ-то, все думаютъ добру научить. Ну, а это нынче не нравится. И пойдутъ дѣтки-то по людямъ славитъ, что мать ворчунья, что мать проходу не даетъ, со свѣту сживаетъ. А, сохрани Господи, какимъ нибудь словомъ снохѣ не угодить, ну и пошелъ разговоръ, что свекровь заѣла совсѣмъ.

Кабановъ. Нешто маменька кто говоритъ про васъ.

Кабанова. Не слыхала, мой другъ, не слыхала, лгать не хочу. Ужъ кабы я слышала, я-бы съ тобой, мой милый, тогда не такъ заговорила.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кабанова. Знаю я, знаю, что вамъ не понутру мои слова, да что-жъ дѣлать-то, я вамъ не чужая, у меня объ васъ сердце болитъ. Я давно вижу, что вамъ воли хочется. Ну, что-жъ, дождетесь, поживете и на волѣ, когда меня не будетъ. Вотъ ужъ тогда дѣлайте, что хотите, не будетъ надъ вами старшихъ. А можетъ и меня вспомяните.

Кабановъ. Да мы объ васъ, маменька, денно и нощно Бога молимъ, чтобы вамъ, маменька, Богъ далъ здоровья и всякаго благополучія и въ дѣлахъ успѣху.

Кабанова. Ну, полно, перестань, пожалуйста. Можетъ быть ты и любилъ мать, пока былъ холостой. До меня ли тебѣ: у тебя жена молодая.

Суровость права Кабанихи еще сильнѣе выражается въ ея отношеніяхъ къ невѣсткѣ: она рѣзко и ядовито обрываетъ ее на каждомъ словѣ, съ злобной ироніей осуждаетъ ее за ласковое обращеніе съ мужемъ, котораго, по ея мнѣнію, она должна не любить, а бояться. Безсердечіе Кабанихи доходитъ до ужасающей степени, когда Катерина сознается въ своемъ проступкѣ: она злобно радуется этому событію, говоритъ сыну, что нечего жалѣть такую жену, что ее надо живую въ землю закопать. Тихону, рыдающему надъ трупомъ Катерины, она грозно и съ полнымъ безсердечіемъ говоритъ: "Полно! объ ней и плакать то грѣхъ!"

Деспотизмъ Кабанихи печально отразился на характерѣ ея сына Тихона. По натурѣ своей Тихонъ человѣкъ добрый; онъ по своему любитъ жену, сострадаетъ ея мученьямъ, старается остановить Катерину, когда она начинаетъ каяться въ присутствіи свекрови; но, подавленный гнетомъ, онъ лишенъ всякаго подобія собственной воли и мысли, а потому рѣшительно не въ силахъ защитить жену отъ оскорбленій и даже самъ оскорбляетъ ее по приказанію матери. Только тогда, когда уже Катерина покончила расчеты съ жизнью, Тихонъ выразилъ свой поздній протестъ словами: "Маменька, вы ее погубили? вы, вы, вы!" Не похожи на Тихона его сестра Варвара и ея возлюбленный Кудряшъ. Оба они натуры бойкія, смѣлыя и веселыя. Варвара весьма просто смотритъ на жизнь: убѣжденная, что добромъ ничего не добьешься среди черствыхъ и суровыхъ людей, она прибѣгаетъ къ обману, на которомъ, по ея словамъ, весь домъ держится; она защищаетъ Катерину, устраиваетъ для нея свиданіе съ Борисомъ, не подозрѣвая вовсе, какія страданія ожидаютъ отъ этого бѣдную женщину. Такою же простотою отличается и Кудряшъ, выражающій свои чувства вполнѣ откровенно: заподозривъ Бориса въ ухаживаніи за Варварой, онъ, полный негодованія, угрожаетъ перервать ему за это горло; но съ жалостью и человѣколюбіемъ относится къ тому же Борису, когда узнаетъ, что тотъ полюбилъ замужнюю.

Главнымъ дѣйствующимъ лицомъ драмы является молодая женщина Катерина, образъ которой принадлежитѣ къ лучшимъ созданіямъ творчества нашего драматурга. Изъ простодушнаго разсказа самой Катерины мы узнаемъ, что дѣтство свое она провела на полной свободѣ, будучи любимымъ ребенкомъ въ семьѣ и не чувствуя надъ собою никакого гнета. Вся обстановка родительскаго дома, гдѣ строго соблюдались церковные обряды, развила въ Катеринѣ религіозность: она любила молиться и чувствовала себя въ храмѣ, какъ въ раю; но вмѣстѣ съ религіозностью въ ней развита была и мечтательность. "Отчего люди (говоритъ она Варварѣ) не летаютъ такъ, какъ птицы? Знаешь, мнѣ иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горѣ, такъ тебя и тянетъ летѣть. Вотъ какъ разбѣжалась, подняла руки и полетѣла. Попробовать нешто теперь?" Горячность и энергія, которыми отличалась Катерина въ дѣтствѣ, сохранились въ ней и тогда, когда она, выйдя замужъ за Тихона, попала въ новую, суровую семью. Правда, въ силу своей любящей, чуждой разрушительныхъ стремленій натуры, Катерина готова жить мирно, съ терпѣніемъ переносить обиды отъ жестокой свекрови, но до тѣхъ поръ, пока не заговоритъ въ ней какой-нибудь интересъ, особенно близкій ея сердцу и законный въ ея глазахъ, пока не оскорблено въ ней будетъ такое требованіе ея натуры, безъ удовлетворенія котораго она не можетъ оставаться спокойною. Тогда она уже ни на что не посмотритъ. Вотъ ея разговоръ съ Варварой.

Варвара. Ты какая-то мудреная, Богъ съ тобой! А по моему дѣлай, что хочешь, только бы шито да крыто было.

Катерина. Не хочу я такъ, да и что хорошаго! Ужь я лучше буду терпѣть, пока терпится.

Варвара. А не стерпится, что-жъ ты сдѣлаешь?

Материна. Что я сдѣлаю?

Варвара. Да, что сдѣлаешь?

Материна. Что мнѣ только захочется, то и сдѣлаю.

Варвара. Сдѣлай попробуй, такъ тебя здѣсь заѣдятъ.

Материна. А что мнѣ! Я уйду, да и была такова.

Варвара. Куда ты уйдешь? Ты мужняя жена.

Материна. Эхъ, Варя, не знаешь ты моего характеру. Конечно, не дай Богъ этому случиться, а ужъ коли очень мнѣ здѣсь опостылитъ, такъ не удержать меня никакой силой. Въ окно выброшусь, въ Волгу кинусь. Не хочу здѣсь жить, такъ не стану, хоть ты меня рѣжь.

Катерина вышла замужъ, будучи еще почти ребенкомъ; она не любила Тихона, да, можетъ быть, и не понимала вовсе этого чувства. Очутившись въ новой обстановкѣ, Катерина не могла найти въ ней ничего утѣшительнаго для себя, сердце же ея искало искренней и глубокой любви, къ которой рѣшительно былъ неспособенъ ея забитый матерью мужъ. Она влюбляется въ другого молодого человѣка, въ Бориса Григорьевича, но, будучи вѣрна нравственнымъ законамъ окружающаго ее быта, признаетъ это чувство грѣхомъ. Съ этого момента въ ея душѣ поднимается глубокая внутренняя борьба. У нея является желаніе избавиться отъ грѣха и быть вѣрной женой: она ищетъ опоры въ мужѣ, проситъ его взять ее съ собой въ Москву, наконецъ, когда тотъ отказывается, умоляетъ его взять съ нея какую-нибудь страшную клятву, чтобы успокоить ея душу. Тихонъ однако остается хладнокровнымъ и безучастнымъ къ мольбамъ жены, занятый исключительно одною мыслью -- поскорѣе уѣхать и пожить на свободѣ. Свекровь ѣстъ поѣдомъ Катерину, и въ ней Катерина, конечно, тоже не могла найти никакой нравственной опоры. По отъѣздѣ Тихона, оставшись одна, Катерина задумчиво говоритъ: "Ну теперь тишина у насъ въ домѣ воцарилась! Ахъ, какая скука! Хоть бы дѣти чьи-нибудь! Эко горе! Дѣтокъ то у меня нѣтъ, все бы я сидѣла съ ними да забавляла ихъ. Люблю очень съ дѣтьми разговаривать -- ангелы вѣдь это". У нея является мысль взять чужихъ дѣтей; но мысль эта, конечно, не могла осуществиться, такъ какъ Кабаниха рѣшительно не позволила бы брать къ себѣ въ домъ пріемышей. Предоставленная самой себѣ, не находя ни въ комъ сочувствія, Катерина предается своему чувству къ Борису и, подъ вліяніемъ уговоровъ Варвары, назначаетъ ему свиданіе. Но и во время свиданія она все таки испытываетъ тяжелую внутреннюю борьбу, предавшись чувству любви, она въ то же время сознаетъ его грѣховность, называетъ Бориса своимъ врагомъ и даже высказываетъ желаніе умереть. Въ противоположность Варварѣ, которая говоритъ, что можно дѣлать все, что хочешь лишь было бы это шито-крыто, Катерина, какъ натура въ высшей степени правдивая, не въ состояніи прибѣгнуть къ обману, всегда господствующему тамъ, гдѣ жизнь основана на страхѣ, на угнетеніи слабыхъ сильными. И вотъ, когда Тихонъ возвратился, Катерина дѣлается сама не своя: она вся дрожитъ, мечется по дому, точно чего ищетъ, не смѣетъ глазъ поднять на мужа и наконецъ, испуганная словами сумасшедшей барыни, раскатами грома и картиной геенны огненной и убѣжденная, что все это угрозы наказанія за нарушеніе ею супружеской вѣрности, при свекрови и при всемъ народѣ бросается къ мужу и сознается въ своемъ проступкѣ. Понятно, что если бы Кабаниха и другіе простили Катерину, то она съумѣла бы подавить въ себѣ личные порывы и навсегда привязалась бы къ мужу; но вмѣсто прощенія ее встрѣтили побои со стороны мужа и злобные укоры свекрови. Не въ силахъ будучи выносить ежеминутныхъ упрековъ, Катерина въ какомъ-то забытьи уходитъ изъ дома и, встрѣтившись снова съ Борисомъ, который долженъ уѣзжать въ Сибирь, умоляетъ его взять ее съ собой; но и Борисъ, какъ прежде Тихонъ, отказываетъ ей. Лишившись послѣдней опоры, всѣми оставленная, Катерина, наконецъ, рѣшается покинуть навсегда тотъ міръ, гдѣ она не нашла себѣ не только сочувствія, но и обыкновенной терпимости: она бросается въ Волгу. Внутреннее состояніе Катерины передъ этимъ рѣшительнымъ шагомъ прекрасно изображено поэтомъ въ слѣд. послѣднемъ ея монологѣ: "Куда теперь? Домой идти? Нѣтъ, мнѣ что домой, что въ могилу -- все равно. Да, что домой, что въ могилу! что въ могилу! Въ могилѣ лучше... Подъ деревцомъ могилушка... какъ хорошо! Солнышко ее грѣетъ, дождичкомъ ее мочетъ... весной на ней травка выростетъ, мягкая такая... птицы прилетятъ на дерево, будутъ пѣть, дѣтей выведутъ, цвѣточки расцвѣтутъ: желтенькіе, красненькіе, голубенькіе... всякіе (задумывается), всякіе... Такъ тихо! такъ хорошо! Мнѣ какъ будто легче! А объ жизни и думать не хочется. Опять жить? Нѣтъ, нѣтъ, не надо... не хорошо! И люди мнѣ противны, и домъ мнѣ противенъ, и стѣны противны. Не пойду туда! Нѣтъ, нѣтъ непойду! Придешь къ нимъ, они ходятъ, говорятъ, а на что мнѣ это? Ахъ, темно стало! И опять поютъ гдѣ-то! Что поютъ? Не разберешь... Умереть бы теперь... Что поютъ? Все равно, что смерть придетъ, что сама... а жить нельзя! Грѣхъ! Молиться не будутъ? Кто любитъ, тотъ будетъ молиться... Руки крестѣна крестъ складываютъ... въ гробу! Да, такъ... я вспомнила. А поймаютъ меня, да воротятъ домой насильно... Ахъ, скорѣй, скорѣй. (Подходитъ къ берегу. Громко). Другъ мой. Радость моя! Прощай!" (Уходитъ).

Таковъ характеръ главнаго дѣйствующаго лица пьесы. Добролюбовъ въ своей статьѣ, по поводу Грозы, говоритъ, что самоубійствомъ Катерина выразила протестъ противъ "темнаго царства" старыхъ началъ. Но это несправедливо. Катерина сама болѣе, чѣмъ кто нибудь (слова Е. Макарова), переполнена вѣрованіями этого стараго міра и гораздо справедливѣе можетъ быть разсматриваема, какъ яркое олицетвореніе его бытовыхъ и религіозныхъ началъ. Самая основная и глубокая сторона ея внутреннихъ мученій -- это грѣховность ея любви, строгая религіозность ея натуры. Послѣднимъ опредѣляющимъ мотивомъ ея смерти точно также служитъ ея внезапно убитая любовь, а не тягость самодурства. Любовь приводитъ къ роковому концу далеко не въ одной области самодурства и въ ней далеко не чаще, чѣмъ въ другихъ. Общій законъ человѣческой природы таковъ, что сердце не можетъ ручаться за себя ни при какихъ обстоятельствахъ. Какъ бы ни были разумны люди и свободны ихъ убѣжденія, какъ бы далеко ни отогнали мы отъ себя старое зло насилія и неволи, пока будетъ живо въ человѣкѣ его сердце, будутъ продолжаться своею чередою нѣжныя идилліи и потрясающія драмы любви. Островскій, какъ художникъ, въ изображеніи Катерины оставался вѣренъ началамъ русской народности и человѣческой психологіи и былъ совершенно чуждъ тому сатирическому замыслу, который приписалъ ему талантливый критикъ, вопреки ясному содержанію драмы ". Если искать въ драмѣ протеста противъ злыхъ элементовъ "темнаго царства", то его скорѣе мы найдемъ въ личности Кулигина, который хотя и является однимъ воиномъ въ полѣ, тѣмъ не менѣе представляетъ собою силу, ибо этотъ человѣкъ руководится не одною лишь натурою, а всецѣло отдается идеѣ, поглащающей въ немъ все личное.

Драма "Гроза", по словамъ И. А. Гончарова, безспорно занимаетъ и, вѣроятно, долго будетъ занимать первое мѣсто по высокимъ классическимъ красотамъ... Прежде всего она поражаетъ смѣлостью созданія плана: увлеченіе нервной страстной женщины и борьба съ долгомъ, паденіе, раскаяніе, и тяжкое искупленіе вины,-- все это исполнено живѣйшаго драматическаго интереса и ведено съ необычайнымъ искусствомъ и знаніемъ сердца. Рядомъ съ этимъ авторъ создалъ другое типическое лицо, дѣвушку, падающую сознательно и безъ борьбы, на которую тупая строгость и абсолютный деспотизмъ того семейнаго и общественнаго быта, среди котораго она родилась и выросла, подѣйствовали, какъ и ожидать слѣдуетъ, превратно, т. е. повели ее веселымъ путемъ порока, съ единственнымъ, извлеченнымъ изъ даннаго воспитанія правиломъ: лишь бы все было шито да крыто. Мастерское сопоставленіе этихъ двухъ главныхъ лицъ въ драмѣ, развитіе ихъ натуръ, законченность характеровъ,-- одни давали бы произведенію Островскаго первое мѣсто въ драматической литературѣ.

Но сила таланта повела автора дальше. Въ той же драматической рамѣ улеглась широкая картина національнаго быта и нравовъ, съ безпримѣрною художественною полнотою и вѣрностью. Всякое лицо въ драмѣ есть типическій характеръ, выхваченный прямо изъ среды народной жизни, облитый яркимъ колоритомъ поэзіи и художественной отдѣлки, начиная съ богатой вдовы Кабановой, въ которой воплощенъ слѣпой, завѣщанный преданіями деспотизмъ, уродливое пониманіе долга и отсутствіе всякой человѣчности,-- до ханжи Ѳеклуши. Авторъ далъ цѣлый, разнообразный міръ живыхъ, существующихъ на каждомъ шагу личностей.

Языкъ дѣйствующихъ лицъ, какъ въ этой драмѣ, такъ и во всѣхъ произведеніяхъ Островскаго, давно всѣми оцѣненъ по достоинству, какъ языкъ художественно-вѣрный, взятый изъ дѣйствительности, какъ и самыя лица, имъ говорящія".

Творчество Островскаго, уже и въ первый періодъ его литературной дѣятельности, не ограничивалось исключительно воспроизведеніемъ типовъ въ одной лишь купеческой средѣ: онъ касался также и другихъ сферъ современной ему русской жизни, какъ, напримѣръ, міра чиновниковъ, изображая его съ свойственною ему полнотою и объективностью. Чиновничій міръ, съ его устарѣлыми и дикими понятіями на жизнь и службу, особенно типично и правдиво обрисовывается Островскимъ въ его комедіи "Доходное мѣсто " (1856 г.). Авторъ мастерски сопоставляетъ здѣсь двоякаго рода людей, два, такъ сказать, враждебныхъ лагеря: съ одной стороны -- чиновниковъ казнокрадовъ и взяточниковъ, людей плоти и матеріальной силы, чуждыхъ всего, что такъ или иначе связано съ общественной пользой; съ другой -- образованныхъ людей, людей духа, полныхъ возвышенныхъ стремленій, но не обладающихъ, къ сожалѣнію, ни силою воли, ни достаточною житейскою опытностью. Представителями первыхъ являются въ комедіи Вышневскій и Юсовъ, представителемъ вторыхъ -- Жадовъ, главный герой пьесы. "Чѣмъ является (слова Е. Утина) Вышневскій въ своей внутренней семейной жизни! Если бы ему дали волю, если бы ему попалась женщина, которая не имѣла бы рѣшительнаго характера и подчинялась ему, онъ сдѣлалъ бы изъ нея то же, что дѣлаютъ изъ своихъ женъ Большовы, Творцовы, Титы Титовичи; но ему попалась жена, которая противится ему, и онъ рѣшается на другое средство, еще, можетъ быть, болѣе отвратительное, чѣмъ страхъ: подкупъ. Ему не приходитъ въ голову, что женщина, для того чтобы любить человѣка, нуждается въ чемъ-нибудь иномъ, чѣмъ приказаніе или извѣстная сумма денегъ. Онъ считаетъ себя совершенно правымъ, говоря: "не для васъ ли я купилъ и отдѣлалъ великолѣпно этотъ домъ? не для васъ ли выстроилъ въ прошломъ году дачу? Чего у васъ мало? Я думаю, что ни у одной купчихи нѣтъ столько брильянтовъ, сколько у васъ"... И послѣ этого женщина имѣетъ дерзость не любить его. Какъ по этому одному уже видно, что въ его головѣ никогда не умѣстятся никакія человѣческія понятія о болѣе справедливыхъ отношеніяхъ между людьми!... Набросивъ одну или двѣ домашнія сцены, заставивъ высказать Вишневскаго его воззрѣнія на семейную жизнь, Островскій рисуетъ маститаго сановника, какъ общественнаго человѣка, точно также одной или двумя сценами, но которыхъ слишкомъ достаточно, чтобы составить себѣ ясное понятіе, какъ дошелъ подобный господинъ до богатства и почестей, до теплаго мѣста и извѣстнаго величія. Ему не нужно себя измѣнять, онъ вездѣ остается одинъ и тотъ же, какъ въ семейныхъ, такъ и въ общественныхъ отношеніяхъ: вездѣ мы видимъ надменнаго, наглядно, презирающаго все и всѣхъ, если только это "все и всѣхъ" стоитъ ниже его; онъ уважаетъ только силу, въ какой бы формѣ она ни выражалась, силу богатства, силу связи, силу чина, мѣста, положенія, даже силу лести, потому что онъ знаетъ по опыту, что лесть ведетъ ко всевозможнымъ почестямъ и ко всевозможнымъ карьерамъ. Что же касается до нравственной силы, то онъ ее искренно презираетъ, и въ эту минуту даже не подозрѣваетъ надобности съ ней бороться. Да какъ ему и не презирать ее, когда всѣ его правила жизни сводятся къ одному: "я какое дѣло обществу, на какіе доходы ты живешь, лишь бы жилъ прилично и велъ себя какъ слѣдуетъ порядочному человѣку", т. е. другими словами: "воруй, грабь, надувай, дѣлай что хочешь; только будь порядочнымъ человѣкомъ".

Акимъ Акимовичъ Юсовъ достойный помощникъ своего начальника Вишневскаго. Выйдя изъ бѣдной среды и воспитанный въ атмосферѣ присутственнаго мѣста, гдѣ ему приходилось, по его словамъ, сидѣть не на стулѣ, а на связкѣ бумагъ, писать не изъ чернильницы, а изъ помадной банки. Юсовъ мало-по-малу, путемъ происковъ и раболѣпства, достигъ довольно значительнаго мѣста и сдѣлался правою рукою своего начальника. Онъ ревностно преданъ службѣ, но подъ нею онъ, также какъ и Вышневскій, разумѣетъ служеніе лицамъ и своимъ личнымъ матеріальнымъ интересамъ. И. Юсовъ, стоически и неуклонно, преслѣдуя намѣченную имъ цѣль, достигаетъ ея осуществленія: у него четверка лошадей, три домика, пріобрѣтенные на имя жены въ отдаленной части города и т. п. блага. "Гордости во мнѣ нѣтъ-съ", говоритъ Юсовъ, "гордость ослѣпляетъ. Мнѣ хоть мужикъ... я съ нимъ, какъ съ своимъ братомъ... все равно ближній Въ службѣ однако онъ держится иныхъ взглядовъ: тамъ для него начальство безусловный авторитетъ, а мелкій чиновникъ ничтожество. Ненавистныхъ ему образованныхъ людей онъ называетъ верхоглядами и, наоборотъ, покровительствуетъ смиреннымъ и почтительнымъ чиновникамъ, чувствующимъ "трепетъ" передъ начальствомъ, какимъ является въ комедіи Бѣлогубовъ. Старый плутъ, и по своему умный, Юсовъ отлично сознаетъ грѣховность своихъ дѣяній, но успокаиваетъ себя ничтожною помощью бѣднымъ, а главное вѣрою въ судьбу, о которой говоритъ безпрестанно. Юсовъ преслѣдуетъ и ненавидитъ Жадова, онъ желаетъ уничтожить его и стереть съ лица земли зато, что Жадовъ не хочетъ "выйти въ люди" такъ, какъ вышелъ онъ, Юсовъ, т. е. не хочетъ быть на побѣгушкахъ, не хочетъ исправлять разныхъ комиссій: "и за водкой бѣгать, и за пирогами, и за квасомъ, кому съ похмелья", какъ все это дѣлалъ Юсовъ. Онъ ненавидитъ Жадова, какъ-то инстинктивно боится его и вмѣстѣ съ тѣмъ презираетъ его: "Что это за время такое!" восклицаетъ онъ. Что теперь на свѣтѣ дѣлается, глазамъ своимъ не повѣрить! Какъ жить на свѣтѣ! Мальчишки стали разговаривать! Кто разговариваетъ-то? Кто споритъ-то? Такъ ничтожество! Дунулъ на него, фу! вотъ я нѣтъ человѣка. Да еще съ кѣмъ споритъ-то!-- Съ геніемъ". Геній для него, разумѣется, Вышневскій.

Въ противоположность Вишневскимъ и юсовымъ авторъ въ лицѣ Жадова изображаетъ честнаго человѣка, открыто высказывающаго свои благородныя убѣжденія, и въ этомъ отношеніи у Жадова много сходнаго съ Чацкимъ въ "Горѣ отъ ума." Жадовъ съ негодованіемъ вооружается противъ того зла, и рѣшается пробить себѣ дорогу честнымъ трудомъ. Вопреки совѣту дядюшки, который говорилъ, что надо сначало нажить денегъ, а потомъ завести жену. Жадовъ женится на бѣдной и простой дѣвушкѣ Полинѣ, расчитывая на то, что образованіе, имъ полученное, дастъ ему возможность проводить безбѣдно семейную жизнь. У Жадова много вѣры въ святость всего честнаго, порывы его исполнены благородства, но, къ сожалѣнію, это только порывы, а не убѣжденія, вошедшія, такъ сказать, вплоть и кровь. Его стремленія пробудить умъ и совѣсть жены оказались тщетными: она не поняла возвышенныхъ мыслей и взглядовъ, которые дѣйствительно отзывались чѣмъ-то отвлеченнымъ, разсудочнымъ. Цѣли Полины были совсѣмъ другія: ей хотѣлось жить такъ, какъ "всѣ благородныя дамы живутъ," пользоваться удовольствіями и развлеченіями, которыя обязанъ, по ея мнѣнію доставлять ей мужъ. Жадовъ рѣшительно не имѣлъ средствъ для подобной жизни. Полина же, настроенная внушеніями матери и сестры, настоятельно требуетъ, чтобы мужъ, бросилъ мечтанія, которыя- по ея понятію, есть бредъ сумасшедшаго, шелъ къ дядѣ просить доходнаго мѣста. И вотъ молодой человѣкъ, такъ горячо возстававшій противъ неправды, противъ взяточниковъ и казнокрадовъ, теперь принужденъ идти къ нимъ же кланяться и просить доходнаго мѣста. Здѣсь авторъ какъ бы развѣнчиваетъ своего героя, показывая намъ его полное незнаніе жизни, его безхарактерность и печальную слабость воли. Понятно, что, поступокъ Жадова возбуждаетъ въ Вышневскомъ чувство негодованія и даже презрѣнія ко всему молодому поколѣнію. "Вотъ они герои-то (говоритъ онъ съ хохотомъ)! Молодой человѣкъ, который кричалъ на всѣхъ перекресткахъ про взяточниковъ, говорилъ о какомъ-то новомъ поколѣніи, идетъ къ намъ же просить доходнаго мѣста, чтобъ брать взятки! Хорошо новое поколѣніе! Я васъ глубоко ненавидѣлъ... я васъ боялся. Да, не шутя. И что же оказывается? Вы честные до тѣхъ поръ, пока не выдохлись уроки, которые вамъ долбили въ голову; честные только до первой встрѣчи съ нуждой! Ну обрадовалъ ты меня, нечего сказать!.. Нѣтъ вы не стоите ненависти,-- я васъ презираю!" Такимъ образомъ, Жадовъ, какъ онъ самъ говоритъ въ послѣднемъ дѣйствіи: "споткнулся". "Были люди, безъ сомнѣнія (слова Е. Утипа), не падавшіе и не спотыкавшіеся, какъ Жадовъ, но эти люди были исключительныя явленія, до которыхъ драматургу мало дѣла, если онъ хочетъ рисовать общій типъ, жизнь какъ она есть, не измѣняя главному условію искусства -- правдѣ; а правда эта именно и требовала, чтобы Жадовъ споткнулся, потому что иначе его нужно было бы вывести въ иной средѣ, окружить его другими условіями... Большое достоинство и большой талантъ Островскаго, какъ нельзя лучше видны на этой комедіи: правдивое чутье, истина, живущая въ немъ и постоянно подсказывающая ему, не допустила его сдѣлать изъ Жадова ходульнаго героя, возбуждающаго только отвращеніе. Съ самаго начала, съ первыхъ словъ Жадова, мы видимъ, что это но герой, не исключительный человѣкъ, что его убѣжденія только наружныя, внѣшнія, хотя и высказываются имъ совершенно искренно... Паденіе совершилось, и намъ не нужно быстраго возстановленія Жадова, какое сдѣлалъ Островскій въ концѣ пятаго акта, чтобы по прежнему относиться къ Жадову съ полнымъ сочувствіемъ. Къ Жадову нельзя относиться безъ сочувствія, потому что нельзя подвергнуть сомнѣнію искренность его вѣры въ святыя начала правды и честности. Его паденіе не вызываетъ злобы, а только одно сожалѣніе... Жадовъ симпатиченъ, потому что всѣ его стремленія, вѣрованія, желанія благородны до конца; въ немъ нѣтъ ничего фальшиваго, неискренняго, онъ не падаетъ смѣясь надъ тѣми, которые борются, нѣтъ, онъ завидуетъ, имъ, онъ страдаетъ, онъ самъ борется, онъ мучается съ разорваннымъ отъ боли сердцемъ, почти съ презрѣніемъ къ самому себѣ, онъ идетъ просить доходнаго мѣста, какъ люди идутъ на смертную казнь. Если онъ не остановился на краю пропасти и скользнулъ въ смрадную яму, то не потому, чтобы въ немъ не было желанія, охоты удержаться, а потому, чтобы удержаться и не пасть, для этого нуженъ былъ сильный исключительный характеръ, сильная исключительная натура, какой не бываетъ у обыкновенныхъ смертныхъ".

Къ первому же періоду дѣятельности Островскаго относятся нѣсколько комедій и сценъ, въ которыхъ онъ изображаетъ чиновничій міръ въ его сношеніяхъ съ міромъ купеческимъ. Таковы его пьесы: "Въ чужомъ пиру похмелье" (1856 г.) и "Тяжелые дни", въ которыхъ главный герой одинъ и тоже же -- самодуръ купецъ Титъ Титычъ Брусковъ. Въ первой пьесѣ, въ словахъ квартирной хозяйки, опредѣляется впервые понятіе о самодурѣ. "Самодуръ," говоритъ она, "это называется, коли человѣкъ никого не слушаетъ, ты ему хоть колъ на головѣ теши, а онъ все свое. Топнетъ ногой, скажетъ: кто я! Тутъ уже всѣ домашніе ему въ ноги должны, такъ и лежать, а то бѣда." Самодурство Титъ Титыча особенно хорошо выражается въ его отношеніяхъ къ домашнимъ: жена не можетъ пикнуть передъ нимъ; сына Андрюшу онъ хочетъ непремѣнно женить насильно и для этого возитъ его по Москвѣ смотрѣть невѣстъ. Титу Титовичу не нравится стремленіе Андрюши къ ученью; онъ запрещаетъ ему учиться на скрипкѣ и ходить въ театръ; "съ твоимъ ли рыломъ," говоритъ онъ, "такія нѣжности разводить." Но при всемъ невѣжествѣ и самодурствѣ Брусковъ порой способенъ, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, быть въ извѣстной степени великодушнымъ; онъ напримѣръ, преклоняется передъ безкорыстіемъ учителя Иванова, снося даже оскорбленія отъ него, и въ концѣ концовъ приказываетъ Андрюшѣ ѣхать къ Иванову и просить на колѣняхъ руки его дочери. Въ "Тяоюелыхъ дняхъ", помимо безобразій въ средѣ самодуровъ, авторъ осмѣиваетъ также и "благородныхъ" людей въ родѣ Василиска Перцова, который, для добыванія средствъ, вступаетъ въ кругъ людей, подобныхъ Титу Титовичу, охотно позволяетъ себя побить и потомъ взыскиваетъ за безчестіе. Въ пьесѣ превосходно изображается невѣжественность той среды, въ которой весьма возможны дѣянія людей, подобныхъ Перцову. Досужевъ, устраивающій судьбу Андрея Титыча, характеризуетъ эту среду, называя ее пучиной, гдѣ, говоритъ онъ, "дни раздѣляются на легкіе и тяжелые; гдѣ люди твердо убѣждены, что земля стоитъ на трехъ рыбахъ, и что, по послѣднимъ извѣстіямъ, кажется, одна начинаетъ шевелиться: значитъ плохо дѣло; гдѣ есть астрономы, которые наблюдаютъ за кометами и разсматриваютъ двухъ человѣкъ на лунѣ: гдѣ своя политика и тоже получаются депеши, но только все больше изъ бѣлой арапіи и странъ, къ ней прилежащихъ." Весьма забавенъ въ этомъ отношеніи и глубоко вѣрно задуманный разговоръ двухъ купчихъ съ старымъ подъячимъ о "мудреныхъ словахъ." "Вотъ я еще мудреныхъ словъ боюсь", говоритъ Настасья Панкратьевна.

Мудровъ. Да, есть слова, есть-съ. Въ нихъ, сударыня, таинственный смыслъ сокрытъ, и сокрытъ такъ глубоко, что слабому уму-съ...

Настасья Панкратьевна. Вотъ этихъ то словъ я, должно быть, и боюсь. Богъ его знаетъ, что оно значитъ, а слушать то страшно.

Мудровъ. Вотъ напримѣръ-съ...

Настасья Панкратьевна. Охъ, ужъ не говорите лучше, право, я всегда себя послѣ какъ-то нехорошо чувствую.

Наталья Никаноровна. Нѣтъ, что-жъ, пускай говоритъ интересно послушать.

Настасья Панкратьевна. Развѣ ужъ одно словечко какое, а то, право страшно.

Мудровъ. Вотъ, напримѣръ, металлъ! Что-съ? каково слово! Сколько въ немъ смысловъ! Говорятъ "презрѣнный металлъ!" Это одно значитъ; потомъ говорятъ: "металлъ звенящій." "Глаголъ временъ, металла звонъ." Это значитъ, сударыня, каждая секунда приближаетъ насъ ко гробу. И колоколъ тоже металлъ. А то есть еще благородные металлы.

Настасья Панкратьевна. Ну, будетъ, батюшка, будетъ. Не тревожьте вы меня! Разуму у меня немного, сообразить я вашихъ словъ не могу; мнѣ цѣлый день и будетъ представляться.

Мудровъ. Вотъ тоже я недавно въ одномъ сочиненіи читалъ, хотя и свѣтскаго писателя, но достойнаго уваженія. Обаче, говорятъ...

Настасья Панкратьевна. Оставьте, я васъ прошу. Ужъ я такая робкая, право, ни на что не похоже. Вотъ тоже, какъ услышу я слово "жупелъ," такъ руки -- ноги и затрясутся.

Мудровъ. Да, есть словечки, есть-съ. Вотъ тоже.

Настасья Панкратьевна. Батюшка, оставьте! Убѣдительно я васъ прошу. Конечно, всѣ мы смертны; развѣ кто споритъ! Ну, тамъ ужъ послѣ будь, что будетъ. Что жъ теперь заживото такія страсти слушать.

Наталья Никаноровна. И въ самомъ дѣлѣ, что за разговоръ завели!

II.

Отъ изученія типическихъ и бытовыхъ явленій, сохранившихся въ современной русской жизни, Островскій переходитъ къ изученію историческаго прошлаго Россіи и создаетъ цѣлый рядъ, такъ называемыхъ драматическихъ хроникъ, предметомъ которыхъ являются частью историческія событія и личности, частью черты стариннаго быта русскаго народа. Начало историческихъ или драматическихъ хроникъ положено было англійскимъ драматургомъ Шекспиромъ. Въ русской литературѣ эта отрасль драматической поэзіи явилась со времени Пушкина, который далъ замѣчательный образецъ въ этомъ отношеніи въ своемъ "Борисѣ Годуновѣ".

Въ исторіи каждой страны есть всегда какое-нибудь событіе, память о которомъ по преимуществу чтится народомъ и сохраняется въ его преданіяхъ. Къ числу такихъ событій въ русской исторіи относится эпоха 1611--12 г., когда нашъ народъ возсталъ на защиту родной земли отъ ея внѣшнихъ и внутреннихъ враговъ. Это событіе и послужило мотивомъ первой исторической хроники Островскаго Козьма Захарьинъ Мининъ-Сухорукъ. Критика, въ лицѣ нѣкоторыхъ ея представителей, обрушилась, какъ извѣстно, на Островскаго зато, что онъ слишкомъ идеализировалъ героя своей хроники, придавъ его личности религіозный характеръ. Но такіе упреки несправедливы: когда въ произведеніи изображается событіе, благоговѣйно чтимое народною памятью, тогда, какъ вѣрно замѣтилъ Анненковъ, не столько авторъ владѣетъ своимъ предметомъ, сколько предметъ владѣетъ авторомъ. Воспроизводя въ поэтическихъ образахъ то "святое дѣло", которое является главнымъ мотивомъ драматической хроники, поэтъ обязанъ, безъ сомнѣнія сохранить преданіе и представить характеры въ томъ видѣ, какъ смотрѣлъ на нихъ самъ народъ. Такъ поступилъ и Островскій. "Оставивъ (слова Анненкова) за Мининымъ и земскимъ дѣломъ 1611 г. все, что укрѣплено за ними преданіемъ, принявъ относительно къ нимъ положеніе, въ какомъ стоитъ къ нимъ народъ, увѣровавъ въ нихъ, какъ самый простой, непосредственный слушатель лѣтописей, авторъ оставилъ за собой замѣчательную цѣльность вдохновеній, столь рѣдкую въ нашемъ искусствѣ. А это помогло ему сразу отыскать стройную рѣчь, весьма выразительный и живописный стихъ, такъ же точно, какъ помогло выдержать произведеніе во всѣхъ его частяхъ, съ одинаковою силой и теплотой убѣжденія". Мининъ, главный герой хроники, является представителемъ земскихъ интересовъ: онъ занятъ одною мыслью -- возстановить общими народными силами спокойствіе и цѣлость родины. Какъ онъ смотритъ на дѣло, указанное ему свыше, и какъ воодушевленъ глубокимъ состраданіемъ къ народному горю, видно изъ слѣдующаго превосходнаго его монолога во второмъ дѣйствіи пьесы:

И вправду. Намъ теперь одна надежда

На Бога. Помощи откуда ждать!

Кто на Руси за правду ополчится?

Кто чистъ предъ Богомъ? Только чистый можетъ

Святое дѣло честно совершить

Народъ страдаетъ, кровь отмщенья проситъ,

На небо вопіетъ. А кто подыметъ,

Кто поведетъ народъ? Онъ безъ вождя,

Какъ стадо робкое, разсѣянъ розно.

Вождя, начальника о насъ, убили

Измѣной адской. Гдѣ искать другого?

Нѣтъ помощи земной, попросимъ чуда;

И сотворитъ Господь по нашей вѣрѣ

Молиться надо! Въ старину бывало,

Богъ воздвигалъ вождей и изъ народа.

Не за свои грѣхи, а за чужіе

Онъ переноситъ тягостную кару.

Избитъ, ограбленъ! Нынче сытъ съ семьей,

А завтра отняли сухую корку,

Послѣднюю, что берегли ребятамъ;

Сегодня дома, завтра въ лѣсъ бѣги.

Бросай добро, лишь о душѣ заботься,

Да изъ кустовъ поглядывай: что звѣрь,

Какъ жгутъ и грабятъ потомъ нажитое.

Поймаютъ -- силой приведутъ къ присягѣ,

Кривить душой, крестъ вору цѣловать.

Да и не счесть всѣхъ дьявольскихъ насилій.

И мукъ непереносныхъ не исчислить!

И все безропотно и терпѣливо

Народъ несетъ, какъ будто ждетъ чего.

Возможно-ли, чтобъ попустилъ погибнуть

Такому царству праведенный Господь!

Вонъ огоньки зажглись по берегамъ.

Бурлаки, трудъ тяжелый забывая,

Убогую себѣ готовятъ пищу.

Вонъ пѣсню затянули. Нѣтъ, не радость

Сложила эту пѣсню, а неволя,

Неволя тяжкая и трудъ безмѣрный,

Разгромъ войны, пожары деревень,

Жить безъ кровли, ночи безъ ночлега.

О, пойте! Громче пойте! Соберите

Всѣ слезы съ матушки широкой Руси,

Новгородскія, Псковскія слезы,

Съ Оки и съ Клязьмы, съ Дона и съ Москвы,

Отъ Волхова и до широкой Камы.

Пусть всѣ онѣ въ одну сольются пѣсню,

И рвутъ мнѣ сердце, душу жгутъ огнемъ,

И слабый духъ на подвигъ утверждаютъ

О, Господи! Благослови меня!

Я чувствую невѣдомыя силы,

Готовъ одинъ поднять всю Русь на плечи,

Готовъ орломъ летѣть на супостата,

Забрать подъ крылья угнетенныхъ братій

И грудью въ бой кровавый и послѣдній....

Возбужденный завѣтною мыслью о спасеніи родины, вдохновенный видѣніемъ ему св. Сергія, благословившаго когда-то Донскаго на святую брань противъ враговъ, Мининъ рѣшается собрать рать и двинуть ее на защиту Москвы противъ поляковъ. Прочувствованное слово Минина склоняетъ на его сторону даже его противниковъ, какимъ является, напримѣръ, въ началѣ драмы старый дьякъ Василій Семеновъ. Воевода Алябьевъ, отказавшись стать во главѣ нижегородской рати, даетъ согласіе кликнуть кличъ для сбора пожертвованій на ратное дѣло. Поэтъ изображаетъ далѣе воодушевленіе народа и трогательное его сочувствіе къ призыву Минина о пожертвованіяхъ на общее дѣло. Самъ Мининъ приказываетъ нести все, что у него есть въ домѣ, и жена безпрекословно ему повинуется. "Я все въ ларецъ поклала (говоритъ она), не думавши взяла и принесла. Ты дума крѣпкая, Кузьма Захарычъ, ты слово твердое, такъ что намъ думать". Если Мининъ соглашается быть блюстителемъ казны только при условіяхъ, чтобы всѣ нижегородцы дали согласіе на подчиненіе ему, то въ этомъ выражается не чувство гордости, въ чемъ упрекаетъ его богатый торговецъ Аксеновъ, а желаніе власти, не ради, конечно, ея самой, а ради того общаго блага, которому она послужитъ въ его рукахъ. Замѣчательны также въ драмѣ типы вдовы Марѳы Борисовны и юродиваго. "Не стало у Марѳы Борисовны мужа и господина", какъ она выражается (слова Ор. Миллера), осталось у нея на рукахъ его имѣнье-богачество; но она не копитъ его для того, чтобы добыть себѣ такою приманкою суженаго, который бы оказался у нея въ рукахъ, не думаетъ основать на деньгахъ какой либо, перетянутой на женскую сторону, самодовлѣющей власти. Далеко за предѣлы своего собственнаго дома выходитъ и ея кругозоръ, и она ощущаетъ свою неразрывную связь со всѣмъ человѣческимъ міромъ... Она считаетъ долгомъ доставшееся ей наслѣдство, потому что видитъ въ немъ чужое добро.

Тутъ много тысячъ. Сыпьте, не считайте!

На добрыя дѣла, на обиходъ

Еще немного у меня осталось.

Коли нужда вамъ будетъ, такъ возьмите.

А мнѣ на что! Съ меня и такъ довольно.

Однихъ угодій хватитъ на прожитокъ.

Ея широкому женскому сердцу достается пристыдить тѣхъ, замкнувшихся въ себѣ, богачей, которымъ приходится такъ солонъ Мининъ. А между тѣмъ, вѣдь въ ней шевелится и личное чувство любви, по она не даетъ ему разгорѣться; оно невольно улегается въ ней передъ общей бѣдой, передъ все перевѣшивающею заботой о томъ, какъ бы выручить изъ нея землю Русскую... Юродивый это вполнѣ народный типъ, прекрасно воспроизведенный Островскимъ, типъ представитель той особой напряженности душевныхъ силъ, которая сказывается тутъ при полнѣйшей, повидимому, слабости или даже непробужденности силы умственной. Сперва отдавъ всѣ свои "копѣечки", юродивый выбѣгаетъ подъ конецъ драмы вооруженный и его прощаніемъ съ міромъ-народомъ и заканчивается драма".

Вскорѣ послѣ "Минина" Островскій написалъ большую комедію въ пяти дѣйствіяхъ съ прологомъ: " Воевода, или сонъ на Волгѣ ". Пьеса эта, какъ драма, не можетъ быть признана образцовою: въ ней нѣтъ ни сильныхъ характеровъ, ни того живого движенія, безъ котораго немыслимо истинно драматическое произведеніе. Но она замѣчательна, какъ поэтическая картина домашняго русскаго быта въ XVII вѣкѣ. Воспроизведя этотъ бытъ, Островскій, конечно, пользовался историческими документами, какъ, напримѣръ, челобитными того времени; но многое въ пьесѣ создано и фантазіей поэта, его творчествомъ. Благодаря фантазіи, поэтъ могъ представить въ образѣ воеводы Шалыгина характеръ, близкій къ дѣйствительности, и создать цѣлый рядъ сценъ, хотя и вымышленныхъ, но исторически вѣрно обрисовывающихъ различныя черты стариннаго русскаго быта. Превосходна, напримѣръ, сцена въ В-мъ дѣйствіи на постояломъ дворѣ, куда пріѣзжаетъ воевода на ночлегъ, во время поѣздки въ монастырь на богомолье. Колыбельная пѣсня, которую поетъ старуха, укачивая внука, есть, конечно, плодъ фантазіи автора; но каждая изъ ея строфъ, ясно и наглядно выражая горькую черту крѣпостного быта, достовѣрно передаетъ фактъ народной жизни.

Баю, баю, милъ внученочекъ!

Ты спи, усни, крестьянскій сынъ!

Допрежъ дѣды не видали бѣды,

Бѣда пришла да бѣду привела

Съ напастями, да съ пропастями,

Съ правежами бѣда, все съ побоями.

Баю, баю, милъ внученочекъ!

Ты спи, усни, крестьянскій сынъ!

Васъ Богъ забылъ, царь не милуетъ,

Люди бросили, людямъ отдали;

Намъ во людяхъ жить, на людей служить,

На людей людямъ приноравливать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Баю, баю, милъ внученочекъ!

Ты спи, усни, крестьянскій сынъ!

Ты спи, поколь изживемъ бѣду,

Изживемъ бѣду, пронесетъ грозу,

Пронесетъ грозу, горе минется,

Поколь Богъ проститъ, царь сжалится.

Въ комедіи изображается также разбойничество, господствовавшее на Руси въ XVII вѣкѣ. Общая характеристика этого явленія представлена такъ, какъ оно отразилось въ сознаніи народа, въ его пѣсняхъ и легендахъ. Весьма мѣтко и правдиво обрисована также жизнь стараго нашего терема съ его обычаями и преданіями. Въ комедіи много пѣсепъ, проникнутыхъ народнымъ складомъ; стихъ ее отличается необыкновенною образностью и прекрасно передаетъ идіотизмы и фигуральные обороты русской народной рѣчи.

Отъ бытовой комедіи Островскій снова переходитъ къ исторіи и пишетъ историческую хронику "Дмитрій Самозванецъ и Василій Шуйскій ", въ которой изображается царствованіе перваго самозванца и его гибель. Въ хроникѣ Островскаго Самозванецъ представленъ не искателемъ приключеній, а человѣкомъ, увлекающимся мыслью о благѣ, которое онъ, благодаря своей власти, можетъ доставить русскому народу. "Счастливый самозванецъ (говоритъ онъ въ обращеніи къ Грозному) и царствъ твоихъ невольный похититель, я не возьму тиранскихъ правъ твоихъ -- губить и мучить. Я себѣ оставлю одно святое право всѣхъ владыкъ -- прощать и миловать". Великодушіе Самозванца обнаруживается, напримѣръ, въ той сценѣ, гдѣ приказный дьякъ Осиповъ обличаетъ его въ нарушеніи православныхъ обычаевъ, называетъ его служителемъ сатаны, разстригой, а не царемъ. Дмитрій сначала приказываетъ Басманову казнить Осипова, но тотчасъ же отмѣняетъ свое рѣшеніе. Рядомъ съ великодушіемъ мы видимъ въ Самозванцѣ и необычайное легкомысліе, которымъ и пользуется Василій Шуйскій, чтобы самому достигнуть московскаго престола. Шуйскій представленъ въ драмѣ коварнымъ интриганомъ; честолюбіе его безпредѣльно: ради удовлетворенія его онъ готовъ прибѣгнуть не только къ обману, но и къ преступленью, чтобы добиться власти. Послѣ суда надъ нимъ, ссылки и возвращенія, онъ вкрадывается въ довѣренность къ Самозванцу путемъ лести и поблажекъ всѣмъ его безразсудствамъ, и въ концѣ концовъ, при помощи своихъ клевретовъ, вызываетъ противъ Самозванца возстаніе и дѣлается самъ царемъ. Въ роковую минуту въ Самозванцѣ пробуждаются лучшія черты его природы: "Пойдемъ къ народу (говоритъ онъ Шуйскому) на Лобное, къ мятежникамъ твоимъ! Я не боюсь, я правъ; пускай разсудятъ меня съ тобой! я отдаюсь на волю народную... Боишься ты, не смѣешь своей души народу обнажить? Я все скажу! И пусть народъ узнаетъ, что я честнѣй тебя"... Но уже поздно: участь Самозванца рѣшена. Хроника заканчивается слѣд. словами боярина Голицына, въ которыхъ вѣрно указывается, что и Шуйскому не усидѣть на престолѣ:

Крамольникъ онъ отъ головы до пятокъ!

Бояриномъ бъ ему и оставаться.

Крамольнику не слѣдъ короноваться.

Крамолой сѣлъ Борисъ, а Дмитрій силой:

Обоимъ тронъ Московскій былъ могилой.

Для Шуйскаго примѣровъ недовольно;

Онъ хочетъ сѣсть на царство самовольно --

Не царствовать ему! На тронъ свободный

Садится лишь избранникъ всенародный.

Интересъ драмы Островскаго заключается, главнымъ образомъ, въ изображеніи того контраста, который мы видимъ въ характерахъ Самозванца и Шуйскаго. Самозванецъ -- это пылкая, увлекающаяся натура; онъ не способенъ къ обману и дѣйствуетъ, подобно романтическому герою, пылающему жаждою подвиговъ; онъ является, какъ оно, вѣроятно, и было въ дѣйствительности, орудіемъ чужихъ замысловъ. Весьма замѣчателенъ монологъ Самозванца передъ смертью, когда онъ слышитъ голосъ Шуйскаго, называющій его "воромъ", о чемъ знали бояре и раньше. Вотъ слова Самозванца, прекрасно обрисовывающія основныя черты его характера:

Зачѣмъ же я на тронѣ?

Зачѣмъ меня вы прежде не убили,

Когда я былъ ничтоженъ, какъ и вы!

Зачѣмъ меня на царство допустили

И дали мнѣ извѣдать сладость власти,

Начать дѣла геройскія и славу

Побѣдъ своихъ заранѣ предвкушать!

И наканунѣ подвиговъ всемірныхъ

Пришли въ глаза мнѣ бросить слово "воръ!"

Вы дали мнѣ забыться на престолѣ,

Вы опьянили раболѣпствомъ вашимъ,

Ласкательствомъ, и лестью, и земными

Поклонами! Вы дали львиной силѣ

Уснуть у ногъ небесной красоты;

Шуйскій представляетъ собою совершенную противоположность Самозванцу. Самозванецъ, какъ романтикъ въ душѣ, увлекается какими то заоблачными мечтаніями и не видитъ того, что происходитъ вокругъ него; Шуйскій, напротивъ, не способенъ уноситься въ туманную даль и прекрасно умѣетъ пользоваться обстоятельствами. Но съ особенною яркостью Островскій изображаетъ силу характера Шуйскаго, заставляя его выразить негодованіе на помилованіе царя.

Меня небесный Промыслъ

Помиловалъ и сохранилъ для мести,

Я смерти ждалъ; мальчишка вздумалъ шутки

Шутить со мной.-- Я шутокъ не люблю,

Для шутокъ старъ я. Вывесть на потѣху

Народную сѣдого старика,

Боярина, опору государства,

Подъ топоромъ держать его на плахѣ,

Потомъ дарить непрошеннымъ прощеньемъ!

Я осужденъ соборнымъ приговоромъ:

Казни меня, но не шути со мной!

Съ врагомъ шутить и глупо, и опасно!

"Нельзя было рельефнѣе, говоритъ критикъ Ивановъ, "выдвинуть ту черту въ характерѣ Шуйскаго, которая должна, по крайней мѣрѣ отчасти, примирить потомство съ его интриганствомъ и многочисленными измѣнами".

Островскаго упрекали въ томъ, что его хроника создавалась по Костомарову. Но это несправедливо. "Оба наши почтенные дѣятели, поэтъ и историкъ (слова Анненкова), разнятся весьма сильно въ пониманіи и представленіи нѣкоторыхъ сторонъ польской и русской культуры, да и послѣдняя часть хроники была готова у Островскаго, прежде чѣмъ появились послѣднія изслѣдованія Костомарова въ печати. Нѣтъ,-- глубокая продуманность образовъ Островскаго доказываетъ, что они ему принадлежатъ всецѣло и исключительно... За абсолютную вѣрность характеровъ Самозванца, Шуйскаго и друг. исторіи и настоящему политическому своему характеру, можно столь же мало ручаться, какъ и за всѣ противоположныя имъ представленія и толкованія; но они имѣютъ то преимущество передъ послѣдними, что, благодаря художническому чутью автора, они выносятъ на себѣ передъ нами цѣликомъ русскую жизнь давно-прошедшихъ временъ, богаты поэтическими откровеніями души человѣческой и болѣе всѣхъ другихъ обладаютъ способомъ убѣждать читателя и зрителя въ возможности своего существованія въ дальнія эпохи нашей исторіи".

Всѣ указанныя нами историческія пьесы Островскаго поставлены были въ свое время на сценахъ въ Москвѣ и Петербургѣ, но не имѣли того успѣха, какимъ пользовались его бытовыя произведенія. Не такова была судьба послѣдней исторической хроники "Василиса Мелентьева", которая долго держалась и до сихъ поръ держится въ репертуарѣ нашихъ столичныхъ и провинціальныхъ театровъ. Дѣйствительно, эта пьеса, написанная Островскимъ въ сотрудничествѣ съ другимъ малоизвѣстнымъ драматургомъ, рѣзко отличается отъ прежнихъ его сочиненій того же рода. Она представляетъ собою уже не хронику, а драму въ истинномъ смыслѣ этого понятія: первенствующее значеніе въ ней имѣетъ не обрисовка историческихъ фактовъ временъ Іоанна Грознаго, а интрига или фабула, которая, основываясь на борьбѣ, составляющей необходимый элементъ всякой драмы, придаетъ пьесѣ единство и возбуждаетъ интересъ въ зрителѣ. Главной героиней является молодая, красивая вдова Василиса, женщина порочная, настойчивая и честолюбивая; она стремится къ достиженію высокихъ почестей и не разбираетъ средствъ для этого. Находясь въ числѣ прислужницъ царицы Анны Васильчиковой, Василиса обратила на себя вниманіе царя, которому уже наскучила Анна. Воспользовавшись этимъ, честолюбивая Василиса сначала возбуждаетъ въ Грозномъ ненависть къ женѣ, говоря ему, что царица еще до замужества любила будто бы сына боярина Воротынскаго, въ домѣ котораго воспитывалась. Царица попадаетъ въ опалу. Но этого мало Василисѣ, она подговариваетъ влюбленнаго въ нее Андрея Колычева отравить царицу, обѣщая принадлежать ему, если онъ это сдѣлаетъ. Колычевъ совершаетъ злодѣйство, и его немедленно удаляютъ, царь же беретъ себѣ въ жены Василису, хотя еще не вступилъ съ ней въ бракъ. Какъ ни испорчена натура Василисы, она, однако мучается содѣяннымъ ею преступленіемъ. Ее начинаютъ безпокоить видѣнія: подобно леди Макбетъ, она бродитъ по ночамъ и не можетъ скрыться отъ преслѣдующаго ее призрака убитой царицы. Наконецъ однажды, послѣ такого душевнаго состоянія, Василиса, успокоенная царемъ, засыпаетъ. Царь зоветъ Малюту и спальниковъ, въ числѣ которыхъ былъ и возвратившійся Колычевъ, приказываетъ имъ отнести Василису въ опочивальню; но въ это время она начинаетъ говорить во снѣ, что любитъ Андрюшу Колычева, а стараго, сѣдого, т. е. царя, любить не въ силахъ. Царь приходитъ въ яростный гнѣвъ, Мелентьева просыпается. Колычевъ ее допрашиваетъ, и когда та винится въ своей интригѣ, тутъ же ее убиваетъ. Пьеса заканчивается слѣд. словами Грознаго, обращенными къ Малютѣ: "Возьми, Малюта, и прибери Андрюшу Колычева отъ нашихъ глазъ куда-нибудь подальше... Хоть въ тотъ же гробъ, гдѣ Василиса будетъ"! Таковъ вкратцѣ ходъ дѣйствія въ пьесѣ Островскаго. Помимо оригинальной разработки характера Василисы, о которой въ нашихъ историческихъ документахъ не имѣется почти никакихъ свѣдѣній, драма замѣчательна еще по обрисовкѣ Іоанна Грознаго, бывшаго въ нашей литературѣ не разъ предметомъ поэтическаго воспроизведенія. Островскій занятъ, главнымъ образомъ, нравственной стороной характера Грознаго: изображая царя въ домашнемъ обиходѣ, онъ обрисовываетъ его прежде всего какъ человѣка со всѣми его дурными наклонностями и качествами. Всевозможные оттѣнки характера этого человѣка,-- рѣзкіе переходы отъ страсти къ злобѣ, лицемѣріе, ханжество и звѣрство -- мастерски представлены въ драмѣ. Съ такимъ же искусствомъ Островскій изображаетъ царицу Анну и боярство эпохи Грознаго. "Личность царицы (слова А. Плещеева) весьма симпатична, что дѣлаетъ честь таланту автора, потому что этотъ пассивный характеръ могъ, легко подъ перомъ менѣе даровитымъ, напомнить тѣ ноющія и стонущія личности забитыхъ и покорныхъ героинь, которыя тоже слишкомъ часто встрѣчаются въ нашей литературѣ. Авторы придали ей нѣкоторыя вспышки возмущеннаго человѣческаго достоинства, проявляющагося въ сценахъ съ Малютой и Василисой, и въ то же время освѣтили ее какимъ-то поэтическимъ колоритомъ тихой задумчивости. Насъ невольно влечетъ къ себѣ эта женщина, когда-то мечтавшая о блаженствѣ тихой семейной жизни, о безграничной преданности любимаго человѣка, который бы нѣжилъ и холилъ ее, и пропавшая, благодаря счастливой, по мнѣнію вѣроятно всѣхъ ея подругъ и близкихъ, случайности и прихоти царской; это голубка, бьющаяся и трепещущая въ когтяхъ коршуна". Характеристическими чертами боярства являются невѣжество, тупая надменность и кичливость своими заслугами и презрѣніе къ низшимъ. Единственное исключеніе составляютъ Воротынскій и Морозовъ, проникнутые благороднымъ сознаніемъ своего достоинства. Когда Воротынскаго обвиняютъ въ измѣнѣ и волшебствѣ зато только, что онъ не поклонился Малютѣ Скуратову и приговариваютъ его къ казни, на защиту невиннаго выступаетъ одинъ лишь Морозовъ; всѣ остальные бояре, при одной угрозѣ царя отказаться отъ власти, падаютъ на колѣни и говорятъ: "Помилуй, государь! Казни кого желаешь! Мы слагаемъ всѣ головы у ногъ твоихъ. Отказомъ отъ царскаго престола не губи рабовъ твоихъ, сиротъ безвинныхъ!" "Василиса Мелентьева" была послѣднимъ историческимъ произведеніемъ Островскаго. Правда, Островскій возвращается и позже къ воспроизведенію народныхъ преданій и прошлаго быта, какъ напримѣръ, въ пьесахъ Снѣгурочка и Комикъ XVII столѣтія, но эти произведенія не составляютъ сущности третьяго періода дѣятельности нашего драматурга, въ теченіе котораго главное его вниманіе обращено было на изображеніе современнаго культурнаго общества.

III.

Въ русской критикѣ не одинъ разъ высказывался тотъ взглядъ, что будто Островскій хорошъ только тамъ, гдѣ онъ изображаетъ самодуровъ -- купцовъ и ихъ печальныя жертвы, что пьесы его изъ другихъ сферъ русской жизни слишкомъ блѣдны. Съ такимъ взглядомъ однако согласиться нельзя. Правда, нѣкоторые изъ образовъ, созданныхъ нашимъ поэтомъ, въ теченіе третьяго періода его дѣятельности, не отличаются тѣми яркими и крупными чертами, съ которыми являются герои и типы его первыхъ драмъ; но это объясняется не односторонностью творчества писателя, а скорѣе блѣдностью и безцвѣтностью той среды, которую ему приходилось обрисовывать, при чемъ отсутствіе яркости типовъ встрѣчается только, какъ мы сказали, въ нѣкоторыхъ образахъ. Внимательное чтеніе тѣхъ произведеній, которыя относятся къ третьему періоду дѣятельности Островскаго, убѣждаетъ напротивъ, въ томъ, что и въ нихъ вполнѣ сохраняются присущія его таланту свойства, т. е. замѣчательная наблюдательность, правдивое изображеніе характеровъ, тонкій психологическій ихъ анализъ, живость и бойкость діалога, наконецъ объективное отношеніе къ различнымъ явленіямъ современной жизни. Остановимся прежде всего на большой комедіи "На всякаго мудреца довольно простоты ".

Въ "Доходномъ мѣстѣ" мы уже видѣли, какъ обрисовано молодое поколѣніе въ лицѣ Жадова, благороднаго, увлекающагося юноши. Героемъ новой комедіи, содержаніе которой заимствовано изъ жизни культурныхъ слоевъ общества, является Глумовъ, такой же молодой человѣкъ какъ и Жадовъ, но съ діаметрально противоположными взглядами и понятіями. Глумовъ самъ опредѣляетъ свой характеръ и ту программу, которой онъ намѣренъ держаться. "Маменька", говоритъ онъ, "вы знаете меня: я уменъ, золъ и завистливъ. Что я дѣлалъ до сихъ поръ? Я только злился и писалъ эпиграммы на всю Москву, а самъ баклуши билъ. Надъ глупыми людьми не надо смѣяться, надо умѣть пользоваться ихъ слабостями. Конечно, здѣсь карьеры не составишь, карьеру составляютъ и дѣло дѣлаютъ въ Петербургѣ, а здѣсь только говорятъ. Но и здѣсь можно добиться теплаго мѣста и богатой невѣсты -- съ меня и довольно... Я съумѣю поддѣлаться и къ тузамъ, я найду себѣ покровительство,-- вотъ вы увидите. Глупо ихъ раздражать, имъ надо льстить грубо, безпардонно. Вотъ и весь секретъ успѣха". Изъ этихъ словъ ясно видно, какая огромная разница между Жадовымъ и Глумовымъ: тамъ на первомъ планѣ стояли высокія начала правды и желаніе борьбы съ той ложью, которая царила въ обществѣ; здѣсь, напротивъ, стремленіе къ личнымъ интересамъ, къ карьерѣ путемъ лжи и обмана. Почести и богатство -- вотъ цѣль Глумова; хитрость, лесть, раболѣпство и т. п.-- вотъ орудія или средства, помощью, которыхъ онъ стремится къ достиженію намѣченной цѣли. Посмотримъ, каковы дѣйствія героя и его отношенія въ изображенному въ комедіи обществу. Прежде всего Глумовъ знакомится съ своимъ богатымъ дядей Максимовымъ. Узнавъ слабую сторону дяди считать себя умнымъ человѣкомъ и давать другимъ наставленія, Глумовъ прибѣгаетъ къ лести: прикидывается глупенькимъ, цѣлуетъ дядѣ руку и высказываетъ желаніе всегда пользоваться его мудрыми бесѣдами и совѣтами. Мамаевъ въ восторгѣ отъ племянника, вводитъ его въ свой домъ, обѣщаетъ ему протекцію и покровительство. Жена Мамаева пустая свѣтская женщина. Несмотря на свои пожилыя лѣта, она питаетъ особенную симпатію къ молодымъ, красивымъ людямъ, не обращая никакого вниманія на ихъ внутреннія качества. "Если вы видите", говоритъ она, "что умный человѣкъ плохо одѣтъ, живетъ въ дурной квартирѣ, ѣдетъ на плохомъ извозчикѣ -- это васъ не поражаетъ, не колитъ вамъ глазъ; такъ и нужно, это идетъ къ умному человѣку, тутъ нѣтъ видимаго противорѣчія. Но если вы видите молодого красавца, бѣдно одѣтаго -- это больно, этого не должно быть, и не будетъ, никогда не будетъ". Замѣтивъ такую слабость Мамаевой, Глумовъ притворяется влюбленнымъ въ нее и вскруживаетъ ей голову. Благодаря этому, Мамаева, желая устроить судьбу бѣднаго молодого человѣка, знакомитъ его съ двумя важными особами, Крутицкимъ и Бородулинымъ. Старикъ Крутицкій предстиляетъ собою консервативный элементъ, это разновидность того-же типа, какой мы видѣли въ Вышневскомъ. Крутицкій ненавистникъ всевозможныхъ реформъ и большой любитель составлять "прожекты", которые онъ излагаетъ слогомъ временъ Ломоносова. Глумовъ тотчасъ-же соображаетъ, какъ обращаться съ подобнымъ человѣкомъ. Возвращая Крутицкому его прожектъ "о вредѣ реформъ вообще", врученный ему сановникомъ для литературной обработки, Глумовъ начинаетъ разыгрывать роль Молчалина: съ раболѣпствомъ и подобострастіемъ расхваливаетъ прожектъ, наполненный всевозможными глупостями, находитъ, что современный языкъ слишкомъ слабъ для выраженія всей грандіозности мыслей, изложенныхъ въ проектѣ. Атаку на Бородулина нашъ герой опять ведетъ иначе. Въ Бородулинѣ Островскій превосходно обрисовываетъ новый тогда типъ людей, которые не имѣютъ никакихъ опредѣленныхъ убѣжденій и взглядовъ. Они являются то либералами, то консерваторами, смотря потому, что удобнѣе и выгоднѣе въ данный моментъ общественнаго настроенія. Сегодня пошла мода на либерализмъ, и Городулинъ будетъ отчаяннымъ либераломъ, наступитъ реакція, и онъ тотчасъ же перемѣнитъ позицію и обратится въ ревностнаго защитника консерватизма, конечно на словахъ. Замѣтивъ, что Городулинъ находится въ періодѣ либеральнаго настроенія, Глумовъ, чтобы воспользоваться покровительствомъ важной особы, пускаетъ въ ходъ уже не раболѣпство, а полную развязность. На вопросъ Городулина, служитъ ли онъ или нѣтъ, нашъ герой съ увѣренностью отвѣчаетъ: "Теперь не служу, да и не имѣю никакой охоты". Когда же сановникъ спрашиваетъ, какія качества нужны для службы, Глумовъ говоритъ, что надо "не разсуждать, когда не приказываютъ, смѣяться, когда начальство вздумаетъ острить, думать и работать за начальниковъ и въ то-же время увѣрять ихъ со всевозможнымъ смиреніемъ, что я, молъ, глупъ, что все это вамъ самимъ угодно было приказать". Такая фраза приводитъ въ восторгъ сановнаго фата, корчащаго изъ себя либерала: онъ обѣщаетъ Глумову видное мѣсто и поручаетъ ему написать спичъ, который ему необходимо было произнести на какомъ-то важномъ обѣдѣ.

Заручившись покровительствомъ дяди и двухъ сановниковъ, Глумовъ втирается въ домъ богатой вдовы Турусиной, съ цѣлью жениться на ея племянницѣ, за которой двѣсти тысячъ приданаго. Здѣсь у него является новый планъ дѣйствій. Турусина московская барыня купеческаго происхожденія. Въ молодости она вела веселую жизнь, подъ старость уже ударилась въ ханжество: она покровительствуетъ разнаго рода юродивымъ, блаженнымъ, а въ сущности проходимцамъ, которые ее же обманываютъ; въ особенности же ухаживаетъ за предсказательницей Манееой, преемницей знаменитаго когда-то въ Москвѣ прорицателя Ивана Яковлевича. Глумовъ подкупаетъ Манееу, и та, еще до знакомства его съ Турусиной, разсказываетъ ей о своемъ видѣніи, указываетъ примѣты Глумова и часъ прихода его къ ней въ домъ. Городулинъ, Мамаевъ и Крутицкій рекомендуютъ Глумова Турусиной, какъ выгоднаго жениха и какъ человѣка примѣрной нравственности. Турусина, по своему глупому суевѣрію, не понимая обмана со стороны Манееы, принимаетъ все это за чудо и соглашается на бракъ своей племянницы съ Глумовымъ. Уже назначенъ и день формальнаго сговора,-- но вдругъ всѣ коварные замыслы героя разлетаются въ прахъ. Дѣло въ томъ, что Глумовъ, во время исканія карьеры и богатства, велъ дневникъ, въ которомъ записывалъ всѣ свои дѣянія и въ самыхъ дурныхъ краскахъ изображалъ покровительствовавшихъ ему людей. Мамаева, узнавъ, что Глумовъ женится, пріѣзжаетъ къ нему для рѣшительнаго объясненія. Ей попадается злополучный дневникъ; мучимая ревностью, она воруетъ его и знакомитъ съ его содержаніемъ все общество, собравшееся въ домъ Турусиной. Чтеніе дневника напоминаетъ собою извѣстную сцену чтенія письма Хлестакова въ "Ревизорѣ" Гоголя. Такимъ образомъ Глумовъ лишается и богатой невѣсты и виднаго мѣста. Онъ, однако, не унываетъ. Обращаясь къ Крутицкому и Городулину, онъ говоритъ: "Я вамъ нуженъ. Безъ такого человѣка, какъ я, вамъ нельзя жить. Будетъ и хуже меня, и вы будете говорить: "Эхъ, этотъ хуже Глумова, а все-таки славный малый"... Дѣйствительно, честному человѣку вы откажите въ протекціи, а за того поскачете хлопотать, сломя голову... Васъ возмутилъ мой дневникъ. Какъ онъ попалъ къ вамъ въ руки -- я не знаю. На всякаго мудреца довольно простоты. Но знайте, господа, что пока я былъ между вами, въ вашемъ обществѣ, я только тогда и былъ честенъ, когда писалъ этотъ дневникъ!.. Не знаю кто, но кто нибудь изъ васъ, честныхъ людей, укралъ мой дневникъ. Вы у меня разбили все, отняли деньги, отняли репутацію. Вы гоните меня и думаете, что это все -- тѣмъ дѣло и кончится. Вы думаете, что я вамъ прощу. Нѣтъ, господа, горько вамъ достанется". При всемъ заблужденіи Глумова общество, однако, не въ силахъ ничего возразить противъ его обличительной тирады. Мало того, Крутицкій находитъ, что наказать его надо, но черезъ нѣсколько времени можно его опять и приласкать. Всѣ соглашаются съ этимъ, и Мамаева заключаетъ комедію словами: "ужъ это я возьму на себя".

Главнымъ мотивомъ разобранной комедіи Островскаго является, безъ сомнѣнія, низкій уровень нравственности, господствовавшій среди культурныхъ слоевъ нашего общества. Тотъ же мотивъ мы встрѣчаемъ и во многихъ другихъ произведеніяхъ, относящихся къ этому послѣднему періоду дѣятельности Островскаго. Какъ старинный патріархальный бытъ выработалъ типъ самодура, такъ точно и просвѣщенный европеизмъ, ложно понятый, содѣйствовалъ образованію въ нашей жизни типа интеллигентнаго дѣльца, превосходно обрисованнаго въ комедіи "Бѣшеныя деньги", въ лицѣ героя ея Саввы Геннадича Василькова. Васильковъ образованный человѣкъ, дѣловой и расчетливый. На честность онъ смотритъ довольно своеобразно: онъ понимаетъ ее только, какъ выгодное средство къ обогащенію. "Честные расчеты", говоритъ онъ одному изъ героевъ комедіи, "и теперь современны. Въ практическій вѣкъ честнымъ быть не только лучше, но и выгоднѣе. Вы, кажется, не совсѣмъ вѣрно понимаете практическій вѣкъ и плутовство считаете выгоднѣе спекуляціи. Напротивъ, въ вѣка фантазіи и возвышенныхъ чувствъ плутовство имѣетъ болѣе простора и легче маскируется. Обмануть неземную дѣву, заоблачнаго поэта, обыграть романтика или провести на службѣ начальника, который занятъ элегіями, гораздо легче, чѣмъ практическихъ людей. Нѣтъ, вы мнѣ повѣрьте, что въ настоящее время плутовство -- спекуляція плохая". Влюбившись въ Лидію Чебоксарову, Васильковъ и въ этомъ случаѣ заботится о томъ, чтобы страсть не вывела его изъ бюджета. На бракъ съ Лидіей онъ смотритъ, какъ на выгодную спекуляцію и не отказывается отъ него даже и тогда, когда ясно видитъ, что Лидія вовсе его не любитъ и согласна выйти за него замужъ только потому, что онъ богатъ.

Міръ, изображенный Островскимъ въ комедіяхъ "Бѣшеныя деньги", "Волки и овцы" и въ друг., полонъ лжи, пошлости и безшабашнаго прожиганія жизни. Но, вѣруя въ свѣтлыя начала жизни, Островскій не могъ, конечно, ограничиться изображеніемъ одного лишь зла, господствующаго въ ней, и вотъ онъ создаетъ рядъ образовъ изъ культурной среды, въ которыхъ олицетворяетъ добрыя душевныя качества, сохраняющіяся въ человѣкѣ при самыхъ неблагопріятныхъ и гнетущихъ обстоятельствахъ жизни. Остановимся на трехъ пьесахъ: Шутники, Лѣсъ и Трудовой хлѣбъ.

Въ пьесѣ "Шутники" всегда замѣчателенъ образъ главнаго ея героя, отставного чиновника Оброшенова. Чиновникъ этотъ "промышляетъ мелкими дѣлишками, хожденіемъ по присутственнымъ мѣстамъ, писаніемъ разныхъ бумагъ; за все это, приправленное шутовствомъ, прислужничаньемъ и полной безотвѣтностью. Оброшеновъ пользуется подаяніемъ отъ своихъ милостивцевъ, которые, конечно, относятся къ нему съ полнымъ презрѣніемъ, какъ къ "приказной строкѣ", "гороховому шуту" и т. п. Но подаянія милостивцевъ очень важны для Оброшенова: ими онъ живетъ, ими содержитъ двухъ своихъ дочерей, для которыхъ и успѣлъ запасти домикъ, приносящій нѣкоторый доходъ. Въ сущности, личность Обротенова вовсе не новая,-- это та самая личность, надъ которой много потрудились наши обличители,-- но взглядъ автора новъ, по его глубинѣ и своеобразности, ново и свѣжо отнесся къ этой личности Островскій именно потому, что взглянулъ на Обротенова не какъ на "крапивное сѣмя", а какъ на человѣка: въ этомъ то и сказалась съ новой силой могучесть и широкое значеніе таланта нашего автора, его жизненность и живучесть. Онъ показалъ намъ, какъ дорого стоило Оброшенову его отреченіе отъ человѣческихъ правъ, его униженіе, его возмутительное шутовство; онъ показалъ намъ, что въ этомъ шутѣ, въ этой приказной строкѣ скрывается живая человѣческая душа, страждущая, болящая, униженная. О вышло изъ ничтожнаго приказнаго, изъ забавнаго старикашки, изъ оборваннаго побирушки высокодраматическое лицо. Оброшеновъ одно изъ лучшихъ, наиболѣе оконченныхъ, истинно драматическихъ и въ то-же время чисто народныхъ созданій Островскаго. Разсказъ несчастнаго старика о прошломъ, о борьбѣ, которую претерпѣлъ онъ прежде, нежели дошелъ до жалкаго смиренія, выразившагося, какъ всегда выражается всякое смиреніе (въ большей или меньшей мѣрѣ), въ уничтоженіи своего человѣческаго достоинства, этотъ скорбный, безыскусственно трогательный разсказъ, рядомъ съ возмутительнымъ шутовствомъ и низкопоклонничаньемъ, производитъ и тяжелое и вмѣстѣ отрадное впечатлѣніе: забитый, униженный, обезображенный, а все-таки живой человѣкъ слышенъ! Но въ томъ монологѣ слышится еще только тихій ропотъ, можетъ быть, въ первый разъ произнесенный вслухъ передъ любимой дочерью; это робкій шопотъ надорвавшейся груди, боязливая жалоба на судьбу. Потомъ эта жалоба переходитъ въ громкое, открытое требованіе человѣческихъ правъ. Ясно, что это требованіе уже рвалось изъ наболѣвшей груди, просилось на открытое заявленіе, и какой бы то ни было поводъ вызвалъ бы его наружу. Оно особенно проявилось въ сценѣ съ самодуромъ -- купцомъ, который сдѣлалъ оскорбительное предложеніе его дочери. Смиреніе Оброшенова не выдержало, въ немъ сильно, неудержимо заговорилъ оскорбленный человѣкъ, и низкопоклонный шутникъ выгоняетъ милостивца изъ своего дома. Въ другомъ случаѣ требованіе человѣческихъ правъ вышло наружу, на радости, что пора униженія и рабской покорности всякой самодурной волѣ -- прошла: Оброшеновъ нашелъ пакетъ, въ которомъ по надписи значилось шестьдесятъ тысячъ,-- по закону, онъ вправѣ получить третью долю находки,-- и то капиталъ, который навсегда оградитъ и его и дочерей отъ всякихъ оскорбленій. Но увы!-- находка оказывается фальшивою: шутники подурачились надъ простачкомъ, устроили для себя потѣху отъ скуки, подбросили ему пустой пакетъ съ заманчивой надписью".

Въ комедіи "Лѣсъ ", Островскій, въ лицѣ Несчастливцева, изображаетъ новый типъ провинціальнаго артиста, не появлявшійся въ прежнихъ его произведеніяхъ. Трагикъ Несчастлицевъ вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ комикомъ Счастливцевымъ, послѣ долгихъ странствованій по разнымъ городамъ, приходитъ пѣшкомъ въ усадьбу своей тетушки, пятидесятилѣтней вдовы Гурмыжской. Тетушка заражена отчасти самодурствомъ, отчасти лицемѣріемъ, она почти ходитъ въ траурѣ, увлекается благотворительными дѣлами и въ то же время держитъ въ черномъ тѣлѣ свою племянницу Аксюшу, которую думаетъ пристроить за недоучившагося гимназиста Буланова, ради своихъ личныхъ цѣлей. Аксюша же любитъ купеческаго сына Петра Босьмибратова, но отецъ его соглашается на бракъ, только при такомъ условіи, если Гурмыжская дастъ за Аксюшей три тысячи приданаго. Гурмыжская продаетъ самому Восьмибратову лѣсъ, и тотъ ее обсчитываетъ. Въ это время въ усадьбу является племянникъ Гурмыжской, актеръ Несчастливцевъ, который, отлично зная, съ какимъ презрѣніемъ относится тетушка къ званію актера, выдаетъ себя за отставного капитана, а Счастливцева за своего лакея. Въ фигурѣ Несчастливцева авторъ изображаетъ человѣка, сумѣвшаго сохранить въ душѣ своей благородныя чувства, несмотря на всѣ неблагопріятныя обстоятельства жизни. Несчастливцевъ устраиваетъ дѣло такъ, что заставляетъ Восьмибратова возвратить обратно обманомъ взятыя имъ деньги у Гурмыжской. Мало того, узнавъ о судьбѣ Аксюши, Несчастливцевъ сострадаетъ ея горю и отдаетъ ей полученныя отъ тетки деньги, хотя и самъ нуждается въ нихъ, при чемъ остается чуждымъ тщеславія, смотря на этотъ поступокъ, какъ на прямую обязанность загладить вину свою передъ двоюродной сестрой. "О дитя мое! говоритъ онъ ей, я преступникъ, я могъ имѣть деньги, могъ помочь тебѣ, могъ сдѣлать тебя счастливой, и я промоталъ, прожилъ ихъ безпутно". Только въ концѣ комедіи, когда Гурмыжская выпроваживаетъ актеровъ, Несчастливцевъ съ чувствомъ собственнаго достоинства позволяетъ себѣ выразить рѣзкій протестъ противъ тетушки и окружающаго ее общества. "Аркадій", говоритъ онъ товарищу, "насъ гонятъ. И въ самомъ дѣлѣ, зачѣмъ мы зашли въ этотъ лѣсъ, въ этотъ сыръ дремучій боръ*? Зачѣмъ мы, братецъ, спугнули совъ и филиновъ? Что имъ мѣшать? Пусть ихъ живутъ, какъ хочется? Тутъ все въ порядкѣ, братецъ, какъ въ лѣсу быть слѣдуетъ. Старухи выходятъ замужъ за гимназистовъ, молодыя дѣвушки томятся отъ горькаго житья у своихъ родныхъ: лѣсъ, братецъ". Когда Гурмыжская называетъ гостей комедіантами, Несчастливцевъ еще болѣе возвышаетъ голосъ и высоко поднимаетъ голову. "Комедіанты? говоритъ онъ. Нѣтъ, мы артисты, благородные артисты, а комедіанты -- вы! Мы коли любимъ, такъ ужъ любимъ; коли не любимъ, такъ ссоримся или деремся: коли помогаемъ, такъ ужъ послѣднимъ трудовымъ грошомъ. А вы? всю жизнь толкуете о благѣ общества, о любви къ человѣчеству. А что вы сдѣлали, кого накормили? Кого утѣшили? Вы тѣшите только самихъ себя, только самихъ себя забавляете. Вы комедіанты, шуты, а не мы". Затѣмъ онъ, какъ трагическій актеръ, начинаетъ декламировать. "Люди, люди!-- порожденье крокодиловъ! Ваши слезы -- вода, ваши сердца -- твердый булатъ! Поцѣлуи -- кинжалы въ грудь. Львы и леопарды питаютъ дѣтей своихъ, хищные враны заботятся о птенцахъ, а они, а она!.. О, еслибъ я могъ быть гіеною! О еслибъ я могъ остервенить, противъ этого адскаго поколѣнія, всѣхъ кровожадныхъ обитателей лѣсовъ". Богатый помѣщикъ Милоновъ возмущенъ подобными словами Несчастливцева, требуетъ привлечь его къ отвѣту, а Булановъ прямо заявляетъ, что актера слѣдуетъ отправить къ становому. Но Несчастливцевъ вынимаетъ трагедію Шиллера "Разбойники", показываетъ и говоритъ: "Цензуровано. Смотри! Одобряется къ представленію... Я чувствую и говорю, какъ Шиллеръ, а ты, какъ подъячій". Между тѣмъ у актеровъ заказаны были въ дорогу лошади. Оставшись теперь безъ копѣйки, Несчастливцевъ говоритъ лакею Гурмыжской: "Если пріѣдетъ тройка, ты вороти ее, братецъ, въ городъ; скажи, что господа пѣшкомъ пошли. Руку, товарищъ!" Уже въ Лгобимѣ Торцовѣ (слова Миллера) звучала нѣсколько артистическая струнка. Въ Несчастливцевѣ она не заглохла, указала ему на его настоящій путь, не дала ему сгибнуть въ такъ называемой "широкой жизни" и окончательно развила въ немъ ширь иного закала -- душевную ширь". Приводимъ для примѣра слѣдующую сцену изъ комедіи, которая исполнена высокаго комизма и прекрасно обрисовываетъ бытъ русскихъ провинціальныхъ актеровъ.

Несчастливцевъ (мрачно).

Аркашка!

Счастливцевъ.

Я, Геннадій Демьянычъ. Какъ есть весь тутъ.

Несчастливцевъ.

Куда и откуда?

Счастливцевъ.

Изъ Вологды въ Керчь-съ. Геннадій Демьянычъ. А вы-съ?

есчастливцевъ.

Изъ Керчи въ Вологду. Ты пѣшкомъ?

Счастливцевъ.

На своихъ-съ, Геннадій Демьянычъ (Полузаискивающимъ, полунасмѣшливымъ тономъ). А вы-съ Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ (густымъ басомъ).

Въ каретѣ (Горячо). Развѣ ты не видишь? что спрашиваешь? Оселъ?

Счастливцевъ (робко).

Нѣтъ, я такъ-съ...

Несчастливцевъ.

Сядемъ, Аркадій!

Счастливцевъ.

Да на чемъ-же-съ?

Несчастливцевъ.

Я здѣсь, а ты гдѣ хочешь (Садится, снимаетъ чемоданъ и кладетъ подлѣ себя).

Счастливцевъ.

Что это у васъ за ранецъ-съ?

Несчастливцевъ.

Штука отличная, самъ, братецъ, сшилъ для дороги. Легко и укладисто.

Счастливцевъ (садится на землю подлѣ пня).

Хорошо, кому есть, что класть. Что-же у васъ тамъ-съ?

Несчастливцевъ.

Пара платья, братецъ, хорошаго, въ Полтавѣ евреи сшилъ. Тогда я въ Ильинскую, послѣ бенефиса, много платья сдѣлалъ. Складная шляпа, братецъ; два парика; пистолетъ тутъ у меня хорошій, у черкеса въ карты выигралъ въ Пятигорскѣ. Замокъ попорченъ; какъ-нибудь, когда въ Тулѣ буду, починить прикажу. Жаль фрака нѣтъ; былъ фракъ, да я его въ Кишиневѣ на костюмъ Гамлета вымѣнялъ.

Счастливцевъ.

Да на что-же вамъ фракъ-съ?

Несчастливцевъ.

Какъ ты еще глупъ, Аркашка, какъ погляжу я на тебя! Ну- приду я теперь въ Кострому, въ Ярославль, въ Вологду, въ Тверь, поступлю въ труппу, долженъ я къ губернатору явиться, къ полицеймейстеру, по городу визиты сдѣлать? Комики визитовъ не дѣлаютъ, потому-что они шуты, а трагики -- люди, братецъ. А у тебя что въ узлѣ?

Счастливцевъ.

Библіотека-съ.

Несчастливцевъ.

Большая?

Счастливцевъ.

Пьесъ тридцать и съ нотами.

Несчастливцевъ (басомъ).

Драмы есть?

Счастливцевъ.

Только двѣ-съ, а то все водевили.

Несчастливцевъ.

Зачѣмъ ты такую дрянь носишь?

Счастливцевъ.

Денегъ стоитъ-съ. Бутафорскія мелкія вещи есть, ордена...

Несчастливцевъ.

И все это ты стяжалъ?

Счастливцевъ.

И за грѣхъ не считаю! жалованье задерживаютъ.

Несчастливцевъ.

А платье у тебя гдѣ-жъ?

Счастливцевъ.

Вотъ, что на мнѣ-съ, а то ужъ давно никакого нѣтъ-съ.

Несчастливцевъ.

Ну, а какъ-же ты зимой?

Счастливцевъ.

Я, Геннадій Демьянычъ, обдержался-съ. Въ дальнюю дорогу точно трудно-съ; такъ, вѣдь, кто на что, а голь на выдумки. Везли меня въ Архангельскъ, такъ въ большой коверъ закатывали. Привезутъ на станцію, раскатаютъ, а въ повозку садиться, опять закатаютъ.

Несчастливцевъ.

Тепло.

Счастливцевъ.

Ничего, доѣхалъ-съ; а много больше тридцати градусовъ было. Зимняя дорога-то, Двиной, между береговъ-то тяга; вѣтеръ-то съ сѣвера, встрѣчу. Такъ въ Вологду-съ? Тамъ теперь и труппы нѣтъ.

Несчастливцевъ.

А ты въ Керчь? И въ Керчи тоже, братъ, труппы нѣтъ.

Счастливцевъ.

Что-же дѣлать-то-съ, Геннадій Демьянычъ? Пройду въ Ставрополь или въ Тифлисъ, тамъ уже неподалеку-съ.

Несчастливцевъ.

Мы съ тобой въ послѣдній разъ въ Кременчугѣ видѣлись?

Счастливцевъ.

Въ Кременчугѣ-съ.

Несчастливцевъ.

Ты тогда любовниковъ игралъ; что-же ты, братецъ, послѣ дѣлалъ?

Счастливцевъ.

Послѣ я въ комики перешелъ-съ. Да ужъ очень много ихъ развелось; образованные одолѣли: изъ чиновниковъ, изъ офицеровъ, изъ университетовъ -- все на сцену лѣзутъ. Житья нѣтъ. Изъ комиковъ-то я въ суфлсры-съ. Каково это для человѣка съ возвышенной душой-то, Геннадій Демьянычъ? Въ суфлеры!...

Несчастливцевъ (со вздохомъ).

Всѣ тамъ будемъ, братъ Аркадій.

Счастливцевъ.

Одна была у насъ дорожка, Геннадій" Дчьянычъ и ту перебиваютъ.

Несчастливцевъ.

Оттого, что просто; паясничать-то хитрость не велика. А попробуй-ка въ трагики! Вотъ и нѣтъ никого.

Счастливцевъ.

А, вѣдь, игры хорошей у образованныхъ нѣтъ; Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ.

Нѣтъ. Какая игра! Мякина.

Счастливцевъ.

Канитель.

Несчастливцевъ.

Канитель, братецъ. А какъ пьесы ставятъ, хоть-бы и и столицахъ-то. Я самъ видѣлъ: любовникъ теноръ, резонеръ теноръ и комикъ теноръ (басомъ), основанія въ пьесѣ и нѣтъ. И смотрѣть не сталъ, ушелъ. Ты зачѣмъ это эспаньолку завелъ?

Счастливцевъ.

А что-же-съ?

Несчастливцевъ.

Скверно. Русскій ты человѣкъ, или нѣтъ? Что за гадость? Терпѣтъ не могу. Обрей совсѣмъ, или ужъ бороду отпусти.

Счастливцевъ.

Я пробовалъ бороду-съ, да невыходитъ.

Несчастливцевъ.

Какъ такъ? Что ты врешь?

Счастливцевъ.

Да вмѣсто волосъ-то перья растутъ Геннадій Демьянычъ.

Несчастливцевъ.

Гмъ! Перья! Разсказывай еще! Говорю тебѣ обрей. А то, попадешь мнѣ подъ сердитую руку... съ своей эспаньолкой... смотри?]

Счастливцевъ (робко).

Обрею-съ.

Несчастливцевъ.

А я братъ, Аркаша, тамъ, на югѣ, разстроился совсѣмъ.

Счастливцевъ.

Отчего-же такъ, Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ.

Характеръ, братецъ. Знаешь ты меня: левъ вѣдь я. Подлости не люблю, вотъ мое несчастіе. Со всѣми антрепренерами перессорился. Неуваженіе, братецъ, интриги, искусства не цѣнятъ, все копѣечники. Хочу у васъ на сѣверѣ счастья попробовать.

Счастливцевъ.

Да вѣдь у насъ тоже самое, и у насъ не уживетесь, Геннадій Демьянычъ. Я вотъ тоже не ужился.

Несчастливцевъ.

Ты... тоже!.. Сравнялъ ты себя со иною.

Счастливцевъ (обидясь).

Еще у меня характеръ-то лучше вашего: я смирнѣе.

Несчастливцевъ (грозно).

Что-о?

Счастливцевъ (отодвигаясь).

Да какъ-же, Геннадій Демьянычъ-съ? Я смирный, смирный-съ... я никого не билъ.

Несчастливцевъ.

Такъ тебя били, кому только не лѣнь было, Ха, ха, ха! И всегда такъ бываетъ: есть люди, которые бьютъ и есть люди, которыхъ бьютъ. Что лучше -- не знаю; у всякаго свой вкусъ. И смѣешь ты...

Счастливцевъ (отодвигаясь).

Ничего я не смѣю, а вы сами сказали, что не ужились.

Несчастливцевъ.

Не ужились?.. А тебя изъ какого это города губернаторъ-то выгналъ? Ну, сказывай!

Счастливцевъ.

Что сказывать-то. Мало ли что болтаютъ. Выгналъ... А за что выгналъ, какъ выгналъ?

Несчастливцевъ.

Какъ выгналъ? И то слышалъ, и то извѣстно, братецъ. Три раза тебя выбивали изъ города: въ одну заставу выгонятъ, ты войдешь въ другую. Наконецъ, ужъ губернаторъ вышелъ изъ терпѣнія: стрѣляйте его, говоритъ, въ мою голову, если онъ еще воротится.

Счастливцевъ.

Ужъ и стрѣлять: Развѣ стрѣлять можно.

Несчастливцевъ.

Стрѣлять не стрѣляли, а четыре версты казаки нагайками гнали.

Счастливцевъ.

Совсѣмъ и не четыре.

Несчастливцевъ.

Ну, будетъ, Аркадій! Не раздражай ты меня, братецъ! (Повелительно). Подвигайся! (Встаетъ).

Счастливцевъ.

Подвигаюсь, Геннадій Демьянычъ (Встаетъ).

Несчастливцевъ.

Да, братъ, Аркадій, разбился я съ театромъ; а ужъ и жаль теперь. Какъ я игралъ! Боже мой, какъ я игралъ!

Счастливцевъ (робко).

Очень хорошо-съ?

Несчастливцевъ.

Да такъ-то хорошо, что... Да что съ тобой толковать! Что ты понимаешь? Въ послѣдній разъ въ Лебедяни игралъ я Велизарія; самъ Николай Хрисанфычъ Рыбаковъ смотрѣлъ. Кончилъ я послѣднюю сцену, выхожу за кулисы. Николай Рыбаковъ тутъ. Положилъ онъ мнѣ такъ руку на плечо (съ силой опускаетъ руку на плечо Счастливцеву).

Счастливцевъ (присѣдая отъ удара).

Ой, Геннадій Демьянычъ, батюшка, помилосердуйте. Не убивайте! Ей Богу боюсь!

Несчастливцевъ.

Ничего, ничего, братъ; я легонько, только примѣръ... (Опять кладетъ руку).

Счастливцевъ.

Ей Богу, боюсь! Пустите! Меня, вѣдь, ужъ разъ такъ-то убили совсѣмъ до смерти.

Несчастливцевъ (беретъ его за воротъ и держитъ).

Кто? какъ?

Счастливцевъ (жмется).

Бичевкинъ. Онъ Ляпунова игралъ, а я Фидлера-съ. Еще на репетиціи онъ все примѣривался. "Я, говоритъ, Аркаша, тебя вотъ какъ въ окно выкину: этой рукой за воротъ подниму, а этой поддержу, такъ и высажу. Такъ, говоритъ Каратыгинъ дѣлалъ". Ужъ я его молилъ, молилъ, и на колѣняхъ стоялъ, "Дяденька, говорю, не убейте меня!" -- "Не бойся, говоритъ, Аркаша, не бойся!" Пришелъ спектакль, подходитъ наша сцена; публика его принимаетъ; гляжу: губы у него трясутся, щеки трясутся, глаза налились кровью. "Постелите, говоритъ, этому дураку подъ окномъ что-нибудь, чтобъ я въ самомъ дѣлѣ его не убилъ". Ну, вижу, конецъ мой приходитъ. Какъ я пробормоталъ сцену -- ужъ не помню, подходитъ онъ ко мнѣ, лица человѣческаго нѣтъ, звѣрь-звѣремъ; взялъ меня лѣвою рукой за воротъ, поднялъ на воздухъ, а правой какъ размахнется, да кулакомъ меня по затылку, какъ хватитъ... Свѣта я не взвидѣлъ, Геннадіи Демьянычъ... сажени три отъ окна-то летѣлъ, въ женскую уборную дверь ирогаибъ. Хорошо трагикамъ-то. Его тридцать разъ за эту сцену вызвали; публика чуть театръ не разломала, а я на всю жизнь калѣкой могъ быть: немножко Богъ помиловалъ... Пустите, Геннадій Демьянычъ!

Несчастливцевъ (держитъ его за воротъ).

Эффектно! Надо запомнить (подумавъ). Постой-ка! какъ ты говоришь? я попробую.

Счастливцевъ (падая на колѣни).

Батюшка, Геннадій Демьянычъ...

Несчастливцевъ (выпускаетъ его).

Ну, не надо убирайся! Въ другой разъ... Такъ вотъ, положилъ онъ мнѣ руку на плечо. "Ты говоритъ... да я, говоритъ... умремъ говоритъ"... (Закрываетъ лицо и плачетъ. Отирая слезы). Лестно! (Совершенно равнодушно). У тебя табакъ есть?

Счастливцевъ.

Какой табакъ, помилуйте! Крошки нѣтъ.

Несчастливцевъ.

Какъ-же ты въ дорогу идешь, а табакомъ не запасся? Глупъ?

Счастливцевъ.

Да, вѣдь, и у васъ нѣтъ?

Несчастливцевъ.

"У васъ нѣтъ". Смѣешь ты мнѣ это говорить? У меня такой былъ, какого ты и не видывалъ, одесскій, первый сортъ отъ Кріона, да теперь вышелъ.

Счастливцевъ.

И у меня тоже вышелъ-съ.

Несчастливцевъ.

А денегъ съ тобой много?

Счастливцевъ.

У меня и съ роду много-то не было, а теперь копѣйки за душой нѣтъ.

Несчастливцевъ.

Какъ-же въ дорогу безъ денегъ то? Безъ табаку и безъ денегъ. Чудакъ!

Счастливцевъ.

Лучше, не ограбятъ-съ. Да развѣ не все равно безъ денегъ-то, что на мѣстѣ сидѣть, что по дорогѣ идти?

Несчастливцевъ.

Ну, до Воронежа, положимъ, ты съ богомольцами, дойдешь, Христовымъ именемъ пропитаешся; а дальше-то какъ? Землей Войска Донского? Тамъ, не то что даромъ, а и за деньги не накормятъ табачника. Облика христіанскаго на тебѣ нѣтъ, а ты хочешь по станицамъ идти; вѣдь казачки-то тебя за бѣса сочтутъ -- дѣтей стращать станутъ.

Счастливцевъ.

Ужъ вы не хотите ли мнѣ взаймы дать, Геннадій Демьянычъ? Надо правду сказать, душа-то нынче только у трагиковъ и осталась. Вотъ покойный Корнелій, бывало, никогда товарищу не откажетъ; послѣдними подѣлится. Всѣмъ бы трагикамъ съ него примѣръ брать.

Несчастливцевъ.

Ну ты этого мнѣ не смѣй говорить! И у меня тоже душа широкая; только денегъ я тебѣ не дамъ: самому, пожалуй, не хватитъ. А пожалѣть тебя, братъ Аркаша, я пожалѣю. У тебя нѣтъ тутъ, по близости, родныхъ или знакомыхъ?

Счастливцевъ.

Нѣтъ; да, вѣдь, если-бъ и были, такъ они денегъ не дадутъ.

Несчастливцевъ.

Не объ деньгахъ рѣчь! А хорошо бы отдохнуть съ дороги, пироговъ домашнихъ, знаешь, наливочки попробовать. Какъ же это, братецъ ты мой, у тебя ни родныхъ ни знакомыхъ нѣтъ? Что-же ты за человѣкъ?

Счастливцевъ.

Да, вѣдь, и у васъ тоже нѣтъ?

Несчастливцевъ.

У меня-то есть, да я было хотѣлъ мимо пройти: гордъ я очень. Да ужъ видно завернуть.

Счастливцевъ.

Вѣдь, и у родныхъ тоже не велика радость намъ, Геннадій Демьявычъ. Мы народъ вольный, гулящій -- намъ трактиръ дороже всего. Я у родныхъ пожилъ, знаю. У меня есть дяденька, лавочникъ въ уѣздномъ городѣ, верстъ за 500 отсюда, погостилъ я у него, да кабы не бѣжалъ, такъ...

Несчастливцевъ.

Что-же?

Счастливцевъ.

Не хорошо-съ. Да вотъ я вамъ разскажу-съ. Шлялся я безъ дѣла мѣсяца три, надоѣло; дай, думаю, дяденьку навѣщу. Ну и пришелъ-съ. Долго меня въ домъ не пускали, все разныя лица на крыльцѣ выглядывали. Наконецъ выходитъ самъ. "Ты, говоритъ, зачѣмъ?" -- "Навѣстить, говорю, васъ, дяденька".-- "Значитъ, ты свои художества бросилъ?" -- "Бросилъ, говорю".-- "Ну что-жъ, говоритъ, вотъ тебѣ коморка, поживи у меня, только прежде въ баню сходи". Сталъ я у нихъ жить. Встаютъ въ 4 часа, обѣдаютъ въ 10, спать ложатся въ восьмомъ часу; за обѣдомъ и за ужиномъ водки пей, сколько хочешь, послѣ обѣда спать. И всѣ въ домѣ молчатъ, Геннадій Демьянычъ, точно вымерли. Дядя съ утра уйдетъ въ лавку, а тетка весь день чай пьетъ и вздыхаетъ. Взглянетъ на меня, ахнетъ и промолвитъ: "безсчастный ты человѣкъ, душѣ своей ты погубитель!" Только у насъ разговору. "Не пора-ли тебѣ, душѣ своей погубитель, ужинать, да шелъ бы ты спать".

Несчастливцевъ

Чего-жъ тебѣ лучше?

Счастливцевъ.

Оно точно-съ, я было поправился и толстѣть уже сталъ, да вдругъ какъ-то, за обѣдомъ, приходитъ въ голову мысль: не удавиться-ли мнѣ. Я, знаете-ли, тряхнулъ головой, чтобъ она вышла; погодя немного, опять эта мысль, вечеромъ опять. Нѣтъ, вижу, дѣло плохо, да ночью и бѣжалъ изъ окошка. Вотъ каково нашему брату у родныхъ-то.

Несчастливцевъ.

Я бы и самъ братецъ, не пошелъ, да признаться тебѣ сказать, усталъ, а еще до Рыбинска съ недѣлю пропутешествуешь, да и дѣло-то найдешь-ли, неизвѣстно. Вотъ, если-бы намъ найти актрису драматическую, молодую, хорошую...

Счастливцевъ.

Тогда бы ужъ и хлопотать нечего-съ, мы бы сани-съ... остальныхъ подобрать легко. Мы бы такую труппу составили... Я кассиромъ...

Несчастливцевъ.

За малымъ дѣло стало, актрисы нѣтъ.

Счастливцевъ.

Да ихъ теперь и нигдѣ нѣтъ-съ.

Несчастливцевъ.

Да понимаешь-ли ты, что такое драматическая актриса? Знаешь-ли ты, Аркаша, какую актрису мнѣ нужно? Душа мнѣ, братецъ, нужна, жизнь, огонь.

Счастливцевъ.

Ну ужъ огня-то, Геннадій Демьянычъ, днемъ съ огнемъ не найдешь.

Несчастливцевъ.

Ты у меня не смѣй острить, когда я серьезно разговариваю. У васъ, водевильныхъ актеровъ, только смѣхъ на умѣ, а чувства ни на грошъ. Бросится женщина въ омутъ головой отъ любви -- вотъ актриса. Да чтобъ я самъ видѣлъ, а то не повѣрю. Вытащу изъ омута, тогда повѣрю. Ну, видно, идти.

Счастливцевъ.

Куда-съ?

Несчастливцевъ.

Не твое дѣло. Пятнадцать лѣтъ, братецъ не былъ; а, вѣдь, я чуть не родился здѣсь. Дѣтскія лѣта, невинныя игры, голубятни, знаешь-ли, все это въ памяти (Опускаетъ голову). Что-жъ, отчего ей не принять меня? она ужъ старушка; ей по самому дамскому счету, давно за пятьдесятъ нѣтъ. Я ее не забывалъ, посылалъ, братецъ, ей часто подарки. Изъ Карасубазара послалъ ей -- туфли татарскія, мороженую нельму -- изъ Иркутска, бирюзы -- изъ Тифлиса, кирпичнаго чаю, братецъ, изъ Ирбита, балыкъ -- изъ Новочеркасска, малахитовыя четки изъ Екатеринбурга, да всего и не упомнишь. Конечно, лучше-бы намъ съ тобой подъѣхать къ крыльцу въ каретѣ; дворня навстрѣчу, а теперь пѣшкомъ въ рубищѣ (Утираетъ слезы). Гордъ я, Аркадій, гордъ (Надѣваетъ чемоданъ). Пойдемъ, и тебѣ уголъ будетъ.

Счастливцевъ.

Куда-же, Геннадій Демьянычъ?

Несчастливцевъ.

Куда? (Указываетъ на столбъ) Читай!

Счастливцевъ.

Въ усадьбу "Пеньки" помѣщицы г-жи Гурмыжской.

Несчастливцевъ.

Туда ведетъ меня мой жалкій жребій. Руку, товарищъ! (Медленно уходятъ).

Въ "Трудовомъ хлѣбѣ" Островскій изображаетъ также и темныя и свѣтлыя стороны русской жизни. Представителемъ первыхъ является въ пьесѣ молодой человѣкъ Копровъ. Каковы нравственныя понятія этого человѣка, мы видимъ изъ разговора его съ Наташей, племянницей бѣднаго учителя Корпѣлова. "Богатый", говоритъ онъ, "желаетъ быть еще богаче для того, чтобы имѣть возможность удовлетворять всѣмъ своимъ потребностямъ. Потребности неудовлетворенныя причиняютъ страданіе, а кто страдаетъ, того нельзя назвать счастливымъ. Напримѣръ: у меня синяя коляска и сѣрыя лошади; вдругъ мнѣ понравится зеленая коляска и вороныя лошади. Конечно, я не умру, если не куплю ихъ сейчасъ-же, но все-таки это причинитъ мнѣ нѣкоторое страданіе. И я тогда только сочту себя покойнымъ и счастливымъ, когда получу возможность имѣть во всякое время всякую коляску, какая только мнѣ понравится". Когда Наташа, не соглашаясь съ такимъ взглядомъ, говоритъ, что можно быть счастливымъ и на небольшія трудовыя деньги, Копровъ возражаетъ такъ: "Признаюсь, въ трудовомъ хлѣбѣ особенной прелести не вижу. Либо я во вкусъ не вошелъ, либо вовсе не рожденъ быть ремесленникомъ. Конечно, человѣкъ можетъ до крайности умалить свои потребности, можетъ пріучить себя ко всякимъ лишеніямъ, -- довольствоваться только одной коркой хлѣба; но для кого-жъ тогда будутъ рости ананасы? Потребности животныхъ однообразны: вода, сѣно, овесъ и никакого платья; а у людей разнообразны, и чѣмъ человѣкъ развитѣе, тѣмъ разнообразнѣе". Поступокъ Копрова съ Наташей показываетъ, что въ душѣ этого человѣка нѣтъ, какъ говорится, ничего святого: онъ не гнушается обмануть любящую его бѣдную дѣвушку, выманивъ у нея для какихъ-то темныхъ предпріятій, небольшую сумму денегъ, которая оставлена была ей матерью, на случай выхода замужъ. Не лучше Копрова и разбогатѣвшій чиновникъ Потроховъ. Этотъ человѣкъ впадаетъ въ тоску и возмущенъ потому, что, встрѣтивъ въ домѣ однихъ знакомыхъ своего товарища, бѣднаго учителя Корпѣлова, позволилъ себѣ ласково обойтись съ нимъ, звалъ къ себѣ въ гости, обѣщалъ помогать ему. "Очень досадно на себя", говоритъ онъ Коврову: съ чего было мнѣ такъ унижаться передъ нимъ, зачѣмъ было мнѣ себя ругать? Вѣдь, я что говорилъ то! Что онъ честнѣе насъ всѣхъ, что намъ совѣстно смотрѣть ему въ глаза, что мы разбогатѣли не безъ ущерба для совѣсти. Предлагалъ за него тосты: "господа, выпьемъ за честнаго человѣка!" Говорилъ ему, чтобъ онъ обращался ко мнѣ за деньгами, какъ въ свой карманъ; звалъ его въ гости, кланялся: просилъ его даже жить у меня. Скотина я -- больше ничего". Когда Корпѣловъ приходитъ къ Потрохову, то этотъ послѣдній отдаетъ приказаніе принести бутылку хереса своему гостю, оставляетъ его одного и въ концѣ концовъ посылаетъ ему съ лакеемъ три рубля. Совершенно иного человѣка авторъ изображаетъ въ фигурѣ Корпѣлова, главнаго дѣйствующаго лица пьесы. Корпѣловъ это образованный неудачникъ. "Я, говоритъ онъ про себя", и на свѣтѣ-то живу не человѣкомъ, а замѣсто человѣка. Я и на службѣ-то былъ замѣсто кого то, потому что служилъ исправляющимъ должность помощника младшаго сверхштатнаго учителя приходскаго училища. Прослужилъ я цѣлыхъ три мѣсяца, вышелъ въ отставку и аттестатъ два раза терялъ, и живу теперь по копіи съ явочнаго прошенія о пропавшемъ документѣ. Признаться вамъ сказать, друзья мои и сродники, ужъ начинаю я сомнѣваться, самъ-то я не копія ли съ какого-нибудь пропавшаго человѣка". Корпѣловъ страдаетъ еще однимъ грѣшкомъ -- запоемъ въ минуту горести. Но это человѣкъ безусловно честный, въ немъ не умерло сознаніе своего умственнаго превосходства передъ такими проходимцами, какъ Потроховъ. "Что это ты выдумалъ, stultissime? говоритъ онъ послѣднему. Мнѣ милостыньку высылать, гнать меня! Али ты не знаешь, кто я? Вѣдь я Корпѣловъ: честный, благородный труженикъ, а не нищій, не шутъ. Ты бы за честь долженъ считать, что старый товарищъ, трудящійся человѣкъ, не погнушался тобой, глупымъ лежебокомъ. Ты за честь долженъ считать, что я обращался съ тобой, какъ съ равнымъ по образованію, что я попросилъ у тебя одолженія... Ты думаешь, что кто бѣденъ, тотъ и попрошайка, что всякому можно подавать милостыню. Ошибся милый... Да я... и не хочу быть богатымъ, мнѣ такъ лучше. Ты вотъ и съ деньгами, да не умѣлъ сберечь благородства; а я мерзъ, зябъ, голодалъ, а все-таки джентльменъ передъ тобой. Приди ко мнѣ, и я приму тебя учтивѣе, и угощу честнѣй своимъ трудовымъ хлѣбомъ! А если тебѣ нужда будетъ, такъ послѣднимъ подѣлюсь. Прощай!"

Мы упомянули выше о двухъ пьесахъ третьяго періода дѣятельности Островскаго, которыя по содержанію относятся къ прошлой жизни русскаго народа. Скажемъ о нихъ нѣсколько словъ. Пьеса "Комикъ XVII столѣтія" написана была Островскимъ, по поводу двухсотлѣтія русскаго театра и представляетъ картину русской жизни того времени, когда по почину боярина Матвѣева устроенъ былъ при дворѣ театръ, и когда мало-помалу стали у насъ на Руси вводиться иностранные порядки. Само собою разумѣется, что поклонниковъ иноземщины было тогда еще очень мало; большинство же вооружалось противъ новыхъ порядковъ. Однимъ изъ представителей этого большинства является, въ пьесѣ подьячій приказа Галицкой части, Кириллъ Панкратьевичъ Кочетовъ. Содержаніе пьесы заключается въ слѣдующемъ: Яковъ, сынъ подьячаго Кочетова, какъ юноша талантливый, завербованъ въ царскіе комедіанты, однако тщательно скрываетъ это отъ самодура отца, который смотритъ на всѣ иноземныя забавы, какъ на бѣсовское навожденіе. Соперникъ Якова въ сватовствѣ, подьячій Клушинъ, выдаетъ его тайну. Отецъ выходитъ изъ себя, но въ концѣ концовъ, какъ служилый человѣкъ, сдается передъ волей окольничаго Артамона Матвѣева, говоря ему: "сынка привелъ, возьми его, бояринъ, да будетъ онъ царевъ комедіантъ". Въ " Снѣгурочкѣ " Островскій изображаетъ старину народныхъ миѳическихъ преданій. Интересъ пьесы заключается главнымъ образомъ въ оборотахъ народнаго языка и въ хорахъ, напоминающихъ собою или народныя пѣсни или же "Слово о полку Игоревѣ". Вотъ, напримѣръ, превосходно написанная пѣсня гусляровъ, которую они поютъ передъ царемъ Берендѣемъ.

Вѣщія, звонки струны рокочутъ

Громкую славу царю Берендѣю,

Долу опустимъ померкшія очи

Ночи

Мракъ безразсвѣтный смежилъ ихъ навѣчно.

Зрячею мыслью, рыскучей оглянемъ

Близкихъ сосѣдей окрестныя царства.

Что мнѣ звенитъ по зарѣ издалече?

Слышу и трубы, и ржанье коней;

Глухо стези подъ копытами стонутъ.

Тонутъ

Въ сизыхъ туманахъ стальные шеломы;

Звонко бряцаютъ колчатыя брони,

Птичьи стада но степямъ пробуждая.

Луки наряжены, тулы открыты,

Пашутъ по вѣтру червленые стяги;

Рати съ заранія по полю скачутъ.

Плачутъ

Жены на стѣнахъ и башняхъ высокихъ:

Ладъ своихъ милыхъ не видѣть намъ болѣ;

Милые гибнутъ въ незнаемомъ полѣ,

Стоны по градамъ, притоптаны нивы,

Съ утра до ночи и съ ночи до свѣту

Ратаи черными вранами рыщутъ.

Прышутъ

Стрѣлы дождемъ по щитамъ вороненымъ;

Гремлютъ мечи о шеломы стальные;

Сулицы сквозь прободаютъ доспѣхи.

Чести и славы князьямъ добывая,

Ломятъ и гонятъ дружины дружины,

Тончатъ комонями, копьями нижутъ.

Лижутъ

Звѣри лѣсные кровавые трупы;

Крыльями птицы побили убитыхъ;

Тугой поникли деревья и травы.

Веселы грады въ странѣ Бередѣевъ;

Радостны пѣсни по рощамъ и доламъ;

Миромъ красна Берендѣя держава.

Слава

Въ роды и роды блюстителю мира!

Струны баяновъ гремѣть не престанутъ

Славу златому столу Берендѣя.

"Самой Снѣгурочкѣ (слова Ор. Миллера) авторъ пытался придать особый психологическій интересъ, но это, кажется намъ, менѣе удалось ему, чѣмъ Жуковскому въ его, въ самомъ дѣлѣ, очаровательной, получившей отъ него живую душу Ундинѣ. Страшное порожденіе Дѣда Мороза и Весны Красной, т. е. свѣтлой, но не теплой весны нашего Сѣвера, Снѣгурочка исполнена чарующей красоты, но лишена того внутренняго тепла, которымъ только и придается красотѣ жизнь".

Симпатичными чертами обрисованы у Островскаго два женскихъ типа въ пьесахъ: " Сердце не камень " и "Не отъ міра сего". Въ первой пьесѣ проводится та идея, что только тотъ имѣетъ право быть богатымъ, кто умѣетъ распоряжаться своимъ богатствомъ на пользу ближняго. Предъ нами простая, добрая женщина, молодая жена безобразно дикаго купца, Вѣра Филипповна Каркунова. Она пошла замужъ за старика, примирилась съ этимъ, ради бѣдныхъ, сдѣлавшихся ея друзьями, необходимостью ея сердца, которое, не испытавъ любви къ мужчинѣ, испытывало любовь ко всѣмъ страдальцамъ. Вѣра Филипповна, далекая отъ всякихъ соблазновъ, живетъ въ домѣ стараго мужа болѣе уединенною жизнью, чѣмъ можно жить въ монашеской келіи. "Я живу какъ въ раю", говоритъ она съ полнымъ убѣжденіемъ. что лучшей жизни нѣтъ и быть не можетъ. Въ сценахъ "Не отъ міра сего" (это было послѣднее произведеніе Островскаго) идеальною женскою личностью является Ксенія Васильевна Кочуева, вышедшая замужъ за порядочно таки безпутнаго человѣка. Это живое олицетвореніе кротости и смиренія. "Кроткая женщина", говоритъ Кочуева, не столько радуется тому, что ее любятъ, сколько торжествуетъ, что родъ людской еще не совсѣмъ палъ, что не одна красота, а и скромное, любящее сердце могутъ найти себѣ оцѣнку. Это святое, духовное торжество, это ни съ чѣмъ несравнимая радость побѣды добра и честной жизни надъ зломъ и развратомъ. Ну, вотъ, и посудите теперь, честноли обмануть такую женщину... У страстной, энергической женщины явится ревность, она отомститъ или мужу, или соперницѣ, для оскорбленнаго чувства найдется выходъ, а кроткая женщина и на протестъ не рѣшится; для нея все это такъ гадко покажется, что она только уйдетъ въ себя, сожмется, завянетъ". Этими словами Кочуева, какъ нельзя лучше обрисовываетъ самое себя. Въ образѣ ея Островскій прекрасно выражаетъ любящую, всепрощающую душу женщины.

3. Характеристика и значеніе литературной дѣятельности Островскаго.

Изъ обзора тѣхъ явленій и характеровъ, которые составляютъ содержаніе произведеній Островскаго, видно, что кругъ его наблюденій и поэтическаго творчества отличался замѣчательною широтою и разнообразіемъ и далеко не ограничивался только воспроизведеніемъ одного самодурства съ его оттѣнками. Отъ содержанія произведеній Островскаго обратимся къ характеру его поэтическаго творчества, къ опредѣленію того значенія, которое этотъ писатель имѣетъ въ исторіи русской литературы.

Вся новѣйшая русская литература, какъ извѣстно, ведетъ свое начало отъ Гоголя, создавшаго новое направленіе, которое выразилось, главнымъ образомъ, въ воспроизведеніи жизни, какъ она есть, безъ всякаго фантастическаго элемента. Къ числу послѣдователей Гоголя въ этомъ отношеніи, мы должны отнести и Островскаго. Надо замѣтить, однако, что, выходя изъ школы Гоголя, каждый изъ его талантливыхъ послѣдователей являлся въ то-же время и самобытнымъ творцомъ, создавалъ произведенія, которыя хотя и вытекали изъ направленія, начатаго Гоголемъ, тѣмъ не менѣе вносили въ нашу литературу много новаго и оригинальнаго. То-же надо сказать и объ Островскомъ. Общаго между нимъ и Гоголемъ только то, что и у того и у другого сюжеты комедій берутся изъ жизни людей средняго круга, мѣщанства, купечества и мелкаго чиновничества, а затѣмъ ихъ драматическія произведенія рѣзко отличаются, какъ по манерѣ изображенія жизни, такъ и по отношенію автора къ воспроизводимымъ имъ явленіямъ и характерамъ.

Отличительною чертою комедій Гоголя является смѣхъ, проходящій по всей пьесѣ отъ начала до конца, при чемъ нельзя не видѣть въ нихъ желанія автора осмѣять то или другое дѣйствующее лицо; въ этомъ смѣхѣ незамѣтно и тѣхъ невидимыхъ міру слезъ, которыми проникнуты всѣ другія произведенія Гоголя, какова, напримѣръ, поэма "Мертвыя души". Ничего подобнаго нѣтъ въ комедіяхъ Островскаго. Въ его отношеніяхъ къ дѣйствующимъ лицамъ не замѣчаемъ мы смѣха: выводя на сцену цѣлый рядъ героевъ и героинь съ ихъ интересами и стремленіями, авторъ самъ остается совершенно въ сторонѣ, и они сами по своей волѣ говорятъ и дѣйствуютъ такъ, какъ это бываетъ въ самой жизни. Островскій, какъ и Гогоголь, писатель-реалистъ. Но и по отношенію къ реальности Островскій внесъ много такого; что придаетъ самобытный характеръ его произведеніямъ и указываетъ на ихъ огромное значеніе не только въ русской, но, пожалуй, и во всеобщей словесности. Сюжеты пьесъ Островскаго всегда отличаются замѣчательною простотою. "Во всѣхъ почти его комедіяхъ (слова Е. Утина) дѣйствіе развивается, какъ нельзя болѣе естественно, безъ всякой натяжки; концепція дѣйствующихъ лицъ, ихъ взаимныхъ отношеній, цѣлаго плана комедіи такъ свободно вытекаетъ изъ самой жизни, носитъ на себѣ характеръ такой правды, что вы поневолѣ чувствуете, что происходящее передъ вами есть въ самомъ дѣлѣ жизнь, безъ всякихъ прикрасъ, безъ всякаго ложнаго вымысла, безъ всѣхъ тѣхъ вычурностей, которыми надѣляютъ русскую жизнь писатели, не одаренные такимъ поразительнымъ чутьемъ, такимъ инстинктивнымъ пониманіемъ, такою глубокою правдой -- какъ Островскій". Островскій никогда не прибѣгаетъ къ эффектамъ, къ чему такъ бываютъ склонны даже выдающіеся драматурги. Это отсутствіе эффектовъ выражается, напримѣръ, въ заключительныхъ сценахъ его пьесъ, онъ не заканчиваетъ пьесу какимъ нибудь сильнымъ драматическимъ моментомъ, но продолжаетъ ее далѣе, и часто драма кончается самымъ простымъ разговоромъ или монологомъ. Такъ комедія "Бѣдная невѣста" заключается бесѣдою двухъ глазѣющихъ на свадьбу бабъ; между тѣмъ, какъ финалъ четвертаго дѣйствія полонъ потрясающаго элемента, и писатель, ищущій эффектовъ, непремѣнно имъ бы и закончилъ пьесу, исключивъ пятый актъ, который, рисуя картину сговора, почти ничего новаго не вводитъ въ драмѣ. Тоже-же мы видимъ въ комедіи "Свои люди сочтемся".

Правда жизни, вѣрность дѣйствительности составляютъ отличительную черту. произведеній Островскаго. Нѣкоторые изъ критиковъ упрекали Островскаго въ случайности развязокъ въ его комедіяхъ. Дѣйствительно, примѣры этой случайности встрѣчаются во многихъ произведеніяхъ нашего драматурга; такъ, въ комедіи "Бѣдность не порокъ" участь героини Любови Гордѣевны рѣшается случайнымъ вмѣшательствомъ Любима Торцова, и если бы не это вмѣшательство, то Любовь Гордѣевна должна была бы навсегда разстаться съ любимымъ ею Митей и сдѣлаться женою ненавистнаго Коршунова. Упреки выходили со стороны тѣхъ критиковъ, которые, во что бы то ни стало, хотѣли произведенія искусства подчинить извѣстнымъ схоластическимъ требованіямъ. Между тѣмъ у Островскаго, случайность развязки очень просто объясняется желаніемъ сохранить правду жизни, гдѣ за частую случайное обстоятельство, имѣетъ рѣшающее значеніе; мало было бы естественности, если бы въ пьесѣ все было строго соображено, все развивалось бы изъ одной точки, съ логической необходимостью. Такъ понималъ это дѣло и Островскій, какъ художникъ. Стремясь къ воспроизведенію жизненной правды, онъ и въ данномъ случаѣ остается вѣрнымъ этому принципу; случайность развязки, тѣмъ болѣе, естественна въ обществѣ людей, у которыхъ нѣтъ собственно опредѣленной логики, у которыхъ всѣ поступки вытекаютъ по капризу, какъ это мы видимъ у большинства самодуровъ -- купцовъ.

Въ изображеніи различныхъ явленій человѣческой жизни нашъ драматургъ сохраняетъ высокое безпристрастіе; онъ подобенъ въ этомъ случаѣ лѣтописцу Пимену, который, какъ дьякъ, посѣдѣвшій въ приказахъ, равнодушно внималъ добру и злу, не вѣдая ни жалости ни гнѣва. Дѣйствительно, ни того ни другого чувства вы не увидите у Островскаго: онъ никого не караетъ и никого не милуетъ. Представляя, напримѣръ, въ смѣшномъ видѣ Бальзаминова, ищущаго богатой невѣсты, поэтъ изображаетъ еге такъ, съ такимъ добродушнымъ юморомъ, что зритель не только не обнаруживаетъ презрѣнія къ этому человѣку, но, напротивъ, чувствуетъ, къ нему, къ этому ничтожному существу, какую-то симпатію и радуется, когда Бальзаминовъ наконецъ достигаетъ своей цѣли, находитъ вожделѣнное счастіе. Самые самодуры, изображенные Островскимъ, не озлобляютъ зрителя, ибо онъ въ нихъ видитъ продуктъ извѣстной среды, неправильнаго воспитанія, продуктъ той непроглядной тьмы, которая установилась, благодаря царившимъ въ ихъ средѣ домостроевскимъ традиціямъ. Островскій не былъ человѣкомъ партіи; онъ одинаково безпристрастно относился и къ традиціямъ древне-русскаго быта и къ людямъ, воспитавшимся, подъ вліяніемъ новыхъ западноевропейскихъ модныхъ вѣяній. Несправедливо, поэтому оцѣнивали дѣятельность Островскаго критики славянофильскаго и западническаго направленія. Славянофилы, въ началѣ дѣятельности Островскаго, были въ восторгѣ отъ его произведеній и провозгласили его поклонникомъ благодушной русской старины. Славянофильской критикѣ пришлось однако скоро разочароваться въ Островскомъ, по крайней мѣрѣ она была недовольна тѣмъ, что, по ея мнѣнію, онъ будто бы началъ отступать отъ основъ ихъ школы. Это обстоятельство, безъ сомнѣнія, вызывалось безпрестрастнымъ отношеніемъ драматурга къ традиціямъ и характерамъ отжившей культуры: глубоко вѣруя въ правду жизни, онъ не скрывалъ недостатковъ старозавѣтныхъ людей и не думалъ вовсе рисовать ихъ въ идеальныхъ краскахъ, какъ образецъ совершенства. Критики западническаго направленія, съ своей стороны, также впадали въ ошибки, оцѣнивая дѣятельность Островскаго, съ точки зрѣнія своихъ принциповъ. Односторонность критики этого направленія выразились, главнымъ образомъ въ томъ, что она смотрѣла на Островскаго, какъ на обличителя русской жизни, какъ на писателя, который будто бы съ намѣреніемъ старается отдать преимущество старымъ людямъ передъ новыми, напримѣръ въ комедіи "Не въ свои сани не садись"'. Ничего подобнаго нѣтъ, какъ въ этой пьесѣ, такъ и въ другихъ произведеніяхъ Островскаго: изображая людей, живущихъ по старинѣ, онъ, какъ мы уже сказали, рисуетъ ихъ во всей ихъ правдѣ, съ ихъ хорошими и дурными сторонами; поступокъ же Бородкина, въ которомъ критика видѣла лишь натяжку съ цѣлью будто бы наградить эту личность всевозможными добродѣтелями, просто объясняется ея честною и глубокою натурою, которая можетъ проявляться въ различныхъ слояхъ общества независимо отъ образованія. Несмотря на сочувствіе къ принципамъ образованной молодежи, представленной въ комедіи "Доходное мѣсто", Островскій, однако, остался въ предѣлахъ естественности, сохранилъ безпристрастіе: онъ не сдѣлалъ изъ Жадова героя, онъ спустилъ его съ пьедестала, на которомъ является эта личность въ первыхъ сценахъ, а это прямо говоритъ о силѣ таланта нашего драматурга, о той художественной правдѣ, которая удерживала его отъ увлеченія тенденціею.

Самая постройка пьесъ Островскаго носитъ на себѣ печать самобытности и оригинальности. Онѣ называются у него комедіями или драмами, но въ сущности, по справедливому мнѣнію г. Скабичевскаго, эти названія ни мало не соотвѣтствуютъ характеру пьесъ Островскаго, и въ этомъ отношеніи Добролюбовъ весьма мѣтко назвалъ ихъ "пьесами жизни, гдѣ возвышенное зачастую идетъ рука объ руку съ низкимъ, смѣшное и великое перемѣшивается въ самомъ пестромъ хаосѣ. "Цѣль истинно реальной сцены", говоритъ г. Скабичевскій, "заключается не въ томъ, чтобы непроходимою стѣною отдѣлять различныя контрасты жизни, какъ это дѣлала старинная сцена, а чтобы показывать намъ радужную игру жизни, во всѣхъ прихотливыхъ комбинаціяхъ ея безконечно сложныхъ элементовъ. Это именно мы и видимъ въ пьесахъ Островскаго.

Достоинство Островскаго, какъ писателя, заключается не въ одномъ только умѣньи рисовать бытовыя картины русской жизни. Помимо этого Островскій отличается еще и тѣмъ, что превосходно знаетъ натуру человѣка, умѣетъ вѣрно схватить черты развитія того или другого чувства, подмѣтить душевную борьбу, которая остается часто незамѣтною для простыхъ смертныхъ. У него есть пьесы, отличающіяся замѣчательнымъ анализомъ чисто психологической задачи: такова, напримѣръ, пьеса "Не было ни гроша да вдругъ алтынъ", гдѣ представлена фигура скареда съ его мрачной маніей и отвратительнымъ себялюбіемъ, или, комедія "Пучина", въ которой, въ образѣ героя Кисельникова, наглядно обрисовывается нравственное паденіе добродушнаго, но слабаго и безхарактернаго человѣка. Относительно изображенія характеровъ у Островскаго надо вообще замѣтить слѣдующее: у него нѣтъ людей, которые обладали бы сильными страстями, какъ это мы видимъ, напримѣръ, у Шекспира; но всѣ характеры у нашего драматурга правдиво жизненны, у него нѣтъ лицъ ходульныхъ, напротивъ, всѣ его герои и героини обладаютъ такими качествами, которыя каждый изъ насъ можетъ наблюдать и видѣть въ самой дѣйствительности, и не заключаютъ въ себѣ ничего карикатурнаго.

Наконецъ, особенность произведеній Островскаго заключается въ ихъ народности. Народность, по мнѣнію Аполлопа Григорьева, понимается въ литературѣ въ двоякомъ значеніи: въ тѣсномъ и обширномъ. Въ тѣсномъ смыслѣ литература бываетъ народная, когда она или приноравливается къ понятіямъ неразвитой массы для ея воспитанія, или изучаетъ эту массу, ея нравы, обычаи, языкъ съ цѣлью ознакомить со всѣмъ этимъ людей развитыхъ, но незнакомыхъ съ народнымъ бытомъ. Въ обширномъ смыслѣ литература бываетъ народна тогда, когда она отражаетъ взглядъ на жизнь, свойственный всему народу, опредѣлившійся только съ большею точностью и полнотою въ произведеніяхъ художника; когда она создаетъ типы, цѣльно воспроизводящіе тѣ или другія стороны народной личности, при чемъ выражаетъ все это языкомъ, общимъ всему народу, а не такимъ, который составляетъ принадлежность одной какой-нибудь мѣстности. Во второмъ смыслѣ "народный" часто замѣняется словомъ "національный". Въ примѣненіи къ произведеніямъ Островскаго слово "народный" надо понимать въ смыслѣ "національный". Особенность творчества Островскаго заключается въ созданіи народныхъ русскихъ типовъ и въ отношеніи къ нимъ самого автора. Въ своихъ типахъ Островскій умѣетъ подмѣтить коренныя основы русскаго быта, черты его особеннаго пониманія правды жизни, а также и уклоненія отъ нихъ. Такъ, напримѣръ, въ проступкѣ Бородкина прекрасно выражено характеристическое свойство русскаго народа. Русскій человѣкъ скоръ на прощеніе; душа его склонна проявлять чувство великодушія къ виновному, если послѣдній вытерпѣлъ не только тяжелое, но и позорное наказаніе, и эту черту Островскій художественно воплотилъ въ личности Бородкина, подающаго руку помощи обманутой дѣвушкѣ. Кромѣ того, главнѣйшее свойство народности Островскаго выразилось въ его благодушномъ, гуманномъ отношеніи къ явленіямъ жизни. Изображая въ своихъ пьесахъ міръ пороковъ и слабостей, обрисовывая людей, отступающихъ отъ законовъ нравственности, Островскій, какъ поэтъ, никогда не впадаетъ въ мрачный тонъ и подобно Пушкину находитъ утѣшеніе въ красотѣ и гармоніи Божьяго міра. Въ драмѣ "Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ" на слова Аѳони, что ему все надоѣло, слѣпой дѣдушка Архипъ отвѣчаетъ: "Оттого тебѣ не мило, что ты сердцемъ непокоенъ. А ты, гляди чаще, да больше на Божій міръ, а на людей то меньше смотри, вотъ тебѣ на сердцѣ и легче будетъ. И ночи будешь спать, и сны тебѣ хорошіе будутъ сниться... Красенъ Аѳоня, красенъ Божій міръ!.. Вотъ теперь роса будетъ падать, отъ всякаго цвѣта духъ пойдетъ; а тамъ звѣздочки зажгутся, а надъ звѣздочками, Аѳоня, нашъ Творецъ милосердный. Кабы мы получше помнили, что Онъ милосердъ, сами были бы милосерднѣе". Такою жизнерадостностью, рядомъ со всѣми ужасами и пошлостями людской жизни, проникнуты всѣ произведенія нашего драматурга. Такой же взглядъ высказываютъ у него и такіе люди, для которыхъ жизнь не представляла ничего свѣтлаго и отраднаго; таковъ, напримѣръ, несчастный Корпѣловъ въ "Трудовомъ хлѣбѣ". Онъ потерялъ единственную радость въ лицѣ племянницы Наташи, которая выходитъ замужъ, ему предстоитъ тяжелое будущее съ нуждою и невзгодами; но, тѣмъ не менѣе, и этотъ человѣкъ славитъ жизнь. "Да развѣ жизнь-то", говоритъ онъ, "мила только деньгами, развѣ только и радости, что въ деньгахъ? А птичка-то поетъ, чему она рада, деньгамъ что ли? Нѣтъ, тому она рада, что на свѣтѣ живетъ. Сама жизнь-то есть радость, всякая жизнь и бѣдная и горькая,-- все радость. Озябъ, да согрѣлся, вотъ и радость! Голоденъ, да накормили,-- вотъ и радость! Вотъ я теперь бѣдную племянницу замужъ отдаю, на бѣдной свадьбѣ пировать буду,-- развѣ это не радость! Потомъ пойду по бѣлу свѣту бродить, отъ города до города, по курнымъ избамъ ночевать (поетъ и пляшетъ) ". Островскій (слова А. Незеленова) смотрѣлъ на жизнь спокойно, безпристрастно, благодушно, взглядомъ здоровымъ, безъ увлеченія бурными страстями, безъ идеализированія приподнятыхъ, или болѣзненныхъ чувствъ, безъ крайняго отрицанія, и въ то же время съ юморомъ трезваго ума, здраваго русскаго смысла. Притомъ въ первыхъ же своихъ созданіяхъ, онъ заявилъ себя поэтомъ жизни, а не ея обличителемъ и карателемъ. Онъ смѣялъ и казнилъ, судомъ поэтической правды, самодурство народнаго быта; но онъ же съ глубокимъ сочувствіемъ изобразилъ намъ и всю поэзію этого быта, его вѣрованій и обычаевъ, и человѣческихъ отношеній и чувствъ".

Итакъ, раскрытіе коренныхъ основъ народной русской жизни, созданіе типовъ, превосходно обрисовывающихъ складъ нашего общества въ различныхъ его слояхъ, яркое и правдивое нравственное ихъ освѣщеніе, наконецъ выразительный и живой языкъ, передающій самые тонкіе оттѣнки народной русской рѣчи,-- вотъ тѣ главнѣйшія заслуги Островскаго, благодаря которымъ имя этого самобытнаго художника должно занимать въ исторіи отечественной словесности такое же видное мѣсто, какое занимаютъ въ ней имена Грибоѣдова и Гоголя.