Письма русского путешественника1

Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. -- СПб.: РХГА, 2006.

Первый столетний юбилей нашего великого прозаика имеет свое особенное значение. Торжество это не может быть только воспоминанием о важном литературном деле, положенном в основу русской народности; потому что дело это -- не отошедшая старина, вообще дорогая для национального чувства, но один из насущных элементов современного русского просвещения, который не перестал еще оказывать свою живительную силу в каждом из нас, здесь собравшихся. Поколения старшие еще чувствуют на себе всю обаятельную свежесть непосредственного действия этой гармонии мыслей и звуков, которою Карамзин на их памяти пленял своих соотечественников; поколения младшие учились и теперь еще учатся мыслить и выражать свои мысли по его сочинениям, на которых и доселе основываются и русский синтаксис, и русская стилистика: так что если бы я думал изложить перед вами заслуги Карамзина в этом отношении, то мне пришлось бы сделать перечень параграфов учебника, с указанием, насколько каждый из них подчинен влиянию Карамзина.

Но я нахожу неуместным подробностями критических исследований о языке и слоге удалить от вашего внимания живой образ того, память о котором мы празднуем. Лучше всего удовлетворило бы общему желанию жизнеописание Карамзина с подробными выдержками из его сочинений; но этот предмет не вместим в пределах моего настоящего чтения. Ограничиваясь немногим, я избираю из жизни Карамзина только полтора года -- знаменательное время перехода от молодости к зрелому возрасту, когда определилась нравственная и литературная физиономия писателя, именно 1789--1790 гг., описанные им самим в "Письмах Русского Путешественника".

Опасаясь умалить заслуги автора, ныне чествуемого, я не решаюсь назвать эти "Письма" лучшим из его собственно литературных произведений; однако, кажется, не обинуясь могу утверждать, что, после "Истории Государства Российского", они более прочих его сочинений оказали свое действие на образование русской публики, оказывают и теперь, составляя одно из лучших украшений всякой хрестоматии русской словесности.

Своими письмами из-за границы Карамзин впервые внес в нашу литературу самые обстоятельные сведения о европейской цивилизации, которые были тем наставительнее, что относились к последним годам прошлого столетия, когда господство французского направления стало уступать новым идеям, продолжившим свое развитие и в первой половине текущего столетия; так что -- "Письма Русского Путешественника" даже в период деятельности Пушкина не теряли своего современного значения, частию имеют они его и теперь, потому что в них впервые были высказаны многие понятия и убеждения, которые сделались в настоящее время достоянием всякого образованного человека.

Необычайная цивилизующая сила этих писем, кроме высокого дарования и обширных сведений автора, много зависела от самой формы этого рода сочинений. Вместо схематических трактовок об истории и статистике западных народов, о их литературе, искусстве и науке, перед читателями постоянно является симпатическая личность русского человека, высокообразованного, насколько это было возможно в конце прошлого столетия, и в высшей степени впечатлительного и даровитого, который с каждым шагом на своем пути созревает, неутомимо учится и из книг, и из бесед со знаменитостями того времени и по мере успехов -- передает плоды своего развития своим немногим друзьям, круг которых должен был расшириться на всю читающую русскую публику, как скоро были изданы в свете "Письма Русского Путешественника"; и многочисленные читатели их по всем концам нашего отечества нечувствительно воспитывались в идеях европейской цивилизации, как бы созревали сами вместе с созреванием молодого русского путешественника, учась смотреть на образование его глазами, чувствовать его благородными чувствами, мечтать его прекрасными мечтами.

Если русская литература, со времен Петра Великого, довершая дело преобразования, имела своею задачею внести к нам плоды западного просвещения, то Карамзин блистательно исполнил свое назначение. Он воспитал в себе человека, чтобы потом, с полным сознанием, явить в себе русского патриота. Любовь к человечеству была для него основою разумной любви к родине, и западное просвещение было ему дорого потому, что он чувствовал в себе силу водворить его в своем отечестве.

Стремясь на Запад учиться для блага своего отечества, он шел по пути, проложенному Петром Великим и Ломоносовым, и в свою очередь дал собою образец поколениям новейшим, оставив им из своего опыта такое завещание: "Нигде способы учения не доведены до такого совершенства, как ныне в Германии: и кого Платнер2, кого Гейне3 не заставит полюбить науки, тот, конечно, не имеет уже в себе никакой способности".

Представители нации всегда имеют в себе нечто типическое, образцовое: как идеал, господствуют они в умах своих соотечественников, направляя их мысли и действия.

Полагая своею задачей -- возобновить в нашем воображении, милостивые государи, память о Карамзине по его путевым запискам, я буду сколько возможно ближе держаться данных, сообщенных о себе им самим, и ограничу свое дело только приведением этих данных в немногие группы, оставаясь в полной уверенности, что приводимые мною слова самого Карамзина будут лучшим украшением чтения, назначаемого для торжественного о нем воспоминания.

Прежде всего поражает в "Письмах Русского Путешественника" многосторонняя и основательная образованность, которую могла дать ему Россия в конце прошлого столетия и в которой он нашел достаточное приготовление, чтобы не только вести полезную для себя беседу с такими европейскими знаменитостями, как Виланд4, Гердер5, Лафатер6, Кант7, Боннет8, но и внушить им уважение к нему.

В этих же письмах из-за границы Карамзин сообщает много подробностей о годах своего раннего учения, подробностей, которыми не раз пользовались его биографы.

Имя Парижа стало Карамзину известно почти вместе с его собственным именем: так мною читал он об этом городе в романах, так много слышал от путешественников; по романам же и газетным статьям еще в ранней молодости восхищался англичанами и воображал Англию самою приятнейшею для своего сердца землею. Видеть Париж и Лондон -- всегда было его мечтою; и некогда сам он собирался писать роман и в воображении объездить те самые земли, в которые после поехал. Потом детские мечты заменились основательным желанием: он хотел провести свою юность в Лейпциге: туда стремились его мысли; в тамошнем университете хотел он собрать нужное для искания той истины, о которой -- по его собственному выражению -- с самых младенческих лет тоскует его сердце.

Разделяя вкусы своих современников, он коротко был знаком с французскими писателями XVIII столетия и поклонялся Жан-Жаку Руссо; но вместе с тем уже с ранних лет привык он уважать и литературу немецкую и английскую; так что, когда в чужих краях ему случилось предстать перед знаменитыми личностями того времени и видеть знаменитые предметы, он не только не поражался новизною, но, как давно знакомое и любимое, соединял виденное и слышанное со своими воспоминаниями. В Лондоне осматривает он картины с сюжетами из шекспировских драм, и, уже зная твердо Шекспира, почти не имеет нужды справляться с описанием в каталоге, и, смотря на картины, угадывает содержание. В Лозанне, в одном саду, видит надпись, взятую из Аддисоновой оды9, и при этом вспоминает, как некогда просидел он целую летнюю ночь за переводом той самой оды и как восходящее солнце осветило его тогда за такою работой. "Это утро, -- присовокупляет молодой путешественник, -- было одно из лучших в моей жизни". В Лейпциге он знакомится с известным в то время литератором Вейсе10, статьи которого из "Друга детей" он уже переводил прежде. В Цюрихе отыскивает архидиакона Тоблера11, имя которого ему хорошо было знакомо по переводу Томсоновых12 "Времен года", изданных Геснером13. В том же городе является к Лафатеру, с которым он был в переписке еще в Москве и который принимает его, как старого друга. В Париже нисколько не удивляет его французский театр, потому что, как он по этому предмету выразился: "Я и теперь не переменил мнения своего о французской Мельпомене:14 она благородна, величественна, прекрасна, но никогда не тронет, не потрясет сердца моего так, как муза Шекспирова и некоторых (правда немногих) немцев".

Самый план молодого русского путешественника во всех городах Европы лично знакомиться со знаменитыми литераторами того времени был столько же результатом его обширной образованности, сколько и поверкою ее, строгим испытанием. "Ваши сочинения заставили меня любить вас, -- говорит он Виланду в Веймаре, -- и возбудили во мне желание узнать автора лично". "Вы видите перед собою такою человека, -- так он представился в Женеве Боннету, автору "Палингенезии", -- который с великим удовольствием и с пользою читал ваши сочинения и который любит и почитает вас сердечно". И везде был радушно встречаем молодой русский путешественник, везде был приветствуем, не только как человек просвещенный, но и как достойный представитель своих соотечественников. "Я -- русский, -- говорил он Бартелеми в Парижской Академии надписей, -- читал "Анахарсиса"; умею восхищаться творениями великих, бессмертных талантов. Итак, хотя в нескладных словах, примите жертву моего глубокого почтения". Он встал с кресел, продолжает Карамзин, взял мою руку, ласковым взором предуведомил меня о своем благорасположении и наконец отвечал: "Я рад нашему знакомству; люблю север, и герой, мною избранный, вам не чужой". -- "Мне хотелось бы иметь с ним какое-нибудь сходство. Я в академии: Платон передо мною; но имя мое не так известно, как имя Анахарсиса". -- "Вы молоды, путешествуете, и, конечно, для того, чтобы украсить ваш разум познаниями: довольно сходства".

Заинтересованный Россиею и ее литературой, Лафатер предлагал Карамзину, чтоб он выдал на русском языке извлечение из его сочинений. "Когда вы возвратитесь в Москву, -- сказал он Карамзину, -- я буду пересылать к вам через почту рукописный оригинал", а когда наш путешественник оставил Цюрих, автор "Физиономики" снабдил его одиннадцатью рекомендательными письмами в разные города Швейцарии и уверил его в неизменности своего дружелюбного к нему расположения. В Женеве Карамзин сообщил свое желание Боннету тоже перевести на русский язык его "Созерцание природы" и "Палингенезию", и в письме от него получил такой ответ: "Автор будет вам весьма благодарен за то, что вы познакомите с его сочинениями такую нацию, которую он уважает", а когда после того Карамзин пришел к нему: "Вы решились переводить "Созерцание Природы", -- сказал он, -- начните же переводить его в глазах автора и на том столе, на котором оно было сочиняемо. Вот книга, бумага, чернильница, перо". Даже сам Виланд, который сначала принял Карамзина холодно и надменно, потом до того с ним сблизился, что на расставаньи просил его, чтобы он хотя изредка писал к нему письма: "Я всегда буду отвечать вам, где бы вы ни были". В Кенигсберге Карамзин беседует с великим Кантом о будущей жизни и удивляется обширным историческим и географическим познаниям философа; в Лейпциге для изучения эстетики входит в личные сношения с профессором Платнером; в Веймаре беседует с Гердером об античной литературе и искусстве и о Гете; в Лионе сводит дружбу с Маттисоном15, известным того времени немецким поэтом.

Русский путешественник отправился на Запад с определенной целью -- довершить свое образование в так называемых изящных науках, которым он, по его собственному признанию в Лейпциге профессору Платнеру, себя посвящает; то есть, с точки зрения литературы и искусства, Карамзин интересовался вообще европейскою цивилизацией.

Как ни обширен был круг литературного образования Карамзина, все же сосредоточивался он на Франции. В то время Баттё16 и Лагарп17 были для всех наставниками в литературе; Вольтер и Жан-Жак Руссо еще господствовали над умами, хотя и небезусловно. Русский путешественник слышал о французских классиках уже неблагоприятные отзывы в самом Париже, слышал, как любимый им философ Боннет называл Жан-Жака только ритором, а его философию воздушным замком; и, однако, сила времени и привычки так велика, что Вольтер и Руссо были главными руководителями его убеждений.

С благоговейным вниманием ученого археолога, посещающего римские развалины, русский путешественник посещал и исследовал места, где жили и откуда поучали своими творениями весь свет эти два знаменитые французские писателя.

Не увлекаясь крайностями в учении Вольтера, Карамзин отдает ему справедливость в том, "что он (слова Карамзина) распространил сию взаимную терпимость в верах, которая сделалась характером наших времен, и наиболее посрамил гнусное лжеверие", которое наш путешественник видит в католических монастырях, называя их жилищем фанатизма, наполненным страшилами, основанным учредителями, которые худо знали нравственность человека, образованную для деятельности; издевается над католическими реликвиями и над иконами Богородицы, изображающими портреты известных прелестниц. Согласно с этими воззрениями, он вообще не любит Средних веков и готического стиля; хотя и признает в нем смелость, но видит в нем бедность разума человеческого; в барельефах Страсбургского собора18 замечает только странное и смешное, а мысль и работу барельефов Дагоберовой гробницы19, с изображениями известной легенды о борьбе Св. Дионисия с дьяволами за душу Дагобера, признает достойными варварских времен, какими он полагает Средние века. С тем же изысканным вкусом француза XVIII в. относится он к старинной литературе. Мистерии и народные драмы для него -- глупые пьесы; Чосер20 -- писал неблагопристойные сказки; Рабле21 -- автор романов, "наполненных остроумными замыслами, гадкими описаниями, темными аллегориями и нелепостью"; даже Эразмова22 "Похвала Глупости" -- по Карамзину: "Дурачество",-- несмотря на некоторое остроумие, книга довольно скучная для тех, "которые уже читали сочинения Вольтеров и Виландов осьмаго-на-десять столетия".

И вместе с тем Карамзин находил вполне согласным со своею теорией вкуса любоваться холодными аллегорическими изображениями Натуры и Поэзии, которые льют слезы на надгробную урну Гесснера, или Бессмертия, Храбрости и Мудрости на монумент Тюреня23, а чудом искусства признавал Магдалину Лебрюна24, потому что в ее виде художник изобразил герцогиню Лавальер. Таково еще было обаяние этой крайне условной, но обольстительной для глаз роскоши изнеженного искусства, что самым удобным находили тогда переводить свои ощущения на язык античной мифологии. В булонской вилле графа д'Артуа25, на картинах улыбалась Карамзину сама любовь, а в альковах мечтались аллегорические восторги; на развалинах рыцарских замков воображалась ему сидящею богиня меланхолии, и в безмолвной роще не шутя взывал он к античному Сильвану.

Однако, как человек нового направления, русский путешественник уже не вполне довольствовался ложным классицизмом, предпочитал античную скульптуру французской и с Павзанием26 в руках решался находить недостатки в произведениях Пигаля27. Он уже знал, и из бесед с Гердером убедился, что немцы лучше других народов понимают классическую древность: "И потому ни французы, ни англичане не имеют таких хороших переводов с греческого, какими обогатили ныне (это слово Карамзина) немцы свою литературу. Гомер у них Гомер: та же неискусственная и благородная простота в языке, которая была душою древних времен, когда царевны ходили по воду и цари знали счет своим баранам".

Еще сильнее заметно освобождение Карамзина из-под французского влияния в его суждениях о поэзии драматической, которыми он был обязан изучению Шекспира и немецких писателей. К концу прошлого столетия великий британский драматург был оценен по достоинству; произведения его игрались на театрах в Англии, Германии и даже, в плохих переделках, во Франции; в Лондоне была основана "Шекспирова галерея", составленная из картин, сюжеты которых взяты из драм Шекспира. В какой город Германии Карамзин ни приезжал, везде мог видеть на сцене произведения новой немецкой драмы, столько отличные от классической французской. В Берлине при нем играли драму Коцебу "Ненависть к людям и раскаяние" и Шиллерову трагедию "Дон-Карлос". Я не буду приводить восторженных похвал Карамзина Шекспиру, столько известных и в настоящее время вполне оправданных; но для характеристики тонкого эстетического вкуса нашего путешественника не могу миновать следующий его отзыв: "Читая Шекспира, читая лучшие немецкие драмы, я живо воображаю себе, как надобно играть актеру, и как что произнести; но при чтении французских трагедий редко могу представить себе, как можно в них играть актеру хорошо или так, чтобы меня тронуть".

Воззрения, противоположные ложному классицизму XVIII столетия и более согласные со вкусом нашего времени, у Карамзина имели характер еще односторонний, будучи приведены в одну систему с господствовавшей тогда теорией Жан-Жака Руссо о неограниченных правах природы над человеком. Всякая цивилизация, а следовательно и античная, должна уступать этим всемогущим правам: и Карамзин в характеристике произведений Рафаэля28, Джулио Романо29, Рубенса30 и других живописцев, отдавая предпочтение тем из них, которые более следовали природе, нежели антикам, не только говорит правду вообще, но и, в частности, как человек своего времени, мирит свой вкус с теорией Руссо.

Этою же теорией оправдывался в живописи господствовавший тогда ландшафт, а в литературе -- описательная, или, как называет ее Карамзин, "живописная" поэзия, отечеством которой он полагает Англию. Французы и немцы, говорит он, переняли сей род у "англичан, которые умеют замечать самые мелкие черты в природе. По сие время ничто еще не может сравняться с Томсоновыми "Временами года": их можно назвать зеркалом натуры". Эта поэзия, объясняемая философиею Жан-Жака Руссо, давала нашему молодому путешественнику неиссякаемый источник сентиментальных восторгов при созерцании красот природы. Потому так любил он Швейцарию, в которой, по его выражению, "все, все забыть можно, все, кроме Бога и натуры". Самое искусство казалось ему ничтожною игрушкой перед явлениями природы. "Что значат все наши своды перед сводом неба? -- восклицает он, остановившись под куполом Св. Павла в Лондоне. -- Сколько надобно ума и трудов для произведения столь неважного действия? Не есть ли искусство самая бесстыдная обезьяна природы, когда оно хочет спорить с нею в величии?"

По теории Карамзина, человек создан наслаждаться и быть счастливым. Источник счастия -- природа, которая дает всему созданному вместе с бытием и наслаждение им. Союзы семейный и общественный потому нам дороги и милы, что основаны на природе. Самая смерть, как явление естественное, прекрасна, и ужас смерти бывает следствием нашего уклонения от путей природы.

Своим действием на счастие человека искусства дополняют природу. Все прекрасное радует, в какой бы форме оно ни было. В мире нравственном прекрасна добродетель: "Один взгляд на доброго есть счастие для того, в ком не загрубело чувство добра". Религия ведет людей к добру и делает их лучшими. Декарт велик потому, что "своим нравоучением возвеличивает сан человека, убедительно доказывая бытие Творца, чистую бестелесность души, святость добродетели". В этих истинах молодой русский путешественник укреплялся, беседуя с Кантом, Гердером, Лафатером, Боннетом, находил доказательства в своем собственном сердце и в радостях, доставляемых природою и искусством, и, наконец, насладился немалым удовольствием в жизни, когда, "опершись на монумент незабвенного Жан-Жака, видел заходящее солнце и думал о бессмертии".

Милостивые государи, вы, без сомнения, ожидаете, чтоб в характеристике русского путешественника я коснулся одной крупной черты, которая, как живительный луч, освещает приветливым светом все его путевые впечатления, все его думы, надежды и мечтания. Это -- самая горячая любовь его к родине, мысль о которой никогда его не покидает. Беседует ли он с Виландом о литературе, он не преминет сказать, что и на русский язык переведены некоторые из важнейших его сочинений. Веселится ли с лейпцигскими профессорами за бутылкою вина, он сообщает им, что и на русский язык переведено десять песен "Мессиады" Клопштока31, и, чтоб познакомить их с гармониею нашего языка, читает им русские стихи. Вслушивается в мелодии швейцарских песен и ищет в них сходства с нашими народными, "столько для него трогательными". В Лондоне изучает английский язык и приходит к убеждению в превосходстве перед ним языка русского. "Да будет же честь и слава нашему языку, -- восклицает он, -- который в самородном богатстве своем, почти без всякого чуждого примеса, течет, как гордая, величественная река -- шумит, гремит -- и вдруг, если надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвышении человеческого голоса".

Если русский путешественник всегда являлся перед иностранцами самым усердным, красноречивым и ловким адвокатом за Россию, то потому именно, что искренно убежден был в ее достоинствах. Во многом давал он ей предпочтение даже перед самою Англией, благосостоянием и устройством которой он столько восхищался, и несравненно выше Людовика XIV ставил Петра Великого, которого -- говорил он -- "почитаю как великого мужа, как героя, как благодетеля человечества, как моего собственного благодетеля". В преобразованиях Петра он видел разумное примирение любви к родине с любовью ко всему цивилизованному человечеству.

Будущий автор "Истории Государства Российского" посетил Западную Европу, когда во Франции зачинался громадный переворот, который должен был потрясти всю Европу. Карамзину суждено было прожить три месяца в Париже, в роковой период времени между штурмом Бастилии и казнию французского короля.

Был ли молодой русский путешественник настолько приготовлен, чтоб уразуметь открывавшийся на его глазах новый порядок вещей? Находил ли он в себе самом нравственную опору, чтобы руководствоваться твердыми убеждениями, когда все кругом его расшатывалось и рушилось, чтобы принять новый вид? Наконец, в какой мере образовало его исторический взгляд непосредственное наблюдение над одним из важнейших событий новой истории?

Карамзин был воспитан в идеях XVIII столетия, которые много способствовали французской революции.

Права человечества, основанные на законах природы, а не на искусственных условиях, свобода мысли и совести и свободные учреждения -- вот те мечты, которые молодой путешественник вывез с собою еще из России и которые в его воображении приняли вид действительности, когда он очутился в стране республиканской. "Итак, я уже в Швейцарии, -- писал он из Базеля, -- в стране живописной натуры, в земле свободы и благополучия! Кажется, что здешний воздух имеет в себе нечто оживляющее: дыхание мое стало легче и свободнее, стан мой распрямился, голова моя сама собою подымается вверх, и я с гордостью помышляю о своем человечестве".

Но эта действительность очень скоро оказалась мнимою. Уже и Базельская республика не во всем Карамзину полюбилась; что же касается до республики Женевской, то он увидел в ней наконец не более как прекрасную игрушку.

Идеал свободных учреждений остался идеалом; молодой мечтатель не переставал в него верить, но, как светлую цель, далеко отодвинул ее, когда лицом к лицу увидел недостойное для достижения ее средство, попавши, как человек, застигнутый врасплох, в самую сумятицу переворота, сквозь тяжелую атмосферу которого в тысяче грязных и бессмысленных случайностей не мог он прозреть в ближайшем будущем ничего утешительного.

Уже по самой организации своей нежной души не терпел он ничего насильственного, резкого, болезненного. Не мог он равнодушно слышать жалоб нищеты, и вид физического страдания в больнице до того поражал его, что долго потом стон больных отзывался в его ушах; самоубийство считал он страшным нарушением законов природы; во имя человечества готов он был уничтожить тюрьмы и в самой войне, даже в победе, видел только жестокую необходимость. Мог ли же он иначе, как с омерзением, относиться об ужасных сценах, которых он был во Франции очевидцем?

Потому-то так унылы и мрачны были его мысли, когда, направляясь от Лиона к Парижу, он бросает взоры на плодоносные поля по берегам Соны, мечтая об их первобытной дикости и опасаясь, чтоб опять когда-нибудь не водворилось на них прежнее варварство. "Одно утешает меня,--присовокупляет он, -- то, что с падением народов не упадает весь род человеческий: одни уступают свое место другим".

То есть в необъятном горизонте исторического созерцания, в глазах будущего русского историка, -- французская революция сокращалась до жалких размеров случайности, которая более имеет силу разрушающую, нежели зиждительную.

Именно в этом самом смысле касается он тогдашних событий -- в письме из Лондона: "Здесь (т. е. в Англии) была не одна французская революция. Сколько добродетельных патриотов, министров, любимцев королевских, положило свою голову на эшафот! Какое остервенение в сердцах! Какое исступление умов! Кто полюбит англичан, читая их историю!"

Как человек образованный, он отдает справедливость французской монархии, столько совершившей для образования, и страшится приближающегося ее падения. Как последователь Жан-Жака Руссо, он любит человечество на всех ступенях общественности, но в уличных забияках, бессмысленных и бесчеловечных, не решается видеть представителей французской нации. "Не думайте (однако ж), -- писал он из Парижа, -- чтобы вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует; все другие смотрят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре. Те, которым потерять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает счастлива.

История не кончилась; но по сие время французское дворянстве и духовенство кажутся худыми защитниками трона".

Находя опору в том убеждении, что "всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан, что в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудной гармонии, благоустройству, порядку и что Утопия (или царство счастия) может быть достигнуто только постепенным действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов просвещения, а не гибельными, насильственными потрясениями", молодой русский путешественник в самом Париже, не смущаясь вспышками революции, продолжал учиться, и тем больше убеждался, что науки -- святое дело, когда с прискорбием видел, как безумные мечтатели мирную тишину ученого кабинета меняли на эшафот.

Потому-то, оставляя Париж, он посылает ему свое прощальное приветствие: "Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностью! Среди шумных явлений твоих жил я спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной; смотрел на твое волнение с тихою душою, -- как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море".

Эту краткую характеристику ничем приличнее не умею заключить, как словами русского путешественника из его последнего письма: "Перечитываю теперь некоторые из своих писем: вот зеркало души моей, в течение осьмнадцати месяцев! Оно через 20 лет ... будет для меня еще приятно... Загляну, и увижу, каков я был, как думал и мечтал... По чему знать? может быть, и другие найдут нечто приятное в моих эскизах..."

История, милостивые государи, доказала, что "Письма Русского Путешественника" и через 70 лет не потеряли своего значения, и потомство нашло в них не одно приятное, но и много полезного.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Московские университетские известия. 1866. No 3. Отд. II. С. 185--199. Печатается по: Буслаев Ф.И. "Письма русского путешественника" // Буслаев Ф. И. О литературе. Исследования. Статьи. М., 1990. С. 448--460.

Буслаев Федор Иванович (1818--1897) -- языковед, фольклорист, литературовед, историк искусства.

В Московском университете празднование столетней годовщины Карамзина открылось 30 ноября торжественной службой в университетской церкви (божественная литургия и панихида). 1 декабря в 12 часов пением церковного стиха "Днесь благодать Св. Духа нас собра" началось заседание в университетской актовой зале. Прозвучали речи С. М. Соловьева, Ф. И. Буслаева, подчеркнувшего "живительную силу" творений Карамзина (Буслаев Ф. И. "Письма русского путешественника" // Буслаев Ф. И. О литературе. Исследования. Статьи. М., 1990. С. 448. См. также наст. изд.), Н. С. Тихонравова, Н. В. Калачова. Были исполнены также концерт "Господи силою твоею возвеселится Царь" и стихотворение кн. Вяземского "Тому сто лет". "В начале 4 часа заседание окончилось пением народного гимна" (Московские университетские известия. 1866--1867. No 2. С. 161).

Праздник заключен был торжественным обедом по подписке и подобающими тостами. Были посланы приветственные телеграммы в Петербург и Симбирск.

В своей речи Ф. И. Буслаев развивает тему "живого Карамзина", сквозную в юбилейных материалах.

Буслаев останавливается на "Письмах русского путешественника", подчеркивая их современность, не утраченную актуальность, энциклопедизм. По своей многотемности и многопроблемности "Письма..." без преувеличения могут быть названы энциклопедией европейской жизни. Помимо энциклопедизма "Письма" обладают ясно выраженной концепцией прогресса, который заключался для Карамзина равно как в успехах промышленности и торговли, так и в утверждении гуманности, культурных взаимосвязей, близости к природе. Буслаев отмечает "необычайную цивилизующую силу этих писем" (Буслаев Ф. И. "Письма русского путешественника". С. 449).

Буслаев излагает взгляды автора "Писем..." на проблему "Россия и Европа". Карамзин считает, что достоинство нации -- в ее способности стать на путь цивилизации. Развитие промышленности, торговли, культурных взаимосвязей -- вот, по Карамзину, средства прогресса, способы достижения всеобщего процветания. Цель же прогресса -- нравственное сближение народов. Путешествие (в духе философии Просвещения) мыслится у Карамзина как идеальная, наиболее целесообразная и уникальная форма человеческой активности.

Созданный Карамзиным в "Письмах" образ путешественника, русского европейца, -- это образ именно русского человека, но -- в идеале, в развитии. Он энциклопедически образован, начитан. Восхищаясь достижениями европейской культуры, наслаждаясь благами цивилизации, он никогда не принижает Россию. Чувство собственного достоинства позволяет ему на равных говорить с великими европейскими современниками, зная их языки и понимая их убеждения.

Ф. И. Буслаев впервые говорит об изменении принципов художественного видения в структуре "Писем русского путешественника". В "Письмах..." имеет место, с одной стороны, традиционно-устойчивое знание, внеличностная система истин, следование литературному обычаю, а с другой -- индивидуальное восприятие реальности, субъективное видение мира. Структура художественного образа в произведении Карамзина претерпевает определенную эволюцию и являет при этом широкий спектр типов: от аллегорического, однозначного, до символического, бесконечного в своей многозначности.

Карамзин видел в прогрессе закон развития человечества, но его глубоко волновал вопрос, каким путем должны происходить перемены в жизни общества. Став свидетелем революционных событий в Париже весной и летом 1790 г., Карамзин недвусмысленно выразил свое отношение к насильственным потрясениям. Революция для Карамзина -- форма политического безумия, буйство страстей, вырвавшихся из-под контроля рассудка, плачевное пренебрежение необходимым согласием сердца и разума, согласием, без которого невозможно существование общества. Писатель и историк убежден: катастрофическая смена деспотизма и анархий неизбежна, если не противопоставить им постепенный прогресс, основанный на успехах разума и нравственности.

Заканчивает Буслаев повторением мысли о том, что "Письма русского путешественника" не потеряли своего значения, заложили основу непрерывающейся традиции. Карамзинское наследие становится для русских писателей последующих поколений определенной смыслопорождающей моделью: вера в просветительские идеалы и понимание несбыточности мечты, драматизм жизни и доверие к Провидению, величие души "маленького" человека и его горестная участь, стремление к примирению с миром и думы о происхождении зла -- станут сущностными для нашей литературы.

Речь, произнесенную на университетском заседании, приуроченном к столетию со дня рождения Н. М. Карамзина, Буслаев "публиковал неоднократно и в газете, и в виде отдельной брошюры, включив затем в двухтомный сборник "Мои досуги" (М., 1886), что, несомненно, свидетельствует о том, что он как-то по-особенному дорожил ею" (Афанасьев Э. Л. Примечания // Буслаев Ф. И. О литературе. Исследования. Статьи. М., 1990. С. 494--496).

1 Сказано в Московском университете 1 декабря 1866 г. на столетнем юбилее дня рождения Карамзина.

2 Платнер Эрнест (1744--1818) -- немецкий антрополог и философ.

3 Имеется в виду Кристиан Готлоб Гейне (1729--1812) -- ученый, профессор античной философии в Геттингене.

4 Виланд Кристоф Мартин (1733--1813) -- немецкий писатель Просвещения.

5 См. прим. 13 на с. 918.

6 См. прим. 13 на с. 1008.

7 См. прим. 46 на с. 954.

8 См. прим. 25 на с. 870.

9 Ода Аддисона, "в которой Поэт благодарит Бога за все дары, принятые им от руки Его -- за сердце, чувствительное и способное к наслаждению -- и за друга, верного, любезного друга! <...> Сия ода напечатана в Английском Зрителе. Некогда просидел я целую ночь за переводом ея, и в самую ту минуту, когда написал последние два стиха:

И в самой вечности не можно

Воспеть всей славы Твоея!

Восходящее солнце осветило меня первыми лучами своими. Это утро было одно из лучших в моей жизни!" (Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 148).

10 Вейсе Кристоф Феликс (1726--1804) -- немецкий писатель, журналист.

11 Тоблер Иоганнес (1732--1808) -- швейцарский поэт и переводчик.

12 См. прим. 26 на с. 870.

13 Геснер Соломон (1730--1788) -- швейцарский писатель-идиллик и художник.

14 Мельпомена -- в древнегреческой мифологии одна из девяти муз, покровительница трагедии; символ сценического искусства.

15 Маттисон Фридрих (1761--1831) -- немецкий поэт.

16 См. прим. 19 на с. 933.

17 См. прим. 24 на с. 870.

18 Готический собор XIII--XV вв.

19 Дагобер (622--688) -- франкский король.

20 Чосер Джеффри (1340--1400) -- английский поэт.

21 Рабле Франсуа (ок. 1494--1553) -- французский писатель.

22 Эразм Роттердамский (1466--1536) -- нидерландский гуманист, автор сатиры "Похвала глупости".

23 Тюренн Анри де ла Тур д'Овернь (1611--1675) -- французский маршал.

24 Лебрюн (Лебрен) Шарль (1619--1690) -- французский художник.

25 Артуа Шарль д' (1757--1836) -- внук Людовика XV, глава монархической эмиграции, впоследствии французский король Карл X.

26 Павзаний (Павсаний; II в. до н. э.) -- греческий историк и географ.

27 Пигаль Жан-Батист (1714--1785) -- французский скульптор.

28 Рафаэль Санти (1483--1520) -- итальянский живописец и архитектор.

29 Джулио Романо (1492 или 1499--1546) -- итальянский архитектор и живописец.

30 Рубенс Питер Пауль (1577--1640) -- прославленный фламандский художник.

31 Клопшток Фридрих Готлиб (1724--1803) -- немецкий поэт.