День "переговоров". -- Невольничий рынок. -- Как ценится и оплачивается живой товар. -- Слово чернокожего. -- Дело начинается выпивкой и кончается побоями. -- Величие и падение африканского властелина. -- Три человека за девять фунтов соли. -- В путь. -- Один конь для шести всадников. -- Разграбление царских сокровищ. -- Страшная месть. -- Любопытное открытие. -- Рабство. -- Коран и Евангелие. -- Низость. -- Проданный братом! -- Отказ от свободы. -- Фрике и его негритенок.
Прошло две недели с тех пор, как вследствие ряда быстро сменявшихся событий доктор Ламперрьер, Андре и маленький парижанин Фрике в течение тридцати шести часов подвергались самым разным опасностям.
Со времени удачной операции, сделанной французским хирургом абиссинскому работорговцу, положение трех европейцев заметно изменилось к лучшему. Состояние здоровья Ибрагима было теперь вполне удовлетворительно.
Он стал положительно неузнаваем; его страшная язва совсем зажила, глубокие раны и нарывы, образовавшиеся вследствие извлечения подкожных червей, прекрасно заживлялись. Атлетическая фигура снова начинала становиться мускулистой, а лицо дышало спокойствием и благодушием.
Семь часов утра. Абиссинец расположился под сенью громадного развесистого банана, густая листва которого манит отрадной прохладой и сплетается густым шатром над его головой.
Он жует своими мощными челюстями, пища так и хрустит на его белых зубах. Чудесное рагу, которое он жадно препровождает обеими руками из объемистой чашки в рот, приготовлено из носорожьего мяса, поджаренного в пальмовом масле, и приправлено местным поваром густым пюре из рыжих муравьев.
Эта варварская стряпня пришлась, по-видимому, очень по вкусу абиссинцу. Как истинный мусульманин. Ибрагим добросовестно выпивает чашку свежей воды, но по окончании трапезы протягивает руку к громадному сосуду, наполненному пальмовым вином, и разом поглощает все его содержимое. Бахус все-таки одержал победу над Магометом.
-- Молодчина! -- воскликнул задорно Фрике. -- Вот так глоточки! Право, патрон, я такого молодчика на выпивку, как вы, еще не видывал!
Отлично выспавшись на душистой зеленой траве возле своего громадного приятеля слона, Фрике, потягиваясь, явился поздороваться с "патроном". Костюм мальчугана сильно видоизменился за это время; он теперь носил превосходный белый бурнус с капюшоном, ниспадающим на лоб, и пару прекрасных кожаных сапог, доходящих до колен.
Так как этот костюм лучше всего защищает от солнечных лучей, то мальчуган решил нарядиться в него, и в этом арабском костюме наш маленький парижанин был невообразимо забавен.
Ибрагим, симпатию которого ему удалось завоевать, встречал его появление благосклонной улыбкой, скорее напоминающей оскаленную морду хищного зверя, чем человеческую улыбку. Вслед за Фрике появились доктор с Андре.
Первый из них несколько поправился; он уже не прибегает к усиленному поглощению кислорода и так же, как Фрике, наряжен в белый бурнус, подарок Ибрагима. Андре сохранил свой обычный европейско-колониальный костюм и полотняный шлем.
-- Ах, матросик, откуда ты взялся? -- воскликнул доктор, завидев Фрике.
-- Откуда? Из спальни моего приятеля Осанора!
-- Да, да, вашего дружка слона! -- засмеялся Андре.
-- Славная скотинка, господин Андре, и какой он умный, если бы вы только знали! Право, он понятливее многих людей.
-- Я в этом ничуть не сомневаюсь. Но скажите, почему вы прозвали его Осанором?
-- Хм! Да потому что у него остался всего только один клык!
-- Тем более! Разве вы не знаете, что "осанор" означает фальшивый зуб, то есть вставной зуб? А ваш огромный друг не только не имеет вставных зубов, но даже лишился одного из своих. Вам следовало бы скорее назвать его "однозубым".
-- Может быть, но "Осанор" звучит так красиво, и, кроме того, слон уже привык к этому имени и отзывается на него.
-- Ну, пусть он будет Осанор. Мы не станем спорить об этом, мой друг.
Тем временем Ибрагим окончил завтрак, встал, молча поклонился трем европейцам и направился к своему помощнику, который отдал какие-то приказания.
Тотчас же забил барабан. Из всех хижин шумно высыпали туземцы, а люди Ибрагима выстроились кольцом на большой поляне.
-- Сегодня у них великий день! -- сказал доктор своим товарищам.
-- Какой великий день? -- полюбопытствовал Фрике, горделиво драпируясь в свой бурнус.
-- День переговоров!
-- Да, да... Я уже слышал об этом в последнее время, но ничего не мог понять.
-- Видите ли, переговоры означают торг. Невольники, которых явился закупить Ибрагим, прибыли сюда со всех концов черного континента; это все или военнопленные, или бедняги, уведенные с родины и ставшие жертвой коварной ловушки; их свыше четырехсот человек. Теперь их надо освидетельствовать, удостовериться в их физических достоинствах и недостатках, разделить на группы или табуны, как продажный скот, и, наконец, приобрести их, то есть купить, как покупают скотину гуртовщики.
-- Ах, как вы можете произносить это, доктор! -- упрекнул его Андре.
-- Не возмущайтесь моими словами, дорогой Андре, я только называю вещи их настоящими именами! Неужели вы хотите, чтобы я восстал против этого, без сомнения, отвратительного порядка вещей, но который, -- увы! -- еще не скоро изменится?! Кстати, все дурное имеет и свою хорошую сторону: этих бедняг погонят к португальскому берегу, и мы, конечно, отправимся с ними, а там нам уже нетрудно будет найти возможность вернуться на родину. Все, что мы можем сделать для этих несчастных, это только несколько облегчить их участь.
-- В чем же состоят переговоры?
-- Переговоры -- это торг, коммерческая сделка между продавцом и покупателем. Предстоящие переговоры предшествуют покупке черных невольников Ибрагимом и будут продолжаться двое или трое суток. При этом можно увидеть, к каким хитростям и уловкам прибегают эти торгаши; сколько красноречия и пустословия, сколько заведомо ложных клятв, бранных и ласковых слов, сколько лести и оскорблений пускается в ход; сколько лобызаний и объятий и сколько побоев и колотушек подносят друг другу торгаши. При этом будет выпито громадное количество едкой жидкости, смеси скверного спирта с водой, которую здесь называют торговой водкой.
После барабанного боя абиссинских барабанщиков завыли, засвистали, затрубили музыканты осиебовского оркестра. После чего невольники, находившиеся до сего времени вне деревни, под бдительным надзором своих погонщиков, медленно, длинной вереницей двинулись в деревню, тихо напевая какую-то жалобную мелодию с надрывающей душу тоской. Их было около четырехсот человек, считая в том числе сто пятьдесят женщин и детей.
Несчастные не вполне сознавали свое положение. Их только что напоили допьяна пивом из сорго и с самого момента прибытия усиленно откармливали, как это делают скотопрогонщики, стремящиеся получить за свой скот хорошую цену.
У каждого мужчины-невольника на ногу была надета тяжелая деревянная колодка, в которой проделано отверстие, чтобы в него можно было всунуть ступню, затем отверстие так забивается деревянными клиньями, чтобы из него никак нельзя было высвободить ногу. Но так как при этих условиях несчастный не мог бы сделать шага, не причинив себе ужасной боли и ранения, то к каждому концу колоды привязывается веревка, которая перекидывается через плечо или надевается на руку в изгибе локтя, наподобие ручки корзинки. Такая веревка помогает злополучным кандальникам экваториальных стран нести свои тяжелые деревянные кандалы.
Кроме того, у некоторых из туземцев обе руки зажаты в своего рода деревянные кандалы: это устраивается для тех невольников, которые считаются особенно непокорными и за которых опасаются, чтобы они не сбежали.
Они, несомненно, ужасно страдают, так как лишены даже возможности отгонять от себя мух, комаров и всякую мошкару, которая сотнями гнездится у них в глазах, ушах и на губах. Но никто не жалуется, и все они кажутся покорными своей судьбе. Женщины кормят грудью своих детей. Несчастные матери, несчастные дети! Всех их размешают отдельными группами.
Тем временем абиссинцы Ибрагима разложили свои товары, начинается поглощение водки. Затем раздаются крики и вой, не имеющие ничего общего с человеческими голосами.
Французы, пораженные такой непривычной картиной, молчали.
У Фрике, неисправимого весельчака, в глазах стоят слезы.
Пачки слоновой кости разложены в несколько рядов; надо заметить, что название "пачка слоновой кости" присвоено не только слоновым клыкам, как это можно предположить, но и означает одновременно и слоновую кость в прямом смысле, и подбор различных предметов и товаров, каким оплачивается такая пачка слоновых клыков при покупке ее европейцами у туземцев.
Пачка слоновой кости -- это, в сущности, известная условная денежная единица, представляющая собой ценность, равную стоимости более или менее крупного слонового клыка или нескольких мелких клыков.
Такая странная денежная единица принята при покупке живого товара: так, за одного африканца платят одну или несколько пачек слоновой кости.
Такая условная пачка слоновой кости состоит прежде всего из ружья, составляющего главный и наиболее ценный предмет из подбора вещей, и других товаров, входящих в состав пачки слоновой кости. Ружья обыкновенно самые примитивные, из числа дешевого оружия, изготовляемого в Бирмингеме или Париже. Чаще всего это кремневки с прикладами, выкрашенными ярко-красной краской. Впрочем, это грошовое оружие, в сущности, вовсе не так плохо, как можно подумать.
К ружью придаются еще два ящичка пороха, весьма крупного, небрежно изготовленного, но тем не менее весьма удовлетворительного в употреблении. Он туземцам продается за три франка ящик. Кроме ружья и пороха в покупку входят еще два больших медных таза, которыми туземцы чрезвычайно дорожат. Они являются, так сказать, главной ценностью в приданом новобрачной в этих местах. К вышеупомянутым предметам добавляют еще восемь локтей манчестерского сукна, пачку американского табака, полфунта цветных бус или бисера, два ножа, шесть медных полос, из которых туземцы изготовляют браслеты для рук и ног и широкие запястья для себя и женщин. Затем сюда входят кастрюлька, таганчик, медный котелок, поношенный цилиндр специально для "королей" и красный шерстяной колпак для крупных "сановников". Кроме того, еще фунт соли, двадцать кремней для ружей и, наконец, два важнейших непременных продукта: алугу, или торговая водка, и парфюмерия.
Вы удивлены? Да, парфюмерия!
Африканцы питают к алугу непреодолимое пристрастие, доходящее до исступления.
Эта отвратительная жидкость представляет собой смесь жженого сахара с алкоголем сорок пять процентов, причем не подумайте прибавить в него сколько-нибудь капель воды -- чернокожие пьяницы тотчас же заметят эту маленькую фальсификацию.
Путешественник Альфред Марш упоминает о случае, когда какой-то негр, не поморщившись, а, напротив, с видимым наслаждением выпил разом громадный стакан тридцатипроцентного алкоголя, предназначенного для анатомических препаратов.
На каждую пачку слоновой кости обязательно полагается четыре литра такого алугу. Парфюмерия же дается в произвольном количестве -- это уже гостинец чернокожей даме, которая, не стесняясь, выпивает туалетный уксус, лавандовые воды и грызет цветные душистые мыла как самый изысканный деликатес.
Из всего перечисленного видно, что кошелек торговца невольниками или всякого иного купца в африканских странах весьма громоздкий.
Казна же Ибрагима представляла собой настоящий восточный базар. Этот ловкач, обладавший громадным опытом в торговых сношениях с туземцами, с удивительным умением подобрал многочисленные сокровища, от которых у осиебов разгорались глаза и вырывались возгласы, похожие на вой шакалов или гиен над добычей.
Ружейный залп и затем обильная раздача алугу возвестили о начале торговых переговоров.
В Европе не увидишь ничего подобного!
Грубость и беспутство английских конюхов, хитрости и увертки южнонормандских маклеров и барышников ничто в сравнении с приемами и уловками, придуманными африканскими наивными сынами природы.
Надо было видеть то обилие жестов, слышать те многоречивые расхваливания своего товара, те приемы, с какими торговцы старались показать его лицом, заставляя несчастных подыматься, ходить, бегать, петь, кашлять, вдыхать и выдыхать воздух, словно на медицинском осмотре рекрутов.
И на эту яркую демонстрацию живого товара единственный покупатель Ибрагим все время неопределенно покачивал головой. Сохраняя все свое величие, не сгибая ни на йоту своего стана, не унизив ни на секунду чувства своего достоинства, он, совершая обход рядов невольников, ощупывал торсы, заставлял поднимать ноги и раскрывать рты, считал зубы, осматривал глаза и продолжал свой смотр, все время подливая продавцу новые порции алугу.
Переговоры шли не торопясь, потому что время не имело для обеих сторон никакого значения. Не все ли равно было для них, на сколько протянуть эти переговоры: на два, четыре, восемь, десять дней.
Продавцы здесь имеют милый обычай запрашивать по крайней мере вдесятеро против обычной, нормальной в этих странах ценности каждого предлагаемого на продажу негра.
Покупатель отказывается приобрести его за столь высокую цену и переходит к следующему. Здесь повторяется то же самое: тот же несообразный запрос с одной стороны и отказ с другой. Затем идет новое возлияние водки. Наступает ночь, и все ложатся спать, а назавтра повторяются те же сцены.
Мало-помалу претензии с той и другой стороны понижаются. Дело завершается грандиозной выпивкой. Наконец торг заключен, и Ибрагим становится хозяином всего этого человеческого стада.
Во время торгов невольников ничуть не истязали. Их муки и страдания начнутся лишь с момента прибытия на морское побережье, когда они должны будут покинуть навсегда свою родину и плыть неизвестно куда, загнанные, как экспортный скот, в трюм невольничьего судна.
До этого момента в интересах владельца как можно лучше и бережнее обходиться со своим живым товаром, так как чем в лучшем состоянии прибудет на место его груз, тем прибыльнее он продаст его.
Мы с намерением умолчали о многих подробностях этого унизительного торга, продолжавшегося на этот раз не менее четырех долгих дней, в течение которых несчастные невольники, неподвижно выстроенные в ряд, одолеваемые назойливыми насекомыми, задыхающиеся от жары и сжигаемые палящими лучами солнца, вынуждены были терпеливо ожидать своей участи, зависящей от двух торгующихся негодяев.
Но вот, наконец, невольники перешли в другие руки. Караван должен был тронуться в путь на следующий день. Трудно, да, пожалуй, и незачем описывать читателю радость трех французов, которые чувствовали приближение часа своего освобождения.
Наконец-то они простятся с этими негостеприимными местами, где им грозила столь ужасная смерть!
Полагаясь на слово Ибрагима, они терпеливо ждали своего освобождения, но последний ничего не говорил им об этом с того времени, как доктор, прежде чем приступить к операции, потребовал от него произнести известную клятву. С того времени они были совершенно свободны, и если осиебы не питали к ним особого расположения или дружелюбия, то все же оставили их в покое. А пленники ничего более и не требовали от них.
Покончив со своими делами, работорговец стал более общителен. У него оставался еще незначительный запас всяких товаров, которые должны были пойти на уплату путевых расходов, а дорога обещала быть долгой и трудной.
Но, желая прежде всего доказать европейцам свою признательность и расположение, он приказал разобрать один тюк, где у него находилось превосходное оружие, которое даже и в Европе имело бы несомненно большую ценность, и, подозвав к себе своих новых любимцев, Ибрагим сказал:
-- Вот этот английской работы карабин я дарю доктору. Ты -- великий тобиб, ты свободен, а свободный человек в Африке не может обойтись без оружия. Ты спас жизнь могущественному абиссинцу, и в память об этом Ибрагим дарит тебе свое собственное оружие.
Затем он обратился к Андре:
-- Ты также стал моим другом, так как твоя рука помогала делу тобиба, а Ибрагим никогда не забывает услуги. Пусть это оружие никогда не изменит тебе! -- добавил он, вручая молодому французу карабин, ничем не уступающий тому, который только что получил в дар от абиссинца доктор.
Затем, обернувшись к Фрике, несколько удивленному, работорговец проговорил:
-- А ты, мальчик, ты будешь славным воином. Ты весел, как птица-пересмешник, и проворен и ловок, как четверорукий человек (он, вероятно, подразумевал гориллу), а потому возьми себе это ружье. Оно твое!
-- Черт побери, патрон! Я от него не откажусь! -- весело заявил маленький шалун, когда Андре перевел ему слова Ибрагима. -- Хотя вы сравниваете меня с обезьяной, но вы это ловко подметили, и я не сержусь. Я принимаю это за комплимент и даже весьма доволен вами. Благодарно за подарок; он мне может очень пригодиться!
Помощник Ибрагима, на ответственности которого находилось все вооружение, снабдил каждого из трех друзей полностью заправленными патронташами и, кроме того, прекраснейшими американскими револьверами с клеймом "Смит и Вессон", бьющими на расстояние сто метров.
Французы были в восхищении от щедрости абиссинца.
Обладать таким превосходным вооружением, а через это и средством самозащиты и возможностью добывать себе пропитание и быть активными членами маленького каравана, отправляющегося в столь дальнее и трудное путешествие, было для них истинной радостью.
Но был некто, взиравший неодобрительно на дармовую раздачу оружия людям, которые только чудом увернулись от вертела. Этот некто был его величество Ра-Ма-Тоо, тот самый, которого Фрике упорно продолжал именовать Бикондо.
Безобразно пьяный Ра-Ма-Тоо с наслаждением грыз длинный кусок розового мыла, которое оставляло белую пену в углах его толстых вывороченных губ. Повертевшись некоторое время около наших друзей, он вдруг подбежал к Фрике, который, вероятно, внушат ему меньше уважения, чем его друзья, и хотел выхватить ружье у него из рук.
-- Позволь, одну минуточку, голубчик! -- возопил тот. -- Неужели ты полагаешь, что французского матроса так просто и легко обезоружить?! Ну нет, миленький, ты ошибаешься! Пусти сейчас же мое ружье, не то оплеухи посыплются на тебя градом!..
В дело вмешались и доктор, и Андре. Врач обратился к пьянчуге на его родном наречии, пытаясь образумить его, но напрасно. Подданные чернокожего монарха, пьяные, как и он, обступили его кольцом и с угрожающим видом посматривали на европейцев.
Вождь свирепствовал: эти белые только что принадлежали ему. Ибрагим, его добрый друг, правда, купил их у него, но он еще не заплатил ему за них, и Ра-Ма-Тоо решил не отпускать этих пленников.
Ибрагим, хранивший до сих пор молчание, медленно выступил вперед, сделав предварительно незаметный знак помощнику, который созвал свой отряд резким пронзительным свистком.
Между тем Фрике уже выбивался из сил.
-- Мое ружье! Ах ты, каналья, ты хочешь отнять у меня мое оружие?! У меня еще никогда не было ружья, я даже еще не умею с ним обращаться, но ты увидишь, через недельку... впрочем, ты ничего не увидишь, потому что через недельку мы уже будем далеко отсюда!
Но пьяный король продолжал отнимать ружье у мальчугана.
Тогда Ибрагим выпрямился во весь свой богатырский рост и жестом, не лишенным величественности и благородства, указал на хижины и, обратясь к Ра-Ма-Тоо, повелительно проговорил:
-- Уходи!
Но, вместо того чтобы повиноваться колоссу, который, по-видимому, не любил шутить и не выносил сопротивления, вождь людоедов запротестовал. Однако на этот раз ему недолго пришлось протестовать; сильная рука работорговца с силой опустилась на широкоскулую физиономию африканского властелина. Пьянчуга дважды перевернулся, и в тот момент, когда он очутился спиной к своему противнику, тот, ловко воспользовавшись моментом, дал ему такой здоровый пинок ниже спины, что вождь отлетел далеко вперед, в густую чашу кустарника, где и остался лежать, задрав ноги кверху.
-- Та-та-та! Вот так ловко! -- одобрительно и восхищенно воскликнул Фрике. -- Молодец, патрон! Прекрасный прием...
Страшный вой огласил воздух: осиебы при виде оскорбления, нанесенного их вождю, набросились на обидчика.
Ибрагим подскочил, словно подброшенный пружиной, и его громадный ятаган сверкнул в воздухе, а другая рука схватилась за револьвер. Андре и доктор, в совершенстве владевшие оружием, моментально зарядили свои карабины, а Фрике, этот неустрашимый мальчуган, как умел, последовал их примеру, тоже зарядив свою двустволку.
В этот момент грянул страшный беспорядочный залп со стороны нападающих, и вслед за ним раздался душераздирающий предсмертный вопль: одному из невольников заряд рикошетом попал в живот, и несчастный, корчась в страшных муках, катался по земле. Трое французов и Ибрагим, оставшиеся невредимыми, обернулись в ту сторону, откуда раздался этот ужасный крик, и увидели, что полупьяные осиебы, не умея направить огонь, попали в несчастного, находившегося на довольно большом расстоянии, тогда как тем, кому они угрожали, не причинили ни малейшей царапины.
Как убедился доктор, несчастный невольник был ранен целым залпом рубленого свинца, которым ему разорвало все внутренности; спасти его было уже невозможно. Ибрагим был вне себя от бешенства: в нем проснулся купец, потерявший свой товар. Не теряя ни минуты, этот поразительно находчивый человек одним прыжком очутился в кустах, где все еще валялся Ра-Ма-Тоо, не успевший еще подняться на ноги, и, схватив его за ворот красного мундира, поднял на воздух, как щенка, и на глазах у всех положил к своим ногам.
-- У меня убили одного невольника, -- проговорил великан громовым голосом, -- вот этот заменит его.
-- Вот превосходная мысль! -- воскликнул Фрике. -- Ты, старая обезьяна, хотел нас слопать, а теперь тебе придется чистить нам сапоги!
Осиебы, смущенные и ошеломленные этим энергичным поступком Ибрагима, совершенно опешили и не решались возобновить своего нападения.
Между тем тяжелораненый невольник испустил последний вздох на руках доктора.
В одно мгновение помощник Ибрагима снял колоду с мертвого невольника и с удивительной ловкостью надел ее на ногу Ра-Ма-Тоо, забив импровизированные кандалы надлежащим образом клиньями.
Разом отрезвевший при этом Ра-Ма-Тоо заревел, как бык, которого ведут на бойню. Крупные слезы покатились у него из глаз. Он молил Ибрагима, призывал своих подданных, своих жен, колдунов и был при этом еще более отвратителен в своем малодушии, чем в своей жестокости.
-- Вот и еще одна династия прикончилась! -- глубокомысленно пробормотал Фрике.
-- Нет, нет, -- вопил бедняга на своем диком наречии, -- я не хочу быть рабом; я слаб и стар... Дай мне слугу... Хочешь, возьми моего брата вместо меня; он силен и крепок... Да, да, возьми моего брата!..
Но Ибрагим пренебрежительно оттолкнул его ногой, не сказав ни слова, затем сделал знак, и бывшего короля увели вместе с другими невольниками, которые встретили его насмешками, издевательствами и плевками.
Решено было отправиться в путь на другой день, а сегодня весь рынок был положительно завален свежими припасами, доставленными со всех концов африканской земли для удовлетворения первых потребностей каравана во время пути.
Для уплаты за провиант Ибрагим приберег почтенный запас соли, которая во всей Экваториальной Африке ценится чрезвычайно высоко. Когда этот продукт был выставлен на виду в медных тазах и чашках, то осиебы забыли все на свете: и пленение своего вождя, и неудачное нападение, и даже незаменимое алугу!
Трудно передать ту непонятную для нас, европейцев, страсть, какую эти люди питают к соли. Некоторые женщины пришли сюда за восемь-девять километров, сгибаясь под тяжестью нескольких связок бананов; и всё они с охотой отдавали за пригоршню соли, которую тут же с жадностью поедали с невыразимым наслаждением и восторгом. Другие приводили своих прекрасных коз и меняли их на сотню-другую граммов соли. Словом, все эти импровизированные торговцы и торговки, прошедшие далекий и невыносимо тяжелый и утомительный путь, спешили скорее обменять свой товар хотя бы на самое небольшое количество соли и тотчас же принимались поедать ее. Некоторые счастливцы съедали разом по несколько пригоршней!
Трое друзей с любопытством смотрели на этот своеобразный пир и, прислушиваясь к разговорам этих людей, уловили часто повторяющиеся имена Малэси и Компини -- эти родные имена, напоминающие им дорогую родину и милый Париж.
Некоторые из туземцев никак не могли прийти к соглашению со своими покупателями; они непременно настаивали набольшем количестве, чем то, какое им предлагали, ссылаясь на то, что Малэси и Компини были щедрее.
Эти два имени, столь же любимые и уважаемые в Габоне, как и во Франции, заставили наших друзей насторожиться. Альфред Марш и маркиз де Компьеж, эти двое мужественных французов, первыми с невероятной опасностью и страшными трудностями открыли верхнее течение реки Огоуэ.
Андре некогда знавал их обоих -- он познакомился с ними по их возвращении из известной и тяжелой экспедиции.
При содействии доктора в качестве переводчика он долго разговаривал с туземцами об этих двух знаменитых путешественниках, доброта и мужество, обходительность, энергия и щедрость которых покорили сердца аборигенов и оставили по себе неизгладимую память.
Когда Андре сообщил им о смерти маркиза, то туземцы отказались ему верить: такой человек, как Компини, не мог умереть! Известие же о скором возвращении Малэси в африканские джунгли чрезвычайно обрадовало их.
Ведь и Малэси, и Компини, как говорят туземцы, -- "фала", то есть французы, а французы сумели заставить себя полюбить эти дикие племена.
-- Но и мы тоже фала! -- сказал им доктор.
-- Нет! Не может этого быть! Вы не фала, потому что вы покупаете чернокожих людей. Малэси не покупал людей и Компини тоже. Нет, нет, вы не фала.
За те двадцать дней, которые Фрике провел у осиебов, он научился понимать наиболее часто употребляемые слова.
Его негодование не знало границ, когда он понял, что говорят о них туземцы.
-- Как! Чтобы мы, французы, покупали рабов?! И вы можете такое подумать?! Какие же мы после этого дураки... Стоит только вспомнить, что мы предназначались на жаркое для ваших "бикондо" всего три недели тому назад, и теперь даже нас еще хотят продать!
-- Полно, перестань, матросик, -- успокаивал его доктор, -- я сейчас растолкую их ошибку!
-- Счастливы вы будете, если сумеете им что-нибудь втолковать! -- отозвался мальчуган, безнадежно махнув рукой.
На другой день, едва только заалел восток, весь маленький отряд в полном составе тронулся в путь.
Обстоятельный во всем Ибрагим поторговался в течение нескольких минут со старейшинами осиебов относительно приобретения им в собственность трех французов. Желая, очевидно, сохранить свою репутацию честного торговца, он стал доказывать осиебам, что белые люди рыночной ценности не имеют, так как они не могут быть проданы в невольники и годны разве что на мясо, следовательно, это съестной продукт, а потому он считает, что три фунта соли за каждого европейца -- цена, значительно превышающая их настоящую стоимость: ведь на это можно было приобрести даже крупную козу.
Предложение это было принято всеми с радостью; обмен совершился ко всеобщему удовольствию.
Не успел караван отойти и трех миль от деревни осиебов, как выкуп в виде желанной соли за всех трех европейцев был уже уничтожен без остатка.
-- В сущности, они не очень требовательны, -- заметил Фрике, -- променять жаркое или даже целых три жарких на приправу -- для этого надо быть весьма щедрым. Кроме того, отдать человека за три фунта соли -- это же, право, недорого!
Маленький отряд медленно продвигался вперед. Несмотря на то что густолиственные деревья простирали над головами путников свои раскидистые ветви, палящий зной до того раскалил воздух и даже саму листву, что даже в тени деревьев дышать было нечем, тем более что не было ни малейшего намека на дуновение ветерка.
Под тенью громадных деревьев царила температура плавильной печи. Среди этих гигантских стволов, ветви которых сплетались между собой почти сплошным покровом, насколько мог видеть глаз, не чувствовалось ни малейшей прохлады.
Кругом простиралась безлюдная пустыня. Выйдя за околицу последней хижины деревни осиебов, расположенной на краю опушки леса, наши путники очутились в совершенно дикой местности. Впрочем, караван Ибрагима уже не раз проходил этим путем, поэтому он шел на юг с такой уверенностью, держась должного направления, как если бы во главе отряда стоял замечательный следопыт.
Первой персоной в караване, по крайней мере, в отношении роста, был слон, друг Фрике, важно выступавший, слегка приподняв уши и весело помахивая хоботом. Это был превосходный экземпляр из породы тех знаменитых западноафриканских слонов, которые достигают самых невероятных размеров.
Осанор, будем называть его так в угоду Фрике, достигал двух с половиной метров роста; его единственный клык -- он потерял другой при весьма драматических обстоятельствах, имел более полутора метров в длину и соответственную толщину.
Этот гигант, настоящая гора мяса, был столь же умен, как и толст, а его добродушие равнялось его уму. Он весело шел вперед, срывая там и сям ветви деревьев, которые сосал, как карамель, или осторожно снимая на ходу с земли зрелый ананас, который съедал с наслаждением, точно землянику, а то поднимал валежник, преграждавший ему путь, и отбрасывал его далеко в глубину чащи.
За исключением Ибрагима, Андре, доктора, Фрике и погонщика слона, весь остальной караван шел пешком. Слон служил конем всему штабу каравана. Ибрагим, доктор и Андре сидели в удобном паланкине, защищенном со всех сторон белым холстом, и беседовали между собой.
Фрике, подружившийся с корнаком, то есть погонщиком слона, примостился рядом с ним на шее слона и рассказывал самые необычайные истории своему другу.
Осанор, по-видимому, был очень рад узнать, что один из его сородичей участвовал в комедии в театре Порт-Сан-Мартен, беленькие ручки артисток подносили ему разные лакомства и что он был удивительно хорош при свете газовых рожков рампы.
Осанор удовлетворенно вздыхал, издавая что-то вроде храпа, походившего на звук "пуф-пуф-пуф", это должно было означать, что он всем доволен.
Самой печальной фигурой в караване являлся, несомненно, Ра-Ма-Тоо. Бедняга был в ужасном состоянии: его новые товарищи-невольники, вдоволь насмеявшись и надругавшись над ним, сорвали с него красный генеральский мундир и, разорвав его на лоскутки, украсили себя ими. Мало того, перед своим отправлением в путь ему суждено было стать свидетелем самых унизительных для его самолюбия событий.
Ближайшие родственники на его глазах разделили между собой наследство вождя, как будто он был мертв. Дело в том, что рабство у африканских народов равносильно гражданской смерти и военному разжалованию. Вот почему, видя своего владыку в плену, все бывшие подданные поспешили к дележу его наследства. Его министры украсили себя его цилиндрами и шляпами с плюмажем; высшие сановники вырядились в его костюмы и уборы, и, наконец, родной брат, тот самый, которого он предлагал взять в невольники вместо себя, широко осклабившись, воссел на освободившийся трон.
Ра-Ма-Тоо видел своими глазами, как тот важно разгуливал с его жезлом, украшенным ситом с лейки, в английском кавалерийском мундире, при эполетах величиной с тарелки, с пожарной каской на голове. К довершению несчастий супруги низвергнутого монарха поспешили последовать примеру остальных и выразить свою покорность новому королю. Щедро наделяя всех ударами своего жезла, новый монарх принял под свою высокую руку всех своих верноподданных.
Несчастье бывшего вождя людоедов было столь велико, что тронутые французы хотели было вымолить ему прощение у Ибрагима, но тот оставался глух к их просьбам. Его добрые друзья, белолицые люди, могли просить у него что угодно, только не то, что превышало его возможности. Он, Ибрагим, честно исполнил все свои обязательства по отношению к ним, но какое им было дело до этого чернокожего пьянчуги, лгуна, предателя и негодяя?!
Впрочем, заметив дурное обращение с ним других невольников и видя, что бедняга не сможет дойти до берега, Ибрагим на третьи сутки смилостивился.
Не подлежало никакому сомнению, что Бикондо, как его называл Фрике, не проживет и недели. Его истощенный алкоголем организм не мог вынести никакого утомления, он не мог уже больше идти. Видя это, Ибрагим решил, что он может сделать доброе дело, которое ничего не будет ему стоить. И вот он объявил бедняге, что тот может вернуться обратно в свое племя завтра же. Бедняга до того остолбенел при этом помиловании, что не в состоянии был даже выговорить ни одного слова благодарности и смотрел на абиссинца бессмысленно выпученными глазами.
Караван расположился на стоянку на большой поляне на расстоянии полукилометра от небольшой деревни, жители которой немедленно обратились в бегство при виде вооруженных людей.
Так как съестных припасов было достаточно, то решено было не обращать внимания на эту панику жителей и людям, состоящим при караване, было строжайше запрещено отлучаться из лагеря. Ибрагим, установивший военную дисциплину в своем отряде, не допускал ничего такого, что могло бы создать ему затруднения или препятствия в пути. Кроме часовых, все в лагере спали.
Вдруг страшный, нечеловеческий крик огласил воздух среди ночного мрака; вслед за ним раздался свирепый вой сотни голосов в той стороне, где расположились на ночлег невольники.
Все кинулись туда, и глазам присутствующих представилось страшное зрелище. Едва освещенный умирающим пламенем гаснущего костра, на земле в луже крови валялся растерзанный труп Ра-Ма-Тоо с распоротым животом и вывалившимися внутренностями, с вырванным горлом, выколотыми глазами, переломанными руками и ногами. Те несчастные, по отношению к которым он некогда проявлял свою жестокость, и те, кого он скупал у своих соседей, чтобы перепродавать работорговцам, страшно отомстили ему теперь.
Узнав, что ему вернут свободу, они дождались ночи и затем бросились на него, как хищные звери, и в один момент растерзали.
-- Так ему было суждено! -- мрачно проговорил Ибрагим, приказав оттащить труп за ноги в чащу.
На другое утро караван двинулся дальше, оставив без погребения останки Ра-Ма-Тоо, под властью которого стонало свыше десяти тысяч прибрежных жителей верхнего Огоуэ.
Впрочем, вблизи того места, где был брошен труп, находился громадный муравейник красных муравьев, отличающихся своей необычайной величиной, прожорливостью и такой многочисленностью, что падаль самых крупных животных обращалась ими за одну ночь в чисто объеденный скелет.
-- Бедный Бикондо! -- воскликнул Фрике. -- Он был изрядно глуп, зол и большой пьяница, но он был так забавен в костюме генерала!
Эта ужасная смерть опечалила наших друзей. Вид человеческой крови всегда пробуждает отвращение, хотя, по-видимому, не у всех, так как некоторые из невольников равнодушно обтирали об одежду свои окровавленные руки, тогда как другие даже с наслаждением обсасывали свои пальцы, точно после лакомого обеда. Нет никакого сомнения, что они с большим наслаждением сожрали бы тело убитого, если бы его тотчас же не убрали подальше от них.
Наутро караван снова тронулся в путь. У каждого из французов были свои взгляды и думы. Каждый из них рассуждал по-своему о том, чему им приходилось быть свидетелями. Как всегда, человеколюбивый Андре с плохо скрытым негодованием смотрел на возмутительную торговлю людьми и все мечтал привить диким племенам идеи и взгляды цивилизованных народов.
Доктор относился к этому вопросу несколько скептически, как почти все долго прожившие в колониях.
Фрике, нервный и впечатлительный, как истый парижанин, был очень рад свободе, доволен, что ему пришлось наконец совершить свое кругосветное путешествие, да еще и на спине любимого слона, но при всем том он не мог не жалеть несчастных бедняг, которые, обливаясь потом, задыхаясь и стеная, волокли за собой свои тяжелые колодки.
Ибрагим, как всегда невозмутимо равнодушный, наблюдал с высоты паланкина за своим товаром. Он искренне был уверен, что негры созданы специально для экспорта на другой материк, где под ударами хлыстов и батогов они выращивают кофе и сахарный тростник. Для него негр был тем же вьючным животным, только двуногим, а не четвероногим.
Он так глубоко был в этом убежден, что ничто на свете не могло бы заставить его поверить, что люди этой окраски могут претендовать на звание человека. Уже один тот факт, что они были рабы, ставил их в его глазах ниже любого животного.
Он спокойно и неторопливо развивал свои теории, потягивая из янтарного мундштука своей трубки с чубуком из жасминового дерева ароматический алжирский табак. Несмотря на задержку из-за необходимости переводить его слова, разговор был довольно оживленный.
-- Вот ты порицаешь меня за то, что я продаю и покупаю негров, а закон пророка не воспрещает этого, -- говорил он доктору. -- Да и сами они ничего другого не желают. Где им может быть лучше, чем у такого господина, как я? Я их кормлю вволю, никогда попусту не бью, детям и женщинам предоставляю полную свободу. Ибрагим добрый господин!
-- Действительно, я в этом не сомневаюсь, -- ответил доктор, -- и твоим чернокожим, бесспорно, живется намного лучше, чем в Бразилии, Египте или Гаване. Но когда ты утверждаешь, что они ничего большего не желают, как быть рабами, то ты мне позволь не поверить этому.
-- Хочешь, я тебе докажу, что это так?
-- Охотно! Не правда ли, Андре, что он очень интересный человек, этот наш новый друг? Ведь он говорит об этом с полной уверенностью. И вы знаете, ведь он прав: мусульманский закон не воспрещает торговли рабами. Но что всего любопытнее, и христианская мораль того же мнения; вспомните слова апостола Павла: "Раб да повинуется своему господину".
-- А между тем языческие философы обличали рабовладельчество! -- заметил Андре.
-- И они были правы, мой друг!
Ибрагим был весьма рад, узнав, что высказывания отцов христианской церкви согласуются с текстами Корана, и его восхищение доктором возрастало с каждым днем.
-- Я докажу вам, что эти невольники не желают свободы, и даже более, -- что они не заслуживают, а потому и недостойны ее!
Андре и Фрике были возмущены цинизмом такого заявления; доктор же испытывал только чувство любопытства, предвидя интересный эксперимент.
Ибрагим приказал остановить караван, подозвал к себе своего помощника и отдал распоряжение вернуть свободу пятерым невольникам мужского пола, дать каждому из них столько провианта, сколько они в состоянии унести, и снабдить каждого топором.
Приученный к беспрекословному повиновению, помощник прежде всего снял колодки с двух юных невольников, родных братьев, одному из которых было шестнадцать, а другому -- восемнадцать лет, затем освободил от деревянных колодок еще троих, предварительно опросив их, есть ли у них жены или дети в караване.
По получении отрицательного ответа им была возвращена свобода.
-- Вы все пятеро свободны! -- крикнул им с высоты своего паланкина Ибрагим.
При этом четверо из них, не выразив особого удивления по поводу выпавшего им неожиданного счастья, на минуту приостановились, затем пустились бежать так, что только пятки засверкали. Они, не сказав ни слова, не выразили ни малейшим жестом своей благодарности; только один молоденький негритенок, младший из двух братьев, широко улыбался, выставляя свои крупные белые зубы и весело смеясь, стал лопотать что-то, подпрыгнул, как молодой козленок, затем дважды распростерся на земле, горячо благодарив своего благодетеля, и после этого пустился догонять других отпущенных.
Наиболее удивленным происшедшим из всех оказался Ибрагим. Фрике же был положительно в восторге.
-- Какой он славный, этот негритенок! -- восклицал он. -- Он, наверное, происходит из хорошей семьи. Вы видели, как он знает обычаи; право, он мне очень понравился!
Караван находился три дня в пути. Прошли уже приблизительно от восьмидесяти до девяносто пяти километров, что было очень много при такой жаре.
После непродолжительной стоянки на берегу ручья караван снова двинулся в путь и через час достиг большой деревни с просторными хижинами; в этой деревне работорговец знал нескольких старшин.
Когда караван находился еще всего в нескольких сотнях шагов от селения, восседавшие на слоне Андре, Фрике, доктор и Ибрагим увидели поразившую их картину.
Оба юных брата-невольника, отпущенные всего три дня тому назад на свободу, двигались по тому же направлению, что и караван, то есть по главной улице селения. У младшего брата висела на ноге тяжелая деревянная колодка невольника, а шею ему давила деревянная вилка, рукоятку которой держал в своей руке его старший брат. Мальчуган с трудом волочил ноги, падал и затем поднимался вновь под ударами хлыста, которыми его осыпал старший брат. Этот негодяй не терял времени: едва получив свободу, он набросился на бедного мальчика, своего родного брата, повалил его на землю, отнял топор и, связав крепкими путами, надел на него колодку, а теперь вел на продажу.
В один момент Фрике очутился на земле и с остервенением набросился на негодяя, осыпая его градом ударов... Тот едва вырвался из рук рассвирепевшего парижанина и бросился бежать, жалобно воя, как побитая собака.
О трех остальных невольниках, отпущенных на волю, ничего не было слышно.
-- Бедняжка ты мой, -- причитал растроганный Фрике, обращаясь к чернокожему, -- тебе решительно не везет. Счастье твое, что мы были здесь и подоспели как раз вовремя. Не бойся же ты нас! Ах ты, маленький дикарь... Ведь я не сделаю тебе никакого зла, напротив того... Эх, если бы у меня был брат, и будь он даже чернее тебя, черт побери, я бы, кажется, бросился за него в огонь...
-- Так, так, Фрике! -- одобрял его Андре.
-- Молодец, мой маленький матросик! -- поддержал его доктор.
-- Ведь он теперь мой, этот черномазый мальчуган, то есть, конечно, я хочу сказать, что он свободен, но только я беру его под свое покровительство?! Я, так сказать, усыновляю его! Не так ли, патрон?
Ибрагим, которому Андре перевел слова Фрике, утвердительно кивнул и пожал плечами.
-- Вы не знаете, где теперь остальные? -- сказал он, смеясь тем самым жутким смехом, который придавал ему сходство с тигром. -- Ну так я скажу вам! Они стараются теперь продать за небольшое количество алугу свои топоры и сегодня ночью будут пьяны до самозабвения, а завтра вы их увидите вновь!
Не прошло и двадцати четырех часов с момента этого разговора, как предсказание Ибрагима сбылось в точности.
На следующем этапе, на одной из лесных полян европейцы увидели знакомые фигуры трех отпущенных на волю негров-невольников, которых они не видели с самого момента их освобождения.
Как только караван расположился на привале и люди из отряда Ибрагима, выставив сторожевые посты, расположились отдохнуть, все три бывших невольника стали осторожно подбираться к бивуаку. Каждый из них нес собственноручно приготовленную колоду; все трое с покорностью подошли и положили эти деревянные кандалы к ногам Ибрагима, выражая этим, что они добровольно признают себя его рабами.
Спустя час и старший брат явился также с колодой и принес добровольно в жертву дарованную ему свободу.
Только один маленький протеже Фрике оставался свободным.