1
О том, что семнадцатого марта будет заседание партколлектива, было известно всем коммунистам нашего завода, но никто не подозревал, что на нем будет выступать Федор Петрович Перепелицын.
Упрекнуть нашего секретаря в плохой подготовке к собраниям и заседаниям никак нельзя. Мало того, что во всех цехах расклеиваются извещения, он еще сам чуть ли не каждый день лично напоминает. Увидит, например, в обеденный перерыв, что сошлись вместе человек пять коммунистов, обязательно подойдет и скажет:
— Товарищи, вы не забыли, что послезавтра у нас партсобрание?.. То-то… Вопросы стоят животрепещущие. Пригласите из своего цеха и беспартийных.
Секретаря партколлектива у нас очень уважают. Когда он выступает с докладом, время ему не ограничивают.
— Не подведет и без регламента, — говорят рабочие, — Борис Сергеевич не такой…
И Корнеев, действительно, никогда не затягивал. Займет своим докладом минут сорок и за этим говорит:
— …В заключение, товарищи, под всем сказанным я должен подвести черту, — и подведет ее минут за пять, никак не больше.
Не то, что некоторые докладчики — скажет:
— …В заключение я должен сказать, — и говорит минут пятнадцать.
Потом снова:
— …В заключение я должен сказать, — и опять минут десять заключает.
Федор Петрович Перепелицын в президиум попасть боится и чаще всего приходит на собрание, когда президиум уже выбран.
— Я, — говорит он, — человек робкий. А вдруг придется председательствовать, а докладчик попадется, которого не остановишь…
Если выступал с докладом Корнеев, Федор Петрович не боялся попасть в президиум, наоборот, он тогда давал почувствовать сидящим рядом с ним, что сегодня он непрочь быть в президиуме и даже согласен председательствовать.
2
Семнадцатого марта Корнеев часа за полтора до конца работы пошел по цехам.
— Товарищи, — говорил он, встречаясь с коммунистами, — на сегодняшнем бюро обязательно должен присутствовать весь актив. — Говорил это Корнеев голосом убедительным и серьезным. На повестке дня стояли немаловажные вопросы. Корнеев был спокоен. Все вопросы казались ему продуманными до конца.
В конце заводского двора, где был сложен уголь, его внимание привлекли мальчуганы, сидевшие верхом на заборе. Корнеев прибавил шагу. Мальчуганы — с забора. У всех за плечами мешки. Их было человек пятнадцать. Они нестройно отступали от завода.
Корнеев полез на забор и увидел, что по ту сторону его валялись кошелки, немного поодаль, под акациями, стояла, тачка, на которой через верх был навален уголь.
Корнеев погрозил мальчишкам.
Он слез с забора и позвал чернорабочих, кативших по узкоколейке вагонетку с поковкой из кузнечного цеха.
— За забором уголь, товарищи, — сказал он обидчивым тоном, — ребятишки растаскивают. Наш уголь. И тачку заберите. Надо, товарищи, за углем поглядывать. — В первую минуту Корнеев всю вину взвалил на чернорабочих.
«Тоже… Хозяева называются. Из-под носа у них воруют. Так, пожалуй, когда-нибудь целый цех упрут».
Корнееву пришел на память такой случай. Однажды он шел по набережной. Вокруг вагонов и элеватора, где шла разгрузка зерна, столпилось много рабочих, и никто из них не обращал внимания на то, что шагах в двадцати от них с лесного склада какие-то мальчишки тащили доски.
— Товарищи, что же вы не пугнете их? — упрекнул он рабочих.
— Это не наше дело, воруют не у нас, — ответил ему рабочий, сидевший на береговой тумбе и мирно куривший папиросу.
И тогда, как и сейчас на чернорабочих, Корнеев обиделся на грузчиков:
«Разве это хозяева?»
Но сейчас главная вина лежала не на чернорабочих (Корнеев это сразу понял).
«Охрану надо взгреть. И директора завода… Какой он директор, если не знает, как охраняется завод?»
Корнеев зашел в инструментальный цех. Окна в этом цехе выходили на улицу. На одном окне сетчатая решетка была порвана, и в образовавшуюся дыру свободно мог пролезть человек.
— Мартынов! — сурово сказал он мастеру цеха. — Ты был на бюро, когда говорили, что все недочеты в охране завода надо ликвидировать немедленно?
— Я принял меры…
— А где же они, эти меры? — вспылил Корнеев, — в дыру вылетели?
Мартынов смутился, и густая краска ударила ему в лицо; особенно ярко покраснели уши.
…Инструментальный цех одним из первых объявил себя ударным. На всех собраниях на этот цех указывали, как на образцовый. В местной газете был помещен портрет Мартынова и заметка к портрету под заголовком: «Мастер образцового цеха».
Сейчас Мартынову было очень неприятно услышать о своем промахе. Неприятность эта усугублялась еще тем, что об этой решетке в инструментальном цехе говорили уже не раз. Первый раз ее прорвал в 1921 году Сидоров.
— Зачем это? — спросили его.
— А чтобы не бегать на проходную после обеда с судками, а передавать их домашним через эту дыру.
Оказалось, что Сидоров передавал в дыру не пустые судки, а с «салом»[1].
Другой раз решетку прорвали воры со стороны и унесли много инструмента. Последний прорыв был года полтора назад. Тогда срезали почти все провода.
Правда, в то время Мартынов еще не был мастером, поработал в этом цехе и обо всех случаях с решеткой знал. Но все же ему захотелось найти смягчающие вину объективные обстоятельства.
«Я лучший мастер на заводе. Обо мне и в газете писали и на собраниях говорили, а Корнеев недоволен мною», — подумал Мартынов. Он обиделся:
— У меня цех перегружен заказами, ни одного свободного дня от заседаний — член бюро ячейки, член бюро по рационализации, заочный комвуз, председатель жакта, — ответил он Корнееву.
3
Шел Корнеев по двору завода, слегка наклонив голову, и думал…
Есть некоторые секретари партячеек, для которых все вопросы до чрезвычайности несложны и много размышлять над ними будто бы не к чему. Такие секретари начинают размышлять только в самую критическую минуту, ругая при этом актив, который, по их глубокому убеждению, никуда не годится и является главным виновником того, что вопросы, требующие четкого и немедленного разрешения, стоят на месте, как тяжело нагруженные вагоны.
Не в пример таким секретарям, Корнеев над всеми вопросами, прежде чем выносить их на обсуждение, помногу думал, успокаиваясь только тогда, когда видел, что вопросы со всех сторон обструганы, осталось только пройти по ним фуганком. Никогда он не рассуждал так: «Хотя и не все ясно, ну да актив не подкачает, вывезет…»
…Как и всегда после обхода цехов, перед Корнеевым сейчас снова встал требовательный вопрос, над которым он бился неоднократно, — вопрос об отношении рабочих к производству.
То, что он сегодня увидел, и еще ряд подобных примеров, о которых он вспомнил, заставили его придти к старому малоутешительному выводу: далеко не все рабочие чувствуют себя хозяевами производства — выводу, заставляющему искать и искать причины этого вопроса.
Корнеев знал отлично об исторических причинах нехозяйского отношения к производству и вел беспощадную борьбу с «хранителями капиталистических привычек», вооружал коллектив ненавистью к рвачам и лодырям, пытавшимся от государства взять побольше и дать ему поменьше.
Присутствуя на собраниях, где подписывались договоры о социалистическом соревновании между цехами, Корнеев особенно сочувственно встречал пункт о бережном отношении к станкам.
В деревообделочном цехе Минька «Ортодокс» — культпроп цехячейки — выступил против внесения в договор такого пункта. Он говорил:
— Рабочий социалистического производства и без соревнования должен бережно относиться к своему станку, ибо он — хозяин своего производства… Такой пункт на пятнадцатом году советской власти для нас позор!.. — Сказав это, «Ортодокс» высоко поднял вздрагивающую от негодования руку и закричал: — Я против такого пункта!
Корнеев выступил «за». Рабочие его поддержали, а «Ортодокса» дядя Степан, фрезеровщик деревообделочного цеха, заставил смутиться и молчать до конца собрания.
— Хоть ты и социалистический человек, — сказал он «Ортодоксу», — а станок у тебя не всегда в порядке, на раме столько грязи бывает, что хоть огород разводи и сажай на нем картошку. Пусть этот пунктик напоминает, кто ты такой и как должен поступать…
Когда Корнеев поднимал среди актива вопрос об отношении рабочих к производству, он чаще всего слышал голые ссылки на исторические причины. Это Корнеева не могло успокоить, он искал, что конкретно в нашей действительности помогает этому проклятому прошлому.
«Нет ли таких „мелочей“, — думал Корнеев, — которых мы не замечаем? А если и замечаем, то не придаем им должного значения, они кажутся нам маловажными, мысли наши задерживаются на них минуту-другую, не подвергая эти „мелочи“ тщательному анализу…»
Одна из таких «мелочей» совершенно неожиданно вскрылась на заседании бюро 17 марта. Но если бы Корнееву сейчас о ней кто-нибудь сказал, он, пожалуй, усмехнулся бы: на первый взгляд эта «мелочь» была столь ничтожна, что, беря ее вне связи с живыми людьми, не видя ее действия, нельзя было придать ей сколько-нибудь серьезного значения.
4
В механическом цехе Корнеева встретил секретарь цехячейки.
— Насчет бюро зашел? Предупредил всех. Придут. Только бородачи что-то ворчат. Особенно Перепелицын.
— Чего?
— Да просто ворчит, — уклончиво ответил секретарь, и Корнеев по тону ответа догадался, что секретарь знает причину перепелицынского «ворчания», но сказать о ней почему-то не хочет.
— А где он?
— Ты брось, Корнеев, — он успокоится. На него что-то нашло.
— Где он?
— В углу, — недовольно ответил секретарь и сердито ткнул пальцем в сторону Перепелицына.
…Перепелицын видел, когда Корнеев зашел в цех, и все время исподлобья наблюдал за ним, ожидая, когда Корнеев подойдет к его станку.
Не было такого случая, чтобы Корнеев, встретившись с Перепелицыным на собрании, на улице или в цехе, не перекинулся бы с ним парой-другой слов. А два года тому назад, когда Корнеев работал в механическом цехе и его станок стоял рядом с Перепелицыным, их почти всегда видели вместе.
— Так ты не знаешь, почему Перепелицын ворчит? — Корнеев долгим, испытующим и цепким, как тиски, взглядом схватил секретаря цехячейки.
Тот только пожал плечами.
…Перепелицын, увидев, что Корнеев идет к его станку, надел очки и склонился над суппортом, всей своей фигурой подчеркивая сосредоточенность и занятость. Перепелицын до конца еще не решил — виноват Корнеев в том, что произошло в механическом цехе, или нет? Проще всего было бы поговорить с Корнеевым по душам и все выяснить, но Перепелицын один раз уже пытался говорить, и ничего из этого не вышло.
Перепелицын уважал Корнеева, как человека, быстро ориентирующегося во всех вопросах и стоящего значительно выше его, Перепелицына, во всех отношениях.
«Если он такой, значит, должен все знать и понимать. Так или нет?» — решал Перепелицын, не отрывая глаз от суппорта и медленно поглаживая рукой теплый вал.
Под потолком цеха стоял полумрак. Трансмиссии вертелись так быстро, что издали казалось, будто они застыли в неподвижности.
Перепелицын, на минуту оторвавшись от суппорта, посмотрел вокруг, и ему стало скучно. То, что еще час тому назад казалось привычным, сейчас выглядело как-то неприглядно. Но вот в мутные окна цеха проглянуло солнце, стекла сразу посветлели, солнечные лучи осветили цех, и в нем стало просторнее и веселей, а стружки, разбросанные вокруг станков, казалось, приподнимаются и звонко шелестят.
Повеселел на миг и Перепелицын: глаза потеплели, на лбу шевельнулись морщины.
— Здравствуйте, молодой человек! — подошел Корнеев. — Ты, говорят, ворчишь?
— Здравствуй, — хмуро, не поднимая глаз, ответил Перепелицын.
— На бюро сегодня придешь?
— Может, приду, а может, и нет…
— Что с тобой, Федор Петрович?
Перепелицын поднял голову, и Корнеев увидел в его глазах горечь и обиду.
— На бюро приходи, — еще раз пригласил Корнеев. — Сегодня вопрос о типизации. Касается особенно вашего цеха.
— Ничего меня не касается. Обошлись без нас.
— Кто?
— А я знаю кто? — рассердился Перепелицын. — Чего ты ко мне пристаешь? Ходят здесь да раздражают.
— Чудишь ты, старик. Говори толком.
— Я не любитель много разговаривать.
— Ну, ладно, — сказал Корнеев, видя, что говорить сейчас нет ни времени, ни смысла, — на бюро приходи обязательно.
«А что, если не пойти сегодня на бюро? — мелькнуло у Перепелицына. — Подумают, что блажь на старика нашла. Сказал же Корнеев: „чудишь ты“. Нет! На бюро я пойду и выскажу им все».
5
Вначале заседание бюро шло вяло. Первыми стояли вопросы мелкие…
— Следующий вопрос немного посерьезнее, — сказал Корнеев, когда повестка наполовину была исчерпана, — о типизации производства. Слово предоставим хозяйственнику. Давай, Михаил Андреевич!
— Собственно, и этот вопрос несложный, — улыбнулся мастер механического цеха, — думаю, что много времени я не займу.
— Пять минут — и хватит, — сказал кто-то насмешливо.
— Пяти минут, пожалуй, маловато, — не понял насмешки мастер.
— Сколько тебе надо? — спросил Корнеев.
— Минут десять. Самое большее — пятнадцать.
— Прошу слова к порядку заседания! — поднялся со скамейки Перепелицын. Лицо его было воспаленным, глаза темные, борода вздрагивала, и, прежде чем начать говорить, он долго откашливался. — Кукольную комедию нечего ломать! Ему «десяти минут хватит». (Перепелицын бросил колючий взгляд на мастера). Товарищи, это безобразие! Надо сегодня высказаться до конца.
Все недоуменно посмотрели на Перепелицына. В чем делю? Почему это Перепелицын хочет, чтобы мастер просил больше времени? Странно, странно.
— Меня удивляет желание товарища Перепелицына, — развел руками мастер. — Для чего я буду просить больше времени, когда я смогу уложиться в десять-пятнадцать минут? О чем я буду говорить полчаса?
— Ему не о чем говорить?! — закипел Перепелицын и опять поднялся со скамейки и сказал угрюмо и спокойно:
— Хорошо. Тогда у меня есть о чем поговорить.
Эти слова и тон, каким они были произнесены, подействовали на мастера удручающе: на него нашла робость, мастер почувствовал что-то неладное, заерзал на табуретке и уронил на пол свои тезисы. Доклад начал он путаясь и заикаясь, а когда подошел к цифровым данным, совсем запнулся и долго перелистывал блокнот, беспрестанно повторяя «сейчас я вам приведу цифровые данные», пока, наконец, не увидел, что листок с цифрами валяется на полу.
— Цифры у него взяты с полу, — пошутил Минька «Ортодокс».
За все время доклада Перепелицын ни разу не взглянул на мастера и слушал плохо. Большинство же слушало внимательно. Это Перепелицына удивляло: по его мнению, мастер говорит совсем не то, что требуется. Еще больше удивился он, когда начали обсуждать доклад. Все выступающие отмечали, что вопрос с типизацией в механическом цехе разрешен удачно.
Перепелицын наблюдал за Корнеевым, ожидая с нетерпением его выступления и надеясь, что Корнеев, в конце концов, исправит свой промах, начнет свою речь, примерно, так: «Все это хорошо. Но с типизацией в механическом цехе мы сделали одну очень большую ошибку…»
— Кто еще хочет говорить? — спросил Корнеев и посмотрел на Перепелицына. — Ты, что ль, Федор Петрович?
— Я прежде хочу дослушать, что скажешь ты, — ответил Перепелицын.
«И чего это старик кипятится?!» — недовольно поморщился Корнеев, а сказал добрым голосом: — Ну что ж, скажу я. Я согласен с большинством выступающих. Нового ничего добавить не могу. Время затягивать не буду… Ты, может быть, что новое добавишь?
— Ничего у меня нет нового…
Перепелицын никак не мог решиться на выступление. Обычно он больше слушал, чем говорил. Выступления для него были сплошной мукой. Он боялся, что и сейчас многое не сможет сказать и его не поймут.
Корнеев недовольными и усталыми глазами обвел заседание:
— Будет еще кто говорить? Видно, желающих нет. Значит, прения прекратим.
— Подождите! Подождите! — заволновался Перепелицын. — Может быть, еще кто выскажется. Чело ты так торопишься?
— Кроме тебя, желающих нет. Высказывайся.
— Выскажусь! — вздохнул Перепелицын и поднялся со скамейки, большой и мрачный. — По-моему, — начал он, ни на кого не глядя, — некоторые наши хозяйственники иногда кое-чего недопонимают.
Мастер обиделся:
— Ты, Федор Петрович, говори конкретно.
— Могу и так, товарищ Анохин. (Обычно Перепелицын называл мастера по имени). — Товарищи, я спрашиваю, — мы хозяева или работники? Мы, которые не мастера цехов, а у станков стоим?
— Этот вопрос — сугубо теоретический, предлагаю перенести его на следующее заседание, — усмехнулся «Ортодокс».
— А ты помолчи. И чему ты только учишься на рабфаке? — Перепелицын с сожалением осмотрел на «Ортодокса» и подумал: «Зачем только его, как рабфаковца, освобождают от работы на два часа?» — Так я, товарищи, спрашиваю, хозяева мы или работники?
Молчание. Никто не знал, к чему Перепелицын задает этот уже давно решенный вопрос.
— Не затягивай! — закипятился Минька, — говори конкретно.
— Это, товарищи, надо сегодня решить, — продолжал Перепелицын, не обратив даже малейшего внимания на реплику Миньки, чем очень обидел его. — То, что произошло в механическом нашем цехе, для меня малопонятно.
Корнеев насторожился. Мастер заерзал и достал из кармана папиросы. Секретарь цех ячейки, все время незаметно сидевший в углу, пригнулся, чтобы быть еще менее заметным.
— В нашем цехе прошла типизация. Хорошо. А как ее провели? Знаете ли, что говорят в нашем цехе? Ты, Михаил Андреевич, почему об этом умолчал? Времени нехватило? Не знаю, как кому, а мне обидно. Очень обидно! Я не какой-нибудь молокосос (Перепелицын покосился в сторону «Ортодокса», решившего вдруг, что виновником того, что произошло в механическом цехе, является, он). Конечно, у кого грязь на станке, того греть надо. А я такой? А секретарь нашей ячейки куда смотрел? Почему он это дело проворонил? Я ему не один раз говорил… Товарищи! — воскликнул Перепелицын. — Мне очень обидно! Я тридцать с лишним лет простоял у своего станка. Шутка это? А? Мы, Михаил Андреевич, хозяева, а не работники! Ты это должен знать.
— Ты, Федор Петрович, ближе к делу, — предложил ему Корнеев, выразив этим желание всего заседания, которое, вначале заинтересовавшись выступлением Перепелицына, слушало его теперь невнимательно.
— Позвольте мне слово, — поднял руку мастер. — У нас в цехе получилось немного нехорошо, — мастер сделал скорбное лицо, — я, действительно, кое-что упустил. Я расскажу.
— Немного?! Ты погоди. Погоди! — остановил его Перепелицын. — Я сам все расскажу. — Он достал из кармана платок и вытер лицо, затем, подвинувшись к столу, налил из графина полный стакан воды и выпил ее залпом. — Буду ближе к делу. Товарищи, у нас прошла типизация. А как прошла? Все ли рассказал Михаил Андреевич? Не все, очень даже не все. Главное он упустил. Мастер, Михаил Андреевич, как проводил типизацию?! Мы только слухами питались. Прихожу я в одно прекрасное время в цех, гляжу — нет моего станка. А станок Николая Анисимовича валяется разобранный. Правду я говорю? — повернулся Перепелицын в сторону токаря Качурина.
— Правда, — тихо отозвался тот, — мой станок валялся разобранным.
Перепелицын сразу почувствовал в лице Качурина поддержку и оживился:
— Мы, Николай Анисимович, по скольку лет с тобой простояли у своих станков?
— По тридцать с лишним.
— Слышите, товарищи? По тридцать с лишним. Я свой станок знаю лучше, чем самого себя. А его взяли у меня и не сказали толком — кому отдали? куда? зачем? Может быть, мой станок отдали такому, как Минька? А? Вместе со станком и меня надо было передать в инструментальный цех. А если это немыслимо, то я должен был рассказать о своем станке тому, кому он достался. А на производственном совещании — надо было об этом поставить вопрос? — уставился Перепелицын на мастера.
— Надо, — поспешно ответил он и виновато замигал.
— А ты что сделал? Договорился с мастером инструментального цеха об обмене станками — и все. А нам ни гу-гу… Что же мы, не хозяева, что ли?
— Товарищ Перепелицын, у нас теперь единоначалие, — подал кто-то реплику.
— Это я хорошо знаю. А вот ты, видно, не знаешь, — ответил ему Перепелицын. — А ты, Михаил Андреевич, хорошо усвоил, что значит единоначалие? Ты все читал на этот счет? Ничего не пропустил?
Мастер обиделся, ответив Перепелицыну — грубо и отрывисто:
— И читал, и усвоил.
— И читал, и усвоил!.. А как же это понимать, что когда я к тебе подошел и сказал насчет скатов, ты нос отвернул и забурчал: знаю, знаю… Я свой нос не сую куда не следует. У нас в цеху на тебя обижаются. Верно, Николай Анисимович? — снова обратился Перепелицын за поддержкой к Качурину.
— Все верно.
— А теперь у меня к тебе, Борис Сергеевич, вопрос, — повернулся Перепелицын к Корнееву: — тебе об этом было известно?
— Первый раз слышу.
— Как же так первый раз? А помнишь, я тебе говорил: Борис Сергеевич, станок у меня отняли.
Да, это было. Но тогда Корнеев не обратил на сообщение Перепелицына серьезного внимания, не уловил в его голосе вздрагивавших от обиды ноток. И тогда же Перепелицын, забыв все, что у Корнеева было хорошего, всерьез разобиделся на него.
Когда Перепелицын закончил свою речь, слова попросил Минька «Ортодокс»:
— Товарищи, мы только что прослушали довольно пространное выступление. И я скажу прямо: смысл этого выступления далеко не коммунистический, — «Ортодокс» измерил Перепелицына с ног до головы уничтожающим взглядом, — хотя выступление принадлежит коммунисту, но я со всей резкостью и прямотой должен сказать, что речь Перепелицына частнособственническая. Как же иначе объяснить такие слова: «меня не спросили», «мой станок»? А?
«А ведь он глуповат для культпропа, — подумал Корнеев о Миньке, — глуповат».
— …Что ты, собственно, такое есть? — «Ортодокс» опять уничтожающе посмотрел на Перепелицына.
— Старый производственник и коммунист, — ответил Корнеев.
— Это, конечно, верно, — смутился «Ортодокс» и моментально сбавил тон. — Федор Петрович, действительно, старый производственник, такие люди очень ценны для нашей партии. Но, товарищи, — «Ортодокс» опять поднял голос, — это, однако, не значит, что мы должны проходить мимо их колебаний. Мы должны указывать им на их ошибки…
Корнеев смотрел на «Ортодокса» и нервничал, еле сдерживал себя, чтобы не закричать: «Не учить тебе Перепелицына, а учиться у него!» «Ортодокс» вовремя заметил, что секретарь партколлектива недоволен его речью, и круто оборвал ее, однако, оговорившись:
— Я, конечно, послушаю, что будут говорить другие, быть может, еще есть какие существенные детали, которые прольют новый свет… А пока на этом закончу. Я констатировал только факты.
— Кто еще хочет говорить?
— Я, — поднялся Качурин. Был он такой же большой и мрачный, как Корнеев, и лицо его так же густо было изборождено морщинами. — Я согласен с Федором Петровичем. Больше ничего у меня нет. А Минька, по-моему, говорил непонятно.
— Кто еще? Ты, кажется, хотел сказать что-то? — спросил Корнеев у секретаря цехячейки механического цеха.
— Я? — удивился тот. — Я не просил слова.
— Мы тебе дадим и без просьбы.
— Нечего мне говорить. Ну, сделал ошибку. Каяться, что ли? Ну, запишите выговор! — вскипел вдруг секретарь цехячейки. — Я ничего не имею против этого.
— А это бюро решит, что тебе записать. Ты не спеши… Может быть, ты что-нибудь скажешь? — спросил Корнеев у мастера.
— Да что же я могу сказать? — Михаил Андреевич развел руками. — Насчет станков Перепелицын правильно сказал, ну а насчет единоначалия он зря. Если когда и скажешь грубо, так разве на это можно обижаться? Да что я в самом деле — старорежимный спец или вредитель?! — обиделся мастер, — я могу опять пойти к станку. Я не боюсь этого.
— Все?
— А что же еще?
— Так. — Корнеев прошелся вдоль стола. — Еще кто будет говорить?
— Дай мне еще, — попросил Перепелицын.
— Говори!
— Товарищи, я, может, что не так сказал. Я, конечно, на рабфаке не учился…
— А мы тебя осенью пошлем, — усмехнулись в задних рядах.
— А что же? Я пойду. Но пока я должен оказать вот что, для полной ясности картины… Станок мне, конечно, жалко. Я своим станком был доволен, и станок на меня не в обиде. Но если нужно перетащить его в другой цех — пожалуйста. Я ведь за что обижаюсь? Все это было сделано тихомолком, и получилось так, что станок у меня как будто украли. Понятно? — Перепелицын вопрошающими глазами обвел своих товарищей и обрадовался: он увидел, что им все понятно.
— Товарищи, разрешите теперь мне сказать несколько слов, — начал Корнеев и вышел из-за стола. — Оно на первый взгляд, действительно, может показаться пустяком то, что произошло в механическом цехе. И быть может, многие из вас, сидящих здесь, думают: и чего это Перепелицын поднял такой шум из-за станка? Товарищи, многие из вас по-настоящему не задумывались, что значит для нас станок и как мы его любим. Я сам простоял у станка пятнадцать лет и совершенно не подозревал, что станок свой люблю. А когда уходил на партработу, то сильно это почувствовал. Даже засосало под ложечкой… Посмотрел на станок с одной стороны, зашел с другой — и уходить из цеха не хочется. Вот ведь штука какая! — Корнеев виновато улыбнулся и на минуту опустил глаза; а когда он их поднял, Перепелицын увидел в них большую да хорошую ласковость и теплоту. — И теперь, товарищи, когда заходишь в цех… Да что там говорить! Я думаю, все понятно. — Корнеев сделался сразу серьезным и сердито взглянул на мастера. — То, что произошло в механическом цехе, — безобразие. И это безобразие еще усугубляется тем, что ни Михаил Андреевич, ни секретарь цехячейки этого безобразия до сих пор, как видно, не поняли. Они вздумали обижаться вместо того, чтобы признать свою ошибку и заявить по-большевистски, что впредь ничего похожего не случится. И наш рабфаковец, конечно, совершенно неправильную развивал теорию относительно выступления Перепелицына. Такую любовь к своему станку, какая у Перепелицына, мы должны поощрять, а не осуждать. Перепелицын — настоящий хозяин. А вот ты, Минька, далек от этого… — Корнеев укоризненно посмотрел на него. — Очень далек.
— Ну, об этом мы еще поспорим!
— Спорить ты горазд. Только сейчас не о чем спорить.
— Как знать! — не унимался «Ортодокс».
— Приложи, пожалуйста, платок к губам, — посоветовал ему повеселевший теперь токарь Качурин.
…Заседание бюро партколлектива, состоявшееся семнадцатого марта, в резолюции по докладу мастера одобрило проведенные в цехе рационализаторские мероприятия.
Добавление внес мастер.
— Поставить на вид мне и секретарю ячейки цеха, — сказал он, — за то, что мы провели работу без участия широких рабочих масс.
— А по-моему, это не верно! — никак не мог успокоиться «Ортодокс», — дайте мне слово.
— Дадим? — спросил Корнеев.
— Хватит, он уже высказался. Ставь на голосование.
Резолюция была принята единогласно. Воздержался только Минька «Ортодокс».
Перепелицын был удовлетворен. С заседания он уходил довольный и веселый. Вместе с ним шел Качурин, с гордостью глядевший на Перепелицына и думавший: «Какой Федор Петрович умный. Сказал все, что я хотел сказать».
За воротами их нагнал Корнеев.
— Ты, Борис Сергеевич, извини меня, — оказал ему Перепелицын. — Я на тебя здорово обижался. Давай руку — помиримся!
— Да мы с тобой не ругались, — улыбнулся Корнеев.
— Как же так не ругались?! — удивился Перепелицын, — я на тебя очень сердитый был. Обидно, Борис Сергеевич. Ведь мы — хозяева!
1930 г.