Рассказ
Поселок Зыков уже два месяца — передовая позиция Красной Армии. Поселок засыпает под выстрелы и от них же просыпается.
Высокие дома повреждены артиллерийским огнем, зияют черными дырами, трубы на домах того и гляди повалятся на крышу. А маленькие хатенки как будто еще больше в землю ушли, спасаясь от снарядов.
На улицах одуряющий запах акации, солнца вволю, а людей — не видать.
В хатах духота, спертый воздух и свет серый, как железные опилки.
Хотел машинист Булатов открыть окно, но жена его, Ирина, «христом-богом» умолять стала:
— Да ты что! Разве это можно?! Чтоб снаряд влетел! Ума в тебе нету! — схватила Булатова за руку и оттащила от окна.
В люльке сынишка-одногодка заплакал, Ирина к нему метнулась, на руки взяла, пестует.
Знает Ирина, что надо сыну, но грудь у нее плоская, как доска, а купить молока — нет денег.
Каждый день плачет надрывно сынишка, и слезы эти, как камни, в грудь Ирине, и она попрекает:
— Ну, что же ты со своими красными? Каждый день все обещаешь — «сегодня белых погоним. Украину возьмем»… Где ж?
Булатов у окна сидит, лицо тоскливое.
— Чего молчишь? И-и-и, бессовестный ты!
Расстегнула кофточку, уткнула неунимающегося сынишку в пустую грудь и запричитала:
— Все люди, как люди, а здесь… Господи, господи… Разве это муж? Так — чучело какое-то.
Булатов поднялся со скамейки, посмотрел на жену застывшими глазами, сказал:
— Не скули. Где мой пиджак? В депо пойду.
Ирина положила сынишку в люльку, к одежде кинулась:
— Не дам я тебе пиджака. Зачем идти? Вчера дежурил — еще что надо? Неровен час, убьет снарядом, тогда мне что делать?
Булатов легонько отстранил от вешалки жену, надел пиджак, голосом ровным сказал:
— Зачем меня убивать будут? А в депо я иду потому, что сегодня наступать будут… Может, паровозы потребуются.
Взглянула Ирина в глаза мужу, увидела в них знакомые ей упрямые огоньки и ничего не сказала.
Булатов вышел на улицу.
Как заблудившийся пчелиный рой, шумят пули, решетят окна высоких домов…
Пришел Булатов в депо — никого не видать. Тихонько сопит дежурный паровоз, кочегар спит в паровозной будке.
Посмотрел вокруг, везде одно: недобрая тишина.
Под потолком, на рельсовых переплетах, воркуют голуби, воробьи чирикают, загаживают пометом верстаки…
У Булатова нервно задергались веки, он вышел из депо и направился к станции.
Пусто на путях, нет ни одного вагона. Поле просторное, а не станция. И только рельсы напоминают, что здесь была жизнь, бегали вагоны, весело подталкивая друг дружку…
Смотрит Булатов на рельсы, покрывающиеся ржавчиной, и ему кажется — тоскуют рельсы о вагонах…
Гулкий орудийный выстрел спугнул тишину, снаряд перелетел через станцию… Вспахал землю.
Булатов остановился.
Выстрелы зачастили, свистят снаряды, разрываются…
Булатов повел глазами по полю — на зелени чернеют воронки от снарядов, будто осела стая галок. На рельсах — бронепоезд, весь окутан дымом и пылью, орудия огнем сверкают…
Бронепоезд идет к станции. Булатов направился к нему навстречу.
Минут через пять бронепоезд подошел к депо и остановился. Из паровоза выскочил командир; левая бровь у него рассечена, кровью застилает глаз. Командир заметил Булатова, подбежал к нему:
— Товарищ, дорогой, понимаешь, — снаряд в паровозную будку попал и убил машиниста. Где вот теперь найти мне машиниста?
Командир вытер кровь, застилающую глаз, повторил:
— Ни одного нет. Скажи: где найти? — Командир ругнулся со зла — саботажники!
Булатов ответил:
— Я машинист. А саботажниками-то зря лаешься. Как же нам сюда ходить, коли ползать впору? А с твоим бронепоездом я поеду…
Булатов вспомнил жену и плачущего ребенка.
— Дай-ка кусок хлеба, я в одно место отнесу и через минуту вернусь!
Командир схватил за руки Булатова:
— Дорогой братишка, я не всех саботажниками ругаю, а тех, что саботажничают…
Подскочил к бронеплощадке, крикнул:
— Бойцы, дай-ка хлеба буханку!
Из бронеплощадки высунулся красноармеец, удивленно посмотрел на командира обветренными глазами:
— Товарищ командир, хлеба — две буханки на всю площадку.
— Отломи половину. Да живей!
Булатов взял хлеб и побежал домой. Глаза расцвели, на лице радость. Вошел в хату, хлеб Ирине сует:
— На-ка.
Взял из люльки сынишку, щекочет ему живот:
— Э-э, ты, плакса! Сейчас мамка подзакусит, и ты молочка попьешь… Ух, ты, пассажир первого класса! — И опять положил его в люльку.
— Ты ешь, Ирина, побольше, а я опять на станцию побегу.
У Ирины хлеб в горле застрял:
— Опять на станцию! Зачем?
— Надо мне. Ну, я бегу, некогда.
— Не смей! На улице-то пушки как гремят. Не смей, тебе говорю!
— Брось ты шуметь, не говори, чего не следует. Я бегу.
Вслед за Булатовым, схватив на руки сынишку, выбежала Ирина.
Булатов бежал, не оглядываясь. Он не слышал выкриков жены.
Когда прибежал на станцию и залез на паровоз, увидел: на перроне стоит Ирина, — волосы выбились из-под платка, растрепались, на руках у нее сынишка. Ирина плачет.
Командир торопит:
— Товарищ, надо отъезжать. Наши в атаку пошли. Поддержка требуется.
Булатов высунулся из окна паровозной будки, крикнул жене:
— Ты иди домой. Не дури, Ирина!
Ирина сошла с перрона, Подвинулась к рельсам:
— Ты не поедешь! Я на рельсы брошусь. Ей-богу, брошусь!
Булатов передвинул рычаг, открыл топку, бросает уголь… Бронепоезд сердито засопел поршнями…
У Ирины выцвели глаза, зачастили слезы, ноги подкосились, и она опустилась на землю.
Бронепоезд пошел в атаку.
1926 г.