Рассказ епископа Буткевича

(Перевод с польской рукописи)

Настоящий рассказ составляет отрывок из рукописи, составленной на польском языке известным в Царстве Польском римско-католическим священником, прелатом Буткевичем.

Буткевич родился в Ковенской губернии, в городе Кретингене, в 1794 г. По окончании образования в бывших Сейнском лицее и Варшавском Александровском университете со степенью магистра богословия, он получил за границей степень доктора богословия. В последствии занимал следующие должности: делопроизводителя бывшей комиссии по духовным делам; настоятеля сувалкского прихода и вместе с тем официала августовской епархии (помощника епископа по управлению епархией); настоятеля владиславовского прихода; ректора бывшей Варшавской духовной академии; в 1850-х гг. — администратора (управляющего) августовской епархии и, наконец, настоятеля сначала вильковишского, а потом пренского приходов. Умер в Пренах (городок Мариампольского уезда, Сувалкской губернии) от холеры, в 1871 г.

Будучи вильковишским настоятелем, он был командирован в 1860-х гг., для занятий в бывшей правительственной коммисии внутренних и духовных дел. В комиссии много содействовал разъяснению вопросов касательно католического духовенства в Привислянском крае и в особенности монастырей, из которых большую половину предположено было закрыть в то время. С этой целью тогдашний главный директор правительственной комиссии внутренних и духовных дел, князь В. А. Черкасский, окружил себя опытными людьми в этом деле и, между прочим, вызвал в Варшаву прелата Буткевича.

I

Я отношу к редким случаям моей жизни то обстоятельство, что видел во время моей юности нашествие французского войска на Россию и несчастное его отступление; что был свидетелем объявления войны Наполеоном государю Александру I в присутствии армии, состоявшей из нескольких сот тысяч солдат, собранной на вильковишских полях (город Сувалкской губернии); что, наконец, смотрел на бегство Наполеона из Москвы.

Стечение различных обстоятельств и в особенности назначение меня, по истечении пятидесяти лет, приходским священником в городе Вильковишки было причиною того, что я решился посвятить свободное время от прямых моих занятий воспоминанию того времени, к которому относятся упомянутые исторические события.

В этом рассказе читатель найдет много таких подробностей, о которых нигде не услышит и которых не найдет ни в одной книге, несмотря на то, что о Наполеоне I уже достаточно напечатано. Не думаю здесь описывать его жизнь, не думаю также изучать его гений, который прославил Наполеоново имя; но я намерен описать только впечатление, которое Наполеон произвел на меня в то время, когда я смотрел на него в Вильковишках, окруженного военным могуществом, и затем, когда видел его бегство в Сейнах[1], на простых санях, почти без всякой свиты. Кроме этих двух обстоятельств, хочу упомянуть о следствиях движения Наполеоновой армии в той части Литвы, в которой я был очевидцем чрезмерной гордости французского императора.

Смотря на блестящую комету, бывшую в 1811 г., жители Литвы ожидали чего-то особенного; но во всяком случае не думали, что в следующем году увидят столь громадное войско, которое посетило их страну. За несколько недель до нашествия французов, получено распоряжение, на основании которого жители собирали хлеб, спирт, ветчину и вообще съестные припасы. Одновременно в «Варшавской газете», которой единственный экземпляр на весь уезд был у подпрефекта (начальника уезда), было напечатано, что в Варшаву прибыло вестфальское войско и что в Германии образуется сильная армия. По истечении нескольких дней, появились большие отряды французской конницы в окрестностях города Сейн, в котором я пребывал в качестве ученика народного лицея. Командовал всей конницей генерал Gruche, а отрядом, квартировавшим в городе Сейнах, баварский генерал граф Вреде. Будучи недоволен сейнскими жителями за то, что они не встретили его торжественно у городских ворот, наложил он на город контрибуцию в 24.000 франков, с тем, что если деньги на следующий день не будут уплачены, то город будет предан грабежу и пламени. По ходатайству подпрефекта, генерал Груши освободил жителей от контрибуции, но за то князь Вреде отомстил им тем, что приказал срывать солому с крыш на подстилку лошадям, жать хлеб и носить траву для лошадей, вместо сена, которое заблаговременно уже было заготовлено жителями, для этой цели, по распоряжению местной администрации. Мало того, князь Вреде приказал вывести из города два драгунских полка, которые ночевали в городе, собрал их затем на городском поле и, под предлогом произведения им смотра, двинул их в городские сады и огороды, принадлежавшие лицею и приходу. По истечении нескольких часов, когда многие фруктовые деревья были срублены, когда посевы и огородные овощи были вытоптаны конскими копытами, приказано было полкам очистить сады и огороды и двинуться в дальнейший путь во время невыносимой жары. Осталось в садах только несколько десятков лошадей, околевших от нездорового корма, в особенности от сжатого хлеба. Замечательно было то обстоятельство, что деревья в садах не высыхали, несмотря на то, что были лишены ветвей; яровой хлеб вырос снова, а озимые хлеба, хотя были сжаты и истреблены французами, однако отросли, и осенью жители дождались обильного урожая. Не считаю это чудом, но упоминаю об этом обстоятельстве, как о совершившемся факте, как о явлении, редко случающемся в растительном царстве. Вслед за отрядом баварского генерала сейнские жители имели возможность видеть все новые и новые полки, состоявшие из различных национальностей и не уступавшие друг другу в дурном обращении с городскими жителями. Грабили все, что попало под руки, и в особенности съестные припасы; разогнали лицей, в соборе поместили солдат, которые ночевали даже на престоле и вообще осквернили храм Божий. В окрестности города прибыла итальянская конно-егерская дивизия, под начальством генерала Домбровского (не того Домбровского, который собирал польские легионы за границей), и штаб ее остановился на несколько дней в городе. Частью по привычке, частью застигнутые голодом, егеря искали по всем углам драгоценных предметов и съестных припасов. Ища, они попали в ледник настоятеля и нашли в нем несколько бочек пива, известного под названием мартовского [marcove]. Понравился итальянцам этот напиток и поэтому пили его до-пьяна. Неизвестно по какой причине, но вероятно из зависти, отличающей вообще итальянцев, чтобы пиво не досталось другим, испортили они бочки, и напиток наполнил ледник до того, что итальянцы начали тонуть и звать на помощь; но, несмотря на то, что прибывшие на помощь освободили нескольких пьяных солдат из ледника, двое из них найдены мертвыми в погребе. Вследствие этого, военное начальство заподозрило жителей в измене и стало открыто обвинять ксендзов и их прислугу в убиении упомянутых солдат. Ксендзы ушли и скрылись в лесу, а т. к. я жил у своего дяди, приходского священника, то привязались ко мне и хотели было отдать под суд и затем расстрелять. Как только я узнал об этом, ушел из дому в лес и очутился в двадцати верстах от Сейн, в дер. Урдомине, в которой был другой приход моего дяди, ксендза Марциевского. В Урдомине все было разграблено; остался только викарный ксендз Улидович, в последствии главный священник польского войска и инфулост[2] замостской коллегиаты[3], с одной служанкой, т. к. вся остальная прислуга, с более ценными вещами и с домашним скотом, ночевала в лесу, чтобы таким образом уйти от преследования французов. Три дня ничего я не ел и поэтому просил ксендза дать мне что-нибудь поесть, тем более, что я устал и чувствовал полное истощение сил. Но ксендз сказал, что у него нечего есть, поэтому и мне ничего не может дать. Однако-ж я обрадовался, когда заметил, что служанка собирается печь хлеб; моя радость еще более усилилась, когда я увидел, что в печи жарится гусь, принесенный какой-то крестьянкой священнику. Но вдруг мы были поражены каким-то шумом, который все более и более приближался к дому настоятеля. Шум производил отряд баварских драгун, занимавшихся грабежом. Баварцы нашли в печи и гуся и хлеб; при виде отнимаемого у нас последнего куска хлеба, я едва мог удержать слезы. К нашему счастью, в урдоминском поместье временно пребывал у своей родственницы, г-жи Турчинович, поручик Наполеоновой гвардии уланского полка, Фадей Тедвен. Он, известив командира баварского отряда, что оставлен в Урдомине для защиты жителей от нанесения обид Наполеоновыми войсками (г. Тедвен считался только в отпуску), позвал начальника отряда к себе и приказал возвратить жителям все то, что баварцы разграбили в их домах. Баварцы послушались. Но за то в 20 верстах от Урдомина отряд ограбил местечко Сомно, причем из тамошнего костела взял 4.500 рублей, собранных на ремонт церкви.

Как уже выше сказано, моего дяди в Урдомине не было; он отправился в Вильковишки к доктору, где собирались тогда главные силы французской армии. Помещица Урдомина, заботившаяся о здоровьи моего дяди, хотела послать лошадей за ним в Вильковишки; но привести это в исполнение было почти невозможно, т. к. лошади на пути были бы наверно конфискованы французами. Она обратилась за советом к поручику Тедвену, который посоветовал ей следующее: обещал ей послать в Вильковишки своего денщика, гвардейского солдата из литовских крестьян, и потребовал, чтобы в помощь ему дать расторопного человека, который бы указал путь. Вся прислуга была в лесу; послать было некого; поэтому я переоделся в крестьянское платье, отыскал пару лошадей и простую телегу и двинулся вместе с гвардейцем, одетым в полную парадную форм, по направлению к Вильковишкам. На пути мы встречали много войска, которое, увидя моего гвардейца и принимая его, по-видимому, за курьера, давало нам дорогу. Часто отряды, которые мы встречали, хотели узнать дорогу и обращались с вопросами к моему барину; но тот, не зная по-французски, отвечал спрашивавшим: «la garde imperial», а меня погонял с криком: «marche, a vans»; часто тоже прибавлял: «bougre»[4]. Видно, такое наставление он получил от своего барина. Мы ехали день и ночь, пока добрались до Вильковишек, находящегося в 50 верстах от Урдомина. Это происходило оттого, что дорога буквально была загромождена всякими военными принадлежностями и войском. Пришлось шесть часов простоять у городской заставы, т. к. не было никакой возможности въехать в город. Я нашел квартиру дяди в конюшне; здесь он помещался за перегородкой, вместе с доктором; семья доктора помещалась в той же конюшне за другой перегородкой, а в доме его было отведено помещение для вице-короля итальянского Евгения и для баварского наследника престола.

В приходском доме жил неаполитанский король Иоахим Мюрат; все же прочие городские дома были заняты маршалами, генералами и другими сановниками. Войско, состоявшее более чем из 250.000, расположено было в поле, прилегающем к городу. Наполеона еще не было; его ожидали на следующий день из Кенигсберга. Никаких не было приготовлений к его встрече; только жители из любопытства вышли за город, чтобы взглянуть на величайшего в то время героя.

На закате солнца мы заметили в стороне, откуда имел приехать Наполеон, столб пыли и звук трубы, остерегающей, чтобы давать дорогу императору. И действительно, по истечении нескольких минут, показался Наполеон в одноколке, запряженной одной лошадью, которою сам правил; впереди ехали трубачи; он был окружен свитой, состоявшей из нескольких десятков кавалерийских офицеров и унтер-офицеров разных полков; как обыкновенно изображают его на портретах, он был в мундире конно-егерского полка, в пальто-сюртуке песочного цвета и в характеристической треуголке на голове.

II

Приехав в город, Наполеон прямо отправился в дом вильковишского поместья[5], лежащего на краю города, где ему была приготовлена квартира. На лице императора, хотя и покрытом пылью, можно было заметить изнурение, беспокойство и какое-то особенное неудовольствие, что происходило оттого, что (как уже тогда рассказывали) во время похода неоднократно получал он неприятные известия. Нерасположение его духа приняло характер сильнейшего гнева в то время, когда в Вильковишках заметил, что не только армия, но даже его гвардия лишена самых необходимых съестных припасов. Целую ночь он не спал, и не позволил другим уснуть, т. к. все должны были заботиться о приготовлении печей для хлеба. Это обстоятельство было причиною того, что вся армия осталась в Вильковишках еще на четыре дня и вместе с тем объявление войны России последовало четырьмя днями позже против назначенного времени, независимо от того, надо было дать время отдохнуть утомленным продолжительным походом солдатам и снабдить армию съестными припасами. Кроме того, Наполеон заботился о расположении к себе своей гвардии, которая громко начала роптать на бедствия и лишения, которые испытывала во время этого похода. Беседовал он с солдатами, приказывал выдавать двойные рационы съестных припасов и вина.

Кабинет Наполеона помещался в беседке, находившейся на помещичьем дворе, довольно просторной, окруженной высокими тополями. На столе лежало множество географических карт, за особым столом сидел маршал Бертье, начальник главного штаба «великой армии». Наполеон, по своему обычаю, несмотря на большую жару, был постоянно в пальто-сюртуке песочного цвета, на голове была характеристическая шляпа, которой не снимал, беседуя с маршалами и генералами, между тем как те стояли перед ним с непокрытыми головами; часто ходил вокруг стола в беседке и постоянно размышлял, глядя на какие-то планы и карты, лежавшие на столе; нередко давал приказания являвшимся к нему в беседку. Должно быть, все время в Вильковишках был в дурном расположении духа, т. к. давал приказы грозным голосом. Нарвав травы для своих лошадей, т. к. сена и овса ни за какие деньги нельзя было достать в городе, я, от нечего делать, ежедневно несколько часов стоял на помещичьем дворе и смотрел из-за угла старого деревянного магазина на императора Наполеона. Слыша с детства столько чудес о нем, я хотел вблизи посмотреть на него и запомнить черты его лица.

Когда войско достаточно отдохнуло, отдан был приказ о произведении всей собранной армии императорского смотра.

Во время смотра армия находилась в следующем порядке: первая линия состояла из пешей и конной гвардии; во второй — была пехота различных народов; в третьей — конница также разных народов и несколько французских кирасирских полков; в четвертой линии — артиллерия и артиллерийские парки со всеми принадлежностями. Армия построилась на юг от города тесными линиями, на равнине, примыкающей к садам приходского священника и аптекаря Шпора, и занимала площадь в длину 7 верст и в ширину 3,5 версты.

В 6 часов утра Наполеон выехал из своей квартиры, окруженный блестящим штабом, состоящим из маршалов, генералов и других сановников; золото и серебро, казалось капало с них. Каждый маршал был иначе одет и каждый из них богаче другого. Из всех выдавался мундир неаполитанского короля Мюрата, похожий на гусарский, осыпанный дорогими камнями; на голове была шляпа a la Henri IV, у которой было много драгоценных разноцветных перьев, пришпиленных бриллиантовой кокардой. Только Наполеон один отличался простотою своего костюма: на нем был мундир французской гвардии, синего цвета, с лентой и звездой почетного легиона. Зато его лошадь отличалась от всех: белая как молоко, сбруя, украшенная дорогими камнями, а попона из тонкого багрового сукна, обсыпанная золотыми орлами, доходила до земли. Как только вся эта знать остановилась перед гвардией, грянуло «vive l’empereur» и войско сделало на караул. Затем маршал Бертье прочел объявление войны России и приказ о вторжении в ее пределы. Снова войско сделало на караул, грянуло снова «vive l’empereur» и раздался генерал-марш. Вслед затем Наполеон со свитой останавливался перед каждой из следующих трех линий, и повторялась та же самая церемония. Как только император возвратился в город, в армии началось большое движение, т. к. все отряды стали готовиться к походу. Во главе авангарда был король Мюрат. Авангард состоял из нескольких кавалерийских полков, и именно: во главе шел уланский полк гвардии Красинского, за ним следовали: 8-й уланский полк князя Радзивилла, 6-й полк Понговского, гусарские красные голландские и черные прусские полки с изображением мертвой головы.

Вместе с Мюратом ехал генерал Красинский в полной парадной форме своего полка: в белом мундире со светло-зелеными отворотами, в красных панталонах с золотым галуном, четырехугольная шляпа, украшенная спереди золотистым солнцем, по середине которого блестела буква N с короною; сверху султан из дорогих и редких перьев. Это был красивый мужчина, не более тридцати лет от роду; ехал он на красивом арабском коне и обращал на себя внимание всех. Во время смотра, когда он выступил вперед со своим полком, Наполеон выразил ему свое удовольствие.

В тот самый день, когда был произведен смотр, император после обеда отправился вслед за своей армией, имея намерение произвести еще смотр двум корпусам, расположенным в 20 верстах от Вильковишек. Вся эта масса войска, занимавшая столь значительное пространство, очистила город и его окрестности в продолжение одних суток. Большая часть войск, составлявшая т. н. великую армию, направилась прямо к Неману; другая часть отправилась чрез Тильзит по направлению к Риге, а третья повернула на право к Неману, чтобы соединиться с V корпусом, бывшим под командой вестфальского короля, брата Наполеона; в состав этого корпуса входило польское войско, около 75.000 солдат. Этот корпус шел через Августов к Гродну.

Т. к. на каждой дороге проходило еще много войска, то я с дядей не мог двинуться в путь и надо было еще обождать несколько дней в Вильковишках. Оставшись в городе, я часто прислушивался к разговору помещиков, которые проезжали из окрестных деревень. Насколько могу помнить, главным образом толковали о том, почему столько войска было собрано в городе Вильковишках. Доктор Кирмс, солидный и образованный человек, имевший постоянные сношения с адъютантами вице-короля итальянского, равно как и наследника баварского престола, приходившими к нему побеседовать, утверждал, что Наполеон надеялся встретить русское войско на значительной равнине, тянущейся именно в окрестностях Вильковишек, т. к. думал, что император Александр, чтобы не опустошать своего государства, перенесет войну за его пределы. Обманувшись в своих расчетах, Наполеон хотел это вознаградить внезапным нападением на Вильно, где в то время находился государь; по этой причине спешил поскорее прибыть в город Вильковишки, где, как известно, были собраны его главные силы. Но когда и тут узнал, что император Александр не думает идти с армией на встречу ему, но, напротив того, намерен двинуться во внутренние губернии, Наполеон, до того не привыкший испытывать превратности судьбы, был чрезвычайно взволнован. Неудовольствие его усиливалось, т. к. получал он отовсюду неприятные известия, то о неисправном доставлении провианта и о значительных убытках при снабжении им армии, то о ропоте войск и, в особенности, его старой гвардии.

Припоминаю, что многие удивлялись, когда узнали, что не было при объявлении войны во французском войске никакой молитвы о счастливом ведении столь громадной войны; видно, французы были уверены в своем счастии; но оно и было поводом падения Наполеона, т. к., рассчитывая постоянно только на свое счастье и на материальную силу, он оставил в стороне Божию помощь и благодать Его. Этим-же объясняется то обстоятельство, что в столь громадной армии, состоявшей почти исключительно из римско-католиков, не было ни одного штатного католического священника. Только гвардейский уланский полк Красинского постоянно держал на свой счет полкового священника Гутковского, бывшего монаха Доминиканского ордена.

Возвратившись благополучно с дядей в Урдомин, я снова принялся за книги и продолжал свое учение в лицее. В Сейнах носились слухи, что вестфальский король не успел помешать корпусу Чичагова, возвращавшегося из Турции, соединиться с русскими войсками, т. к. слишком долго был в Гродно, и вместе с тем был причиною того, что польская конница потерпела большое поражение, под начальством генерала Рожнецкого, при Мире. Дошли до нас известия и о том, что значительная часть польского войска погибла под Смоленском; рассказывали, что более 1.000 офицеров были убиты, вследствие чего во многих семьях края надели траур. Доходили слухи, что Рига не была еще взята только по той причине, что маршал Удино и прусский генерал Йорк постоянно были не согласны друг с другом относительно военных действий. Носились тоже слухи и о том, что Наполеон, не будучи в состоянии догнать русское войско, чтобы сразиться с ним, не скрывал уже своей досады и начал отчаяваться. Наконец, разошлась молва, которая вслед за тем была подтверждена в «Варшавской газете», что после сражения при Можайске французская армия вошла в Москву, которая была сожжена по повелению генерал-губернатора Ростопчина.

Оставив Наполеона в опустошенном Кремле, я расскажу, на основании вполне достоверных источников, о вторжении его в пределы России.

III

В тот самый день, в который Наполеон оставил Вильковишки, прибыл он в село Скравдзе, в 40 верстах от Вильковишек, и остановился в доме тамошнего настоятеля.

Священник встретил его торжественно и на вопрос императора, знает ли по-французски, ответил по-латыни, что французского языка не знает. Тогда Наполеон сказал: «значит, будем говорить по-католически, по-римски». Несколько раз мне приходилось слышать, что Наполеон очень любил римскую словесность и будто часто в кармане носил Саллюстия и с удовольствием прочитывал войну против Югурты. Вошедши в комнату, император немедленно спросил: «есть ли что-нибудь поесть?» Когда же священник отвечал, что решительно нет ничего, и что он остался только в одной рясе, т. к. все разграблено проходившем войском, император подробно расспрашивал, что взяли у него солдаты. Когда ксендз рассказал, что лишился скота, хлеба, съестных припасов, движимого имущества, Наполеон выразил свое удивление и спросил, не жалеет-ли всего потерянного? Услышав ответ, что священник не жалеет, т. к. надеется по водворении мира получить снова все отнятое у него, император потрепал его по плечу и сказал: «Встречаю первого священника, которого нельзя назвать корыстолюбивым». Снова потрепал по плечу, слегка прикоснулся пальцами к лицу и сказал: «Я тебя искренно люблю».

Ходя по комнате, Наполеон жаловался, что нечего есть; но, увидев в окно курицу, которая пряталась в кустарниках в саду, воскликнул: «Reverendissime, ecce est pulla!»[6] Позвал своих дежурных офицеров и сам побежал в сад ловить курицу. Словив ее, подходит к ксендзу и говорит: «если ты такой же хороший повар, как священник, то наверно сделаешь мне одолжение и приготовишь суп из этой курицы».

Священник занялся кухней, т. к. ни одной женщины в деревне не было. Наконец, при помощи двух офицеров и солдат, курица кое-как была состряпана. Т. к. не было ни одной кухонной посуды, то принесли солдатскую миску и ложку и, вместо хлеба, кусок сухаря. Немного Наполеон ел бульону, но съел почти половину курицы, выпил нежного вина, сел на скамейку и, опершись головой о стенку, задремал с полчаса. После такого отдыха приказал подать себе одноколку и привести лошадь, принадлежавшую к голландскому гусарскому полку, для священника, которому предложил ехать в своей свите. Такое странное присутствие в свите ксендза обращало на себя внимание, и многие военные спрашивали друг друга о причине такого обстоятельства. В самом деле, трудно было понять такую необыкновенную выходку императора; догадывались, что он хотел показать жителям Литвы, как благосклонно относится к их вере и духовенству. Место, указанное для сбора всей армии на берегу Немана, была долина, в которую войско с равнины, тянущейся от Вильковишек до берегов Немана, могло пробраться двумя путями; эта принеманская долина закрыта от равнины горой, в виде конуса. Как только Наполеон прибыл к этой горе, немедленно была на ней построена дорога, по которой Наполеон взошел на гору, и вслед за ним поставлены были на горе две небольшие пушки. Стоя на вершине горы, осматривал он некоторое время местность и затем приказал с одной и с другой стороны возвышенности навести мосты. В то время был Наполеон в весьма дурном расположении духа, как полагали, по той причине, что даже на границе России не встретил ни малейшего сопротивления; досада усилилась еще в то время, когда, стоя на горе, заметил нескольких казаков по другую сторону Немана, которые, выскочив из пожайсцкого[7] лесу и выстрелив несколько раз из пистолетов, скрылись из виду. Император, в сопровождении упомянутого священника первый переехал на другую сторону Немана, где нашел генерала Красинского и командиров 6-го и 8-го уланских полков; генерал ожидал с докладом, что эти полки заняли г. Ковно, лежащий в нескольких верстах от места сбора армии, и что конница переплыла р. Неман. Кстати упомяну о том, что эта лишняя смелость дорого стоила, т. к. погибло около 200 человек и столько же лошадей, а Ковны никто решительно и не думал в то время защищать. Наполеон был весьма недоволен, когда ехал в город; не обращал ни малейшего внимания на большие толпы жителей, приветствовавших его и называвших даже отцом и спасителем, — нисколько не тронуло его такое сердечное приветствие. Остановившись в городе, он принимал маршалов и генералов и грозно отдавал приказы, что, говорят, происходило от того, что в то время сгорели хлебные магазины в Кенигсберге и утонуло много съестных припасов в Немане, заготовленных для армии. Целый день простоял священник в императорской квартире и, не зная, что делать, просил лиц, имевших доступ к Наполеону, чтобы тот освободил его, тем более, что ксендз уже так устал и такой чувствовал голод, что едва держался на ногах. Поздно вечером позвал его Наполеон к себе и, давая довольно значительную сумму денег, произнес: «Reverendissime, vale, memento mei ad attare Dei»[8]. При этом позвал маршала Бертье и приказал дать лошадь священнику и трубача, который бы сопровождал его до села Скравдзе и оставался у него до окончания войны. Таким образом ксендз, на той самой лошади, на которой ехал в свите Наполеон, возвратился благополучно в Скравдзе, сопровождаемый трубачом драгунского гвардейского полка. При жизни ксендз часто рассказывал о том, как в продолжение нескольких часов он был при особе императора, но о количестве полученных денег никому не говорил ни слова; однако ж после его смерти узнали, что получил 20.000 франков, которые еще при жизни большей частью раздал родственникам. Несколько раз слышал я этот рассказ священника; с ним вместе посетил я долину и гору, о которых была речь; гора и до настоящего времени называется Наполеоновой.

Когда армия выступила в дальнейший поход из пределов бывшего Варшавского герцогства, в тех местах, по которым следовала армия, осталось очень много мародеров, которые страшно обижали жителей литовских уездов. Образовав шайки, состоявшие из нескольких человек, они нападали на крестьянские и помещичьи усадьбы, производя повсюду сильные разбои и грабежи. В окрестностях больших городов (Вильно, Ковно, Гродно) посылали из города целые отряды войска для ловли этих негодяев и беспощадно подвергали сильной смертной казни на городских площадях. Но в местности между Неманом и прусской границей, где не было ни одного уже в то время солдата, администрация не могла управиться с шайками. Горькая необходимость самозащиты дала жителям в руки средства против разбоев: жители всякого сословия, звания и веры, застигнутые таким бедствием, образовали земскую стражу, которой обязанностью было помогать гражданам в случае нападения и ловить мародеров. Устраивались настоящие на них облавы, как на диких зверей, пока последний из них или не был схвачен, или не переправился через Неман в северо-западные губернии. Вследствие этих стычек, жители сами привыкли к разбоям; это обстоятельство и объясняет, почему жители литовских уездов так беспощадно убивали французов, когда они уходили из России; впрочем, может быть, желали отомстить им за обиды, нанесенные поселянам французами во время вторжения в Россию.

Когда мало по малу водворился порядок, я в Сейнах продолжал заниматься наукой. Через город проходили еще незначительные отряды войска, входившие в состав корпуса маршала Сен-Сира, который позже других следовал за великой армией. Нередко мы потешались над французскими драгунами, которые недавно были преобразованы в уланские эскадроны, и с этой целью, вместо маленького ружья со штыком, дана была им пика. Француз, не привыкший к этого рода оружию, не умел обращаться с пикою; лошади часто пугались и потому бывали нередко смешные сцены.

IV

Осенью 1812 г. рано начались холода. Уже в начале октября по утрам случалась изморозь. Днем стояла постоянно хорошая и сухая погода, а в ноябре началась настоящая зима и мороз нередко доходил до 20 градусов. Первыми предвестниками плохого состояния французской армии были разные интендантские чиновники, которые уходили с добычею и с женщинами, из коих многие происходили из высшего польского сословия. Но об отступлении армии еще не было слышно; только в половине ноября полковники польской артиллерии Ридель и Кохановский намекнули об этом, ночуя в доме приходского священника, но не сказали ничего определенного. По истечении нескольких дней, прибывший на ночлег в тот же дом артиллерийский капитан Богданович говорил, что всю армию принудили русские к отступлению и полагал, что Наполеон уже оставил Москву. Под командой капитана было более 40 орудий, которые стояли на площади перед церковью. Другая часть артиллерии, состоявшая из большего числа пушек, была под открытым небом за городом, под командой подполковника Пентки. Когда многие удивились тому, что при отступлении столько еще было орудий, капитан Богданович толковал, что польская артиллерия не лишилась ни одной пушки, т. к. в самом начале зимы приказано подковать артиллерийских лошадей так, как обыкновенно подковывают их в северных странах; французы же держались в этом отношении своих обычаев, и потому принуждены были оставлять пушки во многих местах, по которым они проходили. За артиллерией следовала польская кавалерия, большею частью пешком, в которой можно было заметить большее число офицеров чем солдат. Исключение в этом отношении составлял 4-й конно-егерский полк, в котором было много лошадей, между прочим, у каждого офицера была своя лошадь; все были одеты в церковные ризы, верное доказательство грабежа православных церквей; а у полковника Дульфуса было очень много добычи, состоявшей по преимуществу из дорогих церковных предметов. Т. к. после приезда в Сейны приказал он занять для себя мою квартиру и на моей кровати поместил больного офицера, своего родственника, приказав мне под строгою ответственностью смотреть за ним, то я имел возможность рассмотреть драгоценности, похищенные им в России. Видел я два большие сундука, наполненные иконами, украшенными дорогими камнями; было в сундуках также немало золотых и серебряных церковных сосудов. Независимо от этого, большой тюк женских нарядов, сшитых из дорогих тканей и редких мехов. Сам полковник вечером вместо халата надевал женскую шубку, которая, по-видимому, принадлежала богатой даме, т. к. шубка была покрыта дорогою тканью с золотыми цветами и была на собольем меху лучшего качества; даже панталоны и сюртук у полковника и его родственника были на собольем меху.

Несколько дней спустя, все более и более можно было заметить, что армия уходит из России; через Сейны проходил V корпус, в состав которого входило, по преимуществу, польское войско. Когда я узнал, что князь Иосиф Понятовский и генерал Домбровский намерены ночевать в Готнах у помещика Вольмера, в семи верстах от Сейн, я с сыном того же Вольмера, полковника национальной гвардии, отправился пешком туда, чтобы взглянуть на этих двух известных мужей. Вернувшись в Сейны, нашел я остатки польского войска, которое вошло в город без всякого порядка, точно какие-нибудь усталые путешественники. Вскоре прибыл и командующий войском генерал Исидор Красинский. Приехал он в карете, запряженной шестерней вороных лошадей, что составляло резкую противоположность с нищетой и рубищами солдат. Не знаю, по какой причине разнеслась молва, что в нескольких милях появились в значительном количестве казаки; раздался барабанный бой, войско засуетилось и собралось на рынке. Было всего войска около 4.000; но, принадлежа к различным полкам и будучи без командиров, оно не могло построиться в надлежащий порядок и образовало беспорядочную толпу. Когда прибыл к войску генерал, принесли какую-то связку (оказалось, что это были знамена), которой отдана была военная честь. Но потом оказалось, что слухи о казаках были неверны; генерал приказал солдатам разойтись по квартирам, а знамена препроводить в Варшаву. Тогда же толковали, что ни одно знамя не было утеряно; и в самом деле, в последствии, во время моего пребывания в Варшаве, не раз приходилось видеть эти знамена в арсенале, приведенные в порядок по приказанию великого князя Константина Павловича; после 1830 г. знамена эти перевезены были в Санкт-Петербург и в настоящее время находятся в Казанском соборе.

После выезда генерала Красинского настала полнейшая тишина; хотя и проходило много, большей частью поодиночке, французов, но на них никто уже не обращал внимания. Никому и в голову не приходило, что Наполеон будет проезжать через Сейны; между тем, 8 декабря по новому стилю, когда мы, в лицее, пробовали под руководством профессора Маевского получить из картофеля сахар, входит в комнату другой профессор, ксендз Яцына, и спрашивает Маевского: «Видел ли ты Наполеона, и если видел, помнишь ли черты его лица, т. к. с маршалом двора Наполеона Коленкуром едет какой-то господин, весьма похожий на Наполеона?» Маевский ответил, что видел его издали в Варшаве в 1806 г., а указывая на меня, прибавил, что лучше всего узнаю я, т. к. достаточно смотрел на него в Вильковишках.

Мы все отправились в дом, известный под названием Cafe-haus, принадлежавший г-ну Мицулевичу. Наполеон прогуливался по большой комнате, подходил к камину, в котором горел огонь; но жена Мицулевича постоянно отталкивала его от камина, т. к. в нем приготовляла кушанье для прибывших гостей; император был в мундире егерского полка; сверх мундира была бархатная куртка на собольем меху, и хотя, вместо характеристической шляпы, была у него на голове зимняя соболья шапка, с зеленым сверху бархатом, однако очень легко можно было узнать отличительные черты его лица. Мой учитель шепнул мне на ухо, чтобы не рассказывать другим об этом, т. к. видно, что император едет incognito. Все более и более наполнялась комната любопытными, на что Наполеон не обращал внимания; не переставал он возиться с хозяйкой подле камина и шепотом несколько раз произносил: «belle polonaise». Вдруг входит в комнату, в полной парадной форме, офицер гвардии, полка имени Красинского, местный комендант, который, остановившись перед императором и, отдав ему честь, обратился к нему со словами: «sire». На это Наполеон: «откуда ты знаешь, что я sire?» Офицер, указывая на орден почетного легиона, висевший у него на груди, отвечал, что удостоился получить его из рук императора после сражения при Ваграме. Наполеон, выразив свое удовольствие, прибавил: «если так, то нет надобности скрывать мое имя; поди и поищи подпрефекта (начальника уезда); приди с ним вместе, т. к. имею к вам дело». Офицер, выходя, сказал собравшимся, чтобы снять шапки, т. к. тут находится император. Все послушались офицера. Наполеон благодарил публику и просил ее не стесняться, но все стояли с непокрытыми головами. Не мешала уже хозяйка Наполеону подходить к камину, и по всему было видно, что император был в лучшем расположении духа; разговаривая с некоторыми женщинами и в особенности с Висневской, женою подсудка (т. е. помощника мирового судьи), которая обратила на себя его внимание молодостью и миловидностью; хвалил ее красоту, трепал по плечу и, по своему обычаю, слегка прикасался пальцами к плечу или брал за ухо. Когда прибыл комендант с подпрефектом, Наполеон отправился с ними в другую комнату, где находился маршал Коленкур, генералы Рапп и Сокольницкий и полковник гвардейского уланского имени Красинского полка Вонсович. Не скрывал Наполеон опасения своего при проезде от Сейн до Августова, т. к. 50 верст надо было проехать лесом, притом ночью и в расстоянии только 40 верст от русской границы, на которой уже начали появляться казаки в значительном количестве. Посоветовавшись с сказанными лицами, Наполеон решил, что подпрефект будет сопровождать его до Августова.

Наполеон обедал вместе со своей свитою, ел очень много, и в особенности понравилась ему морковь с бараньими котлетами. Это приписывали тому, что император в первый раз обедал после выезда из Москвы, т. к. до сейнского обеда ограничивался только холодной закуской. Во время обеда заметил он картину, висевшую на стене, приказал Вонсовичу снять и к своему удивлению заметил на ней изображение исторического факта, когда император Александр в 1807 г. представлял ему на судне, при городе Тельзите, прусского короля, побежденного в том же году. По этому поводу начал философствовать о суете мира сего, о разнице в его положении между теперешнем временем и 1807 г. Много Наполеон говорил о вежливости и доброте императора Александра, о преданности военному искусству его брата, великого князя Константина Павловича, которого видел ловкость и замечательный навык в умении обращаться с холодным оружием. Наконец вспомнил, по словам подпрефекта, приглашенного тоже к императорскому столу, о красоте и любезности прусской королевы, с которой познакомился в Тильзите, где, как известно, был заключен мир.

После обеда, вышедши на крыльцо, Наполеон произвел смотр Сейнскому ополчению, состоявшему из национальной гвардии, собранной из горожан, из так-называемых пикинеров, набранных из сельских жителей. Посмотрев на саперный отряд, с белыми холстинными передниками, с высокими бараньими шапками и с длинными искусственными бородами, стоявший во главе национальной гвардии, начал смеяться; смех его еще усилился, когда взглянул на упомянутых пикинеров и произнес, обращаясь к генералу Раппу: «c’est bien ridicule». В самом деле, они были смешно одеты: кафтан и панталоны были из толстого серого сукна; из этого материала была и фуражка, имевшая форму высокой ермолки. Однако, несмотря на это, Наполеону понравилась резвость и выдержанность солдат, хороший их вид в 20-ти градусах морозу; а когда гвардия, под командой капитана Жельны, осьмидесятилетнего старика, современника Костюшко, сделала на караул, и пикинеры, подняв свои пики, начали кричать: «да здравствует император!» Наполеон был в восторге, несколько раз выражал свое удовольствие и благодарил отряд. Спрашивал подпрефекта о числе солдат. Когда узнал, что отряд состоит более чем из 2.000 солдат, император говорил, что ему кажется, что Сейнский уезд меньше других уездов Варшавского герцогства, и если в нем можно было набрать 2.000 войска, то из уездов Варшавского герцогства, состоявшего из 100 уездов, можно составить армию в 200.000 человек. «Господа, — произнес Наполеон, обратившись к окружавшим, — нечего нам отчаваться».

Подали трое саней: на одни из них был поставлен кузов. Выходя из Cafe-haus’а, Наполеон встретил у дверей госпожу Мицулевич, которая мешала подойти ему к камину, улыбнулся и сказал: «adieu, baba». В экипаж сел со своим человеком Рустаном; сзади экипажа сел генерал Рапп, а на козлах полковник Вонсович. На других санях ехал маршал Коленкур с генералом Сокольницким и с одним служителем. На третьих санях был багаж и два лакея. Т. к. подпрефект не мог успеть собраться в путь, то Наполеон, не видя его при выезде из города, остановился и ждал полчаса, пока тот прибыл.

V

В Глембоком-Броде (первая почтовая станция) Наполеон поручил Вонсовичу узнать, не видели ли поселяне казаков в окрестных лесах. В Августове благодарил подпрефекта за благополучно совершенный путь и уверял, что никогда об этом не забудет и постарается вознаградить за оказанную услугу. И действительно, Наполеон не забыл об этом, как это увидим после.

Известно, что Наполеон, прибыв в Варшаву, остановился в английской гостинице и, переночевав, поспешил в дальнейший путь, в Париж. Никого он не принимал у себя в Варшаве, позвал только агента при правительстве Варшавского герцогства, священника Прадта, известного дипломата, беседовал с ним и, взяв у него денег, уехал из Варшавы.

В заключение моих воспоминаний считаю необходимым прибавить еще следующий рассказ, который передаю со слов бывшего мариампольского почтсодержателя Микулича.

«Увидев меня в городе Мариамполе[9] суетившегося около ямщиков, запрягавших лошадей. Наполеон позвал меня к себе, и когда узнал, что не понимаю по-французски, поручил полковнику Вонсовичу передать мне, что он, Наполеон, надеется, что я предан ему так, как вообще поляки. Притом прибавил, что передает свою судьбу в мои руки, т. к. желает, чтобы сейчас же отправиться вперед и до самой Варшавы на всех почтовых станциях заказать лошадей для маршала Коленкура, под именем которого Наполеон уходил в Варшаву; чтобы никому не говорить ни слова о его проезде и в случае опасности немедленно донести. Когда Наполеон услышал, что я готов пожертвовать для него свою жизнь, подал мне руку, которую я поцеловал чистосердечно. Только в одном месте на пути в Варшаву я сильно встревожился: невдалеке от городка Райграда[10], услышал я разговаривавших евреев, что кто-то видел казаков в долине речки Бобра, текущей как раз вдоль дороги, по которой надо было проезжать Наполеону. Про всякий случай я остановился до приезда императора и сообщил о слышанном полковнику Вонсовичу. Выслушав мое донесение, Наполеон спросил, далеко ли до границы прусского королевства? Когда узнал, что поедем близ границы, т. к. дорога идет почти по ней, сказал, что надо ехать дальше и в случае опасности повернуть на право в Пруссию, куда, по всему вероятию, казаки не осмелятся преследовать. Согласно такому решению, мы двинулись дальше; ехали безостановочно днем и ночью без всяких уже опасений и прибыли, наконец, в Варшаву, где, по данному мне приказу, я указал путь в английскую гостиницу. Император приказал полковнику Вонсовичу благодарить меня и уверить, что об услуге моей не забудет, и поручил Прадту, как сказал выше, своему агенту, выдать мне 25.000 франков».

Возвратившись в Мариамполь, Микулич застал уже в нем русское войско. Вновь установленный Русским правительством окружной начальник трех северных уездов Ломжинского департамента (губернии), узнав о том, что Микулич способствовал бегству Наполеона, приказал арестовать и отвести его в гор. Вильно, откуда был сослан в Сибирь и пробыл в ней два года.

После отречения от престола, в 1814 г., Наполеон прислал с о. Эльбы дипломатическим путем сейнскому подпрефекту Людовику Ивашкевичу, при бумаге, в коей выражена была благодарность за оказанную услугу, дорогой перстень, украшенный бриллиантами; величина его была более дюйма; на прекрасном аметисте была буква N, увенчанная императорской короной, сделанной из мелких бриллиантов великолепной работы; кроме того, кругом было более двадцати довольно крупных бриллиантов. Варшавские ювелиры оценивали его более чем в 10.000 злотых (1.500 рублей серебром). В последствии Ивашкевич, находясь в бедственном состоянии, принужден был продать перстень еврею за 400 талеров.

Когда Варшавское герцогство было занято русскими войсками, не произошло в нем значительной перемены: оставлено было прежнее правительство, с той только разницей, что в Варшаве вместо государственного совета, был учрежден временный совет, а в департаментах и уездах установлена должность окружного начальника, которому по преимуществу принадлежала полицейская власть. Русские солдаты соблюдали строжайшую дисциплину; безопасность лиц и имущества были вполне обеспечены; повсюду в крае водворился полнейший порядок. Поэтому и я продолжал свое образование в лицее и, оканчивая его, дождался учреждения, на основании венского конгресса, Царства Польского. Вследствие этой перемены я лично несколько пострадал: за хороший и четкий почерк мне и другому моему товарищу, Самборжецкому, назначена была стипендия 120 талеров в год, а после окончания лицея обещало выдавать, в продолжение двух лет, по 300 талеров для дальнейшего образования за границей, с тем, чтобы в последствии прослужить известное время в канцелярии саксонского короля, варшавского герцога, — с упразднением же герцогства я потерял эту карьеру. Но я имел надежду, что новое правительство вознаградит мою потерю, если буду служить ему верно и надежды мои вполне осуществились.

Варшава. Перев. Е. И. Гилюс
Сообщ. П. К. Щебальский