Бѣдность русской дѣтской литературы столько разъ была оплакиваема, что говорить объ этомъ явленіи значитъ напрасно утомлять вниманіе читателя. Но, напротивъ того, нельзя не встрѣтить съ любопытствомъ и не разсмотрѣть внимательно книгу, заключающую въ себѣ оригинальное произведеніе новой русской писательницы для дѣтей, и притомъ рекомендуемую г. Тургеневымъ въ слѣдующихъ словахъ: "Мысль, которая положена въ основаніе книги г-жи Буташевской и которая состоитъ въ томъ, чтобъ направляя вниманіе дѣтей на окружающіе предметы, посредствомъ изученія этихъ самыхъ предметовъ открывать постепенно весь тотъ міръ, въ которомъ они живутъ -- эта мысль вѣрна, и правдива и едва-ли не въ первый разъ съ такой полнотой и отчетливостью примѣняется у насъ. Проведенная въ цѣломъ ряду живыхъ образовъ систематически, но безъ педантизма, она можетъ дать обильные плоды. Тутъ есть и занимательность, и почти неистощимое богатство фактовъ, и здравый ненатянутый реализмъ, и въ то же время есть новость, необходимая для юнаго, впечатлительнаго воображенія, есть даже таинственность, тѣмъ болѣе заманчивая, что она является неожиданно, по поводу вещей, повидимому самыхъ обѣденныхъ" (стр. VI и VII).
Мы совершенно согласны съ г. Тургеневымъ въ истинности основной мысли г-жи Буташевской; но спрашивается, въ какой мѣрѣ удовлетворительно ея исполненіе.
У маленькой дѣвочки Вѣрочки есть папа и мама, которые заботятся о ея воспитаніи. Однажды мама подала дочкѣ совѣтъ описывать все, что она дѣлала и говорила впродолженіе дня; дѣвочка послушалась и, между-прочимъ, стала записывать разсказы матери о разныхъ предметахъ ихъ домашней обстановки и главнѣйшихъ матеріальныхъ потребностей человѣка -- пищѣ, одеждѣ, помѣщеніи. Эти разсказы, вмѣстѣ съ собственными приключеніями дѣвочки, тоже описанными, и составляютъ содержаніе дневника.
Разсказы большею частью изложены отъ лица тѣхъ предметовъ, о которыхъ слѣдуетъ говорить; такъ, напримѣръ, кусочекъ хлѣба разсказываетъ, что сперва онъ былъ пшеничнымъ зерномъ, былъ посѣянъ въ полѣ, произвелъ стебелекъ, разцвѣлъ, далъ чернушки, которыя были собраны, вымолочены, смолоты въ муку, мука была обращена въ тѣсто, его испекли и, наконецъ, стали ѣсть; бурнусъ ведетъ свою исторію съ-тѣхъ-поръ, когда онъ былъ шерстью барашка, прыгавшаго на лужку и т. д. Дѣйствительное, фактическое содержаніе этихъ разсказовъ не велико, но за то эта фактическая основа распространена нравственными разсужденіями и длинными описаніями. Повидимому, авторъ предполагалъ скрасить послѣдними сухость голаго факта; намъ кажется, что онъ вполнѣ ошибся въ этомъ пріемѣ: какъ ни живо дѣтское воображеніе, дитя вполнѣ удовлетворяется простымъ изложеніемъ истины, лишь бы самый фактъ былъ интересенъ и доступенъ для его пониманія, а если у него разыграется воображеніе (а это случается часто, ребёнокъ самъ оживотворитъ предметъ, о которомъ ему разсказывали, подобно тому, какъ онъ заставляетъ дѣйствовать и говорить картонныхъ и оловянныхъ солдатъ и охотниковъ. Предупреждать этотъ процесъ его воображенія значитъ отнимать упражненіе у его умственной дѣятельности. Съ другой стороны, чтобы украшенное такимъ-образомъ описаніе содѣйствовало лучшему уразумѣнію истины, оно должно быть вполнѣ художественное; а этого въ описаніяхъ "Дневника" тоже не имѣется, и потому ихъ пространность просто утомительна. Мы полагаемъ, что ихъ съ большимъ успѣхомъ могло бы замѣнить развитіе фактическихъ подробностей, которыхъ, какъ мы уже говорили, въ книгѣ мало. Чтобы подтвердить наше сужденіе примѣромъ, выбираемъ одинъ изъ разсказовъ матери (говорятъ усы дождеваго зонтика):
"Мы служили украшеніемъ страшному морскому великану, называемому китомъ. На хребтѣ его могли бы помѣститься мильйоны червяковъ всякой породы и цѣлое стадо барановъ; длиною онъ былъ въ 10 саженъ и въ 2,000 пудовъ вѣсу. Изъ одного язычка его рыбаки достали шесть бочекъ масла.
"И какой красавецъ былъ этотъ китъ! одни усы чего стоили! Представьте себѣ, что съ каждой стороны громадной его пасти красовалось отъ восьмисотъ до девятисотъ такихъ роговыхъ пластинокъ -- это были не усы, а лѣсъ! И сколько можно было надѣлать зонтовъ, корсетовъ и разныхъ разностей изъ усовъ одного кита!
"Впрочемъ, не для одной красы росли мы на губахъ великаго кита: мы замѣняли ему зубы, потому-что другихъ у него не было. Когда наступало время обѣда, онъ, бывало, подниметъ насъ вверхъ и выставитъ, надъ водой; тотчасъ же куча маленькихъ морскихъ животныхъ заберется туда и давай играть, прыгать... Тогда китъ, замѣтивъ, что полакомиться есть чѣмъ, разѣваетъ свою пасть, а вода такъ и бросится въ нее, какъ въ пропасть, увлекая за собой всѣхъ этихъ глупенькихъ шалуновъ, которые тамъ исчезаютъ.
"Но не поздоровилось бы киту отъ подобнаго обѣда: въ желудкѣ его, какъ онѣ ни великъ, не могло бы помѣститься огромное количество проглатываемой имъ воды. Во избѣжаніе этого неудобства, разумная природа устроила, наверху его головы, два носовыя отверстія, называемыя дыхалами, изъ которыхъ выкидывается вода, какъ изъ фонтановъ.
"И каковъ видъ, когда десять или двѣнадцать китовъ, сплотившись вмѣстѣ, плывутъ, какъ какой-нибудь громадный корабль, выкидывая на 5 на 6 саженъ въ вышину цѣлыя колонны воды! Или когда это дружеское общество вздумаетъ повеселиться, поиграть: поднимутся, бывало, господа киты во всю свою длину, да потомъ бухъ! въ воду! Каковъ шумъ! каковъ кругъ разбѣжится по водѣ отъ паденія такихъ богатырей...
" О! какъ великъ и прекрасенъ былъ нашъ океанъ! продолжалъ зонтъ:-- никогда я его не забуду! никогда! Буря ль разыграется и заходятъ сизыя волны, загудятъ, застонутъ... ничто не попадайся имъ тогда на пути -- все поглотятъ! Въ тихую погоду, море, родина паша, какъ нѣжная мать, колышетъ насъ въ своей обширной колыбели и кормитъ своими питательными волнами, наполненными мильйонами крошечныхъ превкусныхъ животныхъ.
"Весной, какъ только солнышко начнетъ нагрѣвать воду, изъ глубины океана выплываютъ на поверхность мильйоны живыхъ существъ. Сельди плывутъ плотными слоями, мечутъ золотистую икру -- точно песчаный островъ выступаетъ надъ волнами и хочетъ застлать собою море. Сколько ихъ тутъ? Кто можетъ сосчитать эти легіоны, эту живую безконечность жизни...! Въ одну ночь рыбаки налавливаютъ сельдей до десяти тысячъ боченковъ. На двѣ, на три сажени въ глубину, воды не видно, отъ изобилія икры и молокъ. Представьте себѣ, что каждая сельдь имѣетъ еще до ста яицъ. А треска еще получше сельди: до девяти мильйоновъ яицъ имѣетъ одна такая рыбка! За то
Англія посылаетъ на ловлю ея до тридцати тысячъ матросовъ -- а сколько другія страны? Да, вотъ какова треска! Для нея одной создались колоти, устроились конторы и города.
"Но что бы могъ сдѣлать человѣкъ?-- Всѣ наши усилія, флоты, рыбныя ловли -- были бы ничто: сельдь и треска, не говоря уже о другихъ рыбахъ, пожалуй, запрудили бы море и сдѣлали бы изъ него какое-нибудь болото. Чтобъ отвратитъ подобную опасность, жизнь обратилась къ сестрѣ и спутницѣ своей смерти, и сказала ей: "Пріиди ко мнѣ на помощь! Нѣкоторыя породы рыбъ такъ плодовиты) что могутъ превратитъ питательныя волны морей въ какую-нибудь мутную тину, что было бы очень-вредно для другихъ существъ, живущихъ въ ихъ глубинахъ ". Смерть отвѣчала, что она сама-по-себѣ тоже ничего не можетъ вдѣлать безъ помощи великой природы. Тогда жизнь и смерть обратились къ природѣ! " Создай намъ, говорили они, силу уничтоженія, силу равновѣсія! " Разумная природа и вызвала со дна моря самое обожорливое чудовище -- акулу, которая своей страшной пастью поглощаетъ все, что ни попадется ему на пути, и такимъ-образомъ очищаетъ море. Но есть въ моряхъ, кромѣ акулы, и другія рыбы, которыя по ремеслу своему такіе же прожорливые ѣдоки, какъ и акула, хоть не въ такой степени" (стр. 69 -- 73).
Мы обозначили курсивомъ тѣ мѣста, которыя считаемъ безполезнымъ и водянистымъ распространеніемъ основнаго содержанія. Подобныхъ мѣстъ въ книгѣ довольно. Очень не нравится намъ и та холодная, непонятная для дѣтей аллегорія о жизни и смерти, которая вставлена въ концѣ разсказа; хорошо, если она пройдется незамѣченною для ребенка; но что, если онъ, читая эту страницу, спроситъ мать или отца: "какой это такой человѣкъ -- смерть?"
Приключенія самой дѣвочки, составляющія другую сторону въ содержаніи ея дневника, не отличаются ни занимательностью, ни даже связностью; мотивы ихъ сентиментальны и лишены всякаго движенія; авторъ не обладаетъ художническою наблюдательностью, и потому изложеніе его вовсе не картинное. Онъ изображаетъ дѣтей русскихъ, ставитъ ихъ въ сношенія съ простонародьемъ, и при всемъ томъ ни въ одномъ лицѣ, ни въ его проявленіяхъ, обстановкѣ и даже рѣчахъ, вы не замѣтите чертъ, сколько-нибудь народныхъ. Къ довершенію всего, авторъ придерживается старой методы, наголо выставлять нравственныя поученія и обильно пересыпать ими разсказъ свой, при чемъ и самый способъ изложенія становится отвлеченный и скучный для ребёнка.
Къ "Дневнику дѣвочки" присоединены дѣтская драма и сказка. Ни та, ни другая не лучше дневника. Та же сентиментальность, поученіе, страсть къ аллегоріи и отсутствіе занимательности.
Итакъ, въ книгѣ г-жи Буташевской исполненіе далеко не соотвѣтствуетъ основной мысли автора. Произнося такое сужденіе, мы совершенно расходимся съ г. Тургеневымъ, но тѣмъ не менѣе не думаемъ, что ошиблись: наши доказательства налицо -- и въ самой книгѣ, и въ предъидущихъ строкахъ рецензіи. Отзывъ г. Тургенева не болѣе, какъ любезность свѣтскаго человѣка.
"Отечественныя Записки", No 12, 1862