Повѣсть.

I.

Часу въ одиннадцатомъ ноябрьскаго утра, человѣкъ обыкновенной партикулярной наружности шелъ по Большой-Подъяческой-Улицѣ, заботливо всматриваясь въ ярлычки, мелькавшіе въ окнахъ домовъ. Вьюга крутила въ воздухѣ и бросала ему въ лицо хлопья сыраго снѣга. Два или три витязя питейнаго и золотопромышленнаго міра, проѣзжавшіе въ эту пору мимо его въ экипажѣ, называемомъ докторскою каретою, изнѣживъ слухъ свой итальянскими мелодіями, находили нѣкоторое эстетическое удовольствіе въ дикомъ воѣ вѣтра, подобно сибариту-гастроному, который, притупивъ вкусъ изъисканными яствами французской кухни, обращаетъ своенравный аппетитъ на несокрушимыя блюда суровыхъ и достопочтенныхъ отцовъ нашихъ. Что касается до этого пѣшехода, онъ, по-видимому, не раздѣлялъ удовольствія упомянутыхъ витязей: нѣсколько нечестивыхъ словъ, отрывисто произнесенныхъ имъ и несомнѣнно оскорблявшихъ личность погоды, показывали въ немъ человѣка съ своими особыми на этотъ счетъ понятіями. Наконецъ, не смотря на погоду, онъ рѣшительно остановился для чтенія вывѣсокъ и билетовъ, которыми были испещрены ворота, окна и стѣны капитальнаго дома, населеннаго представителями всѣхъ состояній.

Первое, что привлекло на себя вниманіе этого человѣка, было объявленіе господина Гоноровича о томъ, что "въ семъ домѣ, у кухмистерши Клеопатры Артемьевны, онъ, господинъ Гоноровичъ, имѣетъ жительство", и больше ничего: о главномъ, о томъ, что господинъ Гоноровичъ изобрѣлъ знаменитую растительную помаду изъ булыжнаго камня, было умолчано съ несвойственною людямъ нашего вѣка скромностію.

Прочитавъ это объявленіе, человѣкъ партикулярной наружности перешелъ къ обширной вывѣскѣ, на которой было изображено нѣчто весьма-квадратное и красное, съ надписью такого содержанія: "Трафімъ Кренделефъ грабы делаетъ идроги атпускаетъ сатвечающімъ траурамъ".

Рядомъ съ эгою вывѣскою была другая, на которую онъ также обратилъ вниманіе: на ней былъ намалеванъ широкою, можно сказать необуздаиною кистью красивый, въ венгерку одѣтый мужчина -- не то благороднаго, не то обыкновеннаго человѣческаго званія -- рѣшить трудно: узкій лобъ, зеленые, въ разныя стороны Глядѣвшіе глаза, трех-ярусный отлично-завитый хохолъ, полныя румяныя щеки, незамѣтно сливавшіяся съ маленькимъ игривой формы носомъ одинаково подтверждали то и другое предположеніе. По сторонамъ этого художественнаго произведенія было написано: "сдѣсь пьявки! стрігутъ ибрѣютъ! идамскіе головы убіраютъ! и рашки! цена за стрі: 10 ко. съ заві: и пабріться 20 ко."

Бросивъ нетерпѣливый взглядъ на эту вывѣску, партикулярный человѣкъ рѣшился, однакожь, продолжать свои наблюденія и послѣ долгаго чтенія ярлыковъ и надписей на различныхъ вывѣскахъ, остановился съ улыбкою удовольствія предъ небольшою черною дощечкою, которая извѣщала пѣшеходовъ и созерцателей Большой-Подъяческой-Улицы о томъ, что

"Сдесь атпускаютъ кушинье

и нумѣра сдравами івадой

а каму угодна і!

састаломъ ибѣсонава!

а ценѣ спрасіть

въ Клѣопатры Артѣмовнѣ!"

-- Послушай, любезный, гдѣ тутъ живетъ Клеопатра Артемьевна? спросилъ человѣкъ партикулярной наружности у дворника, усердно занимавшагося чисткою троттуара.

Дворникъ лѣниво обернулся, окинулъ партикулярнаго человѣка проницательнымъ взглядомъ, помолчалъ немного и снова принялся за свое дѣло.

-- Я тебѣ говорю, дворникъ! Слышь, отвѣчай! повторилъ партикулярный человѣкъ, подступая къ дворнику съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ и во всей своей фигурѣ, которое несомнѣнно доказывало гнѣвъ его.

Дворникъ, уразумѣвъ, что слишкомъ-опрометчиво нарушилъ свѣтскія приличія, мигомъ бросилъ метлу на троттуаръ, снялъ шапку съ головы и отвѣчалъ съ совершеннымъ подобострастіемъ:

-- Клеопатра Артёмовна -- коли та, што жильцовъ держитъ -- будетъ тебѣ по ефтой лѣстницѣ.

-- А въ которомъ этажѣ и нумерѣ?

-- Да вотъ, какъ пойдетъ по ефтой лѣстницѣ, все вверхъ да вверхъ, такъ и дойдешь до четвертаго этажа... Тамъ ужь недалечко тебѣ будетъ и Клеопатра Артёмовна.

-- Она живетъ въ четвертомъ этажѣ?

-- Ну, нѣтъ, повыше будетъ маленько: какъ дойдешь до четвертаго этажа, такъ тутъ тебѣ будетъ лѣсенка -- такъ, знашь, на право, а тамъ перильца будутъ деревянныя, а тамъ ужь лѣсенка будетъ на лѣво. Ну, вотъ, тутъ-то и есть.

-- Значитъ, въ пятомъ она живетъ?

-- Ну, пятаго-то не будетъ, а такъ оно -- почти-што въ четвертомъ, только, знашь, маленько повыше: поверхъ карниза и пониже крыши. Вотъ, такъ оно и выходитъ, что маленько повыше!

Послѣ этого объясненія, дворникъ обратился къ своимъ служебнымъ обязанностямъ, ревностно взмахнулъ метлою по троттуару и такъ щедро окатилъ грязью и водою нижнюю часть партикулярнаго человѣка, что тотъ едва успѣлъ произнести общеупотребительное въ такихъ неожиданностяхъ междометіе, и поспѣшилъ на лѣстницу.

-- Э! воскликнулъ дворникъ, озаренный внезапною мыслію, бросаясь съ метлою и шапкою въ рукахъ вслѣдъ за партикулярнымъ человѣкомъ:-- баринъ, баринъ! Нёшто милости вашей хватера требуется?

-- Что ты тамъ орешь? спросилъ партикулярный человѣкъ, остановившись вверху лѣстницы.

-- Я, то-ись, хватера, штоль требуется?

-- А что тебѣ?

-- Мнѣ-то? Мнѣ -- ничего! отвѣчалъ дворникъ въ размышленіи о томъ, для чего это онъ вздумалъ допрашивать человѣка.

-- Оставь же меня, замѣтилъ партикулярный человѣкъ, снова поднимаясь по лѣстницѣ.

-- Вѣстимо, оставимъ, пробормоталъ дворникъ:-- эхъ, народецъ-то, подумаешь, въ Питерѣ живетъ! Господъ-то, господъ -- только Господи упаси!

-- Плошки сегодня, слышь? раздалось вдругъ въ ушахъ дворника.-- Три перемѣны плошекъ -- на каждую тумбу по три плошки, ста-ла-быть! Понимаешь?

-- Слушаю, отвѣчалъ дворникъ, почтительно глядя въ глаза новому лицу, извѣстному подъ имепемъ Прохора Поликарпыча.

Новое лицо отвернулось. Дворникъ, сначала оробѣвшій, почувствовалъ возвращеніе своей всегдашней бодрости и отправился къ управляющему домомъ, чтобъ передать ему приказаніе Прохора Поликарпыча.

Въ то же время петербургское солнце, безъ вѣсти пропадавшее съ самаго начала осени, появилось-было на горизонтѣ въ видѣ мѣдной пуговицы и взглянуло сквозь сѣрыя облака на Большую-Подъяческую; блѣдный лучъ его пробрался даже въ квартиру содержательницы нумеровъ и кухмистерши Клеопатры Артемьевны, скользнулъ по крышкѣ шипучаго, докрасна-вычищеннаго самовара, принадлежавшаго отставному человѣку Ананію Демьяновичу, порадовалъ и пригрѣлъ на минуту самого Ананія Демьяновича, который, впрочемъ, отогрѣвался уже другою, болѣе надежною и существенною мѣрою -- закутавшись въ халатѣ и кушая, обстоятельно и неторопливо, хорошій семирублевый чай, между-тѣмъ, какъ самъ самоваръ, своею красивою, вполнѣ-блестящею наружностью, своимъ веселымъ шумомъ возбуждалъ пріятныя ощущенія въ его расширявшемся сердцѣ и сообщалъ уму его легонькую, весьма, говорятъ, для здоровья полезную дѣятельность и даже нѣкоторое поэтическое пареніе, нисколько, однакожь, недоходившее до степени юношескаго мечтанія.

Видя, что Ананій Демьяновичъ, по всегдашнему своему обычаю, кушаетъ чай и находится въ совершенномъ благополучіи, что Клеопатра Артемьевна немножко нездорова, а впрочемъ имѣетъ силы браниться съ дворникомъ и кухаркою, что въ Большой-Подъяческой все, слава-Богу, по прежнему и никому не легче, и что Петербургъ все еще ждетъ возвращенія Леде изъ-за облаковъ и нашествія холеры изъ Московской-Губерніи, тусклое солнце снова исчезло куда-то и на безконечное время оставило Ананья Демьяновича, Большую-Подъяческую и всѣхъ ея жильцовъ, жилицъ и хозяекъ въ приличномъ для нихъ сумракѣ.

Снова вьюга и темь. Надъ городомъ повисъ плотный темносѣрый сводъ, очень-похожіи на калмыцкую кибитку, обитую войлокомъ. Это было время вожделѣнное для людей, абонировавшихся въ итальянской оперѣ, для хозяекъ, ростовщиковъ, откупщиковъ, гробовщиковъ и всѣхъ прочихъ почетныхъ состояній.

Въ это же время, комнаты съ дровами и водою, разнаго рода "нумѣра" и отвлеченныя пространства, разграниченныя одно отъ другаго воображаемою линіею -- такъ-называемые углы, пріобрѣтаютъ уважительную цѣнность и наполняются жильцами. Подъяческая-Улица изобилуетъ помѣщеніями этого рода: въ нихъ обитдютъ преимущественно горюны и темные люди, большею частію совершенно кончившіе, иногда и начинающіе только трудный курсъ практической жизни. Тѣ изъ горюновъ и темныхъ людей, которые занимаютъ "особую" комнату, составляютъ малочисленный, но почетный и капитальный разрядъ въ своемъ обреченномъ сословіи; другіе, которымъ никакъ нельзя и обстоятельства не позволяютъ жить въ особой комнатѣ, берутъ своею многочисленностію и какою-то роковою общностію своихъ интересовъ и нуждъ. Это горюны и темные люди по превосходству: они существуютъ съ неизъяснимою цѣлью и непостижимыми средствами.

Темный человѣкъ имѣетъ притязанія на всѣ житейскія удобства, о которыхъ онъ слышитъ и которыя видитъ въ Петербургѣ. Во что бы то ни стало, только онъ непремѣнно проживетъ лѣто на какихъ-то островахъ или даже въ Калинкиной-Деревнѣ, а на зиму считаетъ нужнымъ устроиться порядочно въ Подъяческой-Улицѣ, и съ этою цѣлью высматриваетъ опытнымъ глазомъ другаго темнаго человѣка, предположившаго себѣ ту же самую цѣль. И вотъ, нужда сводитъ и знакомитъ ихъ, и они составляютъ планы для житья вмѣстѣ, въ одной комнатѣ, но на разныхъ началахъ: чай и сахаръ пополамъ, а все прочее, въ особенности табакъ, имѣть каждому свой собственный и съ хозяйкою вести разсчетъ каждому за свою душу; предусмотрительно опредѣляютъ дни и числа, въ которые можно, общими средствами, въ складчину, произвести нѣкоторый домашній пиръ; изъясняютъ взаимно всѣ замѣченныя въ себѣ каждою изъ договаривающихся сторонъ хорошія качества, а также недостатки -- впрочемъ, недостатки изъясняются такимъ образомъ, что они кажутся прекраснѣе самой добродѣтели, и, только спустя достаточное время послѣ взаимной исповѣди, оказываются, въ-послѣдствіи, дѣйствительно недостатками.

При всемъ разнообразіи условій и началъ такого братскаго сожительства, поставляется непреложно-обязательнымъ для обѣихъ договаривающихся сторонъ важное правило, что на счетъ любви и нѣжныхъ отношеній къ хозяйкѣ, ея жилицамъ и прислужницамъ дозволяется каждому имѣть свои виды и искательства, независимо отъ своего сожителя, а потомъ уже каждому оставаться при своемъ и въ чужія сани не лѣзть. А если такой, тоже весьма-возможный случай выйдетъ, что одному изъ сожителей достанется все, а другому ничего, то случай этотъ не обращается въ обиду для той стороны, которой ре досталось ничего, и торжествующая сторона должна всемѣрно воздержаться отъ оскорбительно-насмѣшливыхъ по этому поводу разговоровъ и намековъ.

Вообще, опытные темные люди, договариваясь о братскомъ сожительствѣ въ одной комнатѣ, бываютъ настроены самымъ общежительнымъ образомъ и условливаются "на счетъ всего", что только можетъ содѣйствовать вѣчной между ними тишинѣ и неизмѣнному братолюбію, и, поселившись, наконецъ, въ одной комнатѣ, проводятъ первый день своего сожительства въ сердечныхъ изліяніяхъ, во взаимной дружбѣ и предупредительности; поговариваютъ о покупкѣ коммода для храненія въ немъ неизвѣстно какого имущества, и о предстоящихъ имъ въ будущее лѣто пріятныхъ хожденіяхъ въ Екатерингофъ и на Крестовскій-Островъ. Этотъ самый сюжетъ, съ нѣкоторыми отступленіями и варьяціями, развиваютъ они еще нѣсколько дней, что не мѣшаетъ имъ, однакожъ, выказываться одному передъ другимъ со стороны своего характера, экономическихъ взглядовъ, идей и убѣжденій. Потомъ, вполнѣ выказавшись одинъ передъ другимъ этою важною стороною, они начинаютъ пустѣть и пошлѣть понемногу, а какъ только они, волею и неволею, обозначились взаимно такимъ неутѣшительнымъ образомъ, то сюжетъ для дѣльнаго, отчасти остроумнаго, отчасти назидательнаго разговора, истощается, и въ общей ихъ комнатѣ водворяется насильственное молчаніе, отъ котораго уже небольшой переходъ къ совершенному разрыву союза: какой-нибудь двусмыелейный шопотъ одного изъ сожителей за перегородкою принимается другимъ на свой счетъ, и вдругъ происходитъ между ними откровенное объясненіе, съ примѣсью укорительныхъ и всякаго рода сильно звѣнящихъ выраженій. Раскраснѣвшись и задыхаясь отъ гнѣва, они вспоминаютъ о свѣчномъ огаркѣ, принадлежащемъ одному, а сожженномъ другимъ, о табакѣ, можетъ-быть, трубокъ на пять, выкуренномъ такимъ же хищническимъ образомъ, о калошахъ, очевидно бывшихъ въ употребленіи въ отсутствіе истиннаго ихъ владѣльца, и вообще о предметахъ существенной, всемірной важности -- о рубляхъ, полтинахъ и копейкахъ, которыми измѣряются чинимые ими другъ-другу оскорбленія и убытки. Если же вглядѣться въ нихъ пристальнѣе, то окажется, что тутъ рубли, полтины, копейки и всѣ существенные интересы играютъ второстепенную роль, даже служатъ только благовиднымъ предлогомъ къ защитѣ другаго отвлеченнаго интереса, искони драгоцѣннаго всему роду человѣческому -- дѣло идетъ и вражда возникаетъ и разгорается все изъ-за того же проклятаго самолюбія, все изъ тревожнаго чувства собственнаго достоинства; а они, сердечные, даже и не подозрѣваютъ истинной причины своего разрыва, и, прострадавъ въ общемъ сожительствѣ мѣсяцъ, другой, а по нуждѣ и третій, разстаются со взаимнымъ неукротимымъ озлобленіемъ, считая одинъ другаго величайшимъ негодяемъ въ свѣтѣ и мѣняясь такими сильными упреками: -- весь табакъ выкурилъ!-- всѣ огарки сжегъ!-- калоши износилъ!-- съ кухаркою шептался на счетъ того, что шляпа не циммермановская, какъ-будто самъ носитъ циммермановскую шляпу!-- все хвастаетъ, что знакомъ съ офицеромъ!-- все говоритъ, что знать онъ никого не хочетъ и что люди пѣшки!-- о доброй нравственности и безукоризненномъ поведеніи отзывался съ насмѣшкою, какъ сочинитель какой-нибудь!-- низкій человѣкъ!-- великій человѣкъ!

Испытавъ разовъ двадцать горькую неудачу въ житьѣ пополамъ на благородныхъ кондиціяхъ, темный человѣкъ убѣждается окончательно въ испорченности петербургскихъ нравовъ, и такъ-какъ ему не по карману наемъ цѣлой комнаты для одного себя, то онъ поселяется въ благопристойномъ углу, у какой-нибудь хозяйки: значитъ, живетъ-себѣ совершенно особо отъ людей, занимающихъ другіе углы въ одной съ нимъ комнатѣ. Ихъ тутъ хоть и четверо всѣхъ живетъ, и еще, можетъ-быть, къ вечеру явится четверо или пятеро -- потому-что число угловыхъ жильцовъ зависитъ отъ средствъ помѣщенія -- однакожъ, онъ не имѣетъ съ ними никакихъ разсчетовъ и проводитъ дни свои въ покоѣ, на своемъ диванѣ, за своими ширмами, имѣя въ виду собственный самоваръ и всякіе интересы, у которыхъ нѣтъ ничего общаго съ самоваромъ и интересами прочихъ обитателей этой комнаты, подобно ему разобщившихся съ внѣшнимъ міромъ и сосредоточившихся за своими ширмами и перегородками.

Клеопатра Артемьевна занимала обширную квартиру между карнизомъ и крышею капитальнаго дома въ Большой-Подъяческой. Комнаты и жильцы у нея были всякаго разбора: были комнаты особыя, выкрашенныя въ темносиній цвѣтъ, съ окнами, изъ которыхъ простирался видъ будто-бы на улицу, а въ-самомъ-дѣлѣ только на крыши и трубы противоположныхъ домовъ, и въ тѣхъ комнатахъ жили люди и даже господа порядочные, одинокіе, которые могли кстати блеснуть стеариновыми свѣчами, получали, можно сказать, достаточный для своего существованія доходъ и всегда имѣли что заложить въ случаѣ какой-нибудь неожиданной надобности въ рубляхъ; у нихъ даже водились разные напитки, услаждающіе человѣка въ терпимыхъ имъ невзгодахъ и равномѣрно доводящіе его до непредвидѣнныхъ непріятныхъ приключеній. Притомъ же, они, въ ожиданіи холеры, которая, можетъ-быть, и вовсе раздумаетъ посѣтить Большую-Подъяческую, обзавелись изъ мудрой предосторожности такъ-называемою холерною настойкою и нашли ее не только холернымъ, но даже универсальнымъ лекарствомъ, подобно сигарамъ Распайля, излечивающимъ душу и тѣло отъ всяческихъ бѣдъ и напастей. Были также комнаты общія, весьма-просторныя и удобныя для житья въ нихъ артелью, компаніею, обществомъ и братствомъ -- смотря по тому, къ какому роду общительности способны ихъ обитатели. Такихъ комнатъ было двѣ, изъ которыхъ одна служила столовою для всѣхъ, вообще жильцовъ и нахлѣбниковъ Клеопатры Артемьевны, также ея гостиною, а въ нѣкоторыхъ случаяхъ и трибуналомъ, гдѣ Клеопатра Артемьевна творила судъ и расправу тѣмъ изъ жильцовъ, которые съ прямой дороги исправнѣйшаго платежа за квартиру повернули вдругъ на кривой, неудобный путь всякаго лукавства и злочестивой лжи, назначенія фантастическихъ сроковъ, изобрѣтенія невѣроятныхъ ожиданій, полученія откуда-то рублей, и проч., и проч. Другая комната была раздѣлена на четыре квартиры, въ просторѣчіи называемыя углами: въ нихъ, въ этихъ углахъ, жили тоже очень-хорошіе люди, только не обществомъ, и не пополамъ, а каждый самъ-по-себѣ, на свой собственный счетъ.

Въ этой-то самой комнатъ, раздѣленной на углы, солнечный лучъ, мгновенно блеснувшій, озарилъ Ананія Демьяновича и его самоваръ. Ананій Демьяновичъ былъ тутъ у себя, полнымъ хозяиномъ. Ему принадлежало пространство комнаты между печкою и окномъ, аршина три въ длину, и аршина два въ ширину. На этомъ пространствѣ помѣщался кожаный диванъ, возлѣ дивана коммодъ, выкрашенный подъ орѣхъ, и передъ диваномъ столикъ подъ красное дерево. Диванъ былъ постоянно занятъ особою Ананія Демьяновича, который любилъ препровождать досужее время въ горизонтальномъ положеніи; на коммодѣ сіялъ его толстобокій, ненаглядный самоваръ, большею частію называемый барономъ; тамъ же стояли двѣ чашки чайныя, два стакана и прочая чайная посудина, отличавшаяся необыкновенною чистотою; на письменномъ столѣ было размѣщено въ строгомъ порядкѣ прочее имущество Ананія Демьяновича: баночка съ мусаговскою помадою, флакончикъ съ духами Самохотова, порожняя бутылка, бывшая когда-то подъ шампанскимъ, и потому стоявшая здѣсь для тона, черепушки съ чернилами, и избранная библіотека, какъ-то: академическій календарь минувшаго 1800 года, письмовникъ господина Курганова, святцы гражданской печати, тожь кіевской печати, Шемякинъ судъ, каллиграфическій табель о рангахъ, съ обозначеніемъ противъ каждаго ранга мѣры денежнаго вознагражденія за нанесеніе ему безчестія, наконецъ, переложеніе ассигнаціи на серебро, а сего на оныя.

Ананій Демьяновичъ отвелъ свою душу чаемъ, прибралъ, какъ слѣдуетъ, свое скромное жилье и воспарилъ-было разогрѣтымъ воображеніемъ туда, туда -- гдѣ цвѣтутъ лимоны... но скоро долженъ былъ "воротиться домой" по экстренному случаю: знакомый ему колокольчикъ въ передней вдругъ зазвенѣлъ и долго, сколько силы въ немъ было, заливался дребезжащими звуками. По-настоящему, этотъ звонокъ нисколько не относился къ Ананію Демьяновичу, и онъ могъ-себѣ парить куда ему угодно; но Ананій Демьяновичъ, имѣя много досужаго времени, страдалъ раздраженіемъ любопытства и любознательности. Любопытства-ради перечиталъ и изучилъ онъ свою избранную библіотеку, и даже изъ нѣкоторыхъ книгъ, какъ, напримѣръ, изъ Курганова письмовника и переложенія ассигнацій на серебро, почерпнулъ нѣчто для развитія и украшенія своего ума;-- изъ любознательности познакомился онъ со всѣми жильцами и единственною жилицею Клеопатры Артемьевны, и больше ему нечего было дѣлать на бѣломъ свѣтѣ, какъ упражнять, по мѣрѣ возможности, свое любопытство и свою любознательность. Теперь ему весьма-желательно было знать, кого, къ кому и зачѣмъ-это принесло въ такую погоду, что и глядѣть-то на нее изъ окна какъ-то страшно? Для разрѣшенія этого вопроса, онъ отправился въ переднюю, куда только-что вошелъ человѣкъ партикулярной наружности, занимавшійся, нѣсколько минутъ тому, чтеніемъ вывѣсокъ и объявленій, украшавшихъ фасадъ капитальнаго дома въ Большой-Подьяческой-Улицѣ. Клеопатра Артемьевна, встревоженная необыкновеннымъ звономъ пришельца, была уже тутъ и смотрѣла ему въ глаза вопросительно и съ нѣкоторою робостію.

Человѣкъ партикулярной наружности имѣлъ, по-видимому, лѣтъ тридцать. Прежде, чѣмъ онъ заговорилъ, по лицу его и по глазамъ, выражавшимъ суровость и степенность, уже можно было догадаться, что онъ не простой какой-нибудь человѣкъ; Ананій Демьяновичъ, искусившійся въ наблюденіи и опредѣленіи разныхъ встрѣчавшихся ему физіономій, опредѣлилъ этого человѣка по меньшей мѣрѣ въ надворнаго совѣтника, а не то, такъ въ какого-нибудь барона -- такъ сановито было выраженіе лица и глазъ его, и только одно это выраженіе давало понятіе о сановитости пришельца: по одеждѣ -- ничего нельзя было заключить о немъ. Онъ былъ одѣтъ въ коричневое достаточно-подержанное пальто, съ вытертымъ бархатнымъ воротникомъ; на головѣ имѣлъ шляпу, тоже не послѣдняго фасона и какъ-будто вовсе не циммермановскую, а въ рукахъ палку такой толщины, которая несомнѣнно возбуждала къ нему благоговѣніе въ извощикахъ и собакахъ. Не снимая шляпы, только прикоснувшись къ ней рукою, онъ обратился къ Клеопатрѣ Артемьевнѣ съ замѣчаніемъ:

-- А квартира-то не очень-высока и лѣстница не очень-гадка: жить можно!

-- Конечно, отвѣчала Клеопатра Артемьевна, изумленная страннымъ замѣчаніемъ партикулярнаго человѣка.

-- Что, здѣсь отдается комната? спросилъ посѣтитель.

-- Отдается, отвѣчала Клеопатра Артемьевна и, видя, что незнакомецъ все еще не снимаетъ шляпы, какъ-будто по горделивому убѣжденію въ своемъ неизмѣримомъ превосходствѣ надъ людьми, живущими "не очень-высоко", продолжала, возвысивъ голосъ до надлежащаго хозяйскаго тона:-- вамъ, что ли, нужна комната?

-- Мнѣ. А вы здѣсь, вѣроятно, хозяйка? Вы сами-то и есть Клеопатра Артемьевна?

Тутъ только, получивъ утвердительный отвѣтъ, онъ снялъ шляпу и поклонился Клеопатрѣ Артемьевнѣ.

-- Что жь, можно посмотрѣть эту комнату?

-- Можно. А вы... какіе вы такіе?

-- Что-о-съ? спросилъ партикулярный человѣкъ такимъ тономъ, что Клеопатра Артемьевна смутилась.

-- Я говорю, отвѣчала она съ непреодолимою робостью': -- что комната есть... всего только и есть одна комната свободная.

-- Такъ не стойте же на дорогѣ и покажите мнѣ эту комнату. Нечего разговаривать по пустякамъ, замѣтилъ незнакомецъ, проходя впередъ къ полуотвореннымъ дверямъ пустой и холодной комнаты.-- Эта, что ли? да какъ она у васъ ходитъ: съ мебелью или безъ мёбели?

-- Какъ есть.

Комната была мёблирована старымъ диваномъ, двумя стульями, маленькимъ ветхимъ коммодомъ и письменнымъ столомъ.

-- А что вы хотите за эту комнату?

-- Она у меня "съ обѣдомъ ходитъ", замѣтила Клеопатра Артемьевна.

-- Хорошо; что же вы хотите?

-- Пятьдесятъ два съ полтиною.

Ананій Демьяновичъ, доселѣ бывшій молчаливымъ слушателемъ разговора партикулярнаго человѣка съ Клеопатрою Артемьевною, почувствовалъ настоятельную надобность и совершенно-удобный случай принять участіе въ этомъ разговорѣ. Выступивъ на одинъ шагъ впередъ, онъ сказалъ незнакомцу съ свободою, свойственною порядочному человѣку и съ самоувѣренностью человѣка довольнотаки пожившаго на свѣтѣ:

-- На серебро выходитъ ровно пятнадцать!

-- Это я и безъ васъ знаю, замѣтилъ партикулярный человѣкъ съ тою же самою свободою и самоувѣренностью. Ананій Демьяновичъ, будто окаченный вдругъ холодною водою, подался безмолвно вглубь корридора.

-- Такъ я могу и занять эту комнату -- хоть сейчасъ? спросилъ партикулярный, снова обращаясь къ Клеопатрѣ Артемьевнѣ.

-- Когда вамъ угодно... А кто жь вы такіе?

-- Я-то? Дѣло, кажется, извѣстное: если человѣкъ нанимаетъ квартиру на чердакѣ, то ужь онъ -- темный челов ѣ къ.

-- Я на-счетъ того спрашиваю, что, дескать, изъ какихъ вы: изъ благородныхъ, или изъ нѣмцевъ?

-- Объ этомъ вы узнаете кое-что изъ моего паспорта, а теперь разспрашивать меня я вамъ не совѣтую. Бабье любопытство у васъ, матушка, больше ничего. Я уже впередъ, не спрашивая васъ, знаю, на чемъ вы помѣшаны: вы бѣдная, отставная, благородная вдова -- вы знаете, сколько вамъ слѣдуетъ за безчестье и сколько другому кому, человѣку попроще, слѣдуетъ... Да я-то, матушка, знать не хочу ничего этого. У меня прислуга держи ухо востро и хозяйка безъ толку не ярись! (Клеопатра Артемьевна почувствовала глубочайшее негодованіе противъ этой выходки неизвѣстнаго наемщика квартиры.) Деньги за квартиру я всегда плачу впередъ, за мѣсяцъ, или за два, за три -- это для меня все равно (негодованіе Клеопатры Артемьевны быстро перешло въ робкую почтительность), а потомъ уже прошу не разговаривать со мною: самоваръ подать, комнату убрать и безъ зову, безъ звонка въ нее не входить и никого ко мнѣ безъ доклада не впускать... Мало ли какой народъ ходитъ! Ко мнѣ, впрочемъ, р ѣ шительно никто не ходитъ, да все-таки, на всякой случай, не худо знать здѣшней прислугѣ, что я не потерплю, чтобъ ко мнѣ пускали, безъ моего приказанія, всякаго желающаго видѣть меня... и служить мнѣ отъ числа до числа вѣрою и правдою, а не то, чтобъ только за день до полученія денегъ... Нѣтъ, у меня на всякіе такіе случаи свои порядки заведены!

Этою рѣчью партикулярный человѣкъ окончательно сбилъ съ толку Клеопатру Артемьевну и Ананія Демьяновича. Клеопатра Артемьевна имѣла уже всѣ причины къ тому, чтобъ считать его жильцомъ сановитымъ и строптивымъ, съ которымъ трудно будетъ поладить; но высказанныя имъ правила относительно платежа денегъ за квартиру приходились ей крѣпко по-сердцу: жильцы такого разбора очень-рѣдки, и хозяйки дорожатъ ими; какъ же тутъ быть? думала она въ нерѣшимости: отказать такому взъискательному жильцу, чтобъ не нажить себѣ хлопотъ, или рискнуть -- отдать ему комнату и получить отъ него разомъ побольше денегъ?

-- Согласны ли вы на мои условія? спросилъ партикулярный человѣкъ своимъ обыкновеннымъ суровымъ тономъ, который обличалъ въ немъ особу сановитую.

-- Согласна-то я согласна, отвѣчала Клеопатра Артемьевна съ прежнею нерѣшительностью, колеблясь двумя важными противоположными вопросами,-- только вотъ какое дѣло: у меня, милостивый государь, все жильцы хорошіе, благородные и спокойные. Петръ Максимовичъ Канарейкинъ-Сладкопѣвовъ -- служитъ по питейной части. Ананій Демьяновичъ Тыквинъ -- это вотъ они самые, они нигдѣ не служатъ, потому-что отставные (Ананіий Демьяновичъ съ сладкою улыбкою поклонился партикулярному человѣку, который, посмотрѣвъ на него искоса, произнесъ величественно: "гм!"). Господинъ Гоноровичъ, изъ Витебска, тоже говоритъ, что скоро отъищетъ свое право, а теперь помаду и прочее дѣлаетъ, да еще Калачовъ Александръ Владиміровичъ, теперь онъ мѣщанинъ, покамѣстъ, а впрочемъ уже состоитъ по бумажной части, да еще одна дѣвица, вотъ тутъ рядомъ маленькую комнатку занимаетъ -- гувернанткой была, вотъ и всѣ... а такихъ... мастеровыхъ я не держу!

Когда Клеопатра Артемьевна съ коварною цѣлью сказала, что мастеровыхъ она не держитъ, партикулярный человѣкъ, промолчавъ нѣсколько секундъ, какъ-бы все еще ожидая отъ нея отвѣта, снова спросилъ:

-- Что же, согласны вы на мои условія?

-- А мастеровыхъ я не держу, повторила Клеопатра Артемьевна рѣшительнымъ тономъ.

-- А мастеровыхъ вы не держите... Ну-съ, что же дальше?

-- И сочинителей я не держу... не говоря про нихъ худаго слова, такъ-таки просто не могу пустить въ жильцы къ себѣ сочинителя.

-- И сочинителей вы не держите -- хорошо; только мнѣ до этого надобности нѣтъ никакой: я вовсе не считаю нужнымъ знать, что вы не держите мастеровыхъ и сочинителей и держите людей благороднаго званія, которые уже числятся, или скоро будутъ числиться гдѣ-то! Я все про свое вамъ толкую: согласны ли вы на мои условія?

-- Согласна! отвѣчала Клеопатра Артемьевна, чувствуя безсиліе свое узнать преждевременно, что за человѣкъ такой этотъ наемщикъ комнаты: -- только деньги за квартиру впередъ, милостивый государь, продолжала она, рѣшившись воспользоваться высказанными имъ на тотъ счетъ правилами, -- деньги по-крайнѣй-мѣрѣ за мѣсяцъ впередъ -- это ужь какъ всюду водится.

-- За мѣсяцъ? спросилъ партикулярный.

-- Конечно, если бы за два, какъ вы сами сказали, я была бы вамъ очень-благодарна... управляющій такой... чуть первое число, онъ ужь и шлетъ дворника.

-- Мнѣ все равно. Я заплачу вамъ и за три мѣсяца.

-- За три? произнесла Клеопатра Артемьевна съ видомъ изумленія и недовѣрчивости.

-- За три! повторилъ Ананій Демьяновичъ, снова выступивъ впередъ и почтительно глядя на таинственнаго наемщика комнаты.

-- Ну, что жь? за три, такъ за три, отвѣчалъ незнакомецъ: -- я заплачу вамъ теперь же, а черезъ полчаса переѣду: у меня сборы невелики.

Онъ вынулъ изъ кармана бумажникъ весьма-почтенной толщины и заплатилъ Клеопатрѣ Артемьевнѣ наличными рублями, по обѣщанію.

-- А вотъ вамъ и мое имя, сказалъ онъ, подавая Клеопатрѣ Артемьевнѣ карточку. До свиданья; я переберусь въ эту комнату черезъ полчаса...

Потомъ партикулярный человѣкъ, благосклонно кивнувъ головою будущей хозяйкѣ и будущему сосѣду, ушелъ, а они долго еще думали о чемъ-то, стоя на одномъ мѣстѣ, и ничего не могли придумать, изумленные и озадаченные несомнѣнымъ превосходствомъ его надъ всѣми извѣстными имъ жильцами Большой-Подъяческой-Улицы.

Наконецъ, Ананій Демьяновичъ очнулся первый, и въ ту же минуту вспомнилъ, что можно навести справку по-крайней-мѣрѣ объ имени грубаго и тароватаго незнакомца.

-- А какъ его, позвольте, Клеопатра Артемьевна, онъ вамъ карточку оставилъ... позвольте же, позвольте... Жилецъ и хозяйка, устремивъ пытливые взоры на карточку, прочитали слѣдующее:

"Купецъ Петръ Андреевичъ Корчагинъ".

-- Только-то! воскликнули они разомъ съ такимъ изумленіемъ, какъ-будто ожидали прочитать на этой карточкѣ имя богдахана китайскаго.

II.

Вообще, появленіе въ домѣ новаго жильца, смотря по дѣйствительной или кажущейся важности этой особы, производитъ болѣе или менѣе сильное и продолжительное броженіе въ умахъ большинства туземныхъ обывателей, доводящихся новому жильцу сосѣдями, и даже вовсе постороннихъ ему, но только по своей натурѣ глубоко сочувствующихъ всему происходящему въ тѣсныхъ предѣлахъ ихъ жительства и дѣятельности. Кто бы онъ ни былъ, важный ли баринъ, занявшій бельэтажъ въ пятнадцать комнатъ, съ конюшнями, сараями, ледниками и прочими угодьями, или горюнъ какой-нибудь, темный человѣкъ, поселившійся гдѣ-нибудь "высоко подъ небесами", въ странномъ помѣщеніи, называемомъ особою комнатою съ дровами и прислугою, -- онъ все-таки на нѣкоторое время дѣлается предметомъ заботливаго изученія для людей мыслящихъ и наблюдательныхъ, и вслѣдъ за такимъ изученіемъ всякое въ немъ качество, даже все существо его, общественное значеніе и нравственное достоинство подвергается безпристрастной и рѣшительной оцѣнкѣ. Впрочемъ, полнаго, многосторонняго разбора удостоиваются только нѣкоторыя исключительныя лица, остановившія на себѣ какою-нибудь неожиданною, оригинальною чертою особое вниманіе упомянутыхъ мыслящихъ и наблюдательныхъ людей. О большей части новыхъ жильцовъ, по ихъ многочисленности и нравственному однообразію, послѣ краткаго, но дѣятельнаго розъиска о нихъ, произносится рѣшительный приговоръ, основанный на общеупотребительномъ въ обыкновенныхъ случаяхъ доводъ, что отъ человѣка такого-то званія или этихъ примѣтъ ничего добраго ожидать нельзя; что люди этого званія или этихъ примѣтъ происходятъ изъ Вологодской-Губерніи -- такъ ужь тутъ дѣло извѣстное, или даже, что всѣ такіе люди -- жиды. Управляющій домомъ, его тѣнь и правая рука -- дворникъ, и ихъ общая жертва -- хозяйка (разумѣется, если дѣло идетъ о человѣкѣ, поселившемся у хозяйки) трактуютъ новаго жильца нѣсколько-иначе и рѣшаютъ его репутацію на другихъ началахъ, какъ-то: на чистот ѣ его паспорта, на его величаніи, или просто званіи, обозначаемомъ въ паспортѣ, и преимущественно -- на степени исправности его въ платежѣ условленнаго количества рублей и копеекъ за квартиру: внимательность или пренебреженіе ихъ къ своему жильцу зависятъ отъ болѣе или менѣе совершеннаго и блистательнаго удовлетворенія съ его стороны этимъ тремъ началамъ, на которыхъ основано бытіе человѣка.

Изучивъ новаго жильца съ участіемъ, доходящимъ иногда до болѣзненнаго раздраженія мозга, и порѣшивъ окончательно, что онъ за человѣкъ такой, какая онъ птица, или какого поля ягода, люди любознательные, или поставленные съ нимъ въ отношенія, обращаютъ свою проницательность на другія лица, вновь-появившіяся откуда-то на ихъ благоусмотрѣніе, и тутъ уже случается, что жилецъ, недавно судимый и цѣнимый въ качествѣ новаго жильца, самъ начинаетъ судить и цѣнить всякое человѣческое существо, поселившееся въ одной съ нимъ сферъ.

Переѣздъ Корчагина въ квартиру Клеопатры Артемьевны произвелъ особое, исключительное впечатлѣніе на всѣхъ, къ кому только онъ могъ относиться: на дворника, на управляющаго домомъ, на Клеопатру Артемьевну съ ея Степанидою, кухаркою, и на всѣхъ ея жильцовъ, которые приходились такимъ образомъ естественными сочувствователями, сосѣдями и судьями Корчагину. Только впечатлѣніе это было различное: Степанида, напримѣръ, получившая отъ Корчагина щелчокъ и двугривенный при самомъ переѣздѣ его и освѣдомленіи о ея роли въ этой квартирѣ, бывшая притомъ свидѣтельницею поразительной, дотолѣ невиданной и неслыханной его уплаты за квартиру впередъ за ц ѣ лые три мѣсяца, почувствовала къ Корчагину совершенно-холопскую боязнь и разсказала о всемъ происшедшемъ своему земляку и дворнику Сидору; Сидоръ, которому Корчагинъ вручилъ свой паспортъ, для записки въ полиціи, съ присовокупленіемъ полтинника и двусмысленной фразы, поспѣшилъ "заявить" управляющему, какъ о необыкновенномъ происшествіи, что поселился въ домѣ, у мадамы кухмистерши, больно-хорошій жилецъ: заплатилъ ей впередъ за три мѣсяца наличными и вообще смотритъ козыремъ, ни за что бранится, ни за что на водку даетъ. Управляющій домомъ, удостовѣрясь въ безукоризненной чистот ѣ паспорта купца Корчагина, немедленно восчувствовалъ къ нему сильное уваженіе, вспомнилъ, что Клеопатра Артемьевна сама должна ему, управляющему, за квартиру и отправился къ ней, чтобъ освѣдомиться о ея здоровьи, да ужь кстати поздравить ее съ хорошимъ жильцомъ и получить отъ нея что слѣдуетъ.

Что касается до самой Клеопатры Артемьевны и ея старѣйшаго и исправнѣйшаго жильца, Ананья Демьяновича, на нихъ Корчагинъ произвелъ непріятное, безотчетно-тягостное впечатлѣніе. Его грубыя выходки и даже щедрая плата за квартиру были для нихъ новы, необъяснимы и все какъ-то озадачивали ихъ, ставили въ тупикъ. Даже казалось имъ, что онъ, съ своимъ полнымъ бумажникомъ, болѣе похожъ на муромскаго помѣщика, проявляющаго свое достоинство въ древнемъ городѣ Муромѣ, нежели на купца или мѣщанина, нанимающаго маленькую комнату въ столичномъ городѣ Петербургѣ, въ Большой-Подъяческой-Улицѣ, у женщины и хозяйки благороднаго званія и въ благородномъ сосѣдствѣ. Да и приняли они его сначала за какую-то важную особу, тогда какъ въ самомъ-то дѣлѣ онъ то же, что и другіе -- темный человѣкъ! И пере ѣ халъ онъ сюда какъ-то странно, не по-людски, хотя и черезъ полчаса, по обѣщанію. Онъ какъ-будто вовсе не переѣзжалъ -- извощика никто не видалъ: самъ онъ своими руками принесъ въ свою новую квартиру вязанку книгъ и портфёль съ бумагами, маленькій чемоданъ, узелокъ какой-то и небольшой самоваръ. Сомнительно было, но казалось также вѣроятнымъ, что онъ всю эту безобразную и тяжелую поклажу принесъ на себѣ. По какой новой странности, для чего онъ сдѣлалъ это? Почему онъ не пріѣхалъ на извощикѣ? Корчагинъ, однакожь, вовсе не заботился о свойствъ впечатлѣнія, произведеннаго имъ на хозяйку и сосѣда. Сваливъ съ себя посреди комнаты все принесенное, онъ въ то же время затворилъ за собою дверь, въ которую уже никто не рѣшался войдти; только хозяйка и Ананій Демьяновичъ, ненаходившій покоя въ своемъ углу, на своемъ диванѣ, долго слышали стукъ и возню въ комнатѣ Корчагина, изъ чего и заключили, что онъ устроивался.

Съ самаго утра, когда совершился этотъ странный переѣздъ, до четырехъ часовъ пополудни, Корчагинъ все возился въ своей комнатѣ: слышно было, что онъ передвигалъ мёбель, которая сильно трещала отъ безцеремоннаго съ нею обхожденія; что книги, вѣроятно во время разстановки ихъ, падали на полъ; раза три даже самоваръ дребезжа катался по полу. Изрѣдка слухъ Ананія Демьяновича былъ поражаемъ отрывистыми фразами Корчагина, доказывавшими присутствіе въ немъ яснаго сознанія, что онъ здѣсь самъ у себя, дома, а не въ гостяхъ у него, Ананія Демьяновича. Наконецъ, возня утихла, и въ то же время въ комнатѣ Корчагина раздался продолжительный звонъ колокольчика. Клеопатра Артемьевна поспѣшила къ своему новому жильцу: тотъ изъявилъ желаніе обѣдать.

-- Гдѣ вы будете кушать? спросила Клеопатра Артемьевна: -- здѣсь, или въ столовой, вмѣстѣ съ ними?

-- Какой у васъ порядокъ на этотъ счетъ? спросилъ Корчагинъ, послѣ нѣкотораго размышленія.

-- Они всегда вмѣстѣ обѣдаютъ, отвѣчала Клеопатра Артемьевна:-- потому-что они простые, добрые люди, пояснила она съ коварнымъ намѣреніемъ "оборвать" своего надменнаго жильца; а что онъ жилецъ надменный, почему и до какой степени онъ надменный жилецъ -- въ этомъ Клеопатра Артемьевна была убѣждена совершенно.

-- Теперь-то я "раскусила", тебя голубчикъ мой, думала она въ ожиданіи отъ Корчагина рѣшительнаго отвѣта, гдѣ онъ изволитъ кушать.

Корчагинъ, однако, молчалъ: казалось, отвѣтъ и колкое замѣчаніе Клеопатры Артемьевны онъ подвергалъ строжайшему разсмотрѣнію, и еще казалось, что онъ избралъ, наконецъ, мѣсто, гдѣ ему угодно обѣдать и потому скоро заговоритъ. Дѣйствительно, онъ заговорилъ, только нескоро.

-- Сегодня, если уже у васъ такой порядокъ, я буду вм ѣ ст ѣ обѣдать... ну, и всегда, когда мнѣ можно будетъ имѣть это "удовольствіе", произнесъ онъ съ выразительною разстановкою словъ:-- надобно уважать чужіе порядки -- пояснилъ онъ, вѣроятно, съ нравоучительною цѣлью.

-- Вы напрасно такъ много заботитесь о моихъ порядкахъ, замѣтила Клеопатра Артемьевна: -- для меня все равно, гдѣ бы вы ни кушали!

-- А для меня это не все равно, сказалъ Корчагинъ.-- Я наученъ опытомъ...

-- Вы научены опытомъ! Ахъ, мой Создатель! воскликнула Клеопатра Артемьевна, всплеснувъ руками, а, впрочемъ, рѣшительно не понимая, чему это жилецъ ея наученъ опытомъ.

-- Ну, да что жь тутъ страннаго, или невѣроятнаго? продолжалъ Корчагинъ съ прежнею выразительною разстановкою словъ.-- А если такъ, если, на-примѣръ, смотрѣть на предметы съ другой точки, то можно во всемъ найдти странное, или невѣроятное, а между-тѣмъ, истинное?

Дѣло Клеопатры Артемьевны путалось. Корчагинъ снова облекся въ загадочность и непостижимость, именно, черезъ пять минутъ послѣ того, какъ Клеопатра Артемьевна "раскусила" его совершенно. Чтобъ выпутаться благополучно изъ этого разговора, она рѣшилась объявить, что вовсе не понимаетъ, о чемъ это онъ говоритъ ей, и что если онъ говоритъ все "на счетъ обѣда", то пусть будетъ, какъ ему угодно.

-- Прикажите позвать меня, когда обѣдъ будетъ готовъ, произнесъ Корчагинъ рѣшительно и ясно.

Клеопатра Артемьевна удалилась.

При этомъ разговорѣ она замѣтила, что комната жильца ея приняла другой видъ: мёбель, стоявшая прежде въ томъ самомъ установленномъ порядкѣ, въ какомъ она стоитъ отъ начала міра во всѣхъ "особыхъ" комнатахъ, отдаваемыхъ въ наймы, была переставлена на новыя мѣста; письменный столъ занималъ средину комнаты и на немъ лежали бумаги, портфёли, книги и разныя вещи вовсе-неизвѣстнаго ей значенія. Изъ полуоткрытыхъ ящиковъ коммода выглядывали вещи, непринимаемыя ростовщиками ни въ какой цѣнѣ. На диванѣ была разбросана разная рухлядь, а надъ нимъ висѣла географическая карта, закрывавшая всю стѣну. Въ простѣнкѣ между окнами, который самою природою предназначенъ къ помѣщенію зеркала, висѣлъ гравированный портретъ, только (опять загадочность и непостижимость!) это былъ портретъ не Наполеона, какъ вообще водится въ особыхъ комнатахъ, это былъ портретъ даже не въ мундирѣ -- значитъ, портретъ не генерала, какъ бы слѣдовало быть портрету, повѣшенному въ простѣнкѣ у человѣка благонравнаго... Клеопатра Артемьевна, пораженная этою явною "ни съ чѣмъ несообразностью" разсудила, однакожь, къ нѣкоторому оправданію своего жильца, что, можетъ-быть, это портретъ полнаго генерала, только американскаго и совершенно-статскаго; слѣдовательно, и ничего, и еще не бѣда.

Между-тѣмъ, въ комнатѣ, бывшей гостиною, столовою и трибуналомъ Клеопатры Артемьевны, собрались, въ ожиданіи обѣда, всѣ отсутствовавшіе жильцы ея.

Первый явился изъ какой-то своей должности по бумажной части мѣщанинъ Калачовъ, Александръ Владиміровичъ, сосѣдъ Ананія Демьяновича по углу, во многихъ отношеніяхъ очень-пріятный холостой мужчина, и въ нѣкоторой степени любезный собесѣдникъ, лѣтъ, можетъ-быть, тридцати, не больше. Мать-натура надѣлила мѣщанина Калачова высокимъ ростомъ, стальными мускулами и соотвѣтственнымъ органомъ голоса, но житейскія обстоятельства такъ тяжко налегли-было на него, что онъ, при всей своей энергіи и физической силѣ, не выдержалъ и покосился въ одну сторону всею своею фигурою, правда, не очень, но все-таки покосился замѣтно и неблаговидно. По этой причинѣ, въ-отношеніи пріятной наружности, мѣщанинъ Калачовъ не могъ выдержать сравненія съ своимъ сосѣдомъ и пріятелемъ Ананіемъ Демьяновичемъ; въ этомъ отношеніи онъ много терялъ въ присутствіи Ананія Демьяновича и другихъ жильцовъ; за то, впрочемъ, и много выигрывалъ онъ предъ ними своею нравственною стороною: онъ былъ рѣчистъ и боекъ до грубости, былъ предупредителенъ и услужливъ до низости; любилъ онъ поговорить обо всемь, особливо о предметахъ непустозвонныхъ -- о Фортунѣ, о рубляхъ и Наполеонѣ, о которомъ читалъ нѣчто весьма-обстоятельное; но здѣсь требовалось къ нему нѣкоторое снисхожденіе: затѣявъ разговоръ, онъ скоро запутывалъ его до крайности, сбивался съ толку и вдругъ умолкалъ, почувствовавъ, что молчаніе и скромность суть признаки благонравія.

Потомъ пришелъ другой сосѣдъ Ананія Демьяновича, Станиславъ Осиповичъ Гоноровичъ, человѣкъ молодой, но уже прославленный изобрѣтенною имъ растительною помадою. Господинъ Гоноровичъ; постоянно былъ занятъ своими дѣлами и не любилъ толковать о Наполеонѣ, предпочитая ему небольшіе сюжеты изъ вседневной практической жизни. Господинъ Гоноровичъ, лѣтъ за десять до этого времени, пришелъ въ Петербургъ изъ Витебской-Губерніи, чтобъ отъискать какое-то свое право, безъ вѣсти пропавшее, и долго отъискивалъ его въ Петербургѣ во всѣхъ извѣстныхъ переднихъ, пріемныхъ и кабинетахъ, по всѣмъ улицамъ и переулкамъ, обнищалъ, поглупѣлъ, въ особенности "прохарчився", какъ бобыль бездомный, и пропалъ бы совсѣмъ, еслибъ не отъискалъ, наконецъ, въ Загибенномъ-Переулкѣ, пана Скржебницькаго. Панъ Скржебницькій, какъ доброжелательный землякъ, растолковалъ ему, что не такое дѣло нужно человѣку, а нужны рубли. Господинъ Гоноровичъ, восчувствовавъ истину этого замѣчанія, занялся изобрѣтеніемъ растительной помады и напечаталъ въ вѣдомостяхъ объявленіе, что единственныя депо сего благодѣтельнаго изобрѣтенія находятся въ Петербургѣ, Парижѣ, Бальтиморѣ и Пекинѣ. Кромѣ производства помады, господинъ Гоноровичъ занимался отъискиваніемъ покупщиковъ на домы, наемщиковъ большихъ квартиръ, и въ-особенности людей, мѣняющихъ деревню въ степной губерніи на домъ въ Мѣщанской-Улицѣ, съ придачею кареты малоподержанной. Также съ немалымъ успѣхомъ посвящалъ онъ молодыхъ своихъ земляковъ въ таинства русскаго языка, въ глубины математики и всего, въ чемъ долженъ былъ какой-нибудь дрогичинскій панычъ выдержать пріемный экзаменъ въ петербургскомъ учебномъ заведеніи. Нельзя сказать, чтобъ господинъ Гоноровичъ былъ такъ же силенъ въ русской грамотѣ и математикѣ, какъ въ приготовленіи помады или въ продажѣ кареты -- ну, да ужь заодно. Отъ долгой практики на обширномъ поприщѣ практической жизни, Станиславъ Осиповичъ достигъ такого благосостоянія, что начиналъ уже поговаривать, будто имѣетъ рѣшительное намѣреніе перемѣнить свой уголъ на особую комнату.

Третій жилецъ, появившійся въ столовой комнатѣ, былъ Петръ Максимовичъ Сладкопѣвовъ-Канарейкинъ, жилецъ почетный въ глазахъ всякой хозяйки и въ глазахъ угловыхъ обыкновенныхъ жильцовъ, занимающій особую комнату, исправный плательщикъ въ первыя числа и вполнѣ порядочный человѣкъ. Господинъ Сладкопѣвовъ былъ дѣйствительнымъ членомъ многочисленной компаніи такъ-называемыхъ усовершенствованныхъ танцовальщиковъ, и потому обходился за пани-брата со всякаго рода витязями, встрѣчаемыми въ танцклассахъ. Онъ служилъ чѣмъ-то очень замѣчательнымъ и важнымъ по винной части. Служащіе по винной части, вообще, отличаются тѣмъ, что имѣютъ сладкій, вкрадчивый голосъ и глаза блестящіе, масляные, источающіе электричество. Въ Петрѣ Максимовичѣ сосредоточивались всѣ красоты и достоинства виннаго человѣка: онъ былъ еще молодъ, даже, по грубому выраженію мѣщанина Калачова, молокососъ и мальчишка, а дѣлалъ уже въ своей винной части такую штуку, какой не дѣлали другіе жильцы Клеопатры Артемьевны: дѣлалъ онъ свою "карьеру". Никто изъ винныхъ людей не могъ такъ сладко прищуривать глазки и говорить такъ протяжно, такъ пріятно картавя, какъ Петръ Максимовичъ. За обѣдомъ у Клеопатры Артемьевны, онъ рѣшительно первенствовалъ въ разговорѣ, уничтожая Ананія Демьяновича съ его природною робостью, даже рѣчистаго мѣщанина Калачова и лаконическаго господина Гоноровича, превосходя и удивляя всѣхъ многосторонностью своихъ познаній, своею образованностью, необыкновенною въ его молодыя лѣта начитанностью и въ-особенности знаменитымъ лоскомъ свѣтскости и хорошаго тона, которымъ блисталъ разговоръ его.

Тутъ же, въ президентскихъ креслахъ Клеопатры Артемьевны, сидѣла, съ шитьемъ въ рукахъ, единственная ея жилица, Наталья Ивановна. Наталья Ивановна была, какъ говорили, гувернанткою въ какомъ-то значительномъ домѣ, а здѣсь, у Клеопатры Артемьевны, поселилась она недавно и занимала маленькую комнатку, которая сильно тревожила любопытство господъ Сладкопѣвова, Гоноровича и другихъ жильцовъ, и въ которую, однакожь, имѣли доступъ только сама Клеопатра Артемьевна да ея Степанида. Никто не замѣтилъ, чтобъ Наталья Ивановна выходила со двора -- обстоятельство, весьма-удивительное для ея сосѣдей: не замѣтили также, чтобъ и къ ней кто-нибудь приходилъ.

Жильцы рѣдко встрѣчали Наталью Ивановну, но когда встрѣчали, всѣ они, не исключая мѣщанина Калачова, соперничали одинъ передъ другимъ во внимательности къ ней, по мѣрѣ силъ и умѣнья каждаго, хотя, къ глубокому ихъ сожалѣнію, она казалась вовсе-нечувствительною къ ихъ преданности. Господинъ Сладкопѣвовъ, по собственному сознанію изящнѣйшій изъ всѣхъ жильцовъ Клеопатры Артемьевны, предлагалъ ей какія-то свои услуги, даже говорилъ, что онъ "за счастіе почтетъ" и проч., и вообще расточалъ передъ ней сокровища своей неисчерпаемой любезности. Господинъ Гоноровичъ тоже вызывался служить ей, чѣмъ только можетъ, особливо по своей профессіи изобрѣтателя и коммиссионера. Мѣщанинъ Калачовъ не отваживался ни на какую гласную любезность, потому-что чувствовалъ къ себѣ въ этомъ отношеніи нѣкоторую недовѣрчивость, и вообще, при встрѣчѣ съ нею, находилъ полезнѣйшимъ "соблюдать скромность и приличіе" -- драгоцѣнныя качества, которыми отличаются исключительно порядочные, благовоспитанные молодые люди; рѣшившись принять въ-отношеніи къ Натальѣ Ивановнѣ эту спасительную мѣру, онъ, такъ ужь за одно, изъ безпредѣльнаго уваженія къ ней, сталъ являться къ обѣду не иначе, какъ въ своемъ синемъ фракѣ, съ бронзовыми, вызолоченными пуговицами, а прежде имѣлъ обычай кушать въ халатѣ, не стѣсняясь присутствіемъ постороннихъ особъ. Въ синемъ фракѣ, онъ, по собственному о себѣ замѣчанію и по мнѣнію людей свѣдущихъ и благоразумныхъ, удивительно былъ похожъ на Англичанина вообще и въ-особенности на того Англичанина, котораго встрѣчалъ онъ на биржѣ, краснощекаго и рыжаго. Не смотря, однакожь, на такое лестное сходство своей особы съ какимъ-нибудь англійскимъ милордомъ Георгомъ Марцимерисомъ и Пилемъ, скромный Калачовъ, Александръ Владиміровичъ, чувствовалъ необыкновенное смущеніе и замѣшательство, когда встрѣчался съ Натальею Ивановною, особенно, если имѣлъ счастливый случай поговорить съ нею; въ такомъ счастливомъ случаѣ, онъ прежде всего кланялся Натальѣ Ивановнѣ, т. е. покачивался на свою слабую сторону, на ту самую, на которую когда-то покачнули его житейскія обстоятельства; потомъ опускалъ глаза и высматривалъ, на носкѣ своего сапога, пріятный сюжетъ для разговора; потомъ вдругъ, ругнувъ ребя во глубинѣ души за недостатокъ свѣтскости, начиналъ говорить и говорилъ очень-шибко, умно и серьёзно, пока не убѣждался совершенно, что заврался безвыходно, что выбился съ конфузомъ изъ своего "сюжета". Убѣдившись въ этой непріятности, онъ вдругъ, по своей привычкѣ, умолкалъ и, откачнувшись въ свой уголъ, принимался поить чаемъ Ананія Демьяновича и вымещать на своемъ сосѣдѣ неудачу въ разговорѣ съ сосѣдкою.

Точно такую неудачу испыталъ злосчастный Калачовъ и теперь, въ ту самую минуту, когда въ столовую входилъ Ананій Демьяновичъ. Онъ разсказывалъ Натальѣ Ивановнѣ что-то весьма-интересное о новомъ жильцѣ, котораго, впрочемъ, еще не видалъ. Наталья Ивановна слушала его съ полнымъ вниманіемъ, изрѣдка отрывая глаза отъ своей работы и пугливо смотря на него, когда онъ начиналъ заговариваться. Эта внимательность и повредила ему; быстро мелькнула въ умѣ его скептическая мысль: "а что, если я опять что-нибудь, да не такъ? а?" Только-что умъ его былъ озаренъ этою мыслью, языкъ понесъ уже свою привычную "околесную", заговорилъ шибко и до крайности-хорошо, потомъ посыпалъ неуловимою скороговоркою, мелкою дробью и вдругъ остановился; вельдъ затѣмъ, вся особа Калачова двинулась въ спасительную ретираду, откачнувшись отъ креселъ Натальи Ивановны на своего за все отвѣчающаго сосѣда и пріятеля Ананія Демьяновича.

Ананій Демьяновичъ тоже, подобно мѣщанину Калачову, замѣнилъ свой обычный домашній костюмъ другимъ, болѣе-пристойнымъ и гостинымъ; даже замѣтно было въ немъ благородное усиліе сообщать своей наружности несравненно-больше пріятности, нежели сколько дала ему сама природа, произведшая его, надобно сознаться, съ особенною скупостію.

Оправившись послѣ столкновенія съ особою Калачова, Ананій Демьяновичъ поспѣшилъ сообщить своимъ сосѣдямъ извѣстіе о появленіи въ квартирѣ Клеопатры Артемьевны новаго жильца и о томъ, что новый жилецъ заплатилъ "разомъ" за три мѣсяца. Но сосѣди уже знали, что подлѣ нихъ поселился какой-то весьма неожиданный, странный и хорошій жилецъ, и разсуждали о немъ. Какая-то молва, смутная, безотчетная, неизвѣстно откуда и кѣмъ пущенная, уже предупредила Ананія Демьяновича въ-отношеніи самой сущности принесеннаго имъ извѣстія; отъ него ожидались только поясненія, дополненія, подробности, его личное воззрѣніе на это обстоятельство, его понятіе о новомъ жильцѣ,-- этого, однако, Ананій Демьяновичъ и не могъ сообщить: онъ одинъ изъ всѣхъ жильцовъ Клеопатры Артемьемны не дозволялъ себѣ никакихъ гласныхъ замѣчаній и сужденій на счетъ постороннихъ ему людей. Былъ въ его жизни, даже въ этой самой квартирѣ, одинъ случай, что онъ сильно промахнулся въ своемъ сужденіи о такомъ же жильцѣ, какъ этотъ Корчагинъ. Этотъ промахъ свинцовою тяжестью налегъ на его душу, тревожилъ его робкую совѣсть и никогда не могъ исчезнуть изъ его памяти. Часто, сидя за своимъ самоваромъ, отогрѣтый и самодовольный, онъ вспоминалъ свою ошибку; между-тѣмъ, самоваръ его своею унылою пѣснею какъ-будто пророчилъ ему въ будущемъ страшное возмездіе.

Вотъ, почему онъ боялся высказать свое мнѣніе о Корчагинѣ. "А ну, какъ я опять надѣлаю бѣды съ моимъ сужденіемъ, какъ въ ту пору..?" и онъ умолкалъ съ полнымъ сознаніемъ своего неумѣнья понимать людей.

Кромѣ этого случая, оставшагося на совѣсти Ананія Демьяновича, его опытность, долгая, сорокалѣтняя, добытая существованіемъ въ мрачныхъ сферахъ практической жизни, привела его къ тому умному заключенію, что нѣтъ человѣка такого ничтожнаго и безсильнаго, который бы не могъ сдѣлать ему зла, повредить ему, охаять его вдругъ, неожиданно. Его боязливость и робость, доставшіяся ему вмѣстѣ съ маленькою пенсіею отъ всего тяжкаго прошедшаго, сковывали языкъ его на всякое праздное слово о своемъ ближнемъ, даже на самое невинное злорѣчіе, хотя бы на счетъ происхожденія этого ближняго изъ извѣстной всему свѣту губерніи.

Всѣ, однакожь, настоятельно требовали отъ Ананія Демьяновича немедленныхъ, точныхъ и даже любопытныхъ подробностей о человѣкѣ, сдѣлавшемся ихъ сосѣдомъ.

-- Ананій Демьяновичъ! позвольте на минуточку, Ананій Демьяновичъ! А Ананій Демьяновичъ еще меньше чѣмъ въ минуточку придалъ себѣ почти сверхъ-естественную благовидность, запустилъ правую руку въ волоса -- очень-жидкое и тощее украшеніе своей головы, и такъ-какъ лѣвая рука оставалась незанятою, праздною, и болталась, то онъ употребилъ ее въ дѣло -- на поддержаніе пуговицы у сюртука, которая, впрочемъ, къ чести Апраксина-Двора, вовсе не требовала поддержанія. Въ такомъ пріятно-развязномъ видѣ, дающемъ хорошее понятіе относительно его свѣтскости и любезности, онъ отозвался нѣсколько-взволнованнымъ голосомъ на призывъ Натальи Ивановны.

-- Скажите, Ананій Демьяновичъ, каковъ этотъ новый жилецъ -- какъ вамъ кажется? спросила Наталья Ивановна, не спуская глазъ съ своей работы.

-- Да-съ! комнату рядомъ съ вашею нанялъ, Наталья Ивановна. Странный человѣкъ... онъ показался мнѣ страннымъ человѣкомъ.

-- А что онъ... вы не знаете, что онъ за человѣкъ?

-- Какъ же! я видѣлъ паспортъ его; подсолнечной губерніи, города безлюднаго, негоціантъ третьей степени...

-- Негоціантъ третьей степени, повторилъ мѣщанинъ Калачову:-- значитъ, нашего поля ягода. Я самъ такой же -- я съ нимъ познакомлюсь. Очень-радъ познакомиться съ порядочнымъ человѣкомъ, а не то, чтобъ съ кѣмъ-нибудь. Ну-съ, Ананій Демьяновичъ?

-- Третьей степени, продолжалъ Ананій Демьяновичъ:-- Петръ Андреевъ сынъ Корчагинъ, тридцати лѣтъ; волосы и брови темнорусые, глаза сѣрые, носъ и ротъ умѣренные, лицомъ чистъ, подбородокъ круглый. Особыя примѣты: холостъ, подъ судомъ не былъ и бороду брѣетъ.

-- И бороду брѣетъ! повторилъ винный человѣкъ, сильно вдумываясь въ эту особую примѣту.

-- Такъ вы думаете, Ананій Демьяновичъ, спросила Наталья Ивановна съ замѣтнымъ любопытствомъ:-- вы думаете, что этотъ господинъ... какъ вы тамъ его называете... человѣкъ безпокойный?

-- Я! произнесъ Ананій Демьяновичъ, встревоженный относимымъ къ нему рѣзкимъ мнѣніемъ о человѣкѣ вовсе ему неизвѣстномъ: -- я, Наталья Ивановна, извините, вовсе не думаю этого, я не смѣю и не могу такъ судить. И вы, господа, продолжалъ Ананій Демьяновичъ, обращаясь ко всему своему сосѣдству мужескаго пола, съ видомъ испуга и дружескаго упрека:-- вы, господа, поспѣшно вывели заключеніе изъ моихъ словъ. Вы ужь меня извините, но я такой человѣкъ, который никого не въ состояніи обидѣть ни дѣломъ, ни словомъ; я человѣкъ маленькій и не въ свои дѣла не вмѣшиваюсь, и судить о другомъ не сужу, потому-что всякъ человѣкъ грѣшенъ и я тоже грѣшный человѣкъ! А вотъ, господа, не угодно ли на счетъ этого обстоятельства справиться у самой Клеопатры Артемьевны? Это до нея касается, а не до меня; я тутъ, господа, жилецъ, и другіе жильцы каждый самъ-по-себѣ, въ своемъ углу или въ своей комнатѣ. Не правда ли, Александръ Владиміровичъ?

Ананій Демьяновичъ, высказавшись относительно приписываемаго ему грѣшнаго мнѣнія на-счетъ новаго жильца, боязливо посмотрѣлъ въ глаза мѣщанину Калачову, ожидая отъ него торжественнаго подтвержденія истины всего имъ сказаннаго; но Калачовъ былъ совершенно-чуждъ душевному волненію своего робкаго сосѣда и чувствовалъ въ себѣ особое расположеніе помучить его, испытать надъ, нимъ силу физическаго и нравственнаго своего превосходства.

-- Нагородили вы намъ, Ананій Демьяновичъ, всякой чепухи! отвѣчалъ Калачовъ, дружески трепля по плечу Ананія Демьяновича.-- Я вамъ скажу, Ананій Демьяновичъ, что этого добрые люди не дѣлаютъ: благородный человѣкъ не долженъ отпираться отъ своего слова, а не то и на свѣжую воду можно вывести благороднаго человѣка -- Вотъ какъ!

Въ это время, Степанида поставила на столъ знакомую всѣмъ собесѣдникамъ фаянсовую миску съ супомъ, и, вслѣдъ за Степанидою, вошли въ столовую Клеопатра Артемьевна и ея новый жилецъ. Всѣ глаза съ любопытствомъ обратились на Корчагина, даже Наталья Ивановна бросила на него быстрый, проницательный взглядъ. Клеопатра Артемьевна Не замедлила познакомить его со всѣми своими жильцами и съ Натальею Ивановною.

-- Очень-пріятно! очень-радъ! раздалось съ обѣихъ сторонъ, и эти слова сопровождались холоднымъ поклономъ съ каждой стороны; только мѣщанинъ Калачовъ, по своему обычаю, сильно и какъ-то странно покачнулся на ту сторону, на которую уже качнули его житейскія обстоятельства, и, подавая Корчагину руку, къ которой тотъ едва прикоснулся, замѣтилъ: "Калачовъ, Александръ Владиміровичъ -- здѣшній житель -- несказанно обяжете..." Послѣдняя фраза какъ-то сама сорвалась съ языка его, и онъ вовсе не зналъ, чѣмъ ее заключить. Смутившись этою неожиданностью, онѣ вдругъ откачнулся отъ Корчагина, указавъ ему стулъ возлѣ себя и произнесъ: "вотъ здѣсь, не угодно ли?"

Ананій Демьяновичъ, держась за спинку двухъ стульевъ, казалось, прочилъ ихъ для кого-то. И точно, какъ только подошла къ столу Наталья Ивановна, онъ улыбнулся ей наилюбезнѣйшимъ образомъ, примолвивъ скороговоркою:-- здѣсь, здѣсь, Наталья Ивановна. Помѣстивъ такимъ-образомъ Наталью Ивановну, подлѣ которой съ одной стороны сидѣла уже Клеопатра Артемьевна, занятая разливаніемъ супа, онъ приготовился-было занять другую сторону; вдругъ стулъ скользнулъ изъ его рукъ, и онъ съ изумленіемъ увидѣлъ, что на этой другой сторонѣ сидитъ уже Корчагинъ, а возлѣ него господинъ Сладкопѣвовъ. Ананій Демьяновичъ по-неволѣ долженъ былъ сѣсть возлѣ своего пріятеля Калачова, на другой сторонѣ стола.

-- Вы, Ананій Демьяновичъ, какъ я замѣчаю, себѣ-на-умѣ! а? Вы человѣкъ маленькій, въ чужія дѣла вмѣшиваться не любите, не правда ли?

Это замѣчаніе высказалъ Ананью Демьяновичу въ полголоса его любезный сосѣдъ, Александръ Владиміровичъ, онъ же и мѣщанинъ Калачовъ. Ананій Демьяновичъ посмотрѣлъ на него съ видомъ недоумѣнія, потомъ вдругъ покраснѣлъ, зашепталъ что-то и углубился внимательнымъ взоромъ въ тарелку.

-- Я замѣчаю, сосѣдушка, продолжалъ Калачовъ тѣмъ же тономъ:-- я замѣчаю, что губа-то у васъ, какъ говорится, не дура, а человѣкъ вы добродѣтельный и въ чужія дѣла не любите вмѣшиваться.

-- Что это вы затѣяли, Александръ Владиміровичъ! Я, право, не понимаю, о чемъ вы мнѣ толкуете. Я, кажется, ничего такого... вѣдь вы, я думаю, знаете меня съ хорошей стороны, Александръ Владиміровичъ! отвѣчалъ Ананій Демьяновичъ, пристально всматриваясь въ свою тарелку съ супомъ.

-- То-то, сосѣдъ! надобно и Бога бояться и людей стыдиться. Понимаете вы меня? Я говорю, продолжалъ Калачовъ, возвышая свой голосъ почти до ужаснаго естественнаго его объема:-- я говорю, что Бога надобно бояться и -- лю-дей-сты-дить-ся! заключилъ онъ протяжнымъ и полнымъ басомъ.-- Ананій Демьяновичъ побагровѣлъ и закашлялся.

-- Я, снова началъ сосѣдъ сосѣду: -- я говорю вамъ деликатными словами, Ананій Демьяновичъ, понимаете ли, я хочу держаться на деликатной ногѣ, и потому всякое мое мягкое, вѣжливое слово вы должны понимать, какъ значитъ оно на дѣлѣ, жостко и горько, а не такъ, какъ я говорю по своей деликатности; вѣдь я все вижу, хоть и держусь деликатности...

Ананій Демьяновичъ уже начиналъ синѣть, когда, къ счастію его, деликатный мѣщанинъ Калачовъ обратилъ вниманіе на Наталью Ивановну, хозяйку, господъ Сладкопѣвова и Гоноровича, между которыми шелъ общій разговоръ какъ-будто о погодѣ и дороговизнѣ припасовъ на Сѣнной-Площади. Этотъ пріятный сюжетъ былъ не чуждъ Калачову, и онъ счелъ долгомъ высказать свое самостоятельное мнѣніе, что онъ не знаетъ, за чѣмъ смотрятъ будочники. Ананій Демьяновичъ тоже почувствовалъ настоятельную надобность укрыться отъ исключительнаго вниманія къ нему Калачова съ общемъ разговорѣ, ни кого лично некасающемся, и замѣтилъ, что Александръ Владиміровичъ справедливо разсуждаетъ, за чѣмъ это смотрятъ будочники.

-- О какихъ будочникахъ вы говорите? спросилъ Корчагинъ, прерывая разговоръ съ Натальею Ивановною и глядя съ насмѣшливой улыбкою въ лицо Ананію Демьяновичу, искаженное гримасою.

-- Я, отвѣчалъ Ананій Демьяновичъ:-- о тѣхъ будочникахъ говорю, о которыхъ Александръ Владиміровичъ такъ хорошо замѣтилъ.

-- Что тамъ я замѣтилъ? возразилъ недовольный Калачовъ: -- я вовсе ничего не замѣчалъ: я, Петръ Андреевичъ, скажу вамъ откровенно, что мнѣ съ Ананіемъ Демьяновичемъ бѣда: вѣчно свалитъ на меня всякую тамъ чепуху, какая прійдетъ ему въ голову. Вы его не слушайте! я совсѣмъ въ другую сторону сказалъ; вѣдь въ-самомъ-дѣлѣ, что за важный человѣкъ будочникъ!

-- Да публикѣ-то, милостивый государь, никто указывать не можетъ, замѣтилъ господинъ Сладкопѣвовъ, обращаясь къ Корчагину.-- Публика имѣетъ право приходить въ восторгъ, и каждый зритель можетъ, если ему угодно...

-- Конечно, можетъ, подтвердилъ Калачовъ.

-- Бросить на сцену вѣнокъ по своему усмотрѣнію.

-- А! на сцену! значитъ о театрѣ говорятъ! не наше дѣло! разсудилъ Калачовъ.

-- Вы тоже бываете въ оперѣ? спросилъ господинъ Сладкопѣвовъ у Корчагина, все по своему обыкновенію картавя и медленно процѣживая сквозь зубы каждое слово.

-- Тоже, если не долженъ сидѣть дома, какъ сегодня, отвѣчалъ Корчагинъ.

-- А знаете ли, что сегодня Фреццолини? Какъ жаль, что я не могу быть сегодня! Представьте мое положеніе: утромъ, только-что я собрался идти со двора, вдругъ получаю совершенно-неожиданно приглашеніе, отъ кого бы вы думали: отъ Астафья Лукича! да! конвертикъ такой, и надписано его высокоблагородію, гм... ну тамъ и прочее -- право, такъ и надписано, -- гм... его высокоблагородію; это, знаете, ныньче тонъ такой въ высшемъ кругѣ! Ну, распечатываю я, читаю: покорнѣйше просятъ, гм...-- сдѣлать честь, гм... по случаю дня рожденія..." и пр. и пр. Согласитесь, что это довольно-снисходительно со стороны человѣка такого тона, какъ Астафій Лукичъ! Не правда ли, господа, вѣдь вы слышали объ Астафьѣ Лукичѣ?

Послѣдовалъ общій утвердительный отвѣтъ. Всѣ старые жильцы, Ананій Демьяновичъ, мѣщанинъ Калачовъ и господинъ Гоноровичъ почувствовали глубочайшее уваженіе къ господину Сладкопѣвову, какъ такому единственному между ними избраннику, котораго приглашаютъ даже къ Астафью Лукичу. Только новый жилецъ, подсѣвшій съ досадною для нихъ услужливостью къ Натальѣ Ивановнѣ, очевидно вовсе не чувствовалъ уваженія къ господину Сладкопѣвову; посмотрѣвъ на него съ ироническою улыбкою, онъ повторилъ нѣсколько разъ, какъ-будто заучивая его фразу: "такого тона" и вдругъ озадачилъ его и всѣхъ собесѣдниковъ слѣдующимъ замѣчаніемъ:

-- Однако, не прійдется вамъ праздновать сегодня у человѣка такого тона, какъ Астафій Лукичъ!

Глазки господина Сладкопѣвова заиграли, засверкали, запрыгали по изумленнымъ лицамъ сосѣдей. Взоры всѣхъ обратились къ Корчагину съ вопросительнымъ выраженіемъ.

-- Видите ли, продолжалъ Корчагинъ съ совершеннымъ равнодушіемъ:-- сегодня я посадилъ Астафья Лукича въ тюрьму!

III.

Вечеромъ этого дня, между угловыми жильцами Клеопатры Артемьевны происходилъ дружественный споръ по поводу крайней надобности въ немедленномъ рѣшеніи важнаго для всѣхъ вопроса: хорошій, или нехорошій, а только богатый человѣкъ этотъ купецъ Корчагинъ? Самоваръ Ананія Демьяновича, болѣе извѣстный подъ именемъ барона, пѣлъ веселую пѣсню -- обстоятельство довольно-странное, потому-что онъ имѣлъ въ нѣкоторомъ смыслѣ меланхолическій характеръ и съ этой стороны весьма походилъ на пѣвуна, который, уединившись въ углу корчмы, поетъ о томъ, что

"И сонце ни гріе, и витеръ ни віе" и проч.

Баронъ пѣлъ веселую пѣсню, изрѣдка обдавая паромъ трехъ спорщиковъ, которые сосредоточились вокругъ него, каждый съ своимъ чайничкомъ и собственною чашечкою. Этотъ способъ питья чая не только ограждаетъ Ананія Демьяновича, мѣщанина Калачова и господина Гоноровича отъ взаимныхъ обидъ, но даже ясно доказываетъ, что они были люди благонамѣренные и здравомыслящіе. Впрочемъ, одинъ изъ сосѣдей, мѣщанинъ Калачовъ, кушалъ не настоящій чай, а нѣкоторое аптечное зелье, которое прописалъ ему сосѣдъ Гоноровичъ, какъ средство радикальное во всякихъ недугахъ, особливо въ его недугѣ. Прочіе, господинъ Гоноровичъ и владѣлецъ несравненнаго самовара, Анапій Демьяновичъ, удовлетворялись дѣйствительнымъ чаемъ, только различныхъ качествъ: Ананій Демьяновичъ, будучи знатокомъ и любителемъ чая, заготовлялъ его оптомъ по четверти фунта, а потомъ уже кушалъ-себѣ на здоровье раза четыре въ день и каждый разъ не болѣе, какъ до седьмого пота; господинъ Гоноровичъ и мѣщанинъ Калачовъ продовольствовались, напротивъ, изъ мелочныхъ лавокъ золотничками по три копейки серебромъ и пили, не ограничиваясь числомъ потовъ и чашекъ, а просто до первой тоски, которая убѣждала ихъ совершенно, что процессъ наслажденія кончился, какъ все кончается въ этомъ мірѣ.

Степанида въ третій разъ долила барона свѣжею водою и наполнила его горячими угольями; въ третій разъ затянулъ баронъ свою непонятную пѣсню и развеселилъ сочувствовавшіе ему желудки угловыхъ жильцевъ Клеопатры Артемьевны. Въ эту пору, чайное наслажденіе достигало своего конца: Ананій Демьяновичъ отиралъ съ чела своего шестой потъ, а у прочихъ начинало сильно биться вѣщее сердце: значитъ -- скоро должны были послѣдовать седьмой потъ и первая тоска, а съ ними и сознаніе суетности всѣхъ человѣческихъ наслажденій.

Между-тѣмъ, споръ о Корчагинѣ развивался. Ананій Демьяновичъ утверждалъ, что Корчагинъ долженъ быть хорошій человѣкъ, только отчасти гордецъ и грубіянъ; прочіе отрицали въ немъ всякое достоинство, даже и то, что будто-бы онъ отчасти гордецъ и грубіянъ, въ доказательство чего приводили нѣсколько истинъ изъ мистическихъ книгъ и многіе примѣры тому, какъ случалось имъ считать какого-нибудь новаго жильца хорошимъ человѣкомъ, а онъ, съ своей стороны, оказывался въ-послѣдствіи чуть-чуть не душегубцемъ. При этомъ случаѣ, мѣщанинъ Калачовъ, сильно разогрѣтый чаемъ, изъявилъ отважное намѣреніе познакомиться немедленно съ виновникомъ спора и дойдти до истиннаго о немъ заключенія кратчайшимъ и вѣрнѣйшимъ путемъ -- личнымъ изслѣдованіемъ дѣла на мѣстѣ, то-есть, въ комнатѣ Корчагина. Это намѣреніе заслужило общее одобреніе. Всѣ рѣшили, что Калачовъ никогда еще не отваживался на большую опасность для пользы общей, только боялись, что онъ, когда коснется дѣла, струситъ по своей привычкѣ и скажетъ, что уже раздумалъ.

Калачовъ, дѣйствительно, уже раздумалъ и объявилъ, что въ-самомъ-дѣлѣ, за какимъ чортомъ пойдетъ онъ къ Корчагину, да притомъ же Корчагинъ, можетъ-быть, спитъ въ эту пору, а если, тоже можетъ-быть, и не спитъ, то все-таки занятъ чѣмъ-нибудь. Послѣ этого, онъ замолчалъ и съ полчаса слушалъ изъявленіе праведнаго негодованія своихъ сосѣдей. Вдругъ, къ общему изумленію, когда уже были истощены всѣ укоризны и допеканья, Калачовъ почувствовалъ возвращеніе прежней рѣшимости, поспѣшно одѣлся въ свой парадный фракъ и отправился въ комнату Корчагина.

Корчагинъ въ полулежачемъ положеніи на диванѣ курилъ сигару. Комнату его освѣщали двѣ свѣчи въ серебряныхъ подсвѣчникахъ, стоявшихъ на письменномъ столѣ. Это все, что замѣтилъ и сообразилъ мѣщанинъ Калачовъ, очутившись предъ своимъ непостижимымъ сосѣдомъ, который, повернувъ къ нему голову, смотрѣлъ ему въ лицо своими сѣрыми, сверкающими глазами. Калачовъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, потерялся. Корчагинъ все смотрѣлъ на него молча, какъ-будто съ злобнымъ намѣреніемъ довести его до крайней степени конфуза. Но чрезъ нѣсколько секундъ самаго краснорѣчивѣйшаго молчанія, Калачовъ снова почувствовалъ возвращеніе своей несомнѣнной рѣшимости. Тогда ужь, не опасаясь ничего, онъ смѣло и не безъ сознанія собственнаго достоинства, поклонился Корчагину, то-есть, покачнулся въ лѣвую сторону по направленію къ дивану, на которомъ сидѣлъ Корчагинъ, и, вслѣдъ за этимъ первымъ приступомъ къ дѣлу, произнесъ съ свойственною ему улыбкою: "извините!"

Корчагинъ молчалъ, оставаясь въ прежнемъ положеніи.

-- Я на счетъ одного очень-важнаго дѣла, милостивый государь, продолжалъ Калачовъ, внезапно озаренный и до крайности озадаченный слѣдующею мыслію: А ну, какъ этотъ душегубецъ все будетъ молчать, да молчать, да и не отвѣтитъ мнѣ ни слова -- тогда что? Но, къ совершенному его успокоенію, Корчагинъ, услышавъ о важномъ дѣлѣ, немедленно пошевельнулся на своемъ диванѣ, немножко приподнялся, потомъ показалъ на стулъ, стоявшій насупротивъ его, и произнесъ явственно: покорно прошу!

Калачовъ ожилъ, сѣлъ и, чтобъ не подвергаться опасности со стороны неожиданныхъ мыслей, иногда потрясающихъ его въ-слѣдствіе долгаго обдумыванія и соображенія, рѣшился повести сію же минуту обыкновенный свѣтскій разговоръ, о предметахъ пустозвонныхъ, а къ важному перейдти послѣ, когда уже Корчагинъ будетъ вполнѣ очарованъ его любезностью и свѣтскостью.

-- Я вотъ на счетъ чего, началъ онъ съ улыбкою.-- Очень радъ имѣть сосѣдомъ хорошаго, порядочнаго человѣка, притомъ же одного сословія...

Корчагинъ смотрѣлъ на него пристально. На лицѣ его выражалась холодная внимательность. Казалось, онъ хотѣлъ понять, о чемъ говоритъ его незваный гость. Когда Калачовъ коснулся "одного сословія", онъ произнесъ, нисколько не измѣняя своего положенія:

-- Сословія!..

-- Почти одного, я говорю, сословія; притомъ же, Кузьма Мининъ былъ нижегородскій мѣщанинъ, да и мало ли какихъ было на свѣтѣ мѣщанъ и купцовъ знаменитыхъ...

-- Знаменитыхъ! повторилъ Корчагинъ.

-- Да-съ, а не то, чтобы какой-нибудь нищій. Я ихъ ненавижу -- что они... Вотъ хоть и про здѣшнихъ: коммодъ собственный имѣетъ, когда бы еще настоящій, а то подъ орѣхъ... ну, туалетъ и всякое рококо... Да вѣдь вотъ что: все это вздоръ и пустяки рококо, если самъ человѣкъ животное!

-- Животное! повторилъ Корчагинъ.

-- Именно-такъ. Я вотъ вамъ о себѣ доложу, что имѣю тоже коммодъ и ширмы, да не чванюсь ими; они нужны мнѣ -- коммодъ для поклажи, а ширмы такъ, для благопристойности, вотъ и все; а гордиться тѣмъ, что, вотъ, ширмы тамъ и прочее, не горжусь! Такъ я вамъ доложу, что вы этому человѣку, франтику-то, ни въ чемъ не вѣрьте: все лжетъ. Онъ вамъ станетъ, можетъ-быть, разсказывать на счетъ американскаго посланника -- пустяки! то совсѣмъ другой человѣкъ -- американскій посланикъ; притомъ же франтикъ нашъ немножко не-Русскій...

-- He-Русскій! повторилъ Корчагинъ.

-- Ну-да... Да мнѣ, впрочемъ, надобности никакой до него нѣтъ: пусть-себѣ вретъ и толкуетъ; только жаль посторонняго порядочнаго человѣка: можетъ ввести въ заблужденіе, просто обольстить...

-- Обольстить? повторилъ Корчагинъ.

-- Да... хвастунъ онъ, больше ничего. Набрался кое-чего у Пшеницына, который жилъ здѣсь въ вашей комнатѣ, да ему не въ прокъ; онъ и съ ума-то не сойдетъ.

-- И съ ума не сойдетъ!

-- Да-съ! А вотъ, Ананій Демьяновичъ, тотъ самый -- тотъ сойдетъ съ ума, безпремѣнно! онъ ужь и теперь...

-- И теперь?

-- Въ нѣкоторомъ смыслѣ, а не то, чтобъ совсѣмъ; впрочемъ вы его тоже остерегайтесь... Я ничего худаго о немъ не говорю, но все-таки онъ иногда можетъ повредить вамъ.

-- Повредить! какъ же это? спросилъ Корчагинъ съ замѣтнымъ вниманіемъ къ предостереженію Калачова.

-- А вотъ какъ-съ: слышали вы когда-нибудь о... о фальшивыхъ бумажкахъ?

-- Что о-о? произнесъ Корчагинъ глухимъ голосомъ, впиваясь своими сѣрыми глазами въ пространное лицо Калачова.

-- О фальшивыхъ бумажкахъ, повторилъ Калачовъ, становясь съ минуты на минуту все развязнѣе и смекнувъ, что наконецъ становится интереснымъ въ глазахъ непостижимаго сосѣда...

-- Ну-съ, я, признаюсь, ничего не понимаю! отвѣчалъ Корчагинъ.

-- Конечно, конечно, подтвердилъ Калачовъ:-- съ одного слова и понять-то нельзя; тутъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, цѣлый романъ-съ.

-- А! такъ это цѣлый романъ!.. Мнѣ совѣстно затруднять васъ...

-- Помилуйте-съ. Я очень-радъ разсказать вамъ. Дѣло до всѣхъ касается; со всякимъ, и съ вами можетъ случиться.

-- Я все-таки не понимаю, въ чемъ дѣло, но если вы будете такъ добры, разскажете...

-- Очень-радъ. Я вамъ разскажу всю эту исторію, то-есть, романъ-съ. Такъ вы и увидите, что за человѣкъ такой этотъ Ананій Демьяновичъ. Я, впрочемъ, ничего о немъ худаго не говорю, все выходитъ, клоню къ тому, что давича сказалъ о немъ... что онъ не сегодня, такъ завтра -- свихнетъ!

-- Не угодно ли вамъ сигару? Вы курите? спросилъ Корчагинъ, подавая ему золотую сигарочницу превосходной отдѣлки.

-- Какъ же-съ! Ахъ, какая у васъ сигарочница; вотъ это нечего сказать, вещица! воскликнулъ Калачовъ, разсматривая сигарочницу. За нее и въ ломбардѣ дадутъ... да, дадутъ! Это не то, что какое-нибудь тряпье, фрачишко, съ которымъ весь городъ избѣгаешь и никто "подъ него" рубля не дастъ! очень-хорошая вещица! Я ужь давно собираюсь и дойду до того, что заведу у себя серебряныя вещи: сервизъ, подсвѣчники, вотъ какъ у васъ, часы золотыя, и прочее. Все это, знаете, чудо какъ хорошо для Ломбарда... А сигары?.. Да не-ужь то?-- такъ и есть! Вѣдь это у васъ настоящія сигары, Петръ Андреичъ! заключилъ мѣщанинъ Калачовъ тономъ изумленія и дружескаго упрека въ непомѣрной роскоши.

-- Это гаванскія сигары, отвѣчалъ Корчагинъ.

-- Вотъ что значитъ жить въ свое удовольствіе! замѣтилъ Калачовъ, съ наслажденіемъ закуривая настоящую сигару. Я вамъ, Петръ Андреичъ, прямо скажу, что вы живете, слава Богу, въ свое удовольствіе!

-- Я то же думаю, отвѣчалъ Корчагинъ: -- а что, хороша сигара?

-- Ну, что и говорить! еслибъ къ такой сигарѣ да пуншъ хорошій, тоже изъ настоящаго рома. Дрожь пронимаетъ, Петръ Андреичъ, какъ подумаешь, какое иной разъ человѣкъ можетъ испытывать наслажденіе!

-- Вы пьете пуншъ? Что жь вы не сказали! У васъ давно бы явился и пуншъ.

-- Пуншъ! воскликнулъ Калачовъ, какъ будто предчувствуя грядущее наслажденіе.

-- Ну, да, для оживленія бесѣды. Вѣдь вы еще исторію разскажете мнѣ, такъ вотъ оно и кстати. Жаль только, что некому сходить за ромомъ. Степанида возьметъ не того.

-- Не угодно ли поручить мнѣ? За удовольствіе почту. Я къ самому Раулю отправлюсь и ужь достану настоящаго.

-- И прекрасно! Благодарю васъ. Если вы сами сходите, т. е. съѣздите къ Раулю, то мы, значитъ, будемъ имѣть настоящій ромъ. Вотъ сторублевая бумажка: тамъ размѣняютъ.

-- А въ какую цѣну? спросилъ Калачовъ, поднимаясь съ своего мѣста.

-- Въ три рубля серебромъ -- это ужь разумѣется. Поторопитесь же, да кстати ужь за одно велите Степанидѣ подать намъ самоваръ и стаканы.

Мѣщанинъ Калачовъ, почти не вѣря неожиданно-хорошему направленію своего знакомства съ грубымъ и тороватымъ купцомъ Корчагинымъ, ушелъ въ свой уголъ. Тамъ, не отвѣчая на разспросы сосѣдей, а только растравивъ любопытство ихъ многозначительною улыбкою, онъ торопливо набросилъ на себя шинель, схватилъ шляпу и оставилъ Ананія Демьяновича и господина Гоноровича въ крайнемъ недоумѣніи на счетъ интереснаго для нихъ предмета.

-- Самоваръ въ комнату Петра Андреича! закричалъ онъ Степанидѣ на ходу изъ своего угла въ переднюю.-- И два стакана! продолжалъ онъ, сбѣгая съ лѣстницы. А чайника вовсе не нужно!

Пока Степанида исполняла это приказаніе, мѣщанинъ Калачовъ, схвативъ перваго ваньку, мчался со всевозможною для тощей клячи быстротою къ достопочтенному погребу Рауля. Не прошло послѣ того и девяти минутъ, какъ Степанида подала въ комнату Корчагина кипящій самоваръ, не тотъ, который имѣлъ титулъ барона, а другой, изъ разряда самоваровъ, принадлежащій самому Корчагину, и въ то же время возвратился Калачовъ съ бутылкою настоящаго рома, съ взволнованнымъ, но бодрымъ духомъ и съ совершеннымъ сознаніемъ своего умѣнья ладить съ людьми, даже съ такими людьми, которые болѣе похожи на медвѣдей, нежели на людей.

Потомъ Калачовъ усѣлся у стола насупротивъ самовара и съ приличною свободою и фамильярностью обратилъ къ Корчагину нѣсколько замѣчаній о превосходствѣ настоящаго пунша передъ тѣмъ, который дѣлается въ трактирахъ; наконецъ, выкушавъ одинъ пуншъ, потребовалъ другаго и замѣтилъ, что бѣдность не порокъ, а хуже порока.

-- О чемъ бишь вы хотѣли разсказать мнѣ? спросилъ Корчагинъ, какъ-будто не слыша замѣчаній своего собесѣдника.

-- Ахъ, извините! я и забылъ, отвѣчалъ Калачовъ.-- Это на счетъ Ананія Демьяновича... нѣтъ, на счетъ Евдокима Тимоѳеевича Пшеницына, который жилъ здѣсь, въ этой самой комнатѣ, а прежде жилъ тамъ, вмѣстѣ съ нами. Изволите видѣть, съ чего началось дѣло...

Тутъ мѣщанинъ Калачовъ, одушевленный настоящимъ пуншемъ и настоящею сигарою, и отчасти встревоженный суровою внимательностью своего амфитріона, который соблюдалъ въ-отношеніи къ достохвальному напитку сверхчеловѣческое воздержаніе, разсказалъ ему пространную исторію слѣдующаго содержанія.

IV.

Исторія господина Пшеницына, разсказанная мѣщаниномъ Калачовымъ купцу Корчагину.

Евдокимъ Пшеницынъ происходилъ изъ благороднаго званія, отъ честныхъ родителей, и еще на двадцать-пятомъ году своей жизни вышелъ въ отставку. Вотъ какой былъ человѣкъ Евдокимъ Пшеницынъ!

Дѣло началось съ того, что мы съ Ананіемъ Демьяновичемъ и съ Гоноровичемъ жили, какъ и теперь, втроемъ, въ той же самой комнатѣ, а впрочемъ, нельзя сказать, чтобъ ужь съобща, а такъ, каждый самъ по себѣ: у всякаго свой чай (у Ананья Демьяновича и самоваръ свой -- такъ самоваромъ его пользовались всѣ, точно такъ же какъ и теперь). Мы, то-есть, я и Гоноровичъ, надобно сказать, занимаемся своимъ дѣломъ и рѣдко бываемъ дома, а господинъ Тыквинъ, Ананій Демьяновичъ, всегда лежитъ на своемъ диванѣ, да читаетъ календарь, а не то чай пьетъ, а не то фамилію свою подписываетъ на разные манеры, съ разными, значитъ, титулами, какіе ему прійдутъ въ голову (а онъ знаетъ всѣ на свѣтѣ титулы) и съ разными крючками, а крючки онъ гнётъ удивительные, не даромъ выслужилъ гдѣ-то свои годы; вотъ, стало-быть, и все его дѣло: на диванѣ лежать, календарь читать, да перепачкать листъ бумаги своею подписью. Немудрено, что отъ такого житья иной разъ покачнется въ сторону драгоцѣннѣйшій даръ природы, т. е., какъ бишь онъ, проклятый -- еще недавно читалъ въ вѣдомостяхъ,-- ну, да чортъ съ нимъ, съ драгоцѣннѣйшимъ даромъ; все равно; дѣло-то въ томъ, что не мудрено, я говорю!

Вотъ, такимъ-то порядкомъ жили мы втроемъ, когда, возвратившись однажды (разумѣется я съ Гоноровичемъ, а Ананій Демьянычъ сидѣлъ-себѣ дома), возвратившись однажды вечеромъ домой, мы застали у себя въ комнатѣ новаго жильца, человѣка не то молодаго, не то стараго, бѣсъ его знаетъ, по тряпью видно было, что онъ изъ тѣхъ, знаете... гм! безъ этого нельзя жь!

Добра у него было мало: коммодецъ ветхій и пустой, ширмы, оклеенныя старыми газетами, посудинка разная, то же, что и у насъ, и уголокъ свой нанялъ онъ за семь съ полтиною, такъ же, какъ и мы. Поразговорившись съ нимъ, мы освѣдомились, что онъ именемъ, отчествомъ и прозваніемъ Евдокимъ Тимоѳеевичъ Пшеницынъ, ремесломъ -- горюнъ, званіемъ -- человѣкъ Божій. Въ-отношеніи къ табаку и чаю, оказался вполнѣ-порядочнымъ человѣкомъ, который къ чужому чайнику или кисету не приволакивается, а всякое зелье про свою душу самъ себѣ запасаетъ, не прочь, однакожь, и отъ-того, чтобъ угостить сосѣда; всѣ эти обычаи и порядки онъ зналъ хорошо, и потому мы стали уважать его съ перваго знакомства.

Послѣ, однакожь, когда Евдокимъ Пшеницынъ пожилъ съ нами мѣсяцъ, другой -- мы замѣтили, что онъ чудитъ. Представьте себѣ, онъ часто угощалъ насъ своимъ чаемъ и табакомъ, даже иной разъ, когда мы съ Гоноровичемъ сидимъ-себѣ да поглядываемъ на самоваръ Ананія Демьяновича, спроситъ, бывало: "а что, господа, не попить ли чайку? у меня, говоритъ, сегодня славный чаекъ и табакъ есть Жуковскій"; ну, и распорядится въ ту же минуту и заговоритъ такое смѣшное, что у насъ животы надрываются, а самъ не улыбнется, точно и не онъ говоритъ. А тамъ, какъ подадутъ готовый самоваръ, онъ и начнетъ насъ угощать, и утѣшитъ совершенно. Потомъ, случалось, развернетъ старый бумажникъ и станетъ считать передъ нами свои деньги: рубль, два, три, иногда и десять бумажками. Тутъ онъ, слово-по-слову, да и повыспроситъ у насъ всю правду, что третій день сидимъ безъ копейки, и чайку золотничка не на что купить. А что же вы, говоритъ, у меня не спросили? И надѣлитъ, бывало, насъ деньгами, а мы ему, знаете, возвращаемъ послѣ сполна.

Дальше замѣтили мы, что онъ у насъ ни разу не угощался и денегъ никогда не спрашивалъ, а часто видно было, что есть у него на душѣ большое горе. Бывало, сидитъ по цѣлымъ часамъ, задумавшись, лицо у него станетъ такое, что страшно смотрѣть. Но только заговоришь къ нему: что это съ вами, Евдокимъ Тимоѳеевичъ? онъ и встрепенется. "Ничего" говоритъ: "пустяки разные пришли въ голову", да и дѣлается, по-прежнему, веселымъ и забавнымъ до крайности.

Однакожь, дальше и дальше, онъ сталъ больше задумываться, такъ-что, бывало, и не слышитъ, когда кликнешь его, иной разъ ввпучитъ глаза и смотритъ какъ шальной, ничего не понимая.

Все это находило на него чаще въ такую пору, когда онъ оставался одинъ въ нашей комнатѣ, когда и Ананій Демьяновичъ выходилъ со двора, чтобъ купить себѣ чаю (Ананій Демьяновичъ покупаетъ чай оптомъ, четвертушками). Однажды пришелъ я изъ своей должности раньше обыкновеннаго. Гляжу, что жь?-- нашъ весельчакъ мало того, что сидитъ задумавшись, опустивъ голову на руки, и лицо у него вытянулось и позеленѣло: такъ и видно было, что совсѣмъ "опустился" человѣкъ; онъ, повѣрите ли, плакалъ! Да, не то, чтобъ рыдалъ какъ баба какая, а такъ сидитъ себѣ, не дышетъ и ничего не слышитъ, точно окаменѣлый, а слезы у него изъ глазъ каплютъ, каплютъ... Не знаю почему, но горько мнѣ стало и тоска охватила меня страшная. Я кинулся къ нему. "Евдокимъ Тимоѳеичъ, что это съ вами?" Онъ не шелохнется, а слезы все каплютъ, и въ лицѣ ни кровинки! "Да опамятуйтесь же; не боитесь ли Бога?" закричалъ я испугавшись, чтобъ не умеръ человѣкъ скоропостижно и не довелъ насъ до бѣды (у меня же на ту пору ни единой копейки за душою не было и фрачишко этотъ былъ въ закладѣ за два съ полтиною). Тутъ, какъ встряхнулъ я его сердечнаго, онъ и опамятовался, пошевельнулся, уставилъ на меня глаза, подумалъ, подумалъ, да и заговорилъ: "Это я, говоритъ, зачитался: книга хорошая, говоритъ, попалась, такъ я и зачитался" (а книги-то у него въ рукахъ вовсе не было). "Очень, говоритъ, хорошо написано о молодой безалаберной жизни, о томъ, какія человѣкъ имѣетъ блистательныя надежды, пока молодъ и глупъ, какія у него затѣи и какъ для него въ ту молодую, зеленую пору все нипочемъ, все трынь-трава. А потомъ, говоритъ, начинаетъ жить и умнѣть человѣкъ и становится умнѣе самого Наполеона (это ужь онъ сказалъ просто для смѣхотворства), и доживаетъ, говоритъ, до того, что ужь не почитаетъ ничего, кромѣ брюха да копейки." А потомъ и засмѣялся. "Вотъ, мы, говоритъ, принялись умствовать да философствовать, какъ Нѣмцы, а это вредитъ пищеваренію; притомъ же мы съ вами, Калачовъ (онъ всѣхъ называлъ просто по фамиліи, ну, да Господь съ нимъ!), мы, говоритъ, съ вами не философы, а горюны, такъ послушайте, какую штуку сдѣлалъ одинъ горюнъ. Я сталъ слушать, и онъ принялся смѣхотворствовать и разсказалъ мнѣ, какъ одинъ больной человѣкъ сорокъ дней и сорокъ ночей, глядя на порожнія бутылки, все терпѣлъ -- и ничего, а въ началѣ сорокъ первыхъ сутокъ чуть не умеръ отъ тоски, что бутылки -- порожнія. Онъ послалъ-было своего лакея (у него былъ лакей) въ погребъ, чтобъ повѣрили, а тамъ -- возьми да и не повѣрь. Тогда онъ, съ горя, началъ сажать и закупоривать по шестисотъ-шестидесяти-шести лиходѣевъ въ каждую бутылку и до-тѣхъ-поръ любовался ихъ пляскою въ бутылкахъ, пока не натѣшился въ волю, да ужь за-одно и выздоровѣлъ...

Разъ какъ-то мы съ Гоноровичемъ, возвратившись домой, не нашли Пшеницына. Ананій Демьяновичъ, который, по обычаю кушалъ чай и бесѣдовалъ съ своимъ самоваромъ, объяснилъ намъ, что Евдокимъ Тимофѣичъ ни съ того ни съ сего вдругъ пере ѣ халъ въ "особую" комнату, въ эту самую, гдѣ вы теперь живете, а что касается до цѣны, такъ онъ доплатитъ хозяйкѣ семнадцать съ полтиною наличными. Ну, подумали мы, поправились дѣла у Евдокима Пшеницына, такъ Евдокимъ Пшеницынъ и знать насъ не захочетъ, а впрочемъ, и мы-то съ своей стороны къ вашей милости не приволакиваемся: не угодно, такъ пусть будетъ какъ вамъ угодно.

Послѣ того, мы рѣдко встрѣчались съ Пшеницынымъ, а когда встрѣчались, то замѣчали, что глаза у него западали и лицо страшно худѣло, только бойкость языка нисколько не измѣнялась: все, бывало, гнетъ чепуху такую смѣхотворную; а спросишь, бывало: какъ ваше здоровье, Евдокимъ Тимоѳѣичъ? Что, говоритъ онъ, за здоровье: дѣло извѣстное, у насъ здоровье слоновое; вѣдь нашъ братъ умираетъ не отъ простуды какой, а такъ, по своему, говоритъ, благоусмотрѣнію. Темный человѣкъ, говоритъ, живучъ какъ кошка! Только нечего дѣлать ему, говоритъ, съ своею живучестью! Вотъ что! говоритъ, да и ввернетъ, бывало, какое-нибудь острое словцо. Мы такъ и покатимся со смѣху, а онъ и ничего, у него только жилки на лицѣ вытянутся и глаза засвѣтятся какъ у волка. А тамъ и опять онъ спрячется въ своей комнатѣ и цѣлые дни никому не показывается на глаза. Богъ его знаетъ, что онъ тамъ строилъ такое, только мы стороною отъ Клеопатры Артемьевны услышали, что дѣло его не совсѣмъ-хорошо, что за квартиру не платитъ уже цѣлый мѣсяцъ, говоритъ, что надѣется въ слѣдующемъ мѣсяцѣ непремѣнно... Знать обнищалъ, сердечный.

А все-таки, встрѣчаясь съ нами, онъ дивилъ насъ своею веселостью. Богъ его знаетъ, какъ-таки человѣку, который не въ состояніи заплатить за квартиру, можетъ прійдти охота смѣшить людей. Такая ужь видно была у него натура, веселая, безтолковая...

Впрочемъ, какъ я сказалъ вамъ, Пшеницынъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ запершись въ своей комнатѣ, и мы рѣдко встрѣчали его.

Наконецъ, онъ сталъ выходить куда-то ежедневно, а въ квартиру возвращался очень-поздно. Входилъ потихоньку по черной лѣстницѣ, чрезъ кухню, на цыпочкахъ прокрадывался по корридору и запирался въ своей комнатѣ. Слышали, какъ поворачивался ключъ въ замкѣ его двери. Это и ничего: каждый жилецъ можетъ возвращаться домой когда ему угодно и запираться въ своей комнатѣ хоть на тридевять замковъ. Съ этой стороны онъ вовсе не подозрѣвается относительно того, какъ бишь оно, еще всюду о немъ толкуютъ и въ книгахъ пишутъ... да, вспомнилъ -- благонамѣренность... относительно своей благонамѣренности, но стали замѣчать за нимъ другое: вскорѣ послѣ того, что онъ запиралъ свою комнату, въ ней поднимался странный шумъ, топотъ и стукъ необъяснимый; трудно было понять, что тамъ такое. Хозяйка наконецъ спросила, что у него за возня такая по ночамъ? Онъ смутился, замялся въ отвѣтѣ, но отвѣчалъ, что не знаетъ, что возни у него нѣтъ, а, можетъ-быть, иной разъ мебель переставлялъ въ комнатѣ, такъ и сочли за возню. Всѣ согласились съ этимъ, однако ни слову не повѣрили, а, напротивъ, стали замѣчать за нимъ, но не успѣли ничего замѣтить, потому-что комната его была постоянно заперта. Тутъ начали появляться разныя на его счетъ подозрѣнія, и всякій подозрѣвалъ его по крайнему своему уразумѣнію, но всѣхъ болѣе подозрѣвалъ его пріятель нашъ, Ананій Демьяновичъ -- не то, чтобъ по злобѣ какой, Боже сохрани! а такъ, для собственной безопасности и потому-что человѣкъ онъ былъ опытный, и всякое видѣлъ на свѣтѣ, притомъ запуганъ и загнанъ, въ прежнее, знаете, время, до крайности. Онъ признался однажды Клеопатрѣ Артемьевнѣ, что все боится чего-то, особенно во время возни, которая поднимается по ночамъ въ комнатѣ Пшеницына.

Слухъ о таинственныхъ ночныхъ занятіяхъ сосѣда нашего, Евдокима Тимоѳеевича, достигъ даже дворника и самого управляющаго домомъ. Управляющій, по своей должности мѣстнаго блюстителя благочинія, въ ту же минуту взялъ Евдокима Тимоѳеевича на замѣчаніе и распорядился о немедленномъ приведеніи темнаго, запутаннаго дѣла въ надлежащую ясность. Начали съ того, что въ отсутствіе подозрительнаго жильца призвали слесаря и, прибравъ ключъ, отпиравшій дверь его комнаты, произвели строгій обзоръ всему на лицо находившемуся, имуществу его; но къ крайнему своему изумленію ничего подозрительнаго не нашли; потомъ рѣшились-было, но пришли въ затрудненіе на счетъ того, теперь или послѣ изломать замки въ коммодѣ, чтобъ удостовѣриться, нѣтъ ли тамъ чего-нибудь, и вдругъ замѣтили, что замковъ вовсе ломать не нужно, что всѣ ящики коммода отперты; это обстоятельство убѣдило нашихъ ревизоровъ, что не тутъ кроется зло, что надобно сначала накрыть самого злодѣя, а потомъ уже и зло, въ нѣкоторомъ смыслѣ, само собою откроется. Рѣшили выждать удобное время, когда Евдокимъ Пшеницынъ, ничего не подозрѣвая, въ глубокую ночь займется своимъ преступнымъ дѣломъ, а что дѣло его преступное, въ томъ не было ни малѣйшаго сомнѣнія; даже послѣ неудачнаго обзора его комнаты всѣ убѣдились, что нашъ пріятель на этотъ счетъ старый воробей, что онъ съ своей стороны ведетъ противъ насъ контр-мину, какъ говорится у военныхъ, и что, значитъ, на всякій случай онъ принялъ свои мѣры.

Долго, однакожь, всѣ, отъ управляющаго домомъ до кухарки Степаниды, старались угадать, что за злодѣй такой нашъ сосѣдъ Пшеницынъ. Наконецъ Ананій Демьяновичъ, подумавъ хорошенько, угадалъ, и угадавъ объявилъ намъ, что Пшеницынъ по ночамъ фабрикуетъ бумажки!

Тутъ только у всѣхъ насъ открылись глаза, и мы ясно увидѣли, въ чемъ дѣло. Но дѣло-то было такое, что въ первую минуту мы такъ и остолбенѣли, услышавъ эту новость отъ Ананія Демьяновича. Даже усомнились-было сначала; но когда, опамятовавшись отъ страха, разсудили, что Пшеницынъ скверный жилецъ, другой мѣсяцъ не платитъ за квартиру, и притомъ же вспомнивъ, что онъ на смѣхъ поднимаетъ многое такое, что, знаете, должно быть для каждаго благомыслящаго человѣка дорого, мы вполнѣ убѣдились, что такой человѣкъ, какъ пріятель нашъ и сосѣдъ Евдокимъ Тимоѳеевичъ Пшеницинъ, дѣйствительно дѣлаетъ бумажки.

Когда перестала бить насъ лихорадка и мы привыкли немного къ тому, что рядомъ съ нами живетъ преступникъ и злодѣй, который можетъ выдать, оговорить и погубить всѣхъ насъ, мы рѣшились схватить его на дѣлѣ и представить съ поличнымъ куда слѣдуетъ.

Долго вечеромъ ждали мы Пшеницына. Все боялись, что смекнетъ и тягу дастъ за тридевять земель, анъ-нѣтъ, сердечный не смекнулъ и въ полночь, по обычаю, воротился домой...

Съ полчаса его вовсе не было слышно въ комнатѣ; потомъ заскрипѣли двери, плотно затворенныя, ключъ повернулся и щелкнулъ въ замкѣ, а сердечушки наши и забились.

Еще нѣсколько минутъ было совершенно-тихо въ комнатѣ Пшеницына. Управляющій, потихоньку разговаривавшій съ Клеопатрою Артемьевною въ нашей комнатѣ, уже хотѣлъ-было уйдти, думая, что все это сущій вздоръ и ничего будто-бы изъ этого не выйдетъ... Вдругъ онъ умолкъ; рука его, подносившая къ носу полпорціи табаку, остановилась въ воздухѣ, а лицо и вся его фигура какъ были приспособлены къ воспріятію наслажденія любимымъ его зельемъ, такъ и застыли. Преступное дѣло началось.

Тонъ, тонъ, тонъ, тррррр....

-- Господи Боже мой! произнесла Клеопатра Артемьевна, поблѣднѣвшая и дрожащая отъ испуга:-- за что жь это на меня жильца такого напустили....

-- Позвольте, позвольте! на это есть свои мѣры, проговорилъ управляющій вполголоса, а самъ, бѣдняжка, тоже дрожалъ какъ въ лихорадкѣ.

Трр... трр... тонъ... снова послышалось въ комнатѣ Пшеницына.

-- Да онъ стѣну капитальную ломаетъ, разбойникъ! Онъ ломится въ сосѣдній домъ, душегубецъ! прошептала хозяйка.

-- Молчите, Клеопатра Артемьевна, отвѣчалъ управляющій съ необыкновенною храбростью: -- я сію же минуту...

Управляющій хотѣлъ-было послать немедленно за кѣмъ слѣдуетъ, но тутъ благоразумно разсудилъ, что медлить было нельзя, что нужно было накрыть злодѣя Пшеницына.

Вооружившись ключомъ, припасеннымъ для этого случая, онъ приблизился, въ сопрожденіи Клеопатры Артемьевны и всѣхъ насъ, жильцовъ, къ дверямъ, за которыми Пшеницынъ творилъ свое преступленіе, и сталъ отпирать дверь потихоньку, чтобъ она не скрипнула. Рука его дрожала и сердце билось....

Потомъ управляющій быстро отворилъ дверь въ комнату Пшеницына, а самъ въ то же мгновеніе отскочилъ въ сторону, чтобъ соблюсти дни живота своего противъ всякихъ случайностей. Всѣ прочіе тоже кинулись въ сторону и всѣ однакожь впились, какъ въ книгахъ пишется, испуганнымъ взоромъ въ мрачную картину преступленія Пшеницына.

Картина.... однакожь, картина, во-первыхъ, была нисколько не мрачна, хотя и освѣщалась сальнымъ огаркомъ; во-вторыхъ, представляла не страшное преступленіе, а нѣчто весьма-невинное и сверхъ-того общеполезное: вообразите.

Евдокимъ Тимоѳеевичъ, въ своемъ ветхомъ халатишкѣ, занимался усовершенствованіемъ самого-себя въ небезъизвѣстной вамъ... полькѣ! Когда дверь его комнаты отворилась безъ скрипа, всѣ увидѣли изумительные и даже въ нѣкоторомъ смыслѣ до совершенства достигающіе прыжки его по направленію отъ двери къ окнамъ; когда же онъ, достигнувъ стѣны, обернулся, то какъ-будто обмеръ, а въ-самомъ-дѣлѣ только окаменѣлъ, къ несчастію своему, на одной ногѣ, встрѣтясь неожиданно съ внимательными глазами всего своего сосѣдства.

Зрѣлище было смѣхотворное. Таковъ ужь человѣкъ былъ смѣшной нашъ сосѣдъ Пшеницынъ! Но мы, доносчики и съищики, и не думали смѣяться. Мы были до крайности сконфужены.

-- А что вамъ здѣсь нужно? спросилъ наконецъ Евдокимъ Тимоѳеевичъ, выпрямившись и ставъ, какъ слѣдуетъ, на обѣ ноги.

-- Мы такъ: что-дескать у нихъ тамъ возня такая поднялась, отвѣчалъ управляющій въ-смущеніи.

-- Возня! Что же, я въ своей комнатѣ невластенъ упражняться! замѣтилъ Пшеницынъ съ неудовольствіемъ.

-- Не то, Евдокимъ Тимоѳеевичъ. Извините. Тутъ о васъ молву распустили неприличную, будто-бы вы дѣлаете бумажки.

-- Я дѣлаю бумажки? спросилъ Пшеницынъ съ невыразимымъ изумленіемъ.

-- Ну да, отвѣчалъ управляющій.-- Видите ли: вы себя дурно рекомендовали тѣмъ, что не платите за квартиру; вотъ и рѣшили всѣ....

-- Что я дѣлаю бумажки?

-- Ахъ, Создатель мой, Создатель! закричалъ вдругъ управляющій, всплеснувъ руками. Вѣдь мы всѣ до единаго -- дураки! Какъ же это намъ въ голову не пришло; что еслибъ онъ дѣлалъ бумажки, такъ у него было бы чѣмъ заплатить за квартиру!

Мы всѣ тоже ахнули, когда взяли въ толкъ все дѣло. Но такъ-какъ небылицу эту выдумалъ Ананій Демьяновичъ, то мы и хотѣли тутъ же напуститься на него; но онъ уже скрылся въ свой уголъ, спрятался подъ одѣяло и прикинулся спящимъ.

Вотъ какой человѣкъ этотъ Ананій Демьяновичъ. Вы его остерегитесь. Вѣдь онъ и на васъ можетъ взвести что-нибудь. Вѣдь у нихъ съ самоваромъ за одно!

-- А что сталось съ Пшеницынымъ? спросилъ Корчагинъ, слушавшій мѣщанина Калачова съ такою строгою внимательностью, которая даже тяготила разскащика.

-- Да что! горько и вспомнить-то, отвѣчалъ Калачовъ.-- Вѣдь вышло, что человѣкъ прикидывался только, и прикидывался не изъ чего другаго, какъ изъ амбиціи, когда тѣшилъ и смѣшилъ насъ. Послѣ мы узнали, что онъ былъ человѣкъ умный, ученый и до крайности бѣдный. На шеѣ у него было человѣкъ десять родни, которая жила въ провинціи и питалась его трудами. Онъ, знаете, былъ учителемъ -- давалъ уроки по разнымъ домамъ. Было у него хорошее время, было и худое. Подъ-конецъ пошло къ ряду одно худое. По какимъ-то тамъ интригамъ онъ потерялъ всѣ хорошіе уроки, такъ-что ему остались только какіе-нибудь -- ими-то онъ и жилъ, когда жилъ съ нами. Потомъ, когда онъ занялъ особую комнату, и остальные какіе-нибудь уроки у него были отняты. Тутъ ему и плохо пришлось, сердечному. По цѣлымъ днямъ, бывало, сиживалъ онъ, какъ говорится, на постной пищѣ. Вотъ что съ нимъ случилось, а мы ничего и не замѣтили: вѣдь смѣхотворъ былъ человѣкъ. Только потому-что за квартиру пересталъ платить, вамъ слѣдовало бы догадаться, что онъ терпитъ такое... и если бъ не Ананій Демьявычъ, съ своимъ самоваромъ, то мы-таки и пришли бы къ такому заключенію и помогли бы ему посильно, помня прежнія его одолженія. А отъ самого вѣдь ни слова одного не слыхали, что вотъ-молъ, господа, сегодня я въ такихъ-то и такихъ сквернѣйшихъ обстоятельствахъ,-- нѣтъ, иной разъ завернетъ, бывало, къ намъ, сядетъ съ нами у самовара, поблагодаритъ, когда ему предложишь чашечку чайку, и откажется отъ чашечки, да и начнетъ свое смѣхотворство, только, знаете, самъ -- ни за что, какъ-будто и не онъ -- такой былъ странный человѣкъ!..

Потомъ досталъ онъ какіе-то уроки у апраксинскаго негоціянта. Негоціянтъ давалъ своей дочери модное воспитаніе -- такъ и нанялъ его въ учители французскаго языка и танцованія (изъ экономіи, чтобъ не тратиться на двухъ учителей); танцовать-то онъ, сердечный, конечно, умѣлъ -- только не всякое танцовалъ, модныхъ тамъ полекъ и прочаго не танцовалъ; однакожь, когда пришлось, знаете, потерпѣть кое-что, такъ онъ взялся и танцовать. Вотъ онъ и нашелъ себѣ, сердечный, какого-то, тоже голоднаго, учителя, который давалъ ему дешевые уроки въ своемъ дѣлѣ, разъ въ недѣлю, а онъ, взявъ одинъ урокъ, упражнялся у себя дома каждый вечеръ, потому-что днемъ некогда было. Вотъ почему и возня была у него по ночамъ; а мы, спасибо Ананію Демьяновичу, въ дураки попали передъ нимъ.

Онъ очень-смѣшно самъ разсказалъ намъ все дѣло о своемъ танцованіи: нужда, говоритъ, скачетъ и пляшетъ и пѣсенки поётъ; на Ананія Демьяновича вовсе не сердился, даже угостилъ его чаемъ, когда получилъ отъ апраксинскаго негоціянта плату за свои уроки. Тутъ онъ честнымъ образомъ раздѣлался съ хозяйкою и насъ всѣхъ распотѣшилъ такъ, что мы чуть не умерли со смѣху. Это случилось въ то время, когда онъ угощалъ насъ чаемъ, а потомъ вдругъ, схвативъ шляпу и шинель, сталъ прощаться съ нами: "Прощайте, господа, вспоминайте иногда обо мнѣ, а то -- хоть и не вспоминайте".

-- Что это значитъ? спросили мы: -- куда же вы?

-- Я, говоритъ:-- далеко, а, впрочемъ, и не очень-далеко, невыходя изъ предѣловъ Третей-Части. Прощайте; мнѣ пора; я, говоритъ, и такъ ужь черезъ-чуръ долго...

Онъ еще что-то сказалъ, но мы словъ его не разслышали. Онъ произнесъ ихъ очень-тихо выходя изъ комнаты.

Когда онъ ушелъ отъ насъ, мы приказали Степанидѣ долить водою самоваръ и опять принялись пить чай и стали хвалить Пшеницына и удивляться тому, что онъ удивительно-веселый человѣкъ, и такъ въ бесѣдѣ просидѣли даже за полночь, а Пшеницынъ все еще не возвращался. Мы легли спать, и на другой день, проснувшись, узнали, что онъ не приходилъ. Еще прождали цѣлый день -- его нѣтъ. Тутъ безпокойство стало одолѣвать насъ. Клеопатра Артемьевна отправилась въ часть заявить, что пропалъ жилецъ, представила паспортъ его и разсказала примѣты.

Оказалось... можете представить, какой чудакъ былъ -- оказалось, что прямо отъ насъ, прямо отъ своего смѣхотворства отправился Богъ-знаетъ куда и... пропалъ безъ вѣсти, сердечный; носились слухи, будто утопился -- Господь его вѣдаетъ!

V.

Часу въ двѣнадцатомъ ночи, мѣщанинъ Калачовъ возвратился, наконецъ, къ своимъ сосѣдямъ, господамъ Тыквину и Гоноровичу, которые ожидали его съ живѣйшимъ нетерпѣніемъ и со всевозможными предположеніями на счетъ всего, даже на счетъ его "неизвѣстной участи". Когда онъ явился, молчаливый и румяный, когда, постоявъ съ минуту среди комнаты, закурилъ свою настоящую сигару и сталъ еще молчаливѣе и румянѣе -- сосѣди, глядѣвшіе на него съ любопытствомъ, участіемъ и нѣкоторымъ опасеніемъ за самихъ-себя, не выдержали болѣе и спросили въ одинъ голосъ: "Ну, что?"

Вмѣсто отвѣта, мѣщанинъ Калачовъ сталъ таинственно молчаливъ и румянъ до крайности. Въ такомъ положеніи онъ находилъ себя еще болѣе похожимъ на извѣстнаго "неизвѣстнаго" Англичанина, встрѣчаемаго имъ на биржѣ. Сосѣди, между-тѣмъ, смотрѣли на него такъ внимательно, что онъ, во избѣжаніе могущей приключиться съ нимъ слабости характера и доброты души, въ предупрежденіе несчастія лишиться сходства съ упомянутымъ Англичаниномъ, рѣшился закутаться въ совершенную непроницаемость для острыхъ глазъ своихъ сосѣдей и въ то же время пустилъ въ нихъ густую струю ѣдкаго дыма своей гаванской сигары.

-- Ну, ужь это изъ-рукъ-вонъ, Александръ Владимірычъ! замѣтилъ Ананій Демьяновичъ съ несвойственною ему досадою:-- что вы, дразните насъ, что ли, или языкъ у васъ не поворотится, чтобъ отвѣчать намъ?

Это замѣчаніе навело Александра Владиміровича на мысль, что, въ-самомъ-дѣдѣ, послѣ заданнаго ему Корчагинымъ угощенія, языкъ можетъ не повернуться. Онъ попробовалъ удостовѣриться и произнесъ явственно: "повер-нется!" и потомъ, подумавъ немного, пояснилъ: "если захо-хочетъ!"

-- Ну, такъ говорите же, что вы тамъ?.. вѣдь это до всѣхъ касается, сказалъ Анапій Демьяновичъ.

-- Что? онъ занимается "предпріятіями"? въ то же время спросилъ господинъ Гоноровичъ.

Мѣшанинъ Калачовъ, посмотрѣвъ на обоихъ сосѣдей съ строжайшею таинственностью, убѣдился, что настало для него время, а какое время -- въ томъ ужь онъ не имѣлъ надобности убѣждаться.

-- Вы, просто, непостижимый человѣкъ, Александръ Владиміровичъ, продолжалъ Ананій Демьяновичъ.

-- Э? еще бы! воскликнулъ Калачовъ въ порывѣ радости за успѣхъ своей непостижимости. Потомъ, весь проникнувшись извѣстною строжайшею таинственностію, еще плотнѣе закутавшись въ совершенную непроницаемость, онъ обратился къ своимъ сосѣдямъ съ такою рѣчью:

-- Такъ я же вамъ скажу, господа: вамъ, Анананій Демьянычъ, и вамъ, Станиславъ Осипычъ!

Тутъ онъ снова умолкъ и, казалось, рѣшился "ничего не открывать" своимъ сосѣдямъ, которые, съ своей стороны, были окончательно убѣждены, что онъ "играетъ роль" -- уклоняется отъ правды и вообще вошелъ въ стачку съ купцомъ Корчагинымъ.

-- Я вамъ скажу, господа, продолжалъ Калачовъ послѣ долгаго размышленія: -- вы меня знаете?

-- Знаемъ, отвѣчали сосѣди въ недоумѣніи.

-- Ну, такъ я вамъ скажу, что вы меня рѣшительно не знаете!

Сосѣди глядѣли на него, ничего не понимая. Яснымъ для нихъ было только то, что Калачовъ съ Корчагинымъ заодно.

-- Я, по правдѣ, господа, снова заговорилъ Калачовъ съ непроницаемѣйшею таинственностью:-- Англичане... вы, можетъ-быть, слышали объ Англичанахъ? Они дѣлаютъ англійскіе карандаши -- и здѣсь встрѣчаются на биржѣ, а?

-- Что жь эти Англичане, Александъ Владимірычъ? спросилъ Ананій Демьяновичъ самымъ ласковымъ тономъ, думая хоть этимъ расположить Калачова къ нѣкоторой ясности въ разговорѣ.

-- Они, кажется, умный народъ? Какъ это будетъ по-вашему?

-- Умный, умный! подтвердили сосѣди, -- Они же и Индію покорили. Здѣсь есть отъ нихъ посланникъ.

-- То-то! А знаете ли, чѣмъ отличаются Англичане отъ другихъ, на-примѣръ, отъ нашего брата? Тѣмъ, что они дѣлаютъ свое дѣло, а говорить не говорятъ, болтать не болтаютъ; посмотрите вы на нихъ: ножички, машины, корица -- все идетъ отъ нихъ! Вотъ, почему они умные люди!

-- А что жь вы намъ про того, про сосѣда ничего не скажете? замѣтилъ Гоноровичъ.-- Чѣмъ онъ занимается?

-- Кажется, я вамъ довольно-ясный разсказалъ примѣръ.

-- Какой же это примѣръ? Вы говорили намъ объ Англичанахъ. Ну, и хорошо! Вы всегда хорошо говорите! Разскажите же намъ что-нибудь и на счетъ новаго жильца, Корчагина, -- вѣдь вы съ нимъ сошлись, кажется?

-- Это другое дѣло! произнесъ Калачовъ таинственно.

-- Ну, что же? Что онъ за человѣкъ? Онъ выдаетъ себя за темнаго человѣка, да въ какомъ это смыслѣ онъ темный человѣкъ? Вѣдь и мы съ вами, въ укорительномъ и унизительномъ смыслѣ, темные люди -- всѣ бѣдняки и горюны, темцые люди. А онъ -- этотъ купецъ, съ толстымъ бумажникомъ -- какой онъ, въ-самомъ-дѣлѣ, темный человѣкъ?-- развѣ только потому, что не имѣетъ благороднаго званія?

-- Я вамъ говорилъ объ Англичанахъ!

-- Убирайтесь же вы съ вашими Англичанами!

И мѣщанинъ, Калачовъ, снова проникнувшись своею таинственностью, отправился, т. е. откачнулся отъ сосѣдей въ свой родной уголъ и скрылся отъ зоркихъ глазъ Ананія Демьяновича и господина Гоноровича за двойною оградой бѣдныхъ ширмъ и великолѣпной непроницаемости.

Свѣчи погасли во всѣхъ особыхъ и общихъ комнатахъ Клеопатры Артемьевны. Всѣ рѣшились спать, но иныхъ и во снѣ тревожила загадочность темнаго человѣка.

Ананій Демьяновичъ, по свойственной ему наблюдательности, замѣтилъ, что "дѣло" это не чисто, и вообще новый жилецъ и купецъ позволяетъ себѣ слишкомъ-много для человѣка его званія. Что, если Калачовъ успѣетъ сойдтись съ нимъ и они вмѣстѣ затѣютъ что-нибудь противъ его личной безопасности, чему въ его исторіи были многіе примѣры?

Господинъ Гоноровичъ, съ своей стороны и въ своемъ углу былъ убѣжденъ, что Калачовъ вошелъ въ сдѣлку съ Корчагинымъ на какое-нибудь "предпріятіе", къ несомнѣнному подрыву и всяческому ущербу самыхъ законныхъ интересовъ его, господина Гоноровича, изобрѣтателя помады изъ булыжнаго камня, испытаннаго коммиссіонера и посредника при куплѣ и продажѣ всякаго петербургскаго хлама, будущаго наемщика "особой" комнаты. Господинъ Гоноровичъ мучился неизвѣстностью, на какую изъ его профессій рѣшились напасть Калачовъ и Корчагинъ? Что они тамъ предприняли, коварнѣйшіе и таинственнѣйшіе изъ жильцовъ и сосѣдей?

Въ особой комнатѣ господина Сладкопѣвова также было не совсѣмъ-спокойно. Господинъ Сладкопѣвовъ тоже трудился надъ разрѣшеніемъ вопроса, что за человѣкъ этотъ купецъ Корчагинъ. Особенно сбивалъ его съ толку неуважительный поступокъ Корчагина съ такою важною персоною, какъ Астафій Лукичъ. Онъ даже не могъ вѣрить, пока не навелъ точную справку въ квартирѣ Астафія Лукича, что ихъ... изволятъ быть не у себя, среди толстыхъ и важныхъ сочувствователей, а въ нѣкоторомъ учрежденіи, приличномъ только для людей низкаго званія, или для черни. Это обстоятельство убѣдило господина Сладкопѣвова только въ одной истинѣ -- что Корчагинъ долженъ быть опасный человѣкъ. А если принять въ соображеніе другое обстоятельство, что онъ уже успѣлъ познакомиться съ сосѣдкою, Натальею Ивановною, и говорилъ съ нею такимъ тономъ, какъ-будто принадлежалъ по-крайней-мѣрѣ къ братству усовершенствованныхъ танцовальщиковъ, то не останется ни малѣйшаго сомнѣнія и въ томъ, что онъ вредный человѣкъ.

Мѣщанинъ Калачовъ лежитъ-себѣ тоже за своими ширмами, одолѣваемый душевною тревогою. Рѣшившись походить на извѣстнаго Англичанина, онъ такъ проникся таинственностью, что наконецъ самъ для себя сталъ загадочнымъ и непостижимымъ. Ужасъ пронималъ его, когда онъ приходилъ къ "умозаключенію", что у нихъ теперь съ Корчагинымъ все, слава Богу, заодно; что бы тамъ послѣ ни случилось -- нужды нѣтъ: они по гробъ свой связаны узами дружбы и непроницаемости и обезпечены со стороны предательства и подрыва совершеннѣйшею таинственностью, точно китайскою стѣною. Онъ съ нетерпѣніемъ сталъ ожидать утра, чтобъ сходить къ своему новому пріятелю для окончательнаго устройства общей ихъ участи, чтобъ такъ ужь навѣки остаться непостижимыми для всего сосѣдства, а если можно, то и тамъ прослыть загадочнымъ, въ бумажной части!

-- Экій дьяволъ этотъ Корчагинъ! подумалъ мѣщанинъ Калачовъ.-- Надобно отдать ему справедливость -- молодецъ! Да, не познакомься я съ нимъ коротко, я никакъ не успѣлъ бы проникнуть его! А что-бишь онъ, въ-самомъ-дѣлѣ?

Тутъ Калачовъ, къ немалому своему изумленію, вспомнилъ, что онъ вовсе не проникъ своего таинственнаго сосѣда, а тотъ... ну, тотъ его, кажется, съ своей стороны -- проникъ, разбойникъ!

А купецъ Корчагинъ?

Купецъ Корчагинъ -- ничего!

Съ слѣдующаго дня, жильцы Клеопатры Артемьевны, въ томъ числѣ и мѣщанинъ Калачовъ, вовсе потеряли его изъ вида. Онъ уходилъ куда-то, с ъ утра и возвращался въ свою особую комнату поздно вечеромъ, такъ-что никто его не видалъ, кромѣ неизбѣжныхъ досмотрщиковъ, кухарки Степаниды и дворника Сидора. Клеопатра Артемьевна изумлялась въ-особенности важному обстоятельству, что Корчагинъ не приходилъ даже къ обѣду, за который заплатилъ ей наличными впередъ. Мѣщанинъ Калачовъ, къ довершенію своего сходства съ Англичаниномъ, присовокупилъ къ своимъ несомнѣннымъ добродѣтелямъ еще одну -- именно твердость характера, которою, сколько было ему извѣстно, отличаются Англичане. Послѣ этого не оставалось ни малѣйшаго препятствія къ заключенію между имъ и купцомъ Корчагинымъ вѣчнаго союза для соблюденія взаимной таинственности; но сколько онъ ни толкался въ дверь своего загадочнаго пріятеля, всегда находилъ ее запертою и всегда получалъ отъ Степаниды одинъ отвѣтъ, что ушли давича ранёхонько, а намедни пришли поздненько и гривенникъ дали. Наконецъ, рѣшился онъ благоразумно предоставить свое дѣло на волю судьбы и терпѣливо ожидать, чѣмъ все это кончится. Однакожь, разсудивъ хорошенько о томъ впечатлѣніи, которое произвелъ онъ на Корчагина въ достопамятный вечеръ, о томъ дружественномъ пріемѣ, который сдѣлалъ ему Корчагинъ и въ особенности о настоящемъ ромѣ и дѣйствительныхъ сигарахъ, онъ пришелъ къ тому умозаключенію, что купецъ надулъ его, посмѣялся надъ нимъ: сначала обласкалъ его, угостилъ, такъ, по прихоти, свойственной человѣку богатому и не-а-бразо-ван-ному, незнающему свѣтскихъ приличій -- а потомъ ужь и знать его не хочетъ.

Въ-слѣдствіе этого умозаключенія, мѣщанинъ Калачовъ оставилъ свое прежнее намѣреніе выжидать, чѣмъ все это кончится, а прямо разсердился на Корчагина, насказалъ ему заочно тысячу любезностей и объявилъ ему, во глубинѣ своей души, что послѣ того неизвѣстно, кто изъ нихъ мужикъ необразованный, съ которымъ порядочному человѣку неприлично водиться. Къ довершенію непріятности своего положенія, онъ почувствовалъ, что слишкомъ-торопливо и неловко закутался въ строжайшую таинственность передъ своими сосѣдями, замѣтилъ, что его непроницаемость сквозитъ и сосѣди начинаютъ догадываться, предполагать и даже ясно видѣть, что подъ нею, подъ этою непроницаемостью -- нѣтъ ничего, ни малѣйшей таинственности, кромѣ его самого, обыкновеннаго и до крайности рѣшительнаго мѣщанина Калачова.

Прошла недѣля и всѣ, интересовавшіеся личностью Корчагина, даже тѣ, которые имѣли его на замѣчаніи, начинали забывать его или привыкать къ его "странному поведенію", когда Калачовъ, не перестававшій освѣдомляться дома ли онъ, узналъ, что дома, другой день сряду никуда не выходитъ и все пишетъ какія-то бумаги.

Мѣщанинъ Калачовъ, уже отчаявшійся встрѣтиться въ сей скоротечной жизни съ загадочнымъ Корчагинымъ и потерпѣвшій отъ значительной утраты своей таинственности въ глазахъ своихъ сосѣдей, снова почувствовалъ себя самодовольнымъ и непроницаемымъ. День былъ праздничный, и всѣ жильцы Клеопатры Артемьевны, кромѣ Корчагина, въ ожиданіи обѣда, вели разумную бесѣду о томъ, что наступили времена удивительныя... Этотъ сюжетъ принадлежалъ собственно Ананію Демьяновичу, который натерпѣлся въ свою долголѣтнюю житейскую практику всякихъ бѣдъ и напастей, бывалъ во всякихъ такъ-называемыхъ "передѣлкахъ", и потому считалъ себя опытнѣе и предусмотрительнѣе всѣхъ своихъ сосѣдей. Господинъ Сладкопѣвовъ, дѣлавшій свою карьеру, не раздѣлялъ мнѣнія Ананія Демьяновича о жильцахъ и временахъ. Господинъ Гоноровичъ утверждалъ даже, напротивъ, что времена могутъ быть еще удивительнѣе, когда человѣчеству понадобится значительное количество растительной помады. Мѣщанинъ Калачовъ, съ своей стороны, находилъ, что теперь именно кстати ему войдти въ пріятельскія отношенія съ купцомъ Корчагинымъ, чтобы уже на всѣ остальные дни живота своего быть таинственнымъ -- значитъ, ни въ чемъ не уступить ни извѣстному Англичанину, ни самому загадочному Корчагину.

Разговоръ о временахъ и жильцахъ возбудилъ Калачова къ немедленному дополненію своего знакомства съ Корчагинымъ. Онъ намекнулъ своимъ собесѣдникамъ, что вотъ есть прекрасный примѣръ -- сосѣдъ купецъ Корчагинъ, не глухонѣмой и, какъ видно, не съ пустой головой, а между-тѣмъ именно такой человѣкъ, какимъ слѣдуетъ быть темному человѣку. Его на словѣ не поймаешь, скорѣе самъ поймаешься ему, а онъ не глухонѣмой!

VI.

На другой день, часовъ въ десять утра, только-что Ананій Демьяновичъ расположился въ своемъ углу по-хозяйски, за самоваромъ, къ нему вбѣжала Клеопатра Артемьевна, вбѣжала какъ рѣзвая дѣвочка, вострушка и шалунья, къ своей пѣстуньѣ и нянѣ, а вовсе не такъ, какъ вбѣгаетъ хозяйка, пожилая и достаточно-опытная дама, къ своему жильцу, тоже пожившему на свѣтѣ.

Ананій Демьяновичъ не успѣлъ принять на своемъ диванѣ установленное положеніе, какъ хозяйка съ непостижимою рѣзвостью, необъяснимымъ ребячествомъ, поднесла къ его носу маленькій хрустальный флакончикъ.

-- Что это вамъ вздумалось, Клеопатра Артемьевна? спросилъ Ананій Демьяновичъ, приходя въ крайнее замѣшательство отъ неожиданной и даже вовсе неприличной рѣзвости своей хозяйки.

-- Это, Ананій Демьянычъ, духи... да вы, я вижу, въ нихъ толку не знаете! отвѣчала Клеопатра Артемьевна съ замѣтною досадою:-- я вамъ, какъ доброму человѣку...

-- Да что жь я, Клеопатра Артемьевна... Я къ тому и клоню, что, молъ, прекрасный флакончикъ, и хоть закупоренъ, а все-гаки ощутительно... Очень, Клеопатра Артемьевна? А что стоитъ?

-- Вы, Ананій Демьянычъ, деревянный человѣкъ -- извините меня за правду! Развѣ тутъ спрашиваютъ о цѣнѣ? конечно, я женщина бѣдная, живу тѣмъ, что служу вотъ -- такимъ, какъ вы... а все-таки у меня есть сердце!

Анапій Демьяновичъ сталъ въ тупикъ. Видѣлъ онъ, что хозяйка его обидѣлась изъ-за флакончика, да еще изъ-за сердца, и въ то же время былъ убѣжденъ, что не оскорбилъ ни флакончика, ни сердца.

-- Я все къ тому, Клеопатра Артемьевна: флакончикъ прекрасный, а о цѣнѣ я спросилъ по недоразумѣнію... вѣдь я готовъ присягнуть, не знаю толку ни въ чемъ этомъ, увѣренъ только въ добротѣ вашего сердца!

-- Если увѣрены, такъ зачѣмъ и спрашивать о цѣнѣ, Ананій Демьянычъ! Вы, я знаю, человѣкъ добрый -- только бѣдности не понимаете, продолжала Клеопатра Артемьевна жалобнымъ тономъ.

-- Нѣтъ, съ позволенія вашего, я понимаю бѣдность! возразилъ Ананій Демьянычъ.

-- А если понимаете, такъ не смѣйтесь, что я для такого случая купила дешовую, грошовую вещицу! Я, Ананій Демьянычъ, купила ее по своему состоянію, да еще... по любви!

-- По любви! Такъ вы давно бы сказали, Клеопатра Артемьевна, что купили по любви! Я и не посмѣлъ бы спрашивать о прочемъ. А для кого жь это, Клеопатра Артемьевна?

-- Для нея, для дочки! вѣдь она у меня -- дочка! А завтра у нея, знаете, именины. Это она мнѣ открыла по секрету, что вотъ, говоритъ, день выйдетъ тягостный (она, бѣдняжка, натерпѣлась больше нашего), такъ я и приготовила ей сюрпризъ -- по состоянію...

-- Это вы о Натальѣ Ивановнѣ говорите? спросилъ Ананій Демьянычъ.

-- Конечно, объ ней! Ахъ, если бъ вы видѣли, какую вазу купилъ нашъ нелюдимъ, Корчагинъ, тоже для нея: просилъ меня, чтобъ я завтра утромъ, рано-рано потихоньку поставила ее на окнѣ у Натальи Ивановны. Настоящая ваза, увѣряю васъ, можетъ-быть, стоитъ рублей двѣсти. А цвѣты?

-- Э-ге! такъ здѣсь ужь дѣло идетъ такимъ порядкомъ! подумалъ Ананій Демьяновичъ, когда Клеопатра Артемьевна удалилась:-- вазы настоящія, цвѣты поддѣльные -- ну, и все это живо, молодецки, какъ слѣдуетъ мужчинѣ, а не нашему брату, который хуже всякой бабы, если взять въ разсужденіе совершенное малодушіе, отсутствіе всякаго мужества и смѣлости. Молодецъ-мужчина этотъ Корчагинъ!

-- Мы живемъ-себѣ, продолжалъ разсуждать Анапій Демьяновичъ: во всегдашнемъ уныніи, въ постоянномъ страхѣ и соблюденіи свѣтскихъ приличій, то и дѣло пугаемся всякой рѣшительной мѣры и ни въ чемъ не успѣваемъ! А люди, между-тѣмъ, успѣваютъ у насъ, такъ-сказать, изъ-подъ носа... это стыдно! Ужь лучше бы, если ужь дѣло пошло на строжайшее воздержаніе, держаться своего угла и такъ, въ своемъ углу, умереть, невидавши свѣту Божьяго!

-- А злодѣй этотъ. Корчагинъ, если правду сказать. Можно ли съ такою дерзостью, съ нахальствомъ... позволить себѣ... Если бы я, на-примѣръ: почему жь и нѣтъ? Если онъ -- такъ и я, съ своей стороны тоже... процентщикъ онъ и ростовщикъ, этотъ купецъ Корчагинъ. Видно, что не одну душу сгубилъ онъ на своемъ вѣку! По обхожденью можно убѣдиться, что это правда.

Сколько ни утѣшало Ананья Демьяновича убѣжденіе, что это правда, ему все-таки недоставало чего-то для спокойствія.

Самоваръ, между-тѣмъ, затянулъ такую. унылую пѣсню, что Ананія Демьяновича охватила тоска, даже слезы пробились у него изъ глазъ -- такъ жалобно пѣлъ самоваръ! Цѣлый часъ просидѣлъ онъ неподвижно, одолѣваемый мыслями и грёзами, соображеніями и чувствованіями.

Наконецъ, онъ выкушалъ чашечку-другую чайку -- и у него отлегло отъ сердца. Онъ попробовалъ еще чашечку, привелъ себя почти-почти въ нормальное состояніе, и такъ-какъ никакое горе не вѣчно, то и его тайное горе уступило наконецъ мѣсто здравому размышленію о томъ, нельзя ли поправить извѣстное дѣло въ желаемую сторону, и если, напримѣръ, окажется, что нельзя, то почесть его рѣшеннымъ и предать вѣчному забвенію. Обезпечивъ себя на всякій случай такою стоическою рѣшимостью, онъ сталъ приводить въ порядокъ свои разбросанныя нравственныя и матеріальныя средства къ преодолѣнію всякихъ трудностей на жизненномъ его пути. Начавъ тѣмъ, что гладенько побрился, причесался, вытянулся, и вообще "сдѣлалъ свой туалетъ" съ такою строгою внимательностію къ своей особѣ, какъ-будто онъ былъ какой-нибудь князь Зоричъ или графъ Звѣздичъ, онъ кончилъ обращеніемъ къ своей шкатулкѣ, къ потайному въ ней ящичку...

Тамъ, въ потайномъ ящичкѣ, хранилось нѣчто весьма-уважительное вообще и всемогущее въ роковую и неизбѣжную для каждаго изъ смертныхъ пору; это нѣчто были -- обыкновенные рубли: много лѣтъ скоплялись и сохранялись они на черный день!

Ананій Демьяновичъ былъ человѣкъ не очень-состоятельный, да и происходилъ онъ изъ такого разряда человѣковъ, который имѣетъ какое-то неопредѣленное назначеніе среди своихъ, такъ-называемыхъ ближнихъ и братій. Въ молодости было ему не до рублей: двадцать-пять лѣтъ былъ онъ машиною для нѣкоторой работы, съ тою противъ нея невыгодою, что обыкновенную машину, когда она испортится, возстановляютъ починкою, а его нельзя было исправить починкою. Много натерпѣлся онъ въ своей черной кожѣ... "наконецъ и онъ сталъ человѣкомъ", вышелъ въ отставку и взглянулъ на бѣлый свѣтъ изъ другой, дотолѣ незнакомой ему сферы -- изъ окна, принадлежащаго собственному, добровольно имъ избранному уголку въ квартирѣ Клеопатры Артемьевны. Тутъ онъ жилъ пенсіею, соотвѣтствовавшею его государственнымъ заслугамъ и званію, а званіе имѣлъ онъ не очень-трескучее, едва достаточное для домашняго обихода. Поселившись у Клеопатры Артемьевны и еще не вполнѣ освоившись съ состояніемъ вольнаго жильца и человѣка, онъ дозволилъ себѣ нѣкоторую роскошь, и однажды просто кутнулъ не въ мѣру -- не столько, впрочемъ, по развращенности своихъ нравовъ, сколько для убѣжденія себя въ своей самостоятельности. Утвердившись въ этомъ убѣжденіи, онъ остался безъ гроша задолго до полученія новыхъ фондовъ изъ своего единственнаго источника. При этомъ случаѣ, онъ натерпѣлся другаго горя, прежде ему неизвѣстнаго -- горя человѣка, который не найдетъ ни купца, ни ростовщика для продажи или заклада своей золотой волюшки. Впрочемъ, горе это привело его къ воспоминанію мудраго изреченія: "береги копеечку на черный день". Вспомнивъ это изреченіе, онъ глубоко восчувствовалъ и уразумѣлъ его истощеннымъ желудкомъ, и далъ себѣ зарокъ быть впередъ умнѣе, т. е. беречь копеечку на черный день. Послѣ того доживъ, наконецъ, до новаго полученія своей пенсіи, онъ распорядился ею съ строжайшею, почти непостижимою бережливостью: прежде, чѣмъ посягнулъ на малѣйшую издержку, онъ отложилъ частичку своего капитала въ ящичекъ, опредѣленный исключительно на спасеніе отъ грядущихъ б ѣ дъ, которыя имѣютъ скверный обычай поражать человѣка именно въ черный день. Потомъ уже онъ распредѣлилъ свои издержки, принявъ мудрую мѣру не разоряться ежедневно на золотнички чайку и кое-какіе обѣдцы, а обезпечиться этими предметами оптомъ, на всю лютую пору безденежья... Вотъ почему покупалъ онъ чай по четверти фунта разомъ, и обѣдъ имѣлъ тоже регулярный... Слѣдуя этой системѣ воздержанія отъ излишествъ и сбереженія избытка, онъ постоянно увеличивалъ свой запасный капиталецъ, и года въ три уравнялъ его съ годовымъ своимъ доходомъ.

Этотъ капиталецъ былъ составленъ изъ множества монетъ и мелкихъ ассигнацій, приводившихъ его иногда къ ненужной, хотя и малоцѣнной роскоши. Чтобъ совершенно избавиться отъ лукавыхъ искушеній, онъ рѣшился снести эту сумму въ извѣстное мѣсто, называемое Ломбардомъ. Съ этимъ намѣреніемъ онъ наполнилъ разною ходячею монетою и летучими бумажками вмѣстительные карманы своего апраксинскаго костюма и отправился, только не прямо въ Ломбардъ, а завернулъ, по пути, къ дворнику и разспросилъ его подробно о томъ, гдѣ находится Ломбардъ, а наиболѣе о томъ "безопасно ли" онъ сохраняетъ чужое добро. Дворникъ разсказалъ ему мѣсто, гдѣ находится Ломбардъ, пояснивъ, что господинъ, принимающій на сохраненіе животы бѣдныхъ людей, живетъ насупротивъ и называется такимъ-то именемъ. Что касается до совершенной благонадежности Ломбарда на счетъ безопаснаго сохраненія чужаго добра, за это онъ ручался вполнѣ и даже готовъ былъ присягнуть, что Ломбардъ хорошее мѣсто.

Ананій Демьяновичъ, обнадеженный такимъ образомъ на счетъ государственнаго учрежденія, которому располагалъ онъ ввѣрить свое добро на строжайшее сохраненіе до чернаго дня, отправился, наконецъ, въ Большую-Мѣщанскую, и уже приближался благополучно къ завѣтному мѣсту, когда вспомнилъ, что его вкладъ, составленный изъ разноцѣнныхъ монетъ и мелкихъ ассигнацій, долженъ быть обращенъ въ крупныя однородныя монеты или ассигнаціи. По этому случаю онъ обратился-было къ мѣнялѣ, но когда тотъ запросилъ за обмѣнъ его капитала ровно два четвертака, Ананій Демьяновичъ разсудилъ, что можно и безъ этого пожертвованія обмѣнять деньги: стоитъ только зайдти въ трактиръ и покушать хорошенько, тамъ и размѣняютъ.

Онъ зашелъ въ первый трактиръ, какой попался ему на пути, спросилъ себѣ чаю на гривенничекъ, порцію какого-то "биштеку", да ужь за одно рѣшилъ и выпить рюмочку сорокалиственной, ради такого чрезвычайнаго случая. Пороскошествовавъ въ волю, онъ, наконецъ, попросилъ буфетчика размѣнять ему мелкія деньги на крупныя. Буфетчикъ удовлетворилъ его просьбѣ, давъ ему новенькій билетъ. Ананій Демьяновичъ, въ первый разъ увидѣвъ въ своихъ рукахъ такой страшно-крупный билетъ, былъ такъ очарованъ созерцаніемъ его, что даже пожалѣлъ разставаться съ нимъ. А когда приблизился онъ къ зданію Ломбарда, когда взглянулъ на массивное его зданіе съ желѣзными рѣшетками въ окнахъ и подвалахъ, сердце его замерло отъ тоски, какъ-будто предчувствуя бѣду какую-нибудь. Снова сомнѣніе одолѣло его. "А ну", подумалъ онъ: "какъ тамъ они деньги возьмутъ, а послѣ, въ черный день, и не отдадутъ? Конечно, дворникъ ручается, но все-таки лучше бы имъ храниться по-прежнему, въ надежномъ ящичкѣ, въ этомъ крупномъ, почтй-неразмѣнномъ видѣ?" И онъ, повинуясь внутреннему голосу, бросилъ на Ломбардъ взглядъ недовѣрчивости, потомъ поспѣшно отправился въ свой уголъ, въ Большой-Подъяческой-Улицѣ, и спряталъ свой новенькій, до крайности значительный билетъ въ потайной ящикъ на черный день.

Потомъ онъ снова предался строжайшей бережливости и самоусовершенствованію посредствомъ воздержанія отъ вечернихъ прогулокъ по Большой-Подъяческой-Улицѣ.

Ему, однакожь, много труда стоила борьба съ искушеніями разныхъ петербургскихъ радостей и съ природнымъ влеченіемъ къ роскоши не по своему состоянію. Онъ, можетъ-быть, и палъ бы въ этой борьбѣ, еслибъ долгая сосредоточенность въ самомъ-себѣ, продолжительное собесѣдничество съ своимъ самоваромъ не пріучали его постепенно къ полезному домосѣдству; а тутъ уже стали въ немъ развиваться гастрономическій вкусъ къ чаю и нѣкоторая родственная привязанность къ самовару. Благодаря этимъ счастливымъ наклонностямъ, онъ, потерпѣвъ годокъ другой отъ бурныхъ страстей, увлекавшихъ его въ трактиры и на острова, даже въ театръ, наконецъ, вполнѣ установился въ образѣ уединеннаго жительства, въ отчужденіи отъ всего міра, существующаго за предѣлами его угла въ квартирѣ Клеопатры Артемьевны. Даже трудно ему стало разставаться съ этимъ уголкомъ, когда какая-нибудь надобность вызывала его гуда, внизъ, въ шумный городъ, наполненный искушеніями. Эта привязанность значительно измѣнила его прежній служебный характеръ, отняла у него жосткое практическое свойство и сообщило ему способность къ нѣкоторому умственному паренію, особливо на ту пору, когда Ананій Демьяновичъ велъ бесѣду съ своимъ самоваромъ, отводилъ свою душу чаемь и задумывался, прислушиваясь къ долгой пѣснѣ, которую напѣвалъ его самоваръ.

Собесѣдничество его съ самоваромъ не есть риторическая фигура, употребленная произвольно, для усугубленія красоты и пріятности слога этой повѣсти: оно происходило дѣйствительно, потому-что Ананій Демьяновичъ, увлекшись очарованіемъ пѣсни своего самовара, часто обращался къ нему съ выраженіями своего восторга: "Ну, баронъ, ты опять понесъ свое... Ахъ, еслибъ разгадать о чемъ ты говоришь, на что ты яришься? Вѣдь не можетъ же быть, чтобъ это все просто, потому-что разогрѣли и разгорячили тебя. Ты не глупъ, какъ иной нашъ братъ, живой человѣкъ, ты свое дѣло знаешь, да и людямъ пользу приносишь. И много, чай, насмотрѣлся ты на своемъ вѣку, не то, что я, на-примѣръ, весь свой вѣкъ, бѣдный, провелъ въ трущобѣ!"

Разумѣется, что Ананій Демьяновичъ предавался своимъ изліяніямъ передъ любимцемъ-самоваромъ исключительно наединѣ съ нимъ, когда сожители его, господинъ Гоноровичъ и мѣщанинъ Калачовъ, находились въ отсутствіи. При нихъ онъ стѣснялся открывать свою душу, свои завѣтныя помышленія. Они, практическіе дѣятели уличной петербургской жизни, не поняли бы глубокаго сочувствія между имъ и его самоваромъ. А сочувствіе это все росло и усиливалось, особливо съ того времени, когда у Клеопатры Артемьевны поселилась Наталья Ивановна, и наконецъ дошло до полноты и. совершенной исключительности, когда новый жилецъ и купецъ Корчагинъ овладѣлъ драгоцѣнною внимательностью Натальи Ивановны. Тутъ уже онъ вполнѣ, съ дружескою искренностью довѣрился своему единственному во всемъ свѣтѣ сочувствователю, и сочувствователь отвѣчалъ ему жалобною пѣснію, иногда переходившею въ бѣшеные порывы самаго риторически-клокочущаго негодованія.

Много утѣшеній пролилъ этотъ самоваръ въ душу и желудокъ Ананія Демьяновича и, наконецъ, совершенно утѣшилъ его и посовѣтовалъ ему принять упомянутую мѣру, т. е. открыть кассу, опредѣленную на черный день, и повести себя въ-отношеніи къ Натальѣ Ивановнѣ точно такъ же, какъ повелъ безсовѣстный Корчагинъ: купить букетецъ хорошенькій въ вазочкѣ, не очень-дорогой, даже совершенно-скромный, чтобъ только напомнить Натальѣ Ивановнѣ о своемъ безпредѣльномъ уваженіи и лю... ну, и преданности, а вмѣстѣ съ тѣмъ и предъ злонамѣреннымъ Корчагинымъ выказать себя съ хорошей стороны, убѣдить его, что вовсе не презрѣнный и пропащій человѣкъ ведетъ скромную, уединенную жизнь и не по совершенной нищетѣ, а потому болѣе, что предпочитаетъ тихое самосозерцаніе на кожаномъ диванѣ, сокрытомъ отъ всего свѣта подержанными ширмами, открытому и мотоватому фанфаронству капиталиста.

Съ этими-то чувствованіями онъ вскрылъ, наконецъ, свою тайную кассу, признавая, что наступилъ для него давно-ожиданный и благоразумно-предупрежденный черный день.

Схвативъ перваго лихача, какой попался ему въ Большой-Подъяческой-Улицѣ, онъ поплелся чрезъ Садовую и Сѣнную на Невскій Проспектъ; по дорогѣ насмотрѣлся на разныя диковинки, кстати купилъ четвертушку чайку и уже благополучно приближался къ магазину мадамъ Кюзиньеръ, когда совѣсть вдругъ заговорила въ немъ, и экономическіе разсчеты кинулись ему въ голову и смутили его своими практическими выводами; но было уже поздно возвращаться на путь истины и самоусовершенствованія, потому-что онъ очнулся тогда только, когда стоялъ въ магазинѣ передъ самою мадамъ Кюзиньеръ, пресловутою цвѣточницею, въ толпѣ благородныхъ людей и всякой знати.

-- Вазочку мнѣ, мадамъ, вотъ -- эту; что стоитъ эта вазочка?

-- Двадцать-пять рублей серебромъ, отвѣчала Француженка.

-- Ну, такъ вы мнѣ ее -- знаете -- тово... аккуратно, во что-нибудь...

Ананій Демьяновичъ, торопливо и конфузясь, самъ не зная чего, опустилъ руку въ карманъ и, къ-сожалѣнію, не нашелъ своихъ бумажекъ, а нашелъ только записочку прихода и расхода. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VII.

Нельзя было узнать Ананія Демьяновича, когда онъ возвратился въ свой уголъ. На немъ лица не было. Онъ дрожалъ какъ въ лихорадкѣ и слезы пробивались въ глазахъ его. Жаль было смотрѣть на Ананія Демьяновича!

Долго лежалъ онъ на своемъ кожаномъ диванѣ, подавленный полнымъ сознаніемъ случившагося съ нимъ несчастія. Тоска раздирала его сердце... Онъ, наконецъ, обезпамятѣлъ и въ этомъ состояніи провелъ остатокъ дня, не слыша сердечныхъ сѣтованій всѣхъ своихъ сочувствователей, которые уже знали всю его исторію и передавали ее одинъ другому въ болѣе-видныхъ размѣрахъ. Такимъ образомъ, Корчагинъ, который позже всѣхъ узналъ о ней отъ Канарейкина, слышалъ, что Ананій Демьяновичъ нашелъ когда-то на улицѣ десять тысячь рублей серебромъ и десять лѣтъ прятался съ ними, а теперь вздумалъ размѣнять ихъ на ходячую монету и пожуировать жизнію, но оказалось, что десять тысячь -- пуфъ, а не деньги, оказалось, что онѣ -- фальшивыя бумажки.

Поздно вечеромъ приподнялся онъ на своемъ диванѣ, зажегъ свѣчи и велѣлъ Степанидѣ подавать скорѣе самоваръ. Калачовъ и Гоноровичъ, уважая его горесть, или не зная, что сказать ему въ утѣшеніе, краснорѣчиво молчали.

Ананій Демьяновичъ, снова припомнивъ свое непріятное приключеніе, опустилъ голову на руки и весь сосредоточился въ болѣзненное сознаніе безсилія человѣческаго разума противъ всякихъ случающихся съ человѣками ни съ того, ни съ сего бѣдъ и напастей.

Тяжелыя мысли, думы такія нестройныя, мрачныя, колебали его.

-- Эхъ, жизнь моя! думалъ онъ: -- жизнь горькая, доля моя безталанная! И вотъ пришелъ же онъ, проклятый, какъ ни берегся, а пришелъ-таки черный день. Знать и на свѣтѣ нѣтъ такого хитреца, чтобъ избѣжать отъ чернаго дня!

Вдругъ, слышитъ онъ, что-то шумитъ и шепчетъ ему... онъ прислушивается... шопотъ явственнѣе, шумъ сильнѣе, опредѣлительнѣе, знакомѣе... Такъ и есть, это онъ, ясный, до красна вытертый кирпичомъ, старинный и всегда веселый самоваръ; это онъ самъ, толстопузый баронъ, только не изъ тѣхъ, которые ходятъ въ венгеркахъ, съ хлыстомъ въ рукахъ, а такъ, добрый баронъ! Ахъ, самоваръ, мой другъ неизмѣнный... да это ты шумишь; о чемъ же ты заводишь свою пѣсню?.. Грустно мнѣ думать подъ твой непонятный говоръ! Ты все про то же... всё одну и ту же поешь старую пѣсню... и съ которыхъ поръ ты поешь ее? Скажи мнѣ, пріятель? Чей слухъ не радовалъ ты своею пѣснею, чьего взора ты не нѣжилъ съ-тѣхъ-поръ, какъ мастеръ Тулякъ выпустилъ тебя на бѣлый свѣтъ, и пошелъ ты по бѣлу свѣту радовать сердце русскаго человѣка! Гдѣ-то не побывалъ ты? чего не насмотрѣлся? Сначала попалъ ты, можетъ-быть, въ барскій буфетъ и появлялся ты въ довольной семьѣ, и когда ты появлялся, баринъ переставалъ скучать, барыня браниться, ребятишки умолкали и всѣ садились вокругъ тебя и прислушивались къ твоей пѣснѣ... а ты былъ въ ту пору моложе, чѣмъ теперь, и пѣлъ -- не соловьемъ -- куда!.. ты пѣлъ своимъ настоящимъ голосомъ... и баринъ вспоминалъ время, когда онъ тоже былъ мальчишкой и такимъ глупымъ мальчишкой, что долго старался разобрать по словамъ твою пѣсню, а теперь, дескать, онъ подвинулся въ умственныхъ понятіяхъ далеко, распозналъ, что ты поешь безъ словъ, а все же ему, умному человѣку, какъ-то легко припоминается пора, когда онъ былъ глупымъ ребенкомъ; а барыня тоже вспоминаетъ, о комъ она мечтала подъ твою пѣсню... вовсе не объ этомъ ходячемъ докладѣ: она думала о ручейкахъ, о зеленыхъ кусточкахъ, о травкѣ-муравкѣ, о хижинѣ въ лѣсу, а ребятишки тоже поглядываютъ на тебя любопытными глазами.

"А тамъ... выбросили тебя, мой баронъ: разбогатѣвшій баринъ завелъ самоваръ серебряный, такъ тебя и въ отставку: тебѣ ужь было неприлично являться на барскомъ сголѣ, такъ ты себѣ занялъ мѣстечко на кухнѣ... Да ты, баронъ, такой человѣкъ, что нигдѣ не будешь въ пренебреженіи: ты и на кухнѣ затянулъ старую пѣсню, и пѣсня твоя была по сердцу всему лакейству, и съ тобою обращались, какъ съ благодѣтелемъ и другомъ, вокругъ тебя садились и жужжали свои пѣсни длинный Тарасъ, барскій каммердинеръ, сухощавая Палашка, барышнина горничная, и старая Аксинья, стряпуха, и нищая колдунья, и Макаръ, знающій все на свѣтѣ, даже колесо починить, да только неимѣющій ни въ чемъ удачи. Вотъ какую компанію собралъ ты!.. Ну, нельзя сказать, что это во всѣхъ отношеніяхъ благородное собраніе, однакожь, ты въ немъ не уронилъ себя, -- ты, дружище... ты, какъ тотъ герой -- переставъ быть первымъ въ Римѣ, сталъ первый въ деревнѣ... значитъ, ты все-таки былъ господиномъ, ты веселилъ старыя души, ни къ чему уже негодныя, ты вызывалъ въ нихъ кое-что: вѣдь у каждой души, даже у той, которая числится ни къ чему уже негодною, есть много, очень-много своего завѣтнаго добра...

"И долго радовалъ и веселилъ ты кухонную компанію, пока барыня не поѣхала на ярмарку и не вымѣняла на тебя, съ придачею мѣшка гороху, что-нибудь болѣе тебя нужное, а ты все-таки, если не имъ неблагодарнымъ, то другимъ былъ нуженъ... ты попалъ на станцію, къ станціонному смотрителю -- и попалъ въ свою сферу... тутъ ты былъ сущимъ благодѣтелемъ для утомленныхъ и замерзшихъ проѣзжихъ... и будь ты живой человѣкъ, то отъ однѣхъ похвалъ могъ бы свихнуться... но тебя не захвалишь: ты и знать не хочешь похвалъ, ты шумишь про свое и посвоему..."

Дѣйствительно, сосредоточивъ всю свою внимательность на единственномъ другѣ своемъ, самоварѣ, принудивъ себя сверхъ-естественнымъ напряженіемъ воли понять смыслъ унылой его пѣсни, онъ, наконецъ, понялъ все, услышалъ нѣчто до-того необычайное, что смутился духомъ, оробѣлъ и вспомнилъ о своихъ лѣтахъ...

Самоваръ пѣлъ слѣдующіе удивительные стихи:

Напрасно ты думалъ, что можно отъ чернаго дня

Избѣгнуть посредствомъ скопленья копеекъ въ рубли, а также

Посредствомъ размѣна рублей на бумажки, повѣрь, волокита смѣшной...

Ананій Демьяновичъ вздрогнулъ: такого комплимента не ожидалъ онъ отъ своего самовара и друга. Въ головѣ его мелькнулъ слѣдующій стихъ:

Ахъ, всѣ друзья пріятели до чернаго лишь дня!

Самоваръ продолжалъ свое:

Повѣрь, волокита, что были на свѣтѣ особы умнѣе

Тебя, напримѣръ, Бонапартъ и какой-то еще... бѣсъ его знаетъ,

Тоже разумный былъ человѣкъ -- и все же они не ушли

Отъ чернаго дня своего, а мы-то съ тобою -- нули...

-- Ну, это ужь ты и врешь, пріятель! подумалъ Ананій Демьяновичъ.-- Ты думаешь, что если у меня нѣтъ больше денегъ, такъ и дерзости можешь мнѣ говорить; ты думаешь, что черный день совсѣмъ одолѣлъ меня... такъ ты ужь и совсѣмъ противъ меня...

Самоваръ, пренебрегая возраженіями и оправданіями, продолжалъ:

А мы-то съ тобою -- нули, горюны и темные люди!

Намъ-то съ тобой на роду ужь написано всякія

Напасти терпѣть, жить по угламъ на квартирахъ

Пока не найдемъ дароваго угла на Смоленскомъ.

Такъ знай же, безумецъ...

-- Ну, чортъ съ тобой! И самъ-то не очень-уменъ... Только глумится надъ несчастіемъ ближняго! замѣтилъ Ананій Демьяновичъ.

Такъ знай же, безумецъ, что это тебѣ въ наказанье...

Корчагинъ рѣшился во что бы ни стало тебя погубить -- и погубитъ!

Примѣръ не далеко: Карлъ-Пятый и прочіе (знаешь исторію?)

Кортесъ...

Тутъ самоваръ, постепенно утихая, зашепталъ такъ глухо, что Ананій Демьяновичъ, при всей чуткости своей, не могъ больше разслышать ни одного слова. Для него, впрочемъ, было довольно!

-- Такъ! воскликнулъ Ананій Демьяновичъ, мужественно ударивъ себя по лбу.-- Теперь я понимаю. А вы, господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ своимъ сочувствователямъ: -- вы слышали?

-- Слышимъ...

-- И понимаете?

-- Что?

-- Я говорю, что сосѣдъ нашъ Корчагинъ вовсе не... не темный челов ѣ къ: онъ живетъ по фальшивому паспорту! произнесъ Ананій Демьяновичъ торжественнымъ голосомъ.

-- Вы, Ананій Демьяновичъ, выкушали бы водицы холодной! замѣтилъ Калачовъ съ нѣжностью: -- что? вы очень-дурно себя чувствуете?

Ананій Демьяновичъ не отвѣчалъ ни слова, скрылся въ свой уголъ и укрылъ свою бѣдную преслѣдуемую персону за родными ширмами подъ наслѣдственнымъ одѣяломъ. Помутившійся взглядъ его упалъ на самоваръ и вдругъ, но только на мгновеніе вспыхнулъ негодованіемъ; сердце его сильно забилось живымъ сознаніемъ стиха, снова мелькнувшаго въ головѣ его:

Ахъ, всѣ друзья-пріятели до чернаго лишь дня!

Потомъ онъ опять вспомнилъ о своихъ лѣтахъ, о томъ, что надобно же наконецъ подумать и о душѣ. Потомъ предъ глазами его стали мелькать знакомыя бумажки, и казалось ему, что онъ обращаетъ ихъ въ "ходячую монету" -- и вдругъ монета всѣхъ качествъ и названій заходила и заплясала предъ нимъ, ходячая монета приняла наконецъ другіе, знакомые ему образы: вотъ Корчагинъ, Клеопатра Артемьевна, Калачовъ и Гоноровичъ... они ли это, или ходячая монета? Они, точно они... Онъ узналъ ихъ по мучительному сочувствію, которое выражаютъ они, тормоша, терзая его на постели, допытываясь у него, что съ нимъ, какъ-будто они, сердечные, и впрямь не знаютъ, что съ нимъ?

Все, наконецъ, смѣшалось въ нестройный хаосъ. Ананій Демьяновичъ обезпамятѣлъ и забылъ все; только тоска, разрывавшая ему сердце, и смутный, непонятный говоръ вокругъ него напоминали ему иногда о его бѣдномъ существованіи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VIII.

Недѣли двѣ прошло послѣ того, какъ Ананій Демьяновичъ лежалъ въ своемъ уголку въ безпамятствѣ. Всѣ прочіе жильцы еще съ утра ушли по своимъ должностямъ. Нѣкоторые, впрочемъ, жилица Наталья Ивановна и купецъ Корчагинъ вовсе выѣхали на другія квартиры.

Клеопатра Артемьевна горько плакала, разставаясь съ своею дочкою, которая была для нея и выгодною жилицею -- обстоятельство весьма-важное въ сердечномъ и экономическомъ отношеніяхъ. Корчагинъ, напротивъ, былъ напутствуемъ задушевными проклятіями и несмѣтными пожеланьями своего кратковременнаго сочувствователя, мѣщанина Калачова, который послѣ тщетныхъ стараній сойдтись съ нимъ, или, по-крайней-мѣрѣ, проникнуть его, убѣдился, что никакъ нельзя ни "сойдтись", ни "проникнуть", и потому пересталъ эгоистически ухаживать за своимъ загадочнымъ амфитріономъ, сбросилъ съ себя изношенную таинственность и съ прежнею грубою откровенностью перешелъ къ человѣколюбивому ухаживанью за своимъ злополучнымъ сосѣдомъ, Ананіемъ Демьяновичемъ.

Комнаты, которыя занимали выбывшіе жильцы, снова отдавались въ наймы. Время приходило къ лѣту, и новые жильцы не являлись. Клеопарта Артемьевна скучала и сѣтовала на безденежье, которое терпѣла она со времени вмѣзда отъ нея Корчагина и Натальи Ивановны. "Угловые" жильцы мало доставляли ей пользы, серебряныя ложки и разная рухлядь ея давно уже были въ закладъ, а дворникъ и управляющій дѣлались съ каждымъ днемъ настойчивѣе и грознѣе.

Убирая опустѣлую "особую" комнату, въ которой жилъ Корчачинъ, и приводя въ симметрію мебель, бывшую въ этой комнатѣ, она заглянула въ ящики письменнаго стола, выбросила изъ нихъ мелкіе клочки бумаги и съ ними цѣлый свернутый и мелко-исписанный почтовый листокъ, забытый или брошенный Корчагинымъ.

Поднявъ листокъ, она увидѣла, что это было письмо, съ подписью Корчагина, съ поправками и помарками во многихъ мѣстахъ, вѣроятно, переписанное снова. По числу, обозначенному въ этомъ письмѣ, видно было, что оно писано наканунѣ выѣзда Корчагина изъ квартиры Клеопатры Артемьевны.

Она уже хотѣла бросить это письмо, но глаза ея встрѣтили въ мелкихъ и нечеткихъ строчкахъ что-то знакомое, какъ будто собственное ея имя. Тутъ уже, не будучи большою грамотѣйкою и съ трудомъ разбирая крючки скорописи, она рѣшилась попытаться прочитать письмо Корчагина, который хотя и оказывался, во все время своего жительства у нея, исправнымъ жильцомъ, однако все-таки былъ загадоченъ и страненъ, даже подозрителенъ во многихъ отношеніяхъ.

Вотъ что прочитала она:

"Наконецъ, могу отвѣчать тебѣ, дорогой другъ и ученѣйшій докторъ, съ какой стати я такъ поспѣшно уѣхалъ изъ нашего Безлюднаго въ Петербургъ. Ты отправился на слѣдствіе, а я въ одинъ скучнѣйшій вечеръ, получилъ давно-ожиданное "страховое", изъ котораго явствовало, что друзья наши, извѣстныя тебѣ особы, по милости Божіей, пользуются добрымъ здоровьемъ, и какъ нельзя болѣе искуснѣе и коварнѣе приготовлены къ совершенію надъ ними самой мучительной операціи, для которой не существуютъ ни сѣрный эѳиръ, ни хлороформъ -- операціи, называемой на дѣловомъ языкѣ -- взъисканіемъ по долговымъ обязательствамъ!

"Ты знаешь, съ какимъ мученіемъ и постоянствомъ ожидалъ я этого извѣстія. Съ тобою вмѣстѣ мы составляли планъ неслыханнаго дѣла, которое я, по-крайней-мѣрѣ, началъ... Въ тотъ же вечеръ, благодаря торопливости и всяческой заботливости нашего почтмейстера и пріятеля, я уже катился по петербургской дорогѣ, въ твоемъ удивительномъ тарантасѣ, которому надобно отдать справедливость, какъ и тебѣ.

"Черезъ десять дней и столько же ночей я пересѣлъ изъ твоего тарантаса въ другое помѣщеніе, наполненное не парами, а легіонами представителей разныхъ существъ земныхъ: словомъ, по прошествіи упомянутаго срока я очутился на ложѣ какого-то нумера, какой-то "гостинницы для господъ пріѣзжающихъ", въ Петербургѣ.

"На другой день я отъискалъ своего коммиссіонера и потребовалъ отъ него всѣ свѣдѣнія для "немедленнаго" приведенія въ исполненіе моего плана.

"На третій день коммиссіонеръ доставилъ мнѣ все, что отъ него требовалось...

"Маленькая Наташа, теперь уже Наталья Ивановна, жила въ Большой-Подъяческой, на чердакѣ и на "хлѣбахъ" у нѣкоторой Клеопатры Артемьевны, которая съ своей стороны живетъ тѣмъ, что держитъ жильцовъ и жилицъ на своемъ чердакѣ и на своихъ "хлѣбахъ".

"Отецъ Натальи, называемый Астафьемъ Лукичемъ, жилъ, какъ слѣдуетъ жить такой важной персонѣ.

"Я явился къ нему и послѣ вступительныхъ любезностей напомнилъ ему, что я тотъ самый... конторщикъ, который имѣлъ счастіе служить имъ за десять лѣтъ до этой вожделѣнной минуты и имѣлъ несчастіе навлечь на себя гнѣвъ ихъ и всякія строгости. Они смутились и спросили, что же мнѣ угодно? Я продолжалъ свои напоминанія: напомнилъ, что такого-то года, мѣсяца и числа, я просилъ, умолялъ ихъ сжалиться надъ бѣдною женщиной, которую они погубили, надъ ея невиннымъ ребенкомъ, а они и не сжалились, сказали, что мало ли ихъ есть такихъ... на всѣхъ не достанетъ никакого состоянія. Я замѣтилъ, что это они дѣлаютъ не хорошо и что стыдно имъ, и Богъ накажетъ за такое дѣло, а они посмѣялись надо мною. Я настаивалъ, они сердились, я сказалъ, что не отстану такъ, а они меня назвали нищимъ, который связался съ потаскушкою, чтобъ залѣзть въ чужой карманъ,-- я имъ на это далъ рѣшительный отвѣтъ, а они вспомнили о своихъ какихъ-то достоинствахъ, велѣли схватить меня и вообще поступили со мною, какъ только могутъ поступить такія особы съ какимъ-нибудь мѣщаниномъ.

"-- Что же вамъ угодно? снова спросилъ Астафій Лукичъ.

"-- Я пришелъ за вашею душою, отвѣчалъ я.

"-- Именно, безъ устрашеній?

"-- Именно: вы меня однажды засадили на недѣлю, а я васъ посажу на пять лѣтъ въ тюрьму! Всѣ ваши векселя въ моихъ рукахъ. Отсрочки -- ни одного дня!

"Астафій Лукичъ былъ озадаченъ. Я продолжалъ: могу оказать вамъ снисхожденіе на одномъ условіи, чтобъ вы сегодня же отъискали (разумѣется, по моему указанію) свою дочь -- Наталью... по крестному отцу ея, какому-то дворнику, Иванову... чтобъ вы отъискали ее, признали ее, по крайней мѣрѣ обезпечили ея существованіе. Мать вы уморили голодомъ и горемъ. Я не допущу, чтобъ вы поступили также и съ дочерью!

"-- Я, сударь, не хочу знать особъ, которыя имѣютъ счастіе пользоваться вашимъ заступничествомъ, отвѣчалъ мнѣ Астафій Лукичъ: -- съ вами я постараюсь разсчитаться! заключилъ онъ.

"Но, увы, драгоцѣнный докторъ! Онъ напрасно старался...

"Я посадилъ его въ тюрьму.

"Потомъ я принялся за другихъ... О, сколько ихъ здѣсь у меня, и какое страшное орудіе -- деньги, даже для истребленія звѣрей пушныхъ и красныхъ!..

"Надобно было взглянуть на Наташу, которой я не видалъ десять лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ пустился странствовать по бѣлу свѣту, съ одною задушевною мыслію.

"Я принялъ всевозможныя предосторожности противъ того, чтобъ не быть узнаннымъ, нанялъ у Клеопатры Артемьевны каморку, скверную, темную... въ такой же и Наташа бѣдненькая живетъ... Я поспѣлъ во время!

"Теперь Наташа -- другой экземпляръ своей бѣдной матери, которую ты помнишь и которая была одною изъ твоихъ первыхъ паціентокъ, когда ты начиналъ свою "практику".

"Она только другой годъ выпущена изъ какого-то воспитательнаго заведенія. Одинъ изъ господъ, бывшихъ на выпускномъ экзаменѣ, взялъ ее въ гувернантки къ своему сынку. Въ домѣ этого господина ее ласкали, даже очень ласкали, осыпали подарками... Черезъ годъ Наташа не вытерпѣла подарковъ и ласкъ: она бросила свою педагогическую профессію и поселилась у Клеопатры Артемьевны... Повторяю, я поспѣлъ во время!

"Этотъ другой господинъ тоже въ тюрьмѣ. Я представилъ кормовыя на три года. Будетъ съ него...

"Я до той минуты игралъ предположенную роль, пока не узналъ мою Наташу, сколько можно узнать женщину. Я понемногу, разными хитростями и коварствомъ, узналъ всю ея исторію, съ того дня, какъ одинъ благородный и бѣдный человѣкъ, который жилъ въ чуланчикѣ на квартирѣ у ея матери (она не помнитъ его имени, но помнитъ, говоритъ, въ лицо!), отдалъ ее на попеченіе и воспитаніе какой-то благодѣтельной Чухонкѣ... и до встрѣчи нашей за столомъ у Клеопатры Артемьевны. Еслибъ ты зналъ, что я здѣсь встрѣтилъ!

"Тутъ, на-примѣръ, въ квартирѣ Клеопатры Артемьевны, почти рядомъ со мною живутъ какіе-то трое въ одной комнатѣ... Живалъ я самъ-третей въ одной комнатѣ, да и ты, никакъ, живалъ! Такой все народъ отягченный привычкою къ нуждѣ и самоуничиженію. Одинъ изъ нихъ, Ананій Демьяновичъ, до такой степени натерпѣлся всякихъ житейскихъ бѣдъ, что рѣшительно свихнулъ съ ума, живетъ только мечтами, увлеченіями и порывами. Много и долго надобно терпѣть человѣку неудачи, чтобъ онъ жилъ одними мечтами, увлеченіями и порывами, или даже -- одной сивухой! Такой-то бѣднякъ долго питалъ нѣжное сочувствіе къ Натальѣ Ивановнѣ, которая этого и не замѣчала. Я, однакожь, скоро замѣтилъ и побоялся-таки, чтобъ онъ не дошелъ съ своимъ сочувствіемъ до окончательнаго увлеченія за предѣлы здраваго разсудка. Недавно, наканунѣ именинъ Наташи, я купилъ вазу съ цвѣтами, чтобъ сдѣлать ей сюрпризъ... Она все еще не подозрѣвала во мнѣ своего давняго знакомца -- такъ я и назначилъ для моихъ объясненій день ея рожденія. Злосчастный Ананій Демьяновичъ какъ-то узналъ, вѣроятно, отъ нескромной хозяйки, что я готовлю сюрпризъ Натальѣ Ивановнѣ. Изъ ревности или изъ преданности, я ужь не знаю, только онъ закипѣлъ желаніемъ сдѣлать что-нибудь съ своей стороны; съ этою цѣлью вскрылъ онъ свою скудную кассу и отправился на Невскій за покупками... Только, злосчастный, увлекшись своими мечтами и порывами, онъ вовсе не обращалъ вниманія на то, что дѣлаетъ, или что съ нимъ дѣлается. Не знаю, гдѣ онъ рыскалъ и долго ли пребывалъ въ облакахъ; извѣстно только, что спустившись на землю, онъ очутился безъ своей кассы: онъ потерялъ ее, или вѣрнѣе, ее у него украли -- это все равно: онъ остался нищимъ и съ разбитымъ самолюбіемъ.

"Для человѣка такого разряда первое дѣло -- его бѣдное самолюбіе: оно у него терпитъ и выдерживаетъ много, но случается, что кое-чего и не выдержитъ -- разобьется; тогда ужь и самъ человѣкъ разобьется въ куски, въ черепья, изъ которыхъ никакимъ цементомъ не слѣпишь цѣлаго человѣка.

"Ананій Демьянычъ нашъ разбился. Я долго, двѣ недѣли допытывался у него, что за исторія тамъ случилась съ нимъ. Онъ все мололъ чепуху разную, которая удостовѣряла меня только въ томъ, что онъ разбился. Наконецъ, сегодня, мнѣ удалось поймать нить правды въ его бреду. Не узнавая меня, онъ наговорилъ мнѣ много такого, что доселѣ щемитъ мнѣ сердце, что отбросило меня въ мою горькую молодость... Не всѣ, однакожь, рѣдкіе могутъ, какъ я, наказать за себя.

"Когда мнѣ удалось добиться толку отъ того человѣка, безвыходно одурѣвшаго, я рѣшился поправить, что можно... Разбитое самолюбіе этого человѣка все еще не умерло въ немъ и шевелится. Это обстоятельство не позволяло мнѣ сказать ему прямо, что "вотъ -- возьми, сколько тебѣ нужно, бѣднякъ многострадальный; я предлагаю тебѣ честно, по-братски; а заплатишь ты въ свое время, горюну какому-нибудь." Съ этими людьми нельзя обходиться просто: съ ними все надобно на строжайшей деликатности. Вотъ я и придумалъ средство: здѣшнее начальство весьма расположено ко мнѣ -- такъ я и воспользовался этимъ расположеніемъ, чтобъ не дотронуться до разбитаго самолюбія разбитаго человѣка...

"Возвращаюсь къ моему предмету. Моя Наташа... я долженъ сказать, что мѣстоименіе "моя" теперь имѣетъ смыслъ самый полный, потому-что я, не говоря здѣсь никому ни одного слова, чтобъ избѣжать многословія, отправляю ее на дняхъ въ нашъ дорогой Безлюдный, къ твоей, значитъ и моей доброй матери! Вслѣдъ за нею буду и самъ, а тамъ -- ты понимаешь меня, мудрѣйшій изъ докторовъ и наилучшій изъ друзей!

"Я только разскажу тебѣ, какъ я здѣсь устроилъ свои дѣла и раздѣлался съ пріятелями, конечно, не со всѣми еще, потому-что пріятелей у меня паче числа песку морскаго . . . . . . . . . . . . . . . . . ."

На этомъ словѣ Клеопатра Артемьевна, изумленная и измученная труднымъ чтеніемъ найденнаго письма, была прервана рѣзкимъ воплемъ звонка въ своей передней.

-- Жилецъ новый! подумала она.-- Когда бъ то Богъ далъ новаго жильца!

Съ этою сладостною мыслью она кинулась въ переднюю и отворила дверь.

-- Здѣсь живетъ господинъ Тыквинъ? спросилъ человѣкъ, извѣстный Клеопатрѣ Артемьевнѣ подъ именемъ "самого Филиппа Самойловича".

-- Здѣсь. Онъ боленъ.

-- Все равно. Онъ долженъ явиться ко мнѣ въ контору, чтобъ получить свои деньги, которыя онъ потерялъ...

-- Которыя онъ потерялъ?

-- Да-съ, онъ потерялъ, да и заявилъ куда слѣдуетъ; а не заяви онъ, такъ и пропали бы его денежки.

Филиппъ Самойловичъ хотѣлъ еще сказать что-то моральное и строжайшее; но, подумавъ, ничего не сказалъ, а только улыбнулся и, приложивъ руку къ шляпѣ, ушелъ.

Клеопатра Артемьевна, припомнивъ въ себѣ нѣчто изъ письма, недавно ею читаннаго, кинулась въ комнату, гдѣ лежалъ больной жилецъ.

-- Ананій Демьяновичъ! Радуйтесь и выздоравливайте, Ананій Демьяновичъ! Идите въ контору и получите свои деньги: онѣ вовсе не пропали. Сію-минуту самъ Филиппъ Самойловичъ былъ и все разсказалъ.

-- А? Что такое? Какія деньги? раздался глухой голосъ изъ-подъ одѣяла.

-- Ваши деньги, которыя вы потеряли: онѣ нашлись.

-- Нашлись!..

Медленно поднялась на своемъ диванѣ изможденная фигура Ананія Демьяновича. Онъ былъ желтъ и обросъ бородой. Впалые глаза его тускло глядѣли въ лицо Клеопатрѣ Артемьевнѣ.

-- Нашлись? спросилъ онъ.

-- Ну, да; выздоравливайте скорѣе!

Глаза его загорѣлись на минуту и вдругъ потухли.

-- Отдайте ей... ей... на черный день, простоналъ онъ, падая на свою постель.

-- Что? кому это ей?.. Я не разберу васъ, Ананій Демьяновичъ.

-- И самоваръ ей... на черный день.

-- Ей! Ахъ, Создатель! да развѣ вы не понимаете, не слышите? Вы поймите же, выслушайте же меня хорошенько...

Ананій Демьяновичъ ничего не слыхалъ.

-- Слушайте же... Да что же это съ вами опять?

Клеопатра Артемьевна приложила руку свою къ головѣ Ананія Демьяновича, потомъ стала всматриваться въ застывавшія черты лица и въ тускнѣвшіе глаза его.

-- Ахъ, Боже мой, Создатель! да никакъ онъ совсѣмъ... умеръ! воскликнула она въ отчаяніи.-- Такъ и есть... умеръ, умеръ, сердечный!

Она кинулась-было изъ комнаты, чтобъ послать кухарку за дворникомъ и заявить о смерти своего жильца, но въ дверяхъ остановилась, подумала немного, потомъ воротилась, заперла за собою дверь и всхлипывая, принялась обозрѣвать коммодъ Ананія Демьяновича. Добра было немного...

-- Деньжонокъ-то, чай, и не приберегъ, сердечный! проговорила она сквозь слезы, быстро перебирая разное добро Ананія Демьяновича.-- Все это ветошь и рухлядь, а деньжонокъ-то, кажись, и нѣтъ... такъ и есть, что нѣтъ... Хоть бы на похороны сердечнаго что-нибудь... на поминъ души... Развѣ вотъ эта шкатулка... въ шкатулкѣ бритвы и прочее... Ну, шкатулочка... а это все такая ветошь...

И она утирала слезы разными мало-подержанными вещами: браковала и плакала, плакала и браковала, наконецъ, свернула все въ одинъ узелокъ... Подъ диваномъ нашлись сапоги старые и сапоги новые. Она положила въ узелокъ сапоги новые, а старые забраковала. Потомъ горько зарыдала о покойникъ и взяла ужь за одно и старые сапоги...

"Отечественныя Записки", No 4 , 1848