Утром Мери открыла глаза только потому, что в комнату вошла молоденькая служанка, чтобы затопить камин. Она стояла на коленях возле камина, с шумом выгребая из него золу, и Мери лежала и смотрела на нее несколько секунд, потом стала осматривать комнату. Она никогда не видела такой комнаты, которая показалась ей очень странной и мрачной. Стены были покрыты ткаными обоями, на которых был вышит лесной вид. Там были фантастически разодетые люди под деревьями, а в отдалении виднелись башни замка. Там были охотники, дамы, собаки, лошади, и Мери казалось, что она сама тоже в лесу вместе с ними. Из глубокого окна она могла видеть обширное отлогое пространство земли, на котором вовсе не было деревьев и которое было очень похоже на безграничное тускло-пурпурное море.
-- Что это такое? -- спросила она, показывая пальцем в окно.
Молоденькая служанка, Марта, которая только что поднялась на ноги, посмотрела в окно и тоже указала пальцем.
-- Вон там? -- сказала она.
-- Да.
-- Это степь, -- сказала она с широкой, добродушной улыбкой. -- Она тебе не нравится?
-- Нет, -- ответила Мери, -- я ее ненавижу.
-- Это потому, что ты к ней не привыкла, -- сказала Марта, идя назад к камину. -- Ты думаешь, что она слишком большая и обнаженная? Но она тебе понравится.
-- А тебе нравится? -- спросила Мери.
-- Конечно, -- весело ответила Марта, вытирая каминную решетку. -- Я люблю степь. Она вовсе не обнаженная. Весной там чудесно, когда цветет вереск и дрок; тогда там пахнет медом и столько простору и воздуху, небо кажется таким высоким-высоким! А пчелы и жаворонки поют и жужжат, и шум такой приятный. О, я бы ни за что не покинула степь!
Мери слушала ее с серьезным, озадаченным выражением лица. Туземные слуги, к которым она привыкла в Индии, были вовсе не такие, как Марта. Они всегда были раболепны и подобострастны и не смели говорить со своими господами так, как равные им. Они делали "салаам", называли их "покровителями бедных" и тому подобными именами. Индийского слугу не просили сделать то или другое, ему приказывали. Там не было обычая говорить слуге "пожалуйста" и "благодарю", и Мери всегда давала пощечины своей айэ, когда была сердита. Она невольно подумала о том, что сделала бы Марта, если бы она вздумала дать ей пощечину.
Марта была полная, румяная, добродушная на вид девушка, но в ее манерах было что-то решительное и смелое, и Мери подумала, что она, пожалуй, ответила бы тоже пощечиной, особенно если ее ударила бы маленькая девочка.
-- Ты странная служанка, -- довольно высокомерно сказала Мери с подушек.
Марта присела на корточки, держа в руках щетку, и рассмеялась без всякого признака гнева.
-- О, я это знаю, -- сказала она. -- Если бы здесь, в Миссельтуэйте была настоящая госпожа, я бы никогда не могла быть даже второй горничной. Меня бы, пожалуй, взяли в судомойки, но никогда не пустили бы в верхние комнаты. Я слишком проста и говорю по-йоркширски. Но этот дом какой-то странный, в нем точно ни господина, ни госпожи нет, кроме м-ра Пичера и м-с Медлок. М-р Крэвен не любит, чтобы его чем-нибудь беспокоили, когда он здесь, и он почти постоянно в отъезде. М-с Медлок по доброте своей дала мне это место. Она сказала мне, что никогда не сделала бы этого, если бы Миссельтуэйт был как другие богатые дома.
-- А теперь ты будешь моя служанка? -- спросила Мери все тем же высокомерным тоном, к которому она привыкла в Индии.
Марта опять начала чистить решетку.
-- Я служанка м-с Медлок, -- гордо сказала она, -- а она служанка м-ра Крэвена, но я буду убирать тут комнаты и немного прислуживать тебе. Только тебе много услуг не понадобится.
-- А кто будет меня одевать? -- спросила Мери.
Марта опять присела на корточки и уставилась на нее; от изумления она опять заговорила с протяжным йоркширским акцентом.
-- Разве ты не можешь сама одеться? -- сказала она.
-- Что это значит? Я не понимаю твоего языка, -- сказала Мери.
-- О, я забыла, -- сказала Марта. -- М-с Медлок велела мне следить за собой, а то ты не поймешь, что я говорю. Так ты не можешь сама надеть платья?
-- Нет, -- почти с негодованием ответила Мери. -- Я никогда в жизни этого не делала. Меня всегда одевала моя айэ.
-- Если так, то тебе пора научиться, -- сказала Марта, очевидно, не подозревая, что говорит дерзости. -- Это не слишком рано. Тебе будет очень полезно самой ухаживать за собой. Моя мать всегда говорит, что не понимает, почему это у важных бар дети не вырастают набитыми дураками: ведь у них всегда няньки и их всегда другие моют и одевают, и гулять выводят, точно щенят.
-- В Индии все иначе, -- презрительно сказала Мери. Она едва владела собой.
Но Марта ничуть не смутилась.
-- Оно и видно, что иначе, -- сказала она сочувственно. -- Я думаю, это потому, что там такое множество чернокожих вместо порядочных белых людей. Когда я услышала, что ты едешь сюда из Индии, я подумала, что ты тоже чернокожая!
Мери присела на постели, страшно разъяренная.
-- Что! -- воскликнула она. -- Что! Ты думала, что я туземка! Ты... свиное отродье ты!
Марта уставилась на нее и вдруг вспыхнула.
-- Кого ты бранишь? -- сказала она. -- Тебе не надо так сердиться. Барышне не следует так говорить. Я ровно ничего не имею против чернокожих. Когда про них читаешь в книжках, то они все такие религиозные; в книжках ведь сказано, что чернокожие тоже люди и братья,.. А я никогда не видала чернокожего человека и очень обрадовалась, когда подумала, что увижу близко хоть одного. Когда я пришла сюда утром, чтоб затопить камин, я подкралась к твоей постели и осторожно приподняла одеяло, чтобы поглядеть на тебя. И тут-то я увидела, -- добавила она разочарованно, -- что ты ничуть не чернее меня, несмотря на то, что ты такая желтая!
Мери даже не старалась сдерживать своего гнева.
-- Ты думала, что я туземка! Как ты смела! Ты их совсем не знаешь! Они не люди, они слуги, которые должны кланяться! Ты ничего не знаешь про Индию! Ты совсем ничего не знаешь!
Она была так взбешена и чувствовала себя такой беспомощной пред наивным взглядом Марты и в то же самое время вдруг почувствовала себя такой одинокой, такой далекой от всего того, что она понимала и что понимало ее, что она бросилась лицом в подушки и разразилась рыданиями. Она так безудержно рыдала, что добродушная Марта даже испугалась и ей стало жаль девочки. Она подошла к постели и наклонилась к Мери.
-- Не надо так плакать! -- стала она упрашивать. -- Право, не надо. Я не знала, что ты так рассердишься! Я-таки вовсе ничего не знаю, как ты сказала. Прошу прощения, мисс. Перестань же плакать!
В ее странной йоркширской речи и спокойных манерах было что-то успокаивающее, дружелюбное, что хорошо действовало на Мери. Она постепенно перестала плакать и затихла. Марта, видимо, почувствовала облегчение.
|- А теперь пора тебе вставать, -- сказала она. -- М-с Медлок сказала, чтобы я приносила в соседнюю комнату твой завтрак, обед и ужин. Там тебе устроили детскую. Я тебе помогу одеться, если ты встанешь. Если пуговицы у тебя на платье сзади, то ты их не можешь сама застегнуть.
Процесс одеванья научил их обеих кое-чему. Марта часто застегивала своих сестренок и братишек, но никогда еще не видела ребенка, который бы стоял неподвижно и ждал, пока кто-нибудь другой сделает для него все что надо, как будто у него самого не было ни рук, ни ног.
-- Почему ты сама не надеваешь башмаков? -- спросила она, когда Мери преспокойно подставила ей ногу.
-- Моя айэ делала это, -- ответила Мери, уставившись на нее. -- Такой там обычай.
Она очень часто говорила: "такой был обычай". Туземные слуги всегда говорили это. Если им приказывали сделать что-нибудь, чего целые века не делали их предки, они с кротким взглядом отвечали: "Обычай не таков", -- и всякий знал, что этим дело кончалось.
"Обычай был таков", что Мери ничего не делала сама, а только стояла и позволяла одеть себя, точно кукла.
Раньше чем она готова была идти завтракать, она уже начала подозревать, что жизнь в Миссельтуэйте научит ее многому, совершенно неизвестному ей: например, надевать чулки и башмаки, подымать все, что она роняла.
Если бы Марта была хорошо обученной, "настоящей" горничной, она была бы более почтительной и услужливой и знала бы, что ей полагается расчесывать волосы, застегивать башмаки, поднимать вещи и класть их на место. Но она была простая деревенская девушка, которая выросла в коттедже в степи с целой толпой братьев и сестер, которым и в голову не приходило, что можно чего-нибудь не делать самим и не ухаживать за младшими детьми, которые еще только учились ходить.
Если бы Мери Леннокс была таким ребенком, которого легко развеселить, болтливость Марты, вероятно, рассмешила бы ее; но Мери невозмутимо слушала ее, удивляясь развязности ее манер. Сначала разговор ничуть не интересовал ее, но Марта продолжала добродушно болтать, и Мери стала прислушиваться к ее речи.
-- Если бы ты их всех видела! -- говорила Марта. -- Нас всех двенадцать человек, а отец мой получает всего шестнадцать шиллингов в неделю. Трудно матери накормить их всех, скажу я тебе. Все дети целый день играют в степи, и мать говорит, что они толстеют от степного воздуха. Она говорит, что они, вероятно, едят траву, как дикие пони. Наш Дикон, ему уже двенадцать лет, приручил молодую лошадку-пони и говорит, что она теперь его.
-- А где он взял ее? -- спросила Мери.
-- Нашел в степи вместе с матерью, когда она была еще совсем маленькая. Он стал приручать ее, кормить хлебом, щипать для нее траву. И она так привыкла к нему, что ходит следом за ним и позволяет ему сесть ей на спину. Дикон очень добрый человек, и животные любят его.
У Мери никогда не было никакого животного, с которым она могла бы играть, и ей всегда очень хотелось иметь его. Она почувствовала даже некоторый интерес к Дикону; а так как она никогда никем не интересовалась, кроме самой себя, это, очевидно, было пробуждением доброго чувства.
Когда она вошла в комнату, в которой устроили для нее детскую, то она увидела, что комната была похожа на ту, в которой она спала. Это была комната не для ребенка, а для взрослого человека, с мрачными старыми картинами на стенах и с тяжелыми старыми дубовыми стульями. На столе посреди комнаты стоял хороший обильный завтрак. Но у Мери всегда был очень плохой аппетит, и она равнодушно взглянула на первое блюдо, которое Марта поставила пред ней.
-- Я не хочу этого, -- сказала она.
-- Не хочешь каши! -- недоверчиво воскликнула Марта.
-- Нет.
-- Ты не знаешь, какая она вкусная! Положи немножко патоки или сахару!
-- Я не хочу, -- повторила Мери.
-- Вот этого я уж не могу переносить, -- воскликнула Марта, -- чтобы понапрасну портили хорошую провизию. Если б за этим столом сидели наши дети, они бы его в пять минут очистили!
-- Почему? -- холодно спросила Мери.
-- Почему? -- повторила, как эхо, Марта. -- Потому, что у них почти никогда в жизни не было полных желудков. Они всегда так голодны, как детеныши ястреба или лисы.
-- Я не знаю, что значит быть голодной, -- сказала Мери с равнодушием невежды.
Марта с негодованием поглядела на нее.
-- Ну, тебе бы очень полезно было испытать это, я это ясно вижу, -- откровенно сказала она. -- Я терпеть не могу людей, которые только сидят да смотрят на вкусную еду. Как бы мне хотелось, чтобы все, что тут на столе, было в желудках у Дикона, и Филя, и Джен, и у всех остальных!
-- Отчего же ты не отнесешь им всего этого? -- посоветовала Мери.
-- Это не мое! -- гордо ответила Марта. -- И сегодня не мой выходной день. Мне дают отпуск только раз в месяц, как и всем остальным, и тогда я ухожу домой и помогаю матери убирать, а она отдыхает.
Мери выпила немного чаю и съела кусочек поджаренного хлеба с вареньем.
-- А теперь оденься потеплей и поди наружу поиграть, -- сказала Марта. -- Тебе это будет очень полезно и даст тебе аппетит.
Мери подошла к окну. Она видела сады, дорожки и большие деревья, но все это имело какой-то тусклый зимний вид.
-- Зачем мне идти наружу в такой день?
-- Если не пойдешь, то придется остаться в доме, а что ты здесь будешь делать?
Мери осмотрелась вокруг; делать было нечего. Когда м-с Медлок устраивала детскую, она не подумала о развлечениях. Пожалуй, лучше было бы выйти и посмотреть сады.
-- Кто пойдет со мной? -- спросила она.
Марта уставилась на нее.
-- Ты пойдешь одна, -- ответила она. -- Тебе придется научиться играть одной, как играют другие дети, у которых нет сестер и братьев. Наш Дикон уходит в степь один и по целым часам играет там. Оттого-то он и приручил пони. В степи есть овцы, которые его знают, а птицы прилетают к нему и едят у него из рук. У нас хотя мало еды, но он всегда прячет кусочек хлеба для своих любимцев.
Напоминание о Диконе заставило Мери принять решение и выйти, хотя она и не сознавала этого. Если в садах не было пони и овец, то, вероятно, были птицы, которые не похожи на птиц в Индии, и на них, быть может, стоило поглядеть.
Марта принесла ей пальто, шляпу и пару толстых ботинок и показала дорогу вниз.
-- Если ты обойдешь вон там кругом, то прядешь к саду, -- сказала она, указывая на небольшую калитку в огороде. -- Летом там масса цветов, но теперь ничего не цветет. -- Она, казалось, с минуту колебалась и потом добавила: -- Один из садов заперт. Там уже десять лет никто не бывал.
-- Почему? -- невольно спросила Мери. Кроме сотни запертых дверей в доме, оказывалась еще одна запертая калитка!
-- М-р Крэвен велел запереть его, когда его жена умерла так внезапно. Он никому не позволяет входить туда; это был ее сад. Он запер калитку, вырыл яму и закопал туда ключ... М-с Медлок звонит -- мне надо бежать.