Рисунки К.АРЦЕУЛОВА

Часть первая

ФРЕГАТ «АВРОРА»

Глава 1

После долгого и утомительного плавания русский военный фрегат «Аврора» на всех парусах, легко рассекая океанскую волну, вошел в перуанский порт Кальяо.

Был апрель 1854 года.

Розовый утренний туман рассеялся, и город, весь залитый светом, открылся чудесной панорамой. Воздух был так прозрачно чист, что даже с далекого рейда отчетливо виднелись контуры каждого строения.

На левом берегу бухты высилась древняя крепость; справа, почти у самой линии прибоя, стояли виллы местной знати; за ними теснились крутыми уступами маленькие домишки с черепичными крышами. И повсюду тянулись к небу вечнозеленые кипарисовые рощи, высокие тополя, а дальше, к волнистой линии горизонта, виднелись Горы.

Военные корабли под английским и французским флагами стояли на рейде. Здесь были трехмачтовые фрегаты, быстроходные бриги, корветы, шхуны.

«Аврора», ответив на приветствия военных кораблей иностранных государств, убрала паруса и стала на якорь.

Плавание «Авроры» было тяжелым. Из Портсмута в Рио-де-Жанейро шли при сильном волнении в океане. Мыс Горн обогнули в самое бурное время года.

Тихий океан встретил фрегат переменными ветрами, частыми грозами, проливными дождями и шквалами. Все это сильно измучило команду «Авроры».

Сейчас все были довольны, что наконец пристали к берегу, и радовались предстоящему отдыху в порту.

К фрегату приблизилась шлюпка с таможенным чиновником.

Теперь уже недолго осталось ждать разрешения съехать на берег.

Свободные от вахты матросы, столпившись на баке, с любопытством приглядывались к очертаниям города и оживленно переговаривались.

— Что за народ здесь живет? — спросил молодой матрос писаря Егоркина.

— Известно какой! — с веселой издевкой ответил Егоркин. — Тут живет портовый народ.

Марсовый матрос Сунцов строго посмотрел на писаря:

— Ты толком отвечай, когда спрашивают. Нечего зубы скалить!

— А тебе что? Чего лезешь? — покосился на него Егоркин. — Давно линьков не пробовал?

— Вот постой, на берег съедем — я тебе линьки попомню, поквитаемся!

Егоркин отошел в сторону. Василий Чайкин, высокий матрос с широким, скуластым лицом, слушавший эту перебранку, покачал головой:

— Напрасно ты его зацепляешь. В недобрый час напакостит.

— Был бы ему ход, давно бы всех извел, — сдерживая гнев, проговорил Сунцов.

Смелый и опытный матрос, Сунцов был резок на язык, дух протеста всегда жил в его сердце, и из-за того он частенько подвергался порке. Его били много раз, но матрос, живучий и крепкий, быстро оправлялся и не становился податливей. На корабле «Николай-чудотворец» он получил сто ударов. Еле живого его доставили в госпиталь. Все думали, что Сунцов не выдержит той порки. Но, провалявшись в больнице несколько месяцев, матрос оправился. «Николай-чудотворец» к тому времени ушел в плавание, и Сунцова приписали к «Авроре». Хотя порка на «Авроре» не имела такого распространения, как на других судах, но и здесь ему один раз уже пришлось лечь под линьки. На это и намекал писарь Егоркин.

На юте оживленно переговаривались офицеры. Разговор шел о порте Кальяо, о службе, о жалованье, о быстроходности кораблей.

И только один молодой офицер, казалось, не разделял всеобщего оживления. Это был лейтенант Николай Оболенский, совершавший свое первое кругосветное плавание. Невысокого роста, широкий в плечах, с лицом, покрытым крепким загаром, он, облокотившись о борт судна, задумчиво смотрел на светлозеленые волны океана.

— Николай, опять вы хандрите? — с мягким упреком проговорил кто-то около него.

— Оболенский обернулся. Перед ним стоял Андрей Охотников, натуралист, член Петербургского географического общества, так же, как и Оболенский, впервые совершавший кругосветное плавание. Мягкий, веселый, с открытым лицом, он пользовался всеобщим расположением на судне.

Охотников привез с собой на «Аврору» большую библиотеку и всем давал читать свои книги. Матросы относились к нему с какой-то трогательной, нежной заботливостью. Они охотно выполняли все его поручения, собирали для него во время стоянок ящериц, незнакомые растения, камни…

С первых же дней пребывания Охотникова на корабле между ним и Николаем Оболенским установились близкие, дружеские отношения. Николаю Оболенскому Охотников чем-то напоминал старшего брата Сергея, и он искренне привязался к молодому ученому. В темные Южные ночи, когда фрегат спокойно шел по бесконечной водной глади океана, они, стоя на юте, подолгу говорили о России, о литературе, о будущем. Николай рассказал Охотникову о трагической судьбе своего брата, томящегося в рудниках Сибири. Перед ним одним не боялся он горячо и взволнованно говорить о своих юношеских мечтах…

— Не печальтесь, Николай, — ласково сказал Охотников, прикасаясь рукой к плечу товарища, — все образуется. Не надо хандрить.

— Я не хандрю, — улыбнулся в ответ Оболенский. — Просто так, задумался.

И друзья присоединились к компании офицеров, ожидающих разрешения съехать на берег.

Формальности по приему судна были завершены, и таможенный чиновник уехал. К офицерам вышел капитан Изыльметьев. Высокий, сухощавый, с резкими чертами лица, он пользовался непререкаемым авторитетом среди своих подчиненных.

Капитан придирчиво оглядел вытянувшихся перед ним офицеров и глуховатым голосом проговорил:

— Разрешаю господам офицерам съехать на берег. Считаю нужным напомнить, что вести себя в иностранном порту следует, подчиняясь обычаю приютившей нас страны… Я сейчас поеду с визитом к губернатору города и попросил бы господ старших офицеров сопровождать меня. Приглашаю также поехать с нами лейтенанта Оболенского и господина Охотникова…

Моряки спустились по трапу, разместились на скамейках, матросы взмахнули веслами, и шлюпка понеслась к незнакомому берегу.

— Много здесь нынче судов, — проговорил Изыльметьев, обращаясь к офицерам. — Странно мне это…

— Что же странного, Иван Николаевич? — спросил старший офицер Якушев.

— Да как же! Никогда здесь не собиралось столько военных кораблей. Не место это для стоянки. А сейчас видите сколько пожаловало, и даже под адмиральским флагом.

— Какие-нибудь ученья проводят, — высказал свои соображения Николай Оболенский.

— Ученья? — переспросил Изыльметьев, пристально посмотрев на стоящие на рейде суда. — Только почему же это английские и французские суда их проводят вместе? Что им, не хватает морей? Нет, не ученья их сюда привели… — А что же?

— Поживем — увидим! — невесело усмехнулся Изыльметьев. — Но задерживаться здесь дольше времени нам, полагаю, не следует. Нагрузим фрегат — и к родным берегам… Как, молодые люди, соскучились по дому?

— Как не соскучиться, — ответило несколько голосов, — дом есть дом…

— До дому уже недалече — вон по ту сторону океана, — усмехнулся капитан.

Офицеры засмеялись, и каждый мысленно представил себе огромные водные пространства, разделяющие два материка — Америку и Азию.

Глава 2

Шлюпка врезалась в прибрежную мель и зашуршала на гальке. Матросы прыгнули в воду, подтащили шлюпку поближе к берегу и помогли офицерам сойти. Вскоре причалила вторая шлюпка с матросами.

И тотчас же русских моряков тесной толпой окружили перуанские торговцы. Они крикливо предлагали купить у них разные безделушки, фрукты, напитки.

Офицеры протиснулись сквозь толпу назойливых торговцев и вышли на набережную.

Они с нескрываемым любопытством приглядывались ко всему, что встречали по пути. Вот выступает высокий, худой испанец в ярко-зеленом плаще. Издали его можно принять за высокопоставленное лицо, но вблизи видно, что плащ испанца запыленный и дырявый, а лицо изможденное.

Пробежал мимо оборванный, босой китаец, держа на голове лоток с ананасами. Он громко кричал, очевидно восхваляя достоинства своего товара. Попался навстречу перуанский крестьянин из горной деревушки, подгонявший хворостиной медленно шагавшего быка.

Когда миновали набережную, стало спокойнее. Маленькие домики с наглухо закрытыми ставнями в тени деревьев казались необитаемыми. На стенах домов, на белых каменных оградах садов вился зеленый плющ. Изредка в каком-нибудь домике приоткрывалась ставня и оттуда выглядывали черные глаза перуанки или сонное лицо горожанина.

Наконец моряки подошли к дому губернатора. У входа в большое кирпичное здание, обнесенное валом, дремал часовой.

— Проснись, дружище, — сказал старший офицер Якушев и легонько толкнул перуанца.

Сонный страж открыл глаза и, ничего не говоря, опрометью кинулся в дом.

Ждать морякам пришлось долго. Наконец дверь отворилась и их пригласили войти.

Губернатор, рослый перуанец с острой бородкой и печальными глазами, вышел навстречу, учтиво поклонился и пригласил русских моряков во внутренние комнаты.

Капитан Изыльметьев представил губернатору своих спутников и кратко изложил цель захода фрегата «Аврора» в порт. Губернатор спросил, долго ли пробудут русские в Кальяо. Изыльметьев ответил, что судно нуждается в ремонте и, кроме того, необходимо пополнить запасы продовольствия для дальнейшего плавания.

Губернатор, улыбаясь, сказал, что русские офицеры в порту сейчас не будут скучать — здесь много моряков с других кораблей, с которыми им будет интересно встретиться.

Капитан Изыльметьев осторожно опросил, чем объяснить, что в Кальяо столько английских и французских судов. Губернатор ответил уклончиво и перевел разговор на другое. В выспренних фразах он расписывал достоинства перуанского порта, называл имена знатных фамилий города и наконец пригласил всех офицеров на бал, который он, губернатор, дает в честь пребывания в порту военных кораблей самых сильных держав мира.

Изыльметьев поблагодарил губернатора за прием, откланялся и вместе с офицерами вышел на улицу.

«Нет, неспроста собрались здесь корабли! — подумал он. — Чует мое сердце недоброе, что-то готовится. Уж не война ли?»

Мыслей своих Изыльметьев вслух не высказал, но офицеры видели, что капитан чем-то серьезно озабочен.

Разрешив офицерам повеселиться на берегу, Изыльметьев отправился на фрегат.

Обрадованные полученной свободой, офицеры, шумно разговаривая, направились к харчевне. Николай Оболенский и Охотников, сославшись на то, что им хочется еще немного понаблюдать нравы города, отделились от товарищей и смешались с уличной толпой. Облик ее теперь, в предвечерний час, когда зной спал, заметно изменился. Меньше стало простого люда, зато важно выступали богатые купцы, видные чиновники, офицеры местного гарнизона.

Зеленоватое небо постепенно темнело. Над вершинами гор было еще светло, но над крышами домов, над мачтами кораблей уже витали сумерки. Вскоре солнце зашло за гребни гор, и гигантская тень покрыла город.

Оболенский и Охотников долго бродили по улицам, с живым любопытством присматриваясь к жизни перуанского порта. Потом, утомившись, направились в харчевню.

Все столики были уже заняты, протиснуться к стойке не было никакой возможности. Но их заметили и окликнули.

— Господа, а вот и наши красные девицы! — громко объявил лейтенант Елагин. — Милости просим к нам! Местечко найдется.

У трех столиков, сдвинутых вместе, сидели офицеры С «Авроры», а рядом с ними несколько офицеров в английской и французской форме.

Оболенский и Охотников подошли к товарищам. Старший офицер Якушев представил их иностранным морякам.

Сидевшие потеснились и освободили места. Оболенский и Охотников уселись за столик. Перуанка в яркой полосатой юбке принесла вина.

Беседа не утихала. Офицеры оживленно толковали О достопримечательностях порта.

Соседом Николая Оболенского оказался высокий жилистый офицер со шрамом на щеке.

— Паркер, — надменно отрекомендовался он Николаю, окинув его беглым взглядом, — офицер флота английского королевства!

Паркер небрежно чокнулся с Николаем, залпом выпил бокал вина и, заметив, что сосед его пьет очень мало, пренебрежительно усмехнулся:

— Не узнаю русского моряка! Вы давно во флоте?

— Первое кругосветное плавание, — вспыхнул Николай.

— О-о! У вас еще все впереди!.. Обучитесь!

— Корабль — не питейное заведение, — оправившись от смущения, сухо заметил Оболенский, не в силах скрыть свою неприязнь к этому английскому офицеру: «Воображает, наверное, что осчастливил нас, русских офицеров, одним своим присутствием».

— Конечно! — засмеялся Паркер. — Военный корабль создан для битв, дальних странствий… Русские со временем тоже, станут хорошими моряками… если, конечно, поучатся у других стран.

Оболенский резко ответил, что русские мореходы совершили немало славных дел на всех океанских просторах, а плавают русские с древнейших времен.

— История русского флота мало кому известна, — важно заметил Паркер. — А пока все истинные моряки чтут заслуги…

— Вы хотите сказать — вашего, английского флота? — горячо перебил Николай.

— Да, именно. В наш век просвещения и техники англичане призваны пронести знамя цивилизации во все уголки земного шара.

— Огнем своих пушек, — не утерпел Оболенский.

— Законы моей родины открывают перед человечеством путь к благоденствию, — горделиво проговорил Паркер.

— Какое там благоденствие! — с иронией ответил Оболенский. — Вы несете первобытным народам рабство, голод, нищету… Огнем и мечом устанавливаете вы в покоренных странах кровавые порядки, противные человеческой природе, разуму и сердцу. Не англичане ли вели в Китае опиумную войну, чтобы ради барышей одурманивать целый народ! Не англичане ли вводят рабство в Индии, Африке…

— Защитник готентотов! — с издевкой произнес Паркер.

— Готентоты созданы по тому же образу и подобию, что и англичане. Им свойственны все человеческие качества. Каждому дорога своя родина — богатая или бедная, находящаяся в зените своей славы или только начинающая свой путь к прогрессу.

— Вы, сударь, в пылу увлечения далеко зашли, — процедил Паркер. — Вы осмелились сравнить цивилизованных англичан с австралийскими дикарями.

— Я отвечаю за свои слова! — запальчиво крикнул Оболенский и встал.

Встал и Паркер.

— Господа, господа! — поторопился вмешаться старший офицер Якушев, давно уже заметивший, что спор принимает серьезный характер. — Оставьте ваши ученые рассуждения для другого раза. Разве здесь место для столь серьезных разговоров! Поднимем лучше бокалы за перуанских красавиц.

— Да! Да! — закричали офицеры. — Вы с ума сошли, господа! Не нарушайте компанию!

— Выпить за мир и согласие!

— Наливайте бокалы!

— Миритесь, господа!

Французские и английские офицеры, в свою очередь, обступили Паркера и уговаривали его не затевать ссоры. Паркер первый пошел на мировую. Он поднял бокал и, обращаясь к Оболенскому, проговорил:

— Различие во взглядах не помешает нам остаться добрыми друзьями. Англичане всегда терпимо относятся к чужим верованиям.

— Ну, Николай, не упрямьтесь! — шепнул Охотников. — Стоит ли, в самом деле, связываться с этим крокодилом! Помиритесь!

Совета своего Друга Оболенский послушался. Он знал, что Охотников высоко ставит вопросы чести, но раз он считает, что необходимо мириться, значит так и нужно. Николай Оболенский протянул Паркеру руку.

— Ура! — закричали офицеры. — Мир! Мир!

Посидев еще немного, Николай с Охотниковым откланялись. Они быстро пересекли опустевшие улицы города и вышли к гавани. Оба молчали. Спор с надменным английским офицером вызвал в душе Николая целую бурю самых противоречивых чувств.

И, точно угадывая его мысли, Охотников тихо проговорил:

— Долг каждого честного человека стараться сделать свою страну просвещенной и счастливой…

Николай вспомнил далекий, холодный Петербург, брата Сергея, его слова о родине, зажатой в железные тиски самодержавия, и тоскливая жалость к своему любимому краю наполнила его сердце.

Волны океана, облитые рассеянным лунным светом, тускло блестели. Словно злясь и жалуясь одновременно, они налетали на берег и, урча, откатывались назад.

А за океанской далью как будто виделся далекий берег родной страны — суровой, угрюмой, но дорогой и желанной сердцу.

Наняв рыбачью лодку, Оболенский и его друг добрались до своего фрегата. «Аврора» мирно покачивалась на волнах.

— Кто едет? — сурово окликнул часовой.

— Свои! — обрадовавшись родному голосу, ответил Оболенский. — Свои, братец!

Глава 3

Чуть свет на «Авроре» начался трудовой день: матросы меняли порванные снасти, плели канаты, осматривали и исправляли обшивку фрегата. До завтрака ничто не нарушало размеренного хода работ.

Но после завтрака с мостика раздался голос вахтенного матроса:

— Шлюпки с правого борта!

Дежурный офицер посмотрел в подзорную трубу и побежал к капитану.

Изыльметьев сидел в своей каюте и внимательно рассматривал карту и лоцию Тихого океана.

— Господин капитан! — вытянувшись, отрапортовал офицер. — К нам подъезжают шлюпки с английскими моряками. На первой — командующий английской эскадрой адмирал Прайс.

Изыльметьев поднялся, потом несколько минут сосредоточенно обдумывал, как принять высокого гостя, и наконец приказал:

— Все работы на корабле прекратить. Песенникам собраться на юте. Всем офицерам надеть парадную форму и выстроиться на палубе.

После ухода офицера капитан спрятал в стол карты и лоцию, надел форменный сюртук, прицепил шпагу и вышел на палубу.

Три шлюпки с гостями быстро приближались к фрегату. Уже отчетливо были видны лица английских офицеров, знаки различия.

— Приготовить трап, принять шлюпки! — раздалась команда.

Первая шлюпка пришвартовалась, и на палубу поднялся адмирал Дэвис Прайс. Ему было на вид около пятидесяти лет. Несмотря на тучность, он легко и ловко нес свое высокое, сильное тело. Лицо у него было несколько удлиненное, обветренное, со множеством мелких морщинок возле глаз и в уголках рта.

Вслед за адмиралом поднялись на палубу и другие английские офицеры. Среди них был и Паркер.

Капитан Изыльметьев, сделав несколько шагов навстречу гостю, отдал ему, как старшему в звании, воинскую честь, представился.

Адмирал Дэвис Прайс протянул руку. Последовало краткое рукопожатие. Потом капитан представил Прайсу своих офицеров. С каждым из них Прайс здоровался за руку и невнятно бормотал какую-то фразу.

Изыльметьев пригласил гостей в кают-компанию, где уже был накрыт стол.

Офицеры заняли места. Изыльметьев поднял первый тост за гостей. За этим тостом последовали и другие. После первых бокалов вина беседа за столом стала оживленней, горячей.

— В океане мы встретили китобойное судно, — заговорил Прайс. — Оно шло от берегов вашей Камчатки. Капитан рассказывает прямо чудеса: в русских водах он видел, огромные стада, китов. Это правда, капитан?

— Да, богатства там нетронутые, — осторожно ответил Изыльметьев.

— Капитан китобоя, между прочим, рассказывал о порте Петропавловск на Камчатке. Если верить ему, это пока еще большая деревня, неустроенное поселение.

Изыльметьев мельком скользнул взглядом по лицу адмирала, насторожился.

— К сожалению, никак не могу удовлетворить ваше любопытство: давненько в тех местах не бывал. И может статься, там уже многое изменилось.

Потом Прайс любезно спросил капитана, как долго он собирается пробыть в Кальяо. Изыльметьев ответил, что фрегат получил серьезные повреждения и стоянка продлится довольно длительное время. Прайс выразил готовность помочь произвести починку фрегата. Изыльметьев поблагодарил, но от помощи вежливо отказался.

В свою очередь, он спросил адмирала, чем объяснить такое большое скопление иностранных судов в порту Кальяо, почему они так усиленно проводят ученья; разве в этом есть срочная необходимость?

— На море всегда надо ожидать бури, — с улыбкой сказал Прайс.

Изыльметьев с ним охотно согласился и подтвердил, что долг военного человека — всегда быть готовым к войне.

— А вы, русские, сейчас готовы к войне? — спросил адмирал.

Изыльметьев, спокойно выдержав взгляд Прайса, ответил:

— Мы всегда готовы умереть за отечество.

— Умереть? — переспросил адмирал Прайс. — Есть ведь и другие выходы.

— Какие именно?

— При трудных обстоятельствах всегда есть возможность сдаться на милость победителя. Сам великий полководец Наполеон говорил, что сложить оружие к ногам сильнейшего не есть признак трусости, а признак благоразумия и воинского этикета.

— Русский человек знает один этикет: защищать родину до последнего вздоха.

Прайс задержал на нем свой взгляд и усмехнулся:

— Бессмысленное упорство не есть доблесть.

— Любовь к отечеству — чувство весьма осмысленное и благородное. Оно и придает русскому человеку железную стойкость…

На другом конце стола Паркер вел беседу с русскими офицерами. Он был очень любезен с Оболенским и ничем не давал повода думать, что помнит о стычке в харчевне.

Время шло. Гости продолжали сидеть за столом. Из капитанских запасов на стол подали уже не одну бутылку хорошего вина, выкурили много сигар.

Изыльметьев пригласил гостей послушать пение матросов. Англичане охотно согласились.

Но песни, как видно, заинтересовали не всех гостей.

Офицер Паркер со скучающим видом бродил по палубе фрегата, осматривал паруса, снасти, потом попытался спуститься в трюм.

Николай Оболенский довольно решительно остановил его:

— Что вас интересует, сударь?

Паркер любезно осклабился:

— Я желал бы осмотреть повреждения, полученные фрегатом во время плавания. Мы можем оказать вам помощь в ремонте.

— Одну минуту… Я должен спросить разрешения капитана.

Николай сделал знак матросу Чайкину, и тот загородил вход в трюм.

Оболенский подошел к Изыльметьеву и вполголоса передал разговор с Паркером.

Капитан нахмурился.

— Очень хорошо сделали, что не допустили в трюм, — сказал он. — Следите за гостями и дальше.

Наконец гости собрались покинуть гостеприимный корабль.

Вскоре шлюпки с английскими моряками одна за другой отошли от фрегата. Офицеры «Авроры» разбрелись по своим каютам. На мостике остался один капитан Изыльметьев. Он долго смотрел в сторону еле видимых в сгустившихся сумерках кораблей английской и французской эскадр.

«Нет, неспроста собрались здесь корабли! — с возрастающей тревогой думал Изыльметьев. — Наверное, близится война. Англичане и французы ждут сигнала, чтобы начать военные действия против России». Слухи о войне давно уже доходили до Изыльметьева. Еще когда «Аврора» была в португальском порту, некоторые офицеры заключали пари о неизбежности войны. Значит, события назревают быстро.

«Что же делать? — спрашивал себя капитан. — Здесь, у берегов Перу, не место русскому военному кораблю в такое время, когда решается судьба отечества. Надо ускорить все работы, быстрее закупить продукты и уйти на родину… Здесь корабль бесполезен, а там пользу принести может немалую».

Изыльметьев решительными шагами направился в свою каюту и велел дежурному матросу вызвать к нему лейтенанта Оболенского.

— Явился по вашему вызову, господин капитан! — отрапортовал Николай, застыв неподвижно у двери.

— Садитесь, лейтенант, — сказал Изыльметьев. — Прошу извинить, что не дал возможности отдохнуть.

— Помилуйте, господин капитан! Я очень рад!

— Да, да, знаю…

Капитан, дружески положив свою руку на плечо юноше, усадил его в кресло, а сам продолжал задумчиво ходить по каюте. Неожиданно он остановился и, испытующе посмотрев на Николая, сказал:

— События назревают весьма важные. Вероятно, в ближайшее время надо ожидать начала военных действий. Мы находимся вдали от родных берегов. Нас окружают военные суда английского королевства, суда французской империи. Может быть, они уже получили приказ о начале военных действий. Тогда они сделают попытку захватить наш корабль. Конечно, это противно законам международным, но это не остановит ни адмирала Прайса, ни командующего французской эскадрой адмирала де-Пуанта… И мы не можем уподобиться кролику, который покорно, ждет решения своей участи. Мы должны уйти отсюда к родным берегам раньше, чем англичане и французы попытаются захватить наш фрегат. Надо их опередить… Но сейчас итти мы не можем. Фрегат нуждается в срочном ремонте, надо восполнить запасы продовольствия. Ремонтировать судно будем днем и ночью… А вам хочу дать такое задание. Вы знаете, что всеми закупками на судне ведает офицер Лекарей. Но одному ему не суметь сделать все это быстро. Поручаю вам провести добавочную закупку скота. Я знаю, что интендантские дела вам не по душе, но сейчас они приобретают для нас жизненное значение… Никто не должен догадаться, что «Аврора» срочно готовился к отплытию.

— Буду рад выполнить любое ваше задание! — горячо ответил Оболенский.

— Я так и знал, дорогой. — Изыльметьев пожал юноше руку. — Кого хотите взять себе в помощники?

— Если разрешите, матросов Сунцова и Чайкина.

— Выбор ваш одобряю. Сунцов — горячая голова, но верный и мужественный матрос, а Чайкин — сметлив и находчив. Сейчас я их вызову.

Через короткое время явились Сунцов и Чайкин. Вид у них был сонный и немного испуганный.

— Вот что, братцы, — мягко проговорил Изыльметьев. — Есть одно важное дело, которое надлежит вам выполнить.

— Рады стараться! — ответили матросы.

— В короткий срок надо нам закупить продовольствие да уходить отсюда домой. А купить надо так, чтобы никто и не догадался, что срочно заготовляем. На деле — быстро, а по виду — медленно… Понятно?

— Понятно, — ответили матросы.

— Вот и хорошо! Поедете с лейтенантом Оболенским. Покупайте все, что полагается, да не переплачивайте. Вот и весь разговор. Чуть свет и поедете. Можно итти.

Матросы вышли.

Изыльметьев прошелся по каюте.

— Хороший народ! — задумчиво проговорил Изыльметьев. — А ведь нелегко живется. Всегда в подневольное состоянии, всегда под страхом наказания, а все же душа чиста, ум ясен. И правду-матушку любят…

Капитан неожиданно остановился перед Оболенским и сказал:

— В народе — сила и слава отечества нашего. Всегда помните это.

Оболенский вздрогнул от нахлынувших чувств. Ему захотелось сейчас сделать что-либо необыкновенное, но, точно угадав его состояние, Изыльметьев строгим, деловым тоном заключил:

— Ну вот, обо всем и договорились. Все вам ясно? Отправляйтесь. Помните, что надо действовать быстро, осторожно, ловко. От вашего уменья зависят жизнь и честь моряков «Авроры». Желаю успеха!

Оболенский поклонился и вышел.

Глава 4

На другой день после посещения «Авроры» адмирал Прайс пригласил к себе на флагманский корабль командующего французской эскадрой адмирала Феврие де-Пуанта.

В просторной, строго обставленной каюте моряки сдержанно поздоровались, уселись в кресла и закурили.

Де-Пуант, худощавый, с острыми чертами лица, выпуская затейливые колечки дыма, принялся расспрашивать Прайса об «Авроре», о русских моряках, о причинах, побудивших их зайти в порт Кальяо.

Массивный, осанистый Прайс, поглядывая на собеседника, глубокомысленно изрек:

— Само провидение прислало сюда русский фрегат…

Де-Пуант усмехнулся: в самом ли деле Прайс думает, что провидение помогает англичанам во всех их начинаниях, или он даже с близким человеком не может говорить без ханжества?

Прайс сделал вид, что не заметил усмешки, и продолжал:

— Да, приход «Авроры» намного облегчает нашу задачу. О Камчатке и Петропавловске мы сейчас узнаем все, что нам нужно.

— Но ведь война еще не началась!

— Начало военных действий не всегда совпадает по времени с объявлением войны.

— Я понимаю, война неизбежна, она приближается, как циклон, но эта неопределенность отношений наших стран с Россией может тянуться еще долго. Каким же образом мы сможем помешать. «Авроре» поднять паруса и уйти к своим берегам?

Прайс пожевал губами и нахмурил густые брови:

— Всеми средствами.

Делая вид, что не замечает раздраженного вида Прайса, и желая от всей души, чтобы этот надменный англичанин высказал свои затаенные мысли без недомолвок, де-Пуант, слегка улыбнувшись, сказал:

— Обстоятельства иногда бывают сильнее наших самых пламенных желаний. Насколько мне известно, русский фрегат сейчас ремонтируется, пополняет запасы продовольствия. А когда все это будет сделано, русские, без сомнения, долго мешкать не будут — они поднимут паруса и уйдут… просто уйдут!

— А мы захватим «Аврору»! — резко сказал Прайс.

— До объявления войны?

— Если нужно будет — до объявления.

Грубая простота и обнаженность этого ответа смутили и даже испугали осторожного французского адмирала. Свидетель многих политических переворотов во Франции, он хорошо знал, как изменчивы бывают в его стране оценки тех или иных поступков людей. То, что сейчас будет воспринято в высших сферах благосклонно, при изменении политики государства может быть строго осуждено. Не лучше ли быть простым исполнителем чужой воли и не проявлять инициативы!

Все эти мысли промелькнули в голове де-Пуанта, пока он делал вид, что наслаждается ароматом сигары.

— Но это противно законам международного права, — заметил он.

Теперь, в свою очередь, усмехнулся английский адмирал. Внутренние колебания были совершенно чужды ему. Прайс был уверен в незыблемости своей империи, в правильности ее политики. Свои действия он рассматривал как разумные и естественные. Так, по его мнению, должен был бы поступить всякий другой английский офицер.

Желая, очевидно, рассеять нелепые, на его взгляд, сомнения своего собеседника, Прайс сухо сказал:

— Военные корабли Англии и Франции направляются на Дальний Восток не ради прогулки. В самом недалеком будущем нам предстоит уничтожить весь тихоокеанский флот русских. Это вы знаете не хуже меня… Можем ли мы в такой момент считаться с международным правом и не захватить русский фрегат, который сам лезет нам в руки!

Произнеся еще две-три незначительные фразы, Де-Пуант стал прощаться, не без злого умысла оставляя вопрос об «Авроре» незавершенным. Он понимал, что Прайс, так или иначе, от своего не отступится, этот бульдог свое возьмет. Ну и пусть!..

Де-Пуант откланялся. Прайс проводил его до трапа. Когда шлюпка отплыла, он приказал матросу прислать к нему офицера Паркера. Тот вскоре явился в каюту адмирала.

— Надеюсь, вам известно, зачем вы приписаны к моей эскадре? — сухо спросил его Прайс.

— Да, сэр, — почтительно ответил Паркер.

— Вас рекомендовали как лучшего знатока тихоокеанского побережья России и особенно Камчатки.

— Да, сэр. Я в свое время был на Камчатке со специальным поручением. У меня там налажены связи, есть надежные люди.

— Великолепно! — воскликнул Прайс. — Но где же тогда новейшие сведения о Камчатке, о русском флоте на Тихом океане? Почему вы подсовываете мне старые данные?

Адмирал взял со стола какую-то бумажку, помахал ею перед носом Паркера.

— Но дальность расстояния, сэр… Сведения идут очень медленно…

— Что вы мне твердите о расстояниях! — недовольно перебил его Прайс. — Для разведки флота его королевского величества не должно быть преград.

— Вполне с вами согласен, сэр! — Паркер почтительно склонил голову.

— Вы познакомились с русскими офицерами с «Авроры»? — спросил адмирал.

— Да, сэр. Но русские очень сдержанны. Вероятно, До них дошли уже сведения о готовящейся войне, и они держатся настороже.

— Постарайтесь сойтись с ними поближе. — Я сделаю все возможное, сэр.

— Не собираюсь вас учить, вы не новичок в этом деле, — проговорил Прайс. — Делайте, что вам угодно, но я должен иметь полное представление о Камчатке и Петропавловске. Кроме того, вы обязаны знать все, что делается на русском фрегате. Мне должно быть точно известно, когда корабль будет готов к отплытию.

— Понимаю, сэр! «Аврора» не должна быть готова…

Прайс не любил, когда кто-либо отгадывал его тайные желания и помыслы, и он недовольно поморщился:

— Вам надлежит пока только знать и предупреждать.

— Слушаюсь, сэр.

— Когда настанет время действовать, я скажу вам сам.

— Понимаю, сэр.

Объяснив Паркеру все, что от него требуется, Прайс отпустил его и долго стоял у открытого иллюминатора, смотря на спокойные, величавые волны океана. Они шли одна за другой бесконечной чередой.

Глава 5

Николай Оболенский уже несколько дней жил на берегу и неутомимо разъезжал вместе с Чайкиным и Сунцовым по окрестным селениям, закупая скот для фрегата. Чтобы не возбуждать подозрения англо-французской эскадры, закупки делались подальше от порта, ночью подвозились к берегу, грузились в шлюпки и осторожно переправлялись на «Аврору».

В эти хлопотливые, напряженные дни Николай Оболенский близко сошелся со своими двумя помощниками-матросами. Их житейская сметка и опытность оказывали ему неоценимую услугу в переговорах с местными крестьянами. Хотя матросы, как и лейтенант, не знали перуанского языка, но при помощи жестов, мимики, каких-то смешанных слов они умели очень быстро и ловко обо всем договориться с местными жителями.

Чайкин со всеми крестьянами разговаривал так, точно все они были его земляками: улыбался, подмаргивал, брал за руку, хлопал по плечу.

Проходя мимо тучных маисовых полей, видя нагулянный, сытый скот, он крякал и потирал грудь, точно после доброй порций спирта:

— Эх и благодатная же земля! Только бы жить да жить!

— А ты на людей посмотри, что в поле работают, — отозвался Сунцов. — Кожа да кости… Маются от мала до велика, как на барщине, света божьего не видят… Значит, и здесь бедным людям земля не родная мать, а злая мачеха.

— И я тоже говорю, — соглашался с ним Чайкин: — земля богатая, а народ бедствует. Куда оно, все добро-то, девается?

Он искоса посмотрел на Оболенского — слушает ли тот. Николай слушал, но виду не подавал. Матросы помолчали. Неожиданно Сунцов спросил лейтенанта:

— Ваше благородие, слух у нас ходит, будто брат наш в Сибири страдает.

Оболенский вздрогнул:

— А ты откуда знаешь?

— Вы не сумневайтесь, ваше благородие! Это я так, хотел правду узнать. Много я об том думал — почему люди благородного звания в Сибирь попадают, за что они муки принимают?

Оболенский, собираясь с мыслями, ответил не сразу.

— Брат мой честный и смелый человек, — наконец проговорил он. — Душа его болела за народное благо… Любил я его! — Николай отвернулся.

— Ваше благородие, — встревоженно зашептал Сунцов, — вы уж крепитесь! Мы ж понимаем… За такого человека у каждого сердце болит.

— Эх ты, неугомонный! — покосился Чайкин на Сунцова. — Пристал, как разбойник с ножом к сердцу, рассердил лейтенанта!

И, желая отвлечь Оболенского от невеселых мыслей, он рассудительно заговорил о хозяйственных делах:

— Ваше благородие, тут один крестьянин по сходной цене двух бычков продает. Закупить бы.

Оболенский недоуменно посмотрел на матроса. У Чайкина был бесстрастный вид, так не вяжущийся с его проницательными глазами, в которых светилась дружеская почтительная любовь и забота.

— Бычки добрые, сгодятся…

И Оболенский понял намерение матроса.

— Обязательно надо купить! — сказал он оживляясь. — Пойдемте!

Минуя стороной город, матросы пригнали бычков к пустынной тихой бухточке, заслоненной от любопытных глаз высокой скалой.

Вместо баркаса на этот раз у берега их поджидала шлюпка. Николай не знал, на что решиться: оставлять бычков на берегу до рассвета нельзя — могут заметить; переправлять на шлюпке, которая едва вмещает шесть человек, — опасно.

— Ваше благородие, — заметил затруднение лейтенанта Чайкин, — а бычков-то можно доставить.

— Как, на шлюпке?

— На шлюпке.

Николай с досадой отмахнулся.

— А вы… того… послушайте, что я скажу, — не отставал Чайкин. — Мы их привяжем, бычков-то, по сторонам шлюпки — они сами и поплывут.

Иного выхода не было, и, подумав, Оболенский согласился.

Бычков привязали к шлюпке, морды их вздернули кверху, и, сопровождаемый этим необычным эскортом, Оболенский благополучно добрался до фрегата.

Офицеры встретили его веселыми шутками: «Оболенский прибыл с двумя адъютантами». Эти шутки не обижали Николая, он видел, что капитан Изыльметьев доволен его распорядительностью и энергией.

Закупки продовольствия близились к концу. Однажды, отправив на фрегат очередную партию провизии, Николай Оболенский с матросами шли через пыльное перуанское селение. Крестьяне при встрече узнавали их и низко кланялись.

Вдруг громкий женский крик привлек внимание Оболенского. Кричали в стороне от дороги, во дворе одного из глинобитных домиков.

Оболенский остановился. Крик все усиливался. Теперь ему вторили еще два голоса — пронзительные, умоляющие, по-видимому детские.

Оболенский посмотрел на матросов.

— Видать, несчастье какое, — прислушался к крикам Чайкин. — Дозвольте посмотреть?

Оболенский ничего не ответил и бросился на крик. Высокий сухощавый человек в костюме английского офицера гибкой бамбуковой палкой избивал пожилого перуанского крестьянина, который недавно продал им бычков.

Перепуганный крестьянин молча пятился и все пытался рукой заслониться от сыпавшихся на него ударов. Багровые рубцы выступили у него на щеке, на лбу, кровь заливала глаза. От одного особенно сильного удара перуанец со стоном опустился на землю. Офицер продолжал наносить удары.

Оболенский, не помня себя, подбежал к офицеру и с силой вырвал у него из рук бамбуковую палку:

— Как вам не стыдно, сударь! Немедленно прекратите!

Офицер резко повернулся. Лицо его было багрово от возбуждения.

Оболенский в замешательстве отступил: перед ним стоял Паркер.

— Что вам угодно? — холодно спросил Паркер.

— Мы знакомы с вами, господин Паркер, — усмехнулся Оболенский. — Мы даже говорили о прогрессе, о цивилизации…

— И что же? — раздраженно перебил его Паркер. — Извольте вернуть бамбук! И советую в чужие дела не вмешиваться.

— Ну нет, сударь! — Оболенский отшвырнул палку в сторону. — Вам придется поискать другое место, чтобы так внедрять «цивилизацию» в головы бедных людей.

Паркер, подойдя вплотную к Оболенскому, с презрением смерил взглядом его невысокую фигуру:

— Вы, сударь, оскорбили английского офицера на глазах у туземцев. Вы… вы жестоко поплатитесь за это.

— Желаете удовлетворения, сэр?

Паркер на мгновение растерялся — он не ожидал такого поворота, потом подумал и усмехнулся:

— Да, мы будем стреляться… Я изрешечу вас, как зайца!

— Сохраните вашу самоуверенность для барьера, — оборвал его Оболенский. — Я согласен драться на любых условиях, где и когда вам будет угодно.

— Сегодня же, в шесть часов вечера, у развалин крепости Лоренцо! — бросил отрывисто Паркер. — К вашим услугам, сэр, — с подчеркнутой вежливостью поклонился Николай.

Паркер, кивнув сопровождавшим его матросам, шагнул вон из дворика. Проводив Паркера взглядом, Оболенский заметил, что Сунцов и Чайкин при помощи жестов объясняются со сбежавшимися крестьянами.

— Что у них произошло? — спросил Оболенский.

— Да офицер этот хотел узнать, что мы у того крестьянина покупали, а крестьянин не ответил. Мы его просили, чтобы он все в тайне держал, — сказал Чайкин, довольно точно изложив рассказ перуанцев.

Это было действительно так. Паркер хотел узнать, что покупают в селении русские моряки, но, не получив ответа, стал избивать палкой крестьянина.

— Напрасно, ваше благородие, связались с ним, — серьезно проговорил Чайкин. — Человек он, видать, лютый да подлый. Нам бы мигнули, уж мы бы его уму-разуму научили.

Оболенский, занятый своими мыслями, ничего не ответил. Надо было скорее разыскать себе секунданта, и он торопился на фрегат.

Глава 6

Добравшись до «Авроры», Николай первым делом бросился разыскивать Охотникова.

Он нашел его за обычным занятием: в своей тесно заставленной каюте молодой ученый препарировал каких-то неведомых тропических ящериц.

— Андрей, — быстро сказал Оболенский, — мне нужна ваша помощь.

— Всегда готов, — ответил Охотников и даже не поднял глаз от ящерицы. — Что надо сделать?

— Я сегодня стреляюсь. Прошу вас быть моим секундантом.

— С каким-нибудь испанским гидальго? — засмеялся Охотников. — Предложите ему дуэль по-русски — ручаюсь, что он сразу ретируется.

— Я говорю серьезно, — резко произнес Оболенский. — Можете вы пойти со мной? Да или нет?

Охотников оставил свои препараты, внимательно посмотрел на друга, потом вымыл руки и спросил:

— Это неизбежно?

— Да.

— С кем?

— С английским офицером Паркером.

— Из-за чего, собственно? Ах, простите, пожалуйста, это, кажется, секунданту знать не положено. В общем, я готов. Только в двух словах прошу мне сказать, что входит в мои обязанности. Ведь я еще секундантом отроду не был.

— Обязанностей немного. Вы проверяете оружие, измеряете расстояние от одного барьера до другого…

— И наблюдаю, как два человека стреляют друг в друга? — прервал его Охотников.

— Это не нами заведено, — возразил Николай. — Мы следуем только примеру отцов, которые так отстаивали свою честь. Затем, теперь просто не время об этом говорить. Я буду стреляться!

— Должен только вас предупредить, что эта история может причинить вам неприятности.

— Об этом не стоит говорить.

— Тогда я согласен!

В это время в каюту постучался матрос и сказал Оболенскому, что его зовет к себе капитан Изыльметьев. Оболенский смутился, но поспешил на зов капитана. Изыльметьев, против обыкновения, показался ему встревоженным.

— События назревают чрезвычайные, — сказал капитан, здороваясь с Оболенским. — Я получил сведения достоверные, что военных действий можно ожидать с часу на час. Мы должны уходить… Как с покупками?

— Не переправлено еще две партии скота.

— Придется оставить. Советую вам на берег больше не съезжать.

— Господин капитан, простите меня… — умоляюще проговорил Оболенский. — Мне надо отлучиться на берег, хотя бы на один час.

Изыльметьев, с изумлением взглянув на него, строго сказал:

— Я запретил офицерам сейчас сходить на берег. Каждую минуту мы можем поднять паруса.

— Я это знаю, господин капитан, и все же прошу мне не отказать!

— Вы понимаете, что это значит? — вспыхнул Изыльметьев. — Если вы не прибудете на корабль, мне придется объявить вас дезертиром.

— Я должен быть на берегу, — настойчиво и просяще произнес Оболенский.

— Что такое? Какая-нибудь история?

— Слово чести не разрешает мне раскрывать причины, побуждающие меня просить сейчас отпуск на берег, но я могу поклясться, что чести русского моряка не посрамлю.

Капитан задумался. Он любил молодого лейтенанта. Изыльметьев находил в нем то, что, казалось, было свойственно и ему в далекие, чудесные годы юности, когда он так же искренне и отважно мечтал о далеких странствиях, о новых открытиях. Он видел, что юный офицер всей душой расположен к нему. И сейчас капитану трудно было отказать юноше. Но какие же у него причины так настойчиво отпрашиваться на берег? Любовная история? Не похоже. Дуэль? Тоже нет. Ему нужен был бы секундант, а он просится ехать один. Что же?

Конечно, лучше всего было бы запретить съезд на берег, но будет ли этим достигнута цель? Изыльметьев хорошо изучил не по летам твердый, непреклонный характер юноши. Он может решиться на поступок отчаянный, непоправимый.

— Вы один едете или вам нужен сопровождающий?

Оболенский еще раньше, чем был задан этот вопрос, решил, что он поедет один, что незачем его другу Охотникову впутываться в столь опасную для его будущности историю.

— Один, — ответил Николай.

— Хорошо, отправляйтесь! — проговорил Изыльметьев и, когда Оболенский, поклонившись, направился к выходу, дрогнувшим голосом добавил: — Берегите себя, будьте осторожны.

Николай выбежал из капитанской каюты. На палубе его уже ждал Охотников. Оболенский торопливо объяснил ему, что сейчас он не может взять его с собой. Он попросил до вечера пока никому не говорить о дуэли.

Охотников сделал попытку остановить Оболенского, но тот не хотел ничего слушать и только с молчаливой благодарностью стиснул другу руку: «Спасибо… за все спасибо!..» Потом спустился по трапу к шлюпке. Сунцов и Чайкин быстро доставили лейтенанта к берегу. Здесь он сказал матросам:

— Вы, братцы, ждите меня до того времени, пока на башне не пробьет семь часов. И потом, только потом пойдете к развалинам крепости Лоренцо… Вон она виднеется…

— Дозвольте с вами итти, ваше благородие? — попросил Сунцов. — Может, нужны будем?

— Нет, пока ничего не нужно. Все обойдется.

— Как знать, ваше благородие! Места чужие, дело к вечеру.

— Ничего, братцы, я с оружием. А ежели что, не поминайте лихом.

И Оболенский, не оглядываясь, решительно зашагал прочь от матросов.

Вскоре он был у старой крепости, на самом краю мыса. Стены крепости густо поросли плющом и хмелем; из расщелин росли молодые деревца, на белых, пригретых солнцем камнях мирно нежились зеленые ящерицы.

Николай, с трудом сдерживая волнение, несколько раз обошел вокруг крепости. Паркера нигде не было.

«Неужели опоздал?» с тревогой подумал он, но в это время ветер донес редкие удары башенных курантов — пробило шесть часов.

«Сейчас подойдет, надо обождать», решил Оболенский и присел на камень.

За мысом тяжело вздыхало море. Волны набегали на берег, шурша галькой и оставляя на них белые шапки пены. Низко над волнами проносились чайки.

«Ветер крепчает. Кажется, быть шторму, — подумал Николай. — В такую погоду только бы уходить! Англичане и французы едва ли рискнут пуститься в погоню».

Он стал думать о своем фрегате, о товарищах, о капитане. Живо представил себе, как Изыльметьев расхаживает по палубе, сосет трубку и с нетерпением ждет его возвращения.

«Ничего… Вот только проучу малость этого наглеца Паркера, собью с него спесь и вернусь», успокоил себя Николай.

А если не Паркер, а он, Оболенский, падет здесь, на берегу океана?…

Николай с необычайной ясностью вдруг увидел себя лежащим на камнях с простреленной грудью, представил, как его хоронят, опускают труп, завернутый в парусину, в волны океана…

«Да, дуэлянт!» усмехаясь, оглянулся Николай, словно боясь, что кто-то подсматривает за ним и читает его мысли.

«Где же все-таки Паркер? Неужели струсил и не явился?»

Николай еще раз обошел крепость, но никого не обнаружил. А ведь скоро сюда придут матросы и увидят его одного сидящим на камне. Что они подумают?

«Нет, надо непременно найти этого подлеца Паркера и отхлестать по щекам», приподнимаясь, подумал Николай.

Не успел он пройти и сотню шагов, как заметил Паркера. Тот, словно кого поджидая, стоял в тени деревьев. Увидев устремившегося к нему Оболенского, Паркер сделал вид, что не узнает его, повернулся и медленно пошел в глубину аллеи.

Николай, догнав Паркера, насмешливо спросил:

— Где ваши пистолеты? Где ваше слово?

Паркер мельком окинул Николая взглядом:

— Что вам угодно, сэр? Вы, наверно, хватили лишнего.

— Вы, милостивый государь, подлец и трус! — запальчиво крикнул Николай.

Но тут произошло загадочное. Паркер поднес к губам свисток. В ту же минуту из боковых аллей выскочили английские матросы и набросились на Оболенского. Николай в ярости отпрянул назад и выхватил пистолет. Сильный удар по голове сбил его с ног. Он попытался подняться, но трое или четверо дюжих матросов плотно придавили его к земле, начали крутить назад руки. Вдруг Николай услышал крик:

— Держитесь, ваше благородие! Сейчас подмогнем!

Оболенский, с трудом повернув голову, заметил бегущих на выручку Чайкина и Сунцова.

Собрав последние силы, Николай ударил одного из английских матросов ногой в живот, другого толкнул в грудь, но сам в это время получил такой удар по виску, что у него помутилось в глазах, и он будто провалился в бездонную пропасть.

Глава 7

Оболенский болезненно вздохнул и открыл глаза. Он лежал, на полу в сыром, полутемном помещении. Узенькая полоска света из иллюминатора освещала дубовую обшивку. Слышался равномерный плеск воды. Как видно, Николай находился в трюме корабля. Но какого корабля? Как он сюда попал?

Николай приподнялся на локте, чтобы лучше осмотреться. Острая боль в правом плече заставила его глухо вскрикнуть и вновь повалиться на спину.

— Очнулись, ваше благородие? — услышал он из полутьмы голос.

— Кто здесь? — опешил Оболенский.

— Да это я, Чайкин. А вон и Сунцов с нами. — Матрос подполз поближе. — Вот славно, что голос подали. А уж мы думали совсем карачун вам. Мы и водой брызгали и уши вам терли, а вы лежите и не шелохнетесь. Мы тут с Сунцовым стражу звали, а они, дьяволы, будто и не слышат.

— Какую стражу? — удивился Николай. — Разве мы… разве мы под стражей?

— Эх, ваше благородие, попались мы, как кур во щи…

И только теперь Оболенский начал припоминать, что с ним произошло на берегу. Вот он сидит на камне у старой крепости, ждет Паркера. А того все нет и нет… Потом он встретил Паркера в аллее, назвал его трусом, потом неизвестно откуда появились английские матросы… и дальше он ничего не помнит.

Мало-помалу Николай начал догадываться, что Паркер подстроил ему какую-то каверзу. Но какую? Может быть, все же это простое недоразумение, придут старшие офицеры, все узнают и его с матросами выпустят на свободу…

— А вы как, братцы, живы-здоровы?

— Целы, ваше благородие, — отозвался Чайкин. — Нашего брата свалить трудно. Да и мы им спуску не дали.

— Вот и свиделись, ваше благородие, — подал голос Сунцов. — У нас, у простых людей, говорят: от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

— Как же вы возле меня оказались? — спросил Оболенский.

— Да что же было на берегу сидеть! — ответил Чайкин. — Мы тоже не без понятия, сразу смекнули, куда ваше благородие пошли. Вот и решили под рукой быть для всякой надобности.

— Поздно прибежали, — сказал с сожалением Сунцов. — Кабы раньше чуток, отбились бы. Опять же, оружия не было. С оружием нас бы ни за что не взяли.

— Оно и лучше, — сказал Оболенский. — Было бы кровопролитие, напрасные жертвы. Как вызовут вас на допрос, говорите, что я приказал вам защищать меня.

— Это для чего, ваше благородие?

— Так нужно… Вероятно, в стычке кого-нибудь поранили?

— Не без того, — спокойно ответил Сунцов. — Нас помяли, ну и мы в обиду себя не дали.

И, помолчав немного, он добавил:

— Только, ваше благородие, я так думаю: вы всю вину на себя не берите. Вместе бились, вместе и ответ держать. Как же так можно за своего командира — и не заступиться!

— Это правильно, — поддержал его Чайкин. — Так-то лучше будет. Они скажут, что вы нарочно того офицера вместе с нами дожидались, чтобы покалечить… А надо как есть правды держаться. Как было, так и надо доказывать.

— За все это вас могут осудить на каторгу, — сказал Оболенский.

— Двум смертям не бывать, одной не миновать! — вздохнул Сунцов.

Наступила тишина. Каждый предался своим невеселым думам. Оболенский подумал о том, что сейчас делается на «Авроре» — собирается ли экипаж в плавание или капитан принимает меры к его розыску. Николай представил себе, как корабль поднимет все паруса и пойдет на запад, к родным берегам. А он? Трезво и хладнокровно перебирая в памяти прошедшие события, Оболенский приходил к печальным выводам! Положение его было трудным. Один на корабле чужой страны, которая в ближайшее время может начать военные действия против его родины… С ним могут поступить, как с военнопленным. Он здесь беззащитен.

И самое главное — когда начнется война, он, русский офицер, будет в стороне от событий, вдали от родины. Вместе с ним безвинно могут погибнуть Сунцов и Чайкин.

Как же легкомысленно он поступил! Оболенский тяжело вздохнул. Его плеча осторожно коснулась рука Чайкина:

— Не горюйте, ваше благородие, все сладится.

— Ты думаешь? — обрадовался его спокойному голосу Оболенский. — Сладится?

— Беспременно вырвемся отсюда. Не в таких переделках случалось быть, да и то выпутывались.

— Много ты за свою жизнь пережил? — с внезапно проснувшимся интересом спросил Оболенский.

— Всяко бывало. Однажды тоже чуть не окачурился, да, видите, жив. Дело-то на Аляске было…

— Ты на Аляске бывал?

— Случалось. Вместе с отцом, когда мальцом еще был. Ходили туда с капитаном Кашеваровым…

Оболенский признался, что он не слыхал про Кашеварова. И Чайкин, устроившись поудобней, стал рассказывать о жизни открывателей новых земель, о людях беспримерной стойкости и отваги, коими так богата русская земля.

Неожиданно раздались шаги. Узники прислушались. Дверь открылась, и два английских матроса, освещая себе путь фонарем, вошли в трюм.

Приглядевшись, один из них ткнул пальцем в Оболенского и велел ему следовать за собой.

— Вот сейчас все выяснится, — сказал Оболенский своим товарищам, — и нас отпустят на свободу.

— В добрый час! — сказал Чайкин.

Английские матросы повели Оболенского к адмиралу Прайсу.

Глава 8

В этот же день, когда трое русских моряков были брошены в трюм английского корабля, адмирал Прайс получил через английского консула в Перу важные известия.

Он срочно вызвал к себе на корабль командующего французской эскадрой.

— Дипломатические отношения с Россией прерваны, — официальным тоном сообщил Прайс. — Военные действия на Европейском континенте начнутся в ближайшее время. Нам с вами приказано итти к берегам Камчатки и захватить порт Петропавловск.

— Приказ получен и мною. Моя эскадра в полном вашем распоряжении, — почтительно сказал де-Пуант и, помолчав, спросил, как должны они теперь поступить с русским фрегатом «Аврора».

— Считайте, что фрегат — наш первый военный трофей, — самонадеянно заявил Прайс и принялся излагать свой план нападения на «Аврору».

Утром английские и французские суда, под видом маневров, окружают русский фрегат и под жерлами пушек принуждают его капитулировать.

— А если русские решат сопротивляться? — осторожно спросил де-Пуант.

— Это невозможно, — бросил Прайс: — мы за десять минут пустим его ко дну. — Он тяжело прошелся по каюте, кинул взгляд на карту. — Об «Авроре» можно больше не говорить. Меня сейчас интересует другое — Камчатка, Петропавловск! Что-то нас ждет там?

Он покосился на французского адмирала, удобно развалившегося в кресле, и неожиданно спросил:

— Желаете послушать пленного русского офицера?

Де-Пуант с удивлением поднял голову:

— Откуда же могут быть пленные, если войны еще не было?

— Война уже началась! Мои офицеры умеют служить, — снисходительно усмехнулся Прайс, вспомнив о предприимчивости Паркера, который, использовав историю с дуэлью, сумел так ловко захватить русских моряков.

Но обо всем этом адмирал предпочел умолчать перед де-Пуантом и только приказал привести русского офицера.

Темнело, и в каюте зажгли лампы, привинченные к стене.

Свет ламп ослепил Оболенского, когда он переступил порог каюты. Он зажмурился, закрыл ладонью лицо, но вскоре, вглядевшись, заметил стоящего у стола адмирала Прайса и сидящего на диване командующего французской эскадрой де-Пуанта.

Так как старшим здесь был, очевидно, Прайс, Оболенский обратился к нему:

— Ваше превосходительство! Меня, офицера русского флота, и двух матросов русского военного фрегата «Аврора» беззаконно, силой затащили на корабль и бросили в трюм, как преступников…

— Вы — преступник, — медленно и резко проговорил Прайс. — Да, преступник.

— Вы введены в заблуждение, ваше превосходительство! — горячо сказал Оболенский. — Ничего роняющего Постоянство и честь офицера я не совершил. Я хотел бы тать, ваше превосходительство, в чем моя вина?

— Вы совершили вооруженное нападение на офицера английского флота. Это карается смертью.

— Это ложь! — в сильном волнении вскричал Оболенский. — Дикая ложь и клевета! Я прошу вас выслушать меня. Торопливо, точно боясь, что его прервут, Оболенский изложил историю своей ссоры с Паркером. Он рассказал о стычке в перуанской деревне, о вызове на дуэль, о том, как Паркер, подло обманув его, приказал своим матросам напасть на него.

— Вы приехали на дуэль? — нетерпеливо перебил его Прайс.

— Да.

— Где же ваши секунданты? Или в России дуэли происходят без секундантов?

— Я приехал один, надеясь на честь английского офицера.

— Басни для детей! — презрительно процедил Прайс.

— Вы вольны оскорблять меня, ваше превосходительство. Но моя честь не запятнана…

Адмирал де-Пуант, до сего времени не принимавший участия в допросе, приподнялся с кресла и мягко спросил:

— Кто может поручиться, что вы говорите правду?

— Клянусь честью!

– «Честь, честь»! — прервал его Прайс, раздраженно вскинув свои густые брови. — Что вы нам все толкуете о чести, точно мы здесь институтские девицы. Нам нужны факты, а не слова.

Адмирал несколько раз прошелся по каюте, остановился у карты Камчатки, потом повернулся к Оболенскому и быстро спросил:

— Вы в Петропавловске бывали?

Оболенский уловил что-то недоброе во взгляде Прайса и насторожился.

— Какое это имеет отношение к моему пленению? — спросил он.

— Отвечайте на поставленный вопрос! Вы и ваши матросы хорошо знаете Камчатку?

— Я военный моряк, ваше превосходительство, и не могу ответить на такой вопрос.

Прайс испытующе посмотрел на Оболенского: — Советую вам внимательно прислушаться к моим словам… Ваш рассказ о дуэли неправдоподобен, я отвергаю его, как вымышленный. Вы совершили вооруженное нападение на английского офицера. За это вы будете преданы военному суду и приговорены к смерти. Ваши соучастники-матросы будут повешены. Только чистосердечным признанием вы можете смягчить свою участь и участь ваших матросов. Отвечайте правдиво на мои вопросы, и вы получите свободу!

— Что угодно знать вашему превосходительству?

— Сколько военных кораблей обычно стоит в Петропавловском порту? Как велик гарнизон?

— Не знаю.

— Я повторяю, что спасти свою жизнь вы сможете, только исчерпывающе отвечая на мои вопросы.

— Я презираю, ваше предложение! — гневно сказал Оболенский. — Вы предлагаете мне жизнь ценой предательства! Вы можете взять мою жизнь, но это все, что вы можете со мной сделать. Предателей среди нас вы не найдете… Я надеюсь, что капитан Изыльметьев узнает о подлом поведении офицера Паркера и о нашем незаконном пленении. Капитан «Авроры» сумеет найти защиту!

– «Аврора»! — усмехнулся Прайс. — «Аврора» завтра будет задержана нашими кораблями.

Оболенский пошатнулся и схватился рукой за край стола. Лицо его выразило отчаяние и боль. Может, он виноват в том, что «Аврора» не ушла своевременно из бухты? Он будет виноват в бесславном пленении своего корабля! Но что же делать? Как спасти корабль, своих товарищей? — Вы будете отвечать на мои вопросы? — спросил Прайс.

— Нет, нет… — еле слышно ответил Оболенский.

— Я не тороплю вас, время еще есть. Но знайте, что мы найдем средства заставить вас быть более словоохотливым. Кроме того, завтра здесь, на корабле, будут и другие офицеры «Авроры», в том числе капитан Изыльметьев.

Оболенский невольно подался вперед. Лицо его горело.

Переглянувшись с де-Пуантом, Прайс вызвал матросов и приказал увести русского офицера.

Матросы подвели Оболенского к трюму и грубо толкнули вниз.

Николай ухватился правой рукой за поручни, но, почувствовав резкую боль в плече, тут же отдернул руку, вскрикнул, потерял равновесие и покатился по узкой лесенке.

Сунцов и Чайкин бросились к нему на помощь.

Глава 9

Матросы бережно оттащили Оболенского подальше от входа и уложили на прежнее место.

— Что, ваше благородие, больно ушиблись?

— Плохо, братцы. Правая рука совсем не действует. Но тут дело и похуже есть.

И Оболенский рассказал матросам о допросе, о возможном захвате «Авроры», о предложении стать изменником.

— Вот собаки! — брезгливо отозвался Чайкин.

— Я бы сейчас жизни не пожалел, только бы «Аврору» известить! — вздохнул Оболенский.

— Может, и нас на допрос позовут? — в раздумье заметил Сунцов.

— Тебе что — поговорить захотелось? — строго спросил Чайкин. — Все равно от нас не много узнают. Будем молчать, как стенка.

— Это уж как есть, — согласился Сунцов и перешел на шопот: — Я это к тому… Нас бы только на палубу вывели. Там мы часовых за горло, а сами — за борт.

— Разве ж доберешься до «Авроры»! Ночь, ни зги не видать, — усомнился Чайкин.

— А вдруг посчастливится? — стоял на своем Сунцов. — До нашей «Авроры» мили две, не более. Доплыть можно… А если фрегата сейчас в темноте не видно, до берега доберемся, а оттуда уже к «Авроре» на лодке. Вы как считаете, ваше благородие?

— План ваш одобряю! — обрадованно проговорил Оболенский. — Если вас на палубу вызовут, надо будет рискнуть.

— Да как же мы вас одного в беде покинем? — запротестовал Чайкин.

— Вместе плавали, вместе и кончину примем, — добавил Сунцов.

Сердце у Николая болезненно сжалось. Ему захотелось по-братски обнять матросов, которые так просто отказывались от спасения, чтобы только не оставить товарища в беде.

— Спасибо, братцы! — растроганно проговорил Оболенский. — Не забуду я этого. Спасибо! Только, я думаю, надо вам бежать отсюда, если удастся, предупредить капитана Изыльметьева. Скажите ему, что завтра утром враги замышляют напасть на «Аврору». Потом англо-французская эскадра направится к Петропавловску. И еще скажите капитану: не осрамил я изменой корабль. Всем товарищам поклонитесь. Матросы молчали. Слышно было, как тяжело вздохнул Чайкин, скрипнул зубами Сунцов.

Потом оба матроса пошептались между собой, очевидно решая, как быть, и гадая, позовут их на допрос или нет.

Наконец за ними пришли.

— Идите, братцы, — вполголоса сказал Оболенский. — Постарайтесь там… другого выхода нет.

Матросы поднялись. Чайкин наклонился к Оболенскому:

— Попрощаемся, ваше благородие… Душа у вас светлая…

Оболенский молча привлек Чайкина к себе и трижды от всего сердца поцеловал его, потом простился с Сунцовым.

Матросов увели.

Оболенский остался один. Прошло несколько томительных минут. Оболенский мысленно представил себе темную ночь, океанские волны и двух матросов, медленно продвигающихся вперед. Они хорошие пловцы, но ведь расстояние немалое, темнота, волны… Доплывут ли? А если силы оставят пловцов и они пойдут на дно?… Тогда на рассвете английские и французские суда окружат «Аврору» и предложат ей сдаться в плен. Капитан Изыльметьев, конечно, отвергнет это предложение и примет бой. Но что может сделать один фрегат против шести или семи кораблей!

Неожиданно до слуха Оболенского донесся удар корабельного колокола. На корабле поднялась тревога. Послышались крики, выстрелы…

Оболенский, опираясь на здоровую руку, приподнялся. Неужели Чайкин с Сунцовым не сумели уйти?

Время тянулось удручающе медленно.

Наконец загремел ключ, люк открылся, и в отверстие кого-то втолкнули. Без стона, без звука тот скатился на дно трюма.

Оболенский подобрался к человеку и узнал в нем Сунцова. Матрос был весь в крови, не подавал признаков жизни. «Все кончено! — с тоской подумал Оболенский. — Теперь «Аврору» уже не предупредить!»

Он, как умел, стал приводить матроса в чувство. Долго его усилия были тщетны. Но вот Сунцов заворочался и хриплым голосом попросил пить.

Воды нигде не было. Оболенский подполз к люку и громко застучал. Никто не отозвался. Николай принялся шарить по днищу корабля. Вскоре он нашел пахнущую гнилью воду, как видно просочившуюся из бочки, зачерпнул ее горстью, дал Сунцову напиться, обмыл ему лицо. Наконец матрос пришел в себя и смог заговорить.

— Поймали все-таки, собаки! — сказал он.

— А где Чайкин?

— Не знаю… Может, плывет, а может, и утонул. Сунцов замолчал, собираясь с силами. Оболенский терпеливо ждал.

— Вывели нас на палубу, — продолжал Сунцов. — А у нас такой сговор был: я первый в воду прыгаю. Ринулся я к борту, часовые на меня навалились: руки назад крутят, голову сворачивают. «Прыгай в воду! — кричу Чайкину. — Я их позадержу!» Ну, и схватился с часовыми, всех с собой, думаю, в воду утащу… А тут меня и угостили по голове чем-то… больше ничего и не помню.

— А стреляли в кого? — спросил Оболенский.

— Вот этого я уж не слыхал, — признался Сунцов. — Может, в Чайкина, если он успел за борг прыгнуть… Эх, только бы его пуля не задела!

Матрос застонал — не то от боли, не то от досады. Оболенский тронул его жесткую руку: — Будем надеяться — доплывет!

Корабль покачивало. За обшивкой трюма глухо ворчали океанские волны… Над головой поскрипывали мачты.

Глава 10

Услышав повелительный возглас Сунцова, Чайкин, не раздумывая, с разбегу прыгнул за борт корабля.

На мгновенье, точно оглушенный, он погрузился в воду, но вскоре его выбросило на поверхность, и он поплыл. Послышались выстрелы. Было темно, и пули его не задели.

Далеко на горизонте еле обозначался узкий просвет. С шумом перекатывались океанские волны. То взлетая на гребень, то падая вниз, Чайкин старался выбрать направление.

Слева смутно чернели очертания берега, испещренного огоньками жилых домов. Справа открывались океанские просторы.

Но вот вдали Чайкин заметил одинокий огонек. Это, должно быть, сигнальный фонарь «Авроры». Куда плыть — к берегу или к кораблю? На берегу его мог встретить английский патруль и задержать. Чайкин решил плыть к «Авроре». Расстояние его не пугало, он был хороший пловец. Только не разыгрался бы шторм! Но об этом лучше не думать.

Стараясь бережно расходовать силы, матрос неторопливо продвигался вперед, зорко следя за движением каждой волны, как за живым и опасным существом.

Темнота сгущалась. Тучи обложили небо, и даже светлая полоска на горизонте все больше и больше затягивалась серой пеленой. Запоздалый альбатрос, почти касаясь воды, пролетел к берегу.

Чайкин почувствовал, что он начинает уставать. Движения стали медленными, неуверенными, руки тяжелели.

А огонек «Авроры» был все так же далек.

Волны поднимались все выше. Вот одна из них окатила матроса с головой. Водяная пелена застилала глаза, дыхание замирало. Брызги мешали видеть огонек «Авроры», закрывали берег и корабли англо-французской эскадры. Кругом шум волн и вой ветра. Куда плыть? Не кружит ли Чайкин на одном месте, как сбившийся с пути усталый путник?

Смятение охватило матроса. Неужели все напрасно и ему не суждено добраться до корабля?

Неожиданно Чайкину показалось, что на гребне волны мелькнула лодка. Не навождение ли? Кто отважится при таком волнении в океане плыть на лодке! Но вот впереди вырисовался контур шестивесельной шлюпки. Она все ближе, ближе…

— Спасите!

Крик Чайкина, заглушенный воем ветра, прозвучал слабо, беспомощно. Люди в шлюпке не слышат его, шлюпка вот-вот пройдет мимо.

Чайкин закричал из последних сил.

На шлюпке кто-то привстал. Послышались голоса:

— Братцы! Человек плывет!

— Где он? Где?

Шлюпка завернула, подошла к пловцу. Ему протянули весло.

— Да это же свой! Чайкин! — обрадованно закричал кто-то, когда матроса втащили в шлюпку. — Откуда ты, пропащая душа?

Чайкин поднял голову, узнал матросов с «Авроры» и среди них своего дружка Травникова.

— Как же вы кстати, братцы! Сами-то откуда?

— Капитан приказал лейтенанта Оболенского на берегу встречать. Да и вас с Сунцовым, непутевых, — пояснил Травников. — Куда вы лейтенанта подевали? Или беда какая?

— Беда немалая, братцы! — махнул рукой Чайкин. — Нажми-ка на весла, срочно мне до капитана нужно.

Матросы не заставили себя просить. Вскоре шлюпка подошла к фрегату.

Чайкин первым поднялся на палубу и столкнулся с капитаном Изыльметьевым.

— Разрешите доложить, ваше благородие! Прибыл от лейтенанта Оболенского… вплавь.

Тяжело дыша, Чайкин торопливо рассказал, что случилось с лейтенантом.

— Безвинно захватили, подлостью. Хотели сведения шпионские получить. Допрос лейтенанту учинили…

— Ну и как?

— Пустое дело!.. Может, наш лейтенант с жизнью теперь прощается, а родному кораблю пособил. Завтра поутру англичане с французами нападение на «Аврору» замыслили сделать. Уходить нам надо! Вот что лейтенант передать наказал.

— Спасибо тебе, братец, за службу, — проговорил Изыльметьев и, отпустив Чайкина, приказал вызвать к себе офицеров «Авроры».

Когда все разместились в каюте, капитан сказал:

— Господа, мы должны немедля уходить в плавание.

— Штормовая погода, — осторожно заметил Якушев. — Барометр падает.

— Я знаю, — ответил Изыльметьев. — Но у нас нет иного выхода. Командующий английской эскадрой адмирал Прайс намерен захватить. «Аврору» завтра утром. Бой принять мы не можем — силы наши неравные. Наш фрегат для них будет, как мишень на морских стрельбищах… Если понадобится, русские моряки примут бой и с вдесятеро сильнейшим противником, но благоразумно ли будет сейчас геройски погибнуть вдали от родины, не принеся этим пользы отечеству? Думаю, что нет. Разум подсказывает, что надо немедля уйти к родным берегам, а там уже вместе со своими соотечественниками встретим врага достойно… Во вражеских руках мы оставляем двух наших людей — лейтенанта Оболенского и матроса Сунцова. Оба они вели себя достойно и мужественно, как и подобает русским морякам. Но мы ждать более не можем, коли не хотим все стать пленниками англичан.

Капитан Изыльметьев поднялся и твердым голосом приказал всем приготовиться к отплытию. Офицеры направились, к своим местам».

Изыльметьев поднялся на капитанский мостик. Фрегат сильно качало. Матросы безмолвно и быстро крепили паруса.

Раздалась команда:

— Выбрать якорный канат!

Подгоняемый штормовым, ветром, зарываясь в высокие волны, фрегат «Аврора» отошел от берегов Южной Америки в бескрайные просторы Тихого океана.

Часть вторая

РОДНАЯ ЗЕМЛЯ

Глава 1

В полдень в рыбачий хутор Тоенский на взмыленной низкорослой лошаденке влетел всадник. Он осадил лошадь у бревенчатой избы сельского старосты и требовательно постучал в оконце, затянутое рыбьим пузырем. Староста неторопливо вышел из избы.

— Чего тебе, братец? — спокойно и деловито осведомился он, сразу же догадываясь, что всадник прискакал издалека, не иначе как из Петропавловска.

— Его превосходительство был на хуторе? — хрипло спросил верховой.

— Василий Степанович? Как же, был… Еще ночевал у меня.

— А куда поехал?

— Не иначе как в Старый острог, к камчадалам.

Всадник снял засаленную солдатскую фуражку и рукавом вытер взмокший лоб:

— Напиться бы мне…

— Да ты войди в хату, передохни, — радушно пригласил староста.

— Не, — тяжело мотнул всадник головой. — Велено догнать, к спеху.

Староста вернулся в избу и вскоре вынес полный ковш воды. Солдат прильнул к нему, шумно напился, обтер мокрые губы и, тронув коня, пустил его с места крупной рысью.

* * *

Трава была в рост человека. Вскормленная плодородной долиной реки, она закрывала узкую тропу, и низкорослые кони с трудом пробивали эту плотную зелено-бурую стену.

Сначала кони жадно хватали зубами сочные верхушки трав, но потом насытились и брели лениво, словно чувствуя, что путь впереди далек и нелегок.

Ехали гуськом: впереди проводник Гордеев — высокий сутулый старик, знавший камчадальский язык; потом Василий Степанович Завойко — седеющий, с широким обветренным лицом, с густыми белесыми бровями — военный губернатор Камчатки; за ним — Егорушка, его тринадцатилетний сын, и в самом хвосте — помощник Завойко Лохвицкий и несколько солдат.

Василий Степанович Завойко совершал свой обычный летний объезд по Камчатке. Грузный, он плотно сидел в седле. От нагретой горячим июльским солнцем травы шел одуряющий сладковатый запах, трубно гудели шмели, какие-то зеленоватые жучки, как горох, сыпались ему в лицо, седые шершавые метелки трав щекотали руки.

Рядом негромко урчала река. За рекой вставали зеленые холмы, а дальше высилась высокая голая Авачинская сопка. Она предвещала хорошую погоду — ни одно облачко не закрывало снежную шапку сопки, а макушка ее курилась спокойно и мирно, точно чум.

Все это радовало Василия Степановича: как видно, поездка удастся наславу.

— Трава-то, трава-то какая! — любовался он на буйную растительность. — Видишь, Гордеев, коров бы молочных на такую-то траву — раздолье!

— Камчадал собаку знает, рыбу, соболя, а корова ему в диковинку.

— Зряшное ты говоришь, Дорофей Силыч! Камчадал и хлеба не знал и картошки не знал, а привезли, дали попробовать — по вкусу пришлось.

— Хлеб да картошка — это хорошо.

— То-то, братец…

Щуря свои светлые глаза, Завойко оглядел растянувшуюся цепочку всадников и крикнул сыну:

— Сомлел, Егорушка? Может, привал сделаем? Егорушка покачал головой, давая понять, что привал ему не нужен. Сказать по правде, его изрядно разморило от верховой езды, лицо и руки были искусаны москитами, хотелось пить, но разве можно в этом сознаться!

Ведь он два года умолял батюшку взять его с собою в поездку по Камчатке, и каждый раз тот уезжал без него, говоря, что Егорушка мал годами и слаб здоровьем. Но в этом году Завойко решил, что поездка будет непродолжительной, и он согласился взять сына, но при этом предупредил: «Будешь жить, как солдат в походе. Чтоб ни жалоб, ни ропота».

Егорушка и не раскаивается, что поехал. Да разве можно раскаиваться, если каждый день он видит столько нового и интересного, что про это ни в одной книжке не прочитаешь и даже дядька Кирилл не расскажет!..

Караван двигался все дальше по долине, и казалось, что не будет конца пути. Наконец Завойко заметил, что кони устали, и он распорядился сделать привал. Путники подъехали к реке, спешились. Солдаты стреножили лошадей, пустили их пастись, а сами принялись готовить обед.

— Давайте купаться, — разминая уставшее тело и мягко улыбаясь, проговорил Завойко, обращаясь к своему помощнику. — Благодатные места!

— Благодарю вас, — вежливо ответил Лохвицкий. — Не имею желания. Я лучше полежу.

Высокий, сухощавый, с большими рачьими глазами, с тонкими, холеными руками, Лохвицкий учтиво поклонился своему начальнику и прилег в тени.

Лохвицкому было не по себе. Дорога, ночевки у костра в лесу или в душных избах камчадалов, незатейливые обеды, изготовленные солдатами в котелках, москиты, пустынность и дикость местности изрядно измотали его. Привыкший к удобствам, к не обремененной делами жизни чиновника военного ведомства, он совсем не предполагал, что новая его работа на Камчатке, куда его забросила судьба, окажется такой беспокойной и хлопотливой. Завойко посылал его разбирать жалобы камчадалов на купцов, на сборщиков податей, заставлял заботиться о мельницах, коровах, сенокосе, семенах для огородов…

И особенно не по душе пришлось Лохвицкому то, что Завойко пригласил его с собою объехать этим летом Камчатку. Лохвицкий пытался отговориться недомоганием, ссылался на то, что неотложные дела в канцелярии требуют его постоянного присутствия.

— Ну какие там, Аркадий Леопольдович, дела! — смеялся Завойко. — Раз в месяц оказию в Петербург отправить да полгода ответа ждать. Поедемте-ка со мной, сударь, я вам покажу, где они, дела наши…

И вот они уже четвертые сутки неторопливо путешествуют по Камчатке, удаляясь все дальше и дальше от Петропавловска. Движутся по долинам рек, переваливают через сопки, заезжают в камчадальские и русские селения, толкуют с людьми об их жизни и промыслах.

Неизведанные, лежащие втуне богатства края не давали Завойко покоя. Он все замечал, оценивал и часто просил Лохвицкого наносить на карту всё новые и новые места. Здесь отличный строевой лес, близко река — значит, можно будет наладить сплав леса в Петропавловск. За рекой Паратункой лежит необжитая долина — хорошо бы туда переселить людей, завести там скотоводство, хлебопашество…

В камчадальском селении Калахтырка Завойко увидел у местного старосты Мишугина крошечный огородик с репой, морковью, редькой. Он обрадовался, как ребенок. Значит, короткое лето и капризная погода не помеха для овощей! Надо будет помочь семенами и инвентарем камчадалам.

Много проектов и планов возникало в голове Завойко, волновало его пытливый ум и воображение.

После купанья Завойко вышел из воды бодрый, радостный, готовый хоть сейчас двигаться дальше.

— Да вы и впрямь не заболели ли, сударь? — забеспокоился Завойко, заметив недовольное лицо своего помощника,

— Пустяки, ваше превосходительство, — поспешно ответил Лохвицкий. — Жара!

— Вот, вот! Напрасно не искупались. Сразу бы на душе легче стало… Егорушка! — крикнул он сыну, все еще продолжавшему барахтаться вместе с солдатами в воде. — Егорушка, хватит. Марш на берег!

Егорушка нехотя вылез из реки.

Дав людям передохнуть после обеда, Завойко приказал двигаться дальше.

Цепочка всадников снова растянулась по равнине.

Верстах в двух от привала, где река круто поворачивала на север, Завойко заметил обнажение горной породы. Он приказал солдатам отбить кусок серого камня, пристально осмотрел его и положил в мешок, притороченный на спине у грузовой лошади.

— Да вы, ваше превосходительство, не иначе как всю Камчатку собираетесь в свой мешок положить! — усмехнулся Лохвицкий, косясь пренебрежительно на разбухшие мешки, где уже лежали собранные в пути камни, и срезы дерева, и пучки каких-то неведомых трав.

— Добрый камень, — серьезно ответил Завойко, будто не замечая иронии в тоне своего собеседника. — Такой камень пригоден на мельничные жернова. А они нам вот как нужны! Не все же нам на привозном жить! Хлеб из Сибири, лес из Канады… Жернова — и те из Кронштадта везем. Точно мы на голой земле обитаем… А кругом же нас богатства сказочные, вы только приглядитесь!

— Какие же здесь мельницы, Василий Степанович? Молоть-то что? По всей Камчатке днем с огнем хлебного колоса не сыщешь! — Так-то оно так, да пора за ум взяться нам. Научим, сударь, камчадалов к землю пахать, и хлеб сеять, и капусту с репой выращивать. Не все же им на сушеной рыбе сидеть. Я, Аркадий Леопольдович, думаю в столицу оказию послать, просить гарнизон наш солдатами пополнить. Да чтобы поболее среди них было людей крестьянского звания. Расселю их по Камчатке, пусть они инородцев хлебопашеству поучат, к земле приохотят, к крестьянскому хозяйству… Вот тогда нам все богатства здешние сгодятся, и жернова тоже… Земли-то здесь хороши.

Завойко, все больше и больше воодушевляясь, не столько перед Лохвицким, сколько перед самим собою рисовал заманчивые планы освоения богатейшего края.

Сбивая плетью головки цветов, Лохвицкий с неприязнью думал о Завойко: «Сам беден, как церковная мышь, а рассуждает о богатствах Камчатки, как о своих собственных!»

Егорушка, посвежевший после купанья, все порывался ускакать на своей лошаденке далеко вперед или махнуть к синеющим в стороне сопкам. Но отец запретил ему удаляться от отряда. Непрерывный шорох и свист неведомых птиц, копошившихся в траве, тревожили и распаляли воображение мальчика. Ему рисовались картины, одна причудливее другой. Вот из того густого кустарника на тропинку выскочат разбойники, завяжется жаркая схватка. Егорушка врежется в самую гущу, поймает атамана… То ему казалось, что страшный зверь притаился в зарослях и ждет того момента, когда Егорушка подъедет поближе, чтобы одним прыжком вскочить на круп лошади… Представлялось ему, как он приедет домой и будет рассказывать о приключениях, которые пришлось пережить, путешествуя с отцом.

Точно качаясь на зеленых волнах травы, то шагом, то переходя на рысь, всадники продвигались вперед без всяких происшествий.

Глава 2

Миновав горячий сернистый источник, путники встретили группу камчадалов. На плечах они несли связки шкурок. Заметив вооруженный отряд, камчадалы сошли с тропинки, остановились и низко поклонились.

— Здравствуйте! — ответил на приветствие Завойко и сдержал коня. — Куда путь держите?

Камчадалы поклонились еще раз, но продолжали молчать, поглядывая то на Завойко, то на плечистого, с маленькими, глубоко запавшими глазами камчадала, одетого в камлейку из оленьей кожи, — как видно, этот камчадал был у них за старшего.

— Спроси, Силыч, — кивнул Завойко проводнику.

Гордеев обернулся к камчадалу в камлейке из оленьей кожи, и они заговорили на местном языке, сопровождая речь мелкими торопливыми движениями всего тела.

— Да он сам по-русски горазд, — сказал Гордеев и подтолкнул камчадала в камлейке к Василию Степановичу.

— К вашей милости собрались, в Ниякину^[1] — неуверенно заговорил тот. — Заступничества просим, ваша милость. Вызвольте из беды, совсем камчадал оскудел.

— Что ты хочешь, братец?

Камчадал в камлейке кивнул на своих спутников, увешанных мехами:

— Помогите добришко сбыть мало-мало…

— А что же купцы? — нахмурился Завойко. — Не покупают?

Камчадал в камлейке замялся, просяще посмотрел на Гордеева и торопливо заговорил на своем языке.

— Ну что там, выкладывай, не бойся! — нетерпеливо проговорил Завойко. — Что, обижают купцы?

— Обижают, морят голодом, — торопливо заговорил камчадал. — Совсем нет житья… Зверя бить нечем — купец пороха не дает. Купец водку дает, бусы дает. Бусы кушать не будешь… Что бедному камчадалу делать? Пропадать! Камчадал говорит — в Ниякине большой начальник купцов в руках держит, камчадалу помогает.

Завойко соскочил с седла, подошел к камчадалам, молча потрогал шкурки зверей. Были тут голубоватый дымчатый соболь, огненная куница, палевая белка.

— Ах, ушкуйники! Варвары! Как торгуют! — бормотал сквозь зубы Завойко. — За такой товар тысячи загребают, а людям копеечные бусы привозят! Да таких купцов надо отсюда взашей гнать! Такой торговлей они мне весь край опустошат, не хуже чумы. А нам здесь жить, строить, как на исконной русской земле. — Он обернулся к Лохвицкому: — Аркадий Леопольдович, я же распорядился: купцов должны сопровождать особые чиновники с солдатами, и обязаны они смотреть, чтобы торговля шла честно, по людским законам.

— Осмелюсь доложить, Василий Степанович, — заговорил Лохвицкий, не отрывая глаз от соболиной шкурки на шее камчадала: — купцы и без того в большой обиде на вас. Жалобу в Петербург отправили — якобы стесняете свободу коммерции.

– «Свободу коммерции»! — возмутился Завойко. — Спаивать народ, забирать у инородцев последние средства существования, не давая ничего взамен, — это, что ли, «свобода коммерции»? Нет, грабить Камчатку никому не позволю, законов человеческих не преступлю! Пусть шлют хоть тысячи доносов!

Он в волнении несколько раз с силой хлестнул нагайкой по высокой траве, потом, успокоившись, сказал Лохвицкому:

— Напишите немедля Максутову — пусть он поможет камчадалам продать меха да проследит, чтобы из Петропавловска ни один купец без чиновника и солдатского дозора не выезжал.

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — с почтительной готовностью ответил Лохвицкий и, достав из кожаной сумки бумагу и перо, принялся писать.

Когда письмо было готово, Василий Степанович передал его камчадалу в камлейке:

— Дойдешь до Петропавловска, братец, вручишь эту бумагу капитану Максутову. Он тебя в обиду не даст. Получите порох, муку… А домой вернешься — скажи камчадалам: пусть промышляют безбоязненно. Государству от этого, польза великая.

Камчадал спрятал записку, низко поклонился и, обернувшись к Гордееву, что-то скороговоркой сказал ему. Тот одобрительно кивнул головой.

— Еще вот желаю сказать, большой начальник, — осмелел камчадал.

— Что такое? — насторожился Завойко.

— Опять наших сивушей чужие охотники бьют. Каждый день, разбойники, на наш берег приходят, будто здесь и хозяина нету.

— Где это было?

— У Черной губы, ваша милость. Я с сыновьями на медведя ходил. Вышли к морю и видим — чужой китобой стоит. А охотники с того китобоя на нашем берегу сивушей бьют. Мне сыновья и говорят: «Давай пальнем, батя, авось страху нагоним, спугнем!» Да разве таких заморских разбойников нашим ружьишком напугаешь! — Он, усмехнувшись, показал самодельный дробовик. — Их пушкой бить надо.

— Да, — сумрачно проговорил Завойко, — совсем обнаглели наши соседушки, руку к нам запускают, как в свой карман… А самое обидное, что мы их проучить достойно не можем. А следовало бы! Ох, как следовало бы! Интересы государства нашего и престиж того требуют. Сегодня сюда лезут, завтра подалее руку протянут… аппетит-то с едой приходит… Богатства наши заморским соседям спать не дают. Велика Россия, а все же растащить ее по кускам могут, коли силы не будет.

Горечь и гаев чувствовались в словах Завойко. То, что он слышал от камчадала, не было для него новостью. Храбрый, бывалый моряк, участник знаменитого Наваринского сражения 1827 года, он последние годы своей жизни служил на Дальнем Востоке. Сначала управлял факторией Российско-Американской торговой компании на берегу Охотского моря, учредил здесь новый порт Аян, потом принял на себя управление Камчаткой, которая входила тогда в состав Восточно-Сибирского края.

Завойко деятельно взялся за переустройство Камчатки. Он первый в этих местах стал строить корабли, насаждать хлебопашество, завез на Камчатку молочный скот, старался упорядочить меновую торговлю с камчадалами.

Не раз Завойко извещал русское правительство о бесцеремонном и возмутительном хозяйничанье чужеземных промышленников в русской части Тихого океана. Китоловы бесчинствовали: били сивушей, вырубали леса, разоряли юрты туземцев. Но царское правительство смотрело сквозь пальцы на разбой иностранных моряков, а сам Завойко был бессилен остановить ретивых соседей — вооруженные силы Петропавловска были ничтожны.

Пользуясь каждым удобным случаем, Завойко посылал губернатору Восточно-Сибирского края генералу Муравьеву и в Петербург донесения, в которых описывал богатства Камчатки, выдвигал проекты хозяйственного преобразования и доказывал, какое большое военное значение, как аванпост на Тихом океане, имеет порт Петропавловск. Завойко просил прислать ему корабли, солдат, чтобы иметь возможность укрепить порт. Много бессонных ночей провел он над разработкой проекта укрепления Петропавловска.

Но далекая северная столица отвечала молчанием. Чиновники в Петропавловске потихоньку посмеивались над упорством Завойко, считали его чудаком, возомнившим себя преобразователем самого дикого и запущенного края великой империи. В то время немало замечательных областей, находившихся в самом центре страны, пропадало без пользы. И кому в Петербурге было дело до далекой Камчатки!

Зато на чиновников столица не скупилась. Краю нужны были землепашцы, кузнецы, плотники, а приезжали опившиеся писаря да искатели легкой добычи, мечтавшие нажить в этом далеком и диком крае приличное состояние и поскорее убраться восвояси.

Расстроенный беседой с камчадалами, Завойко сел на лошадь и поехал дальше.

Вечерело. Контуры сопок обозначились явственней. За ними угадывался беспокойный бескрайный океан. Над лугами уже поднимались туманы. Лошади пошли быстрее, непрерывно фыркая и отмахиваясь от наседавшей мошкары.

Завойко торопился до ночи добраться до селения Старый острог, где решил сделать привал. Неожиданно до слуха путников донеслось ржанье лошади. Кто-то торопился им вслед. Гордеев обернулся и в свете догорающей зари заметил быстро приближающегося верхового.

— Что, Силыч? — спросил Завойко. — Что увидел?

— Человек едет, — ответил Гордеев. — Коня больно гонит.

— В самом деле, — проговорил Завойко. — Подождем…

Все спешились. Держа коня под уздцы, Завойко направился навстречу гонцу.

— Пакет вам, ваше превосходительство! — хрипло проговорил верховой, на ходу соскакивая с лошади и передавая Завойко запечатанный конверт. — От капитана Максутова.

Завойко быстро прочел письмо.

— Что случилось? — не в силах сдержать нетерпеливое любопытство, спросил Лохвицкий.

— Максутов извещает, что из устья Амура прибыл военный транспорт «Двина» с солдатами, — взволнованно ответил Завойко. — Это неспроста… Надо срочно возвращаться в город.

— Куда же сейчас! — взмолился Лохвицкий. — Ведь уже ночь наступает. Да и Егорушка устал.

Этот довод, очевидно, больше всего подействовал на Завойко:

— Ночуем в Старом остроге, а завтра чуть свет — в Петропавловск…

Долго в эту ночь не спал Василий Степанович. Далеко, за тысячи верст отсюда, Россия уже вела войну с Турцией. До Завойко доходили слухи, что Англия и Франция, очевидно, в скором времени тоже выступят против России. А ведь война может захватить и тихоокеанское побережье. И вот, наконец, в Петропавловский порт прибыл военный транспорт… Может быть, действительно проект освоения и защиты Камчатки получил высочайшее одобрение в Петербурге, и Петропавловск из убогой, глухой деревни может стать неприступной крепостью на Тихом океане, на самом краю русской земли.

Едва дождавшись рассвета, Завойко приказал седлать коней и выехал в обратный путь, в Петропавловск.

Глава 3

Авачинская губа, отделенная от Тихого океана узким проливом, раскинулась просторной, вместительной чашей. Берега ее изрезаны большими и малыми бухтами. Одна из этих бухт, Петропавловская, более удобна для стоянки кораблей, так как из моря поднимается длинный и узкий скалистый кряж — Никольская и Сигнальная горы. Этот кряж тянется параллельно берегу, отделяет Петропавловскую бухту от широкого Авачинского залива и образует спокойную естественную гавань.

Кроме того, Петропавловская бухта имеет еще как бы хорошо выстроенный мол. От берега по направлению к Сигнальной горе отходит узкая коса, именуемая Языком. Между оконечностью Языка и горой остается небольшой, но глубокий пролив, достаточный для прохода самых крупных океанских кораблей.

На северном берегу бухты и раскинулся город Петропавловск.

С первого взгляда казалось, что жизнь в Петропавловске шла своим обычным чередом. С утра солдаты под треск барабана выходили на работу: одни достраивали казармы — тесали бревна, возводили стропила; другие строили мельницу на реке; третьи ехали на сенокос — запасали корм на зиму для гарнизонных лошадей и коров.

Группа солдат погружалась на бот, чтобы ехать на охоту. Охотились здесь же, в окрестностях Петропавловска, в лесистых сопках и болотистых низинах. Били уток, чирков, горных баранов, зайцев, нередко диких кабанов. В речках глушили лосося, горбушу, чавычу.

Подъезжая к пристани, Завойко заметил необычное оживление. В бухте стоял транспорт «Двина». От него то и дело отходили шлюпки и лодки с солдатами. На берегу суетились незнакомые Завойко офицеры, в отдалении толпились любопытные горожане, чиновники, купцы.

Высадкой солдат на берег руководил сам начальник гарнизона, правая рука Завойко, капитан Максутов. Лет тридцати, подтянутый, русоволосый, светлоглазый, он уже третий год служил на Камчатке, втянулся в жизнь этой далекой окраины государства и делал то, что от него требовала солдатская служба. Максутов относился к той категории людей, которые, не мудрствуя лукаво, стараются выполнять свои обязанности, куда бы их ни забросила судьба, и делают они эту свою работу усердно, не жалея сил. Со стороны могли бы сказать о нем, что живет этот человек, как рабочая лошадь. Но такой наблюдатель ошибся бы. Свою службу Максутов выполнял с незаметным для постороннего наблюдателя душевным рвением. Он всецело разделял заботы своего начальника об освоении Камчатки и не гнушался никакой работой: укреплял порт, мостил дороги, строил жилища… Узнав о возвращении Завойко, Максутов, пригласив с собой старшего офицера с транспорта «Двина», явился к начальнику.

— Здравствуйте, господа! — приветливо встретил их Василий Степанович. — Что случилось? Зачем это вы меня с пути вернули, я и половины своих дел не выполнил.

Старший офицер вручил Завойко пакет.

Генерал-губернатор Восточно-Сибирского края извещал, что Англия и Франция порвали с Россией дипломатические отношения и, очевидно, в скором времени могут начаться военные действия.

Муравьев сообщал также, что он посылает для укрепления петропавловского гарнизона резерв солдат и офицеров, артиллерию, боеприпасы, снаряжение и провиант. Помощь, правда, небольшая, но это все, на что может рассчитывать Завойко. Ведь основные силы нужны для защиты устья Амура и других русских портов на Тихом океане.

— Война! — невольно вырвалось у Максутова. Воцарилось молчание. Завойко, теребя свою жесткую бороду, еще и еще раз перечитал эстафету от Муравьева, точно хотел увидеть нечто большее, чем было сказано в скупых строках официальной бумаги.

Если война, то касается ли она столь отдаленного уголка русского отечества? Может бесспорно коснуться: ведь Англия — морская держава, она постарается блокировать Россию со всех сторон. Надо ожидать нападения на все порты русского государства. Вряд ли будет забыт и Петропавловск.

— Известия, господа, тревожные, — после непродолжительного молчания проговорил Василий Степанович. — Война, как видно, не за горами. Что вы думаете об этом, господа?

— Вполне разделяю ваше мнение! — взволнованно проговорил Максутов. — И нашему порту предстоят в этой войне серьезные испытания.

— Непременно! — засмеялся Лохвицкий. — Мир только и думает о Петропавловске.

Максутов с удивлением посмотрел на Лохвицкого. Тот согнал с лица улыбку и уже серьезным тоном добавил:

— Боевой пыл капитана Максутова понятен: всем хочется внести свою лепту на алтарь отечества. Но мне кажется — капитан Максутов преувеличивает. Велика ли честь для государства сильного и могучего, как Англия или Франция, нападать на Петропавловск! Что здесь найдут они? Диких камчадалов, грязных ламутов да вот пас, ничтожную горсточку русских…

— Удивляют меня, сударь, слова ваши! — горячо перебил его Максутов. — Петропавловск! Да ведь это лучшая бухта на Тихом океане. Недаром наш великий соотечественник Беринг здесь заложил город.

— Бухта, не отрицаю, замечательная. Да ведь, кроме бухты, ничего нет. Какое занятие здесь может найти себе просвещенный европеец?

— А торговать, зверя бить, металл добывать! Богатства ведь сказочные! — Максутов широким жестом обвел полутемную приемную, в которой были собраны образцы руд, камней, пород деревьев, шкуры зверей, пучки сухих трав.

— Истинно так, — поддержал его Завойко. — Камчатка — лакомый кусок. Иноземные державы давно на нее зубы точат. Война, как видно, нас не минует. Надобно нам о защите подумать, приготовиться ко всяким могущим быть неожиданностям.

— Я полагаю, Василий Степанович, что по гарнизону следует немедля ученья начать, — сказал Максутов. — Одобряю всячески. Солдат надобно наготове держать… А что о фрегате «Аврора» слышно, Дмитрий Александрович?

— Пока никаких известий.

— Это худо, если «Аврора» в плавании задержится — задумался Завойко. — Сорок пушек на борту — сила солидная… Думаю, что мы все выполним свой долг перед отчизной, как того требует наша честь, — проговорил он. — Место наше отдаленное, но защищать его должно, как и иные города государства нашего. Для истинного патриота нет лучших и худших мест. Все наше, все нам дорого и священно…

Завойко кратко и точно обозначил, что каждому надлежит делать, отдал необходимые распоряжения по размещению солдат с «Двины» и отпустил своих подчиненных.

Только тогда, когда все ушли, Василий Степанович заметил, что в прихожей, за большой печкой, приютился Егорушка.

— Ты как сюда попал? — строго спросил Василий Степанович.

— А я здесь был.

— Как был?

— Я книжку читал в углу. Вы пришли, меня не заметили…

— Ну ладно! Раз так случилось, делать нечего. Но пока об этом помалкивай, Егорушка.

— Батюшка, и я на войну пойду?

— Война — не забава. А теперь ступай к ребятам. Мне надо делом заняться.

И, выпроводив сына, Василий Степанович засел за составление плана обороны порта.

Глава 4

В субботу Аркадий Леопольдович Лохвицкий получил приглашение на бал в дом господина Флетчера, агента Российско-Американской торговой компании.

Дом Флетчера был лучшим в городе. Выстроенный из добротных канадских сосен, крытый оцинкованным железом, он стоял на самом берегу Петропавловской бухты. По сравнению с темным, грубо и наспех сколоченным домом начальника края он выглядел щеголеватым, модным франтом. Новый дом для Завойко строился уже второй год, но все еще не был готов — не хватало ни мастеровых, ни материалов.

Лохвицкий любил бывать в доме Флетчера. В уютных комнатах здесь было множество дорогих заморских вещей: удобная мебель, китайские безделушки, дорогие ковры…

Хозяева не скупились и угощали гостей отличными винами, а вечером в угловой комнате можно было посидеть за зеленым столом и перекинуться в банчишко.

Все это было мило сердцу Лохвицкого и чем-то напоминало так некстати и неожиданно покинутый им Петербург…

Гости были уже в сборе: несколько чиновников с женами, офицеры, два или три капитана иностранных торговых судов.

Флетчер, сильный, гладко выбритый мужчина с лохматыми бровями, встал навстречу Лохвицкому. По-русски говорил он чисто, почти без акцента.

— Вам повезло, Аркадий Леопольдович. Мы уж думали, что вы покинули нас на все лето. Ведь обычно наш уважаемый начальник края разъезжает по Камчатке не меньше двух месяцев. — Да, чуть было не попал в беду, — засмеялся Лохвицкий. — Помогли обстоятельства.

— Каким же очередным проектом занят милейший Василий Степанович? — благодушно улыбаясь, спросил Флетчер.

— Проект есть, и, должен сказать вам, изрядно неприятный.

— Да что же такое? — уже серьезнее спросил Флетчер и отвел Лохвицкого в уединенное место гостиной. — Что-нибудь важное?

— Завойко приказал ее выпускать купцов из города без чиновников и солдат, дабы купцы не обижали инородцев.

— Вот как! — пожевав губами, проговорил Флетчер. — Начальник края, видимо, упускает из виду, что в коммерческих делах нашей компании заинтересованы и при дворе в Петербурге. Следует об этом ему напомнить при случае… А инородцев мы не обижаем. Боже упаси! Что мы, язычники? Торгуем с камчадалами по законам, принятым во всех христианских государствах. Каждый старается свою выгоду иметь, а иначе какая же торговля! А что касается солдат, то что же солдаты! Торговлю солдатами не оградишь, торговля, как полая вода, везде пройдет, все прорвет… любые заторы, даже те, которые придумает и уважаемый начальник края! — Флетчер встал, фамильярно обнял Лохвицкого за плечи. — Об этом, дорогой, в другой раз поговорим. Утро вечера мудренее. А сейчас прошу к столу, гости уже заждались.

Они поднялись и пошли к гостям. Флетчер расправил плечи и, обращаясь ко всему обществу, любезно проговорил:

— Прошу гостей к столу, закусить чем бог послал.

Стол был богато сервирован. Вина, фрукты, разнообразная закуска сразу же привели гостей в приподнятое настроение. Раздались оживленные голоса, воздающие должное гостеприимному хозяину, его щедрости и богатству.

Соседом Лохвицкого по столу оказался капитан английского торгового судна. Он заговорил с Лохвицким о Петербурге, о развлечениях столичной жизни.

Капитан, оказывается, не раз бывал в столице России, знал ее дворцы, театры, рестораны, проспекты.

Лохвицкий оживился и, потягивая густой темно-красный ликер, предался воспоминаниям. Да, ему есть что вспомнить о Петербурге. Там началась его молодость, карьера. А потом…

— У вас, кажется, были в столице некоторые неприятности? — участливо наклонившись, вполголоса спросил капитан.

Лохвицкий вздрогнул:

— Простите, сударь… Откуда вы можете знать это?

— Не удивляйтесь! — осклабился капитан. — Вспомните капитана Роджерса, моего соотечественника. Он был в Петропавловске прошлым летом. Это мой большой друг. А вы с ним были так откровенны, так близко сошлись во взглядах… И, кажется, он оказал вам некую услугу, когда вы попали в затруднительное положение…

Лохвицкий досадливо поморщился и поспешно налил вина. Действительно, он не забыл этого Роджерса! Они встретились здесь же, в доме Флетчера. Лохвицкий тогда много пил и почти не отходил от игорного стола. В один из вечеров он проиграл солидный куш. Расплачиваться было нечем. Назревал скандал. Положение уладил капитан Роджерс — он очень корректно предложил Лохвицкому покрыть его проигрыш. Потом они мило провели несколько дней.

Роджерс оказался внимательным и сочувствующим человеком, настоящим английским джентльменом. Лохвицкий даже рассказал ему о своих злоключениях в Петербурге, о том, как он попал на Камчатку, как тошно ему служить под начальством этого Завойко.

Расстались они с Роджерсом почти друзьями. Потом время от времени в доме Флетчера появлялись другие англичане, передавали Лохвицкому привет от Роджерса, иногда какой-нибудь подарок и письмо, в котором Роджерс просил рассказать, что есть нового на Камчатке, в Петропавловске. Вопросы всегда были малозначительные, невинные, и Лохвицкий охотно удовлетворял любопытство заморского друга.

Но что, собственно, хочет от него этот очередной приятель Роджерса?

Лохвицкий потянулся к бутылке, но капитан мягко задержал его руку и прошептал:

— Вам не следует больше пить.

Когда гости встали из-за стола и начались танцы, капитан увлек Лохвицкого в комнату, где стоял зеленый игорный стол, и, прикрыв двери, подошел вплотную к Лохвицкому:

— Капитан Роджерс считает вас своим большим другом и другом Англии.

Лохвицкий отшатнулся:

— Что вы хотите этим сказать? За кого вы меня принимаете?

— Не притворяйтесь, мистер Лохвицкий! — Голос капитана звучал строго и деловито: — Поговоримте начистоту. Вы нужный нам человек и уже оказали кое-какую помощь. Но этого мало. События назревают большие. Вероятно, война начнется в ближайшее время. Вы многое можете сделать для Англии.

— А если… если я откажусь? — не очень уверенно сказал Лохвицкий.

— Поздно, мистер Лохвицкий! Вы брали некоторые денежные суммы. У Роджерса есть ваши расписки. Они могут испортить вам многое.

Лохвицкий закурил сигару и, скрывая нервную дрожь, вдруг охватившую все его тело, небрежно спросил:

— Какую помощь я должен оказать?

— Внушайте везде и всюду, что никакая опасность Петропавловску не угрожает, что ни одна держава не пошлет сюда своих кораблей. Это во-первых. Во-вторых, вы, вероятно, уже слышали о мистере Пимме. Это наш соотечественник. Он путешествует сейчас по Восточной Сибири и в ближайшее время должен прибыть сюда, в Петропавловск. Сделайте так, чтобы мистер Пимм как можно скорее отбыл из Петропавловска в Америку. Ему же вручите письмо для английского консульства. Нужны самые свежие сведения о Петропавловске: сколько имеется солдат, пушек, пороху. И запомните: путешественника зовут мистер Пимм. Вы меня хорошо помяли?

Лохвицкий кивнул головой. Капитан посмотрел на него испытующе и протянул пакет:

— Это… на расходы. Капитан Роджерс желает вам добра и всяческих успехов в жизни. — Он покосился на дверь. — Уберите, сюда могут войти.

Лохвицкий механически опустил деньги в карман.

— А сейчас можно и повеселиться, — сказал капитан.

Но Лохвицкому было не до танцев. Просидев еще некоторое время в гостиной, чтобы никому не бросился в глаза его внезапный уход, он вскоре поднялся и, ссылаясь на спешные дела, распрощался с хозяевами дома.

Лохвицкий осторожно шел мимо молчаливых и угрюмых домов. Хмель совершенно пропал, но голова была тяжелая, точно каменная.

Было темно. Звезды затянуло облаками. Ветер доносил запах рыбы. Весь город, казалось, пропах рыбой. Где-то выли одичавшие за лето камчатские собаки. «Золотое дно! — с глухой злобой подумал Лохвицкий. — Будь оно проклято!.. Десять тысяч верст от столицы. Сопки, собачий вой, зимой пурга, летом гнус, и всюду вонь от рыбы… Сюда даже каторжников не присылают, а я должен здесь губить молодость. За что? Что я сделал? Проиграл казенные деньги! Но барон Невицкий отличился почище. А Сашенька Гицхель! А Николенька Мстиславский!.. Им сошло с рук, все они остались в Петербурге, а от меня все отказались, бросили на произвол судьбы. Родственники испугались скандала и умыли руки. Они считают меня похороненным навеки, но я еще вернусь, я должен вернуться обратно, опять начать жизнь…

Пусть здесь якшается с камчадалами старик Завойко, пусть тешит свое военное самолюбие Максутов — они уже не мечтают о Петербурге, а я выберусь отсюда, выберусь!

Война — это мое счастье. Скорее бы она началась! Будут у меня деньги… капитан Роджерс даст еще, я ему пригожусь… Я готов препроводить в Америку десятки Пиммов, пусть едут!

А если кто узнает о том, что я служу Англии? — промелькнула в сознании тревожная мысль, но Лохвицкий поторопился отогнать ее. — Кто же может узнать? Никто! Здесь некому. Прочь сомнения! Это мой последний козырь, моя ставка на жизнь, на Петербург!»

Войдя в свою комнату, не зажигая света, Лохвицкий повалился на кровать, но долго еще в эту ночь не мог заснуть.

Глава 5

Ясным июньским утром небольшая шхуна Российско-Американской торговой компании вошла в залитую солнцем Авачинскую бухту.

Шхуна совершила немалый путь через бурное Охотское море, от порта Аяна до берегов Камчатки. Она везла товары, продовольствие, очередную почту.

Пассажиров было немного: несколько рыбаков, мастеровых людей и отставных солдат, решивших прочно осесть на Камчатке.

Пассажиры с любопытством посматривали на скалистые берега Авачинской бухты, стараясь поскорее увидеть город Петропавловск.

Среди них особенно выделялся худощавый, обросший русой бородой человек в наглухо застегнутом брезентовом плаще.

Облокотившись о борт корабля, он стоял в отдалении от других пассажиров, не переставая сосал трубку и с жадным вниманием вглядывался в приближающиеся берега Камчатки.

«Беспокойный человек и, кажется, совсем не спит по ночам», подумал о нем капитан шхуны, краснолицый сибиряк Матвеев.

Человек в плаще давно уже возбудил в нем сильное любопытство. Капитан знал, что тот совершил путешествие по Восточной Сибири и теперь добирался до Петропавловска на Камчатке, чтобы оттуда вернуться на родину, в Америку.

Звали путешественника мистер Пимм. Все дни плавания он провел уединенно, часами простаивал у борта, смотря на море.

Капитан Матвеев несколько раз пытался завести с путешественником разговор о его путевых впечатлениях, но мистер Пимм неохотно шел навстречу желаниям капитана, односложно отвечал на все его расспросы.

«Бирюк, нелюдим!» думал капитан, искоса наблюдая за непонятным пассажиром. И в то же время у него не было оснований быть недовольным этим человеком. Мистер Пимм был со всеми вежлив, обходителен, не вмешивался в чужие дела.

— Вот и прибыли, сударь, — сказал Матвеев, подходя к пассажиру. — Все прошло благополучно.

— Благодарю вас, капитан! — на чистом русском языке проговорил мистер Пимм. — Вы превосходно ведете корабль! — Он крепко и, казалось, очень сердечно пожал Матвееву руку.

Капитана это тронуло, и он немного смущенно погладил свои вислые усы:

— Какое там «ведете»!.. Просто погода нам благоприятствовала. Ни одного шторма не было. А теперь мы уже совсем в безопасности. Смотрите, какая тишина в бухте…

— Простите, а где же самый порт? — спросил мистер Пимм.

— Сейчас, сударь, увидите. Вот только минуем этот узкий мыс — мы его Языком называем — и войдем еще в одну бухту поменьше, Петропавловскую.

И верно, через некоторое время шхуна прошла через неширокий пролив между оконечностью мыса и скалистым берегом и очутилась во внутренней малой бухте. Она была еще более спокойная, чем Авачинская бухта, и только легкая серебристая рябь пробегала по ее поверхности.

— Видали, какое местечко для порта выбрали? — не без гордости показал на бухту Матвеев. — Хоть десятки кораблей заходи — всем места хватит!

— Прекрасная бухта! — согласился мистер Пимм. Но сейчас бухта была почти пуста. Только у причала стояли грузовой транспорт «Двина» да несколько ботов и шлюпок.

На горизонте показались паруса еще какого-то судна. Матвеев всмотрелся и вслух подумал:

— Не иначе, американский китобой в порт идет.

— И долго он здесь задержится? — спросил мистер Пимм.

— Водой запасется — и в путь. Вот вы на нем и сможете уехать.

Вскоре шхуна вошла в порт и бросила якорь у причала.

Мистер Пимм стоял с вещами у сходен, готовясь покинуть корабль. Капитан Матвеев вежливо предложил ему:

— Разрешите, сударь, я вас к Василию Степановичу Завойко провожу. Он человек хлебосольный, вашего брата, путешественника, привечает, как родных.

Капитан подозвал матроса и, приказав ему доставить вещи в дом Завойко, сошел вместе с мистером Пиммом на берег.

Город, раскинутый у подножия конусообразной Авачинской сопки, был мал, разбросан, непригляден и скорее напоминал большую деревню. На берегу бухты стояли наспех сколоченные склады, лежали кучи камня, бревен. На солнце сушились протянутые на кольях сети, рыбья чешуя шуршала под ногами, сильный запах рыбы стоял в воздухе. То и дело встречались ключи, пробивающиеся из земли, и от них по улицам текли ручейки с прозрачной водой. Стучали топоры плотников, в кузнице звенело железо, на базарной площади шла бойкая торговля, на плацу перед казармами солдаты обучались ружейным приемам. Мистер Пимм и капитан Матвеев подошли к дому Завойко.

Матвеев сказал выбежавшему денщику Кириллу о том, что он пришел с путешественником. Денщик провел Пимма в приемную, а сам отправился за Василием! Степановичем.

Полутемная приемная была неказиста, она сильно напоминала мастерскую или склад вещей: куски вулканической лавы, обломки горных пород, срезы дерева занимали стол и подоконники. Со стен свисали шкуры зверей, пучки ароматных сушеных трав.

Завойко не заставил себя долго ждать и вскоре вошел в приемную. За ним следовал Лохвицкий.

— Сердечно рад вашему прибытию, мистер Пимм! — радушно проговорил Завойко и протянул руку. — Наслышан о вашем путешествии по нашим отдаленнейшим землям.

Мистер Пимм поклонился и заговорил медленно, осторожно, видимо стараясь подбирать точные русские слова:

— Покорно благодарю. Я счастлив, что мне удалось совершить путешествие по этой великой стране, полной чудес. — И, желая, очевидно, изменить тему разговора, сказал: — Я также много наслышан о ваших заслугах, мистер Завойко, о вашей плодотворной деятельности по устроению Камчатки. Вы для России открываете новую страну…

— Какие там заслуги! — отмахнулся Завойко. — Дал бы бог честно потрудиться на благо отчизны. Прошу познакомиться: господин Лохвицкий, мой помощник.

— Очень рад! — проговорил мистер Пимм и обменялся с Лохвицким рукопожатием.

— Прошу в столовую, — сказал Завойко. — С дороги, по русскому обычаю, следует закусить.

Все прошли в столовую, где гостей уже ждала жена Завойко, Юлия Егоровна, пожилая, седеющая женщина, и сыновья — Егорушка и Владимир.

Мистер Пимм со всеми поздоровался и каждому нашел что сказать, простое и милое. Юлия Егоровна расцвела.

— Надеюсь, мистер Пимм, вы у нас отдохнете после столь утомительного путешествия? — спросила она. — У нас здесь тоже есть примечательные места.

— Очень сожалею, но обстоятельства вынуждают меня незамедлительно вернуться на родину.

Все сели за стол, и Юлия Егоровна щедро потчевала гостя блюдами своего изготовления. Василий Степанович расспрашивал мистера Пимма о его путешествии, о том, что увидел он в стране интересного, примечательного. Завойко любил бывалых людей — путешественников, моряков, охотников, людей практических знаний, житейского опыта, каким, был и он сам. Он хорошо понимал, каким надо было обладать мужеством и энергией, как надо было любить науку, чтобы предпринять путешествие по Восточной Сибири, в то время краю дикому, малонаселенному. Вот почему он с таким любопытством расспрашивал гостя. Мистер Пимм подробно отвечал на вопросы Василия Степановича. В своих ответах он обнаруживал и обстоятельность знаний, и наблюдательность, и осторожность в общих рассуждениях. Он говорил много о богатствах Сибири, о том, что этот край ожидает великое будущее.

С откровенным любопытством присматривался к мистеру Пимму Лохвицкий. Он терялся в догадках. Лохвицкий никогда не мог себе представить, чтобы человек, который выполняет тайные поручения, был так уравновешен, обходителен. «Умная бестия! — не то с восхищением, не то с раздражением думал Лохвицкий, не спуская глаз с мистера Пимма. — Экий благородный облик!»

Он все ждал и надеялся, что в чем-нибудь незаметном проявится другое лицо мистера Пимма, лицо тайного агента Англии, но так и не дождался. Уж очень, очевидно, осторожен был этот человек. И Лохвицкий проникся даже за это к нему уважением.

Когда обед был закончен и все поднялись из-за стола, мистер Пимм спросил:

— В порт, кажется, пришел американский китобой?

— Да. Заморские корабли хотя и не часто, но посещают наш порт, — ответил Завойко. — Если вы так спешите, уехать сумеете в ближайшие дни… А то бы погостили?

— Благодарю от всего сердца, — торопливо проговорил мистер Пимм, — но я действительно очень тороплюсь.

И только теперь, в этих словах мистера Пимма, Лохвицкий уловил тревожное нетерпение. «Все-таки выдал себя! — подумал он. — Хочешь скорей попасть в Америку!»

К путешественнику подошел Егорушка. Мальчик показал ему свою коллекцию камней, похвалился, что у него есть полдюжины камчатских собак, которыми он будущей зимой обязательно научится управлять, и залпом сообщил мистеру Пимму еще с десяток важных вещей, по его мнению очень интересных путешественнику: по дороге в селение Калахтырку из земли бьют горячие серные ключи, недавно в реке поймали двухаршинного лосося, в тайге за городом много медведей, а как-то раз один медведь забрел даже в порт…

— Егорушка, что ты говоришь такое! — всплеснула руками Юлия Егоровна. — И потом, мистер Пимм устал с дороги, ему надо отдохнуть.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Мне все это очень интересно, — сказал мистер Пимм, отходя с Егорушкой в угол столовой. И мальчик вновь принялся показывать путешественнику какие-то вещи.

Завойко хотел было сказать Лохвицкому, чтобы тот устроил гостя на отдых, как в столовую вошел капитан Максутов. Он извинился за свой неожиданный приход и что-то шепнул Завойко.

— Пакет? Из Гонолулу? — удивился тот. — Странно… Где этот человек? Пригласите его ко мне в кабинет.

В это время Максутов заметил мистера Пимма, стоявшего рядом с Егорушкой и, казалось, внимательно рассматривавшего дымчатый камень. Максутов видел только профиль путешественника, округлую чистую линию большого лба, прямой с чуть заметной горбинкой нос, русую бороду.

Что-то горячее и сильное толкнулось в груди у Максутова. Он сделал два шага в сторону и встал за спиной у Лохвицкого и Завойко, чтобы лучше рассмотреть лицо незнакомца. Неожиданно тот поднял голову и встретился взглядом с Максутовым. В серых спокойных глазах мелькнул не то испуг, не то растерянность.

Максутов невольно подался вперед, но незнакомец резко сам шагнул к нему, протянул руку и отрывисто произнес:

— Мистер Пимм — путешественник!

— Да, да, познакомьтесь! — обернулся к ним Завойко и кивнул на Максутова: — Начальник нашего гарнизона.

Незнакомец, сузив глаза, в упор смотрел на Максутова, и взгляд его был холоден, надменен и, казалось, говорил: «Если вам что и показалось, сударь, имейте терпение помолчать!» Максутов в замешательстве пожал протянутую руку и проговорил вполголоса:

— Капитан Максутов!

Путешественник еще раз сухо поклонился.

Максутов направился к выходу из столовой. У порога он невольно оглянулся. Мистер Пимм смотрел ему вслед.

— Прошу меня извинить, — обратился к Пимму Завойко, — но я должен заняться служебными делами. Пока располагайтесь у меня, как дома. Я скоро освобожусь и буду к вашим услугам.

— О, пожалуйста! — ответил мистер Пимм. — Прошу не обращать на меня внимания.

Завойко кивнул Лохвицкому:

— Прошу вас ко мне в кабинет.

Глава 6

Максутов ввел в кабинет приземистого смуглого человека — капитана китобойного судна.

— Чем могу служить? — спросил его Завойко.

Капитан достал из внутреннего кармана куртки пакет и протянул Завойко, сказав при этом, что письмо ему вручено во время стоянки на Гавайских островах, с просьбой передать его лично начальнику порта.

Завойко вскрыл пакет и быстро пробежал письмо. Затем он поблагодарил капитана и спросил, как прошло плавание. Тот сказал, что судно во время шторма получило небольшие повреждения и нуждается в ремонте.

— В этом мы вам охотно поможем, — сказал Завойко и распорядился послать на торговый корабль мастеровых людей.

Капитан откланялся и вышел.

Завойко несколько раз тяжело прошелся по кабинету; наконец, остановившись у окна, негромко сказал:

— Господа, для нас наступают дни испытаний. Надо ждать непрошенных гостей.

— То-есть? — воскликнул Максутов.

Завойко глазами указал на пакет. Две руки протянулись к нему — Лохвицкого и Максутова. Лохвицкий стоял ближе и первый завладел пакетом. Максутов стал читать письмо через плечо Лохвицкого.

Король гавайский Камегамега Третий, памятуя старую дружбу своих предков с русскими, предупреждал военного губернатора Камчатки, что в порту Гонолулу собираются английские и французские корабли, которые, по всем признакам, совершат этим летом нападение на русские порты на побережье Тихого океана.

— Фантастическое сообщение! — пренебрежительно сказал Лохвицкий, возвращая письмо Завойко.

— Этого следовало ожидать, — заметил Максутов. — Война началась.

— Если бы так, Петербург, я полагаю, прислал бы нам на помощь достаточное число солдат, корабли… — возразил Лохвицкий.

— Петербург! Там теперь много своих забот: надо заботиться об обороне побережий Черного моря, Балтийского…

— Вот именно! — подхватил Лохвицкий. — Кому нужен Петропавловск! Глухая, забытая богом и людьми деревня. Неужели можно думать, что великие державы бросят сюда, на край света, свои корабли, когда есть более уязвимые места в нашей матушке России! Уважающие себя державы не станут заниматься таким маловажным портом.

— И все же эти державы не брезгуют запускать руку в наш карман, — усмехнулся Максутов. — Камчатка, Аляска, Алеутские и Курильские острова, давние тихоокеанские владения России, — неплохая приманка для чужестранцев. Что вы на это скажете?

— Все это вздор, милейший, — пожал плечами Лохвицкий. — Камегамега что-то напутал.

— У нас нет оснований не верить королю гавайскому, это наш старинный друг, — решительно прекратил спор Завойко. — Как бы то ни было, наш долг принять все от нас зависящие меры, чтобы достойно встретить пришельцев, откуда бы они ни появились! Я уже ранее думал об обороне нашего порта в случае нападения неприятеля, и суждения мои следующие: следует срочно перевезти пушки с «Двины» на берег и начать строить береговые батареи.

— Ваше превосходительство, — изумленно проговорил Лохвицкий, — неужели вы полагаете, что можно с двадцатью орудиями вести бой против такого сильного неприятеля… можно удержать порт?

— Силы наши действительно невелики, — проговорил Завойко, — да что делать прикажете? Подкрепления ждать больше неоткуда — забыли, очевидно, про нас в Петербурге… А нам отходить некуда. Земля наша, и нам ее от врагов оборонять, сколь ни силен был бы неприятель.

Максутов неожиданно поднялся и сказал взволнованно:

— Ваше превосходительство, Василий Степанович! Силы ваши невелики, это так, но думаю, что можно их превелико умножить. Надо нам немедля народу поклониться, всех призвать под ружье: камчадалов, зверобоев, мещанский люд. Рать соберется немалая!

— Новоявленный Пожарский? — язвительно заметил Лохвицкий.

— Прошу вас, милостивый государь, в такое время свои шуточки оставить при себе! — вспыхнул Максутов.

— Прекратите спор, господа, — строго проговорил Завойко. — Время не для шуток. Дело идет о защите отечества, и каждый должен быть готов к этому. — Он поднялся: — Капитан Максутов! Прошу завтра утром собрать ко мне всех господ офицеров. А вы, господин Лохвицкий, займитесь пока мистером Пиммом. Устройте его отдыхать в какой-нибудь дом. У меня ему сейчас находиться не совсем удобно.

— Самый лучший дом у господина Флетчера.

— Вот и хорошо! Прошу распорядиться.

Лохвицкий вышел, а Завойко разложил на столе план Петропавловского порта и жестом пригласил Максутова подойти поближе.

Глава 7

Простившись с семейством Завойко, мистер Пимм в сопровождении Лохвицкого направился к дому Флетчера.

Жена Флетчера отвела знатному гостю просторную, богато обставленную комнату.

Лохвицкий попытался завести с мистером Пиммом разговор. Он интересовался некоторыми подробностями его путешествия, но мистер Пимм был явно чем-то озабочен, отвечал невпопад, всем своим видом говоря, что он смертельно устал и хочет побыть один.

«Чертовски осторожен! — подумал Лохвицкий. — Оно и лучше».

— Отдыхайте, мистер Пимм, — наконец стал прощаться Лохвицкий. — Если разрешите, я к вам завтра загляну.

— Очень буду рад! — ответил Мистер Пимм. — Прошу меня извинить сейчас, я очень устал с дороги. Завтра буду рад видеть вас в любое время… Держите меня в курсе, когда могут быть суда в Америку. И вот что еще я хотел вас спросить, мистер Лохвицкий. В городе какое-то странное оживление… Что-нибудь случилось?

Лохвицкий пристально посмотрел на мистера Пимма и, усмехнувшись, еще раз поразился его осторожности.

— Разве вам неизвестно? Англия и Франция порвали с Россией дипломатические отношения.

— Война! — вздрогнул мистер Пимм. — Какие есть об этом данные?

— Кажется, англичане и французы, мистер Пимм, намерены послать сюда военные корабли.

— Сюда? В Петропавловск?

— Да. И вообще на Дальний Восток. Вот порт и начинает готовиться к обороне.

— Это невероятно!

— Невероятно? Что именно? — не понял Лохвицкий восклицания путешественника.

— Эта война!.. Она может задержать меня здесь, а я тороплюсь.

Лохвицкий понимающе кивнул головой:

— Не беспокойтесь, мистер Пимм. Вы уедете в Америку, я вам это обещаю.

— Не могу ли я отплыть сегодня… завтра… как можно скорее?

— Я сделаю все от меня зависящее. В порту сейчас стоит американский китобой. Несколько дней он будет запасаться провизией, водой, а затем пойдет к американским берегам. Мистер Пимм может в это время ознакомиться с городом, с портом, с возведенными укреплениями.

Лохвицкий многозначительно взглянул на мистера Пимма. Но тот точно пропустил его слова мимо ушей. Лохвицкий пожал плечами — его уже начинала раздражать эта чрезмерная осторожность мистера Пимма, — простился и вышел.

Мистер Пимм дождался, когда стихли его шаги, с беспокойством оглядел комнату и тяжело опустился в кресло.

Наигранное оживление сошло с его лица. Лицо стало серым, измученным. Мистер Пимм почувствовал страшную усталость.

Захотелось тут же, не сходя с кресла, заснуть. А из головы не выходил этот не в меру предупредительный и учтивый чиновник Лохвицкий, его настойчивые и изучающие глаза.

«Уж не подозревает ли он меня?» с тревогой подумал мистер Пимм и тут же вспомнил другие глаза — вопрошающие, удивленные глаза капитана Максутова.

Мистера Пимма бросило в жар.

— Дмитрий Максутов, Дмитрий Максутов!.. — забормотал он и, забыв про усталость, вскочил с кресла и принялся быстро ходить по комнате.

Нет, нет, сейчас нельзя поддаваться усталости! Надо все обдумать, решить.

А капитан Максутов в это время сидел вместе с Завойко над планом Петропавловского порта и намечал, где и как целесообразнее расставить береговые батареи.

Но по временам он ловил себя на том, что думает не о батареях, а о человеке, который сегодня в столовой у Завойко представился ему как мистер Пимм.

«Неужели это он? — со страхом и радостью думал Максутов. — Только у него были такие глаза, такой лоб. И он, кажется, узнал меня, узнал сразу, с первого взгляда. Но что за странное превращение: «Мистер Пимм — путешественник»! Неужели ему удалось бежать? Непостижимо! Оттуда не возвращаются… А ему удалось! Какое-то чудо!» — Что с вами, Дмитрий Александрович? — спросил Завойко, заметив рассеянный вид Максутова. — Заработались сегодня? Идите отдыхать, продолжим завтра с утра.

Максутов откланялся, вышел на улицу и, не медля ни секунды, направился к дому Флетчера.

Мистер Пимм сидел в желтом кругу света и рылся в своем походном мешке.

— Кто там? — Он испуганно поднялся и отступил в темноту.

— Это я, Максутов, — вполголоса проговорил капитан, плотно закрывая за собой дверь. — Дмитрий Максутов… если вы меня не забыли… И вам нечего меня опасаться.

Мистер Пимм сделал несколько шагов навстречу гостю и дрогнувшим голосом, в котором были и радость и боль, сказал:

— Я верю тебе, Дмитрий.

— Сергей, Сереженька! — задохнулся Максутов и, ринувшись вперед, крепко обнял «мистера Пимма». — Значит, глаза не обманули меня… Это ты, неистовый Сереженька Оболенский! — бормотал в радостном возбуждении Максутов. — Ты жив, свободен!

— Зови меня лучше «мистер Пимм» — нас могут услышать, — остановил его Сергей Оболенский и с тревогой покосился на дверь. Потом подошел к окну и поправил занавеску.

— Мы одни, в доме все уже спят… Я понимаю, ты принял другое имя и едешь в Америку.

— Да, Дмитрий. Да, так.

— Но как тебе удалось вырваться с каторги? От Вилюйска до Камчатки тысячи верст — непроходимая тайга, горы…

— А мне все еще не удалось вырваться, — горько усмехнулся Оболенский. — Один неосторожный шаг — и беглого каторжника Сергея Оболенского вновь по этапу погонят на рудники.

Друзья присели у стола и, не сводя глаз друг с друга, вспомнили Петербург, семью Оболенских и Максутовых, живших в большой дружбе.

…В роду Оболенских все были моряками. В полутемных залах особняка на Васильевском острове в Петербурге можно было увидеть старинные портреты капитанов и адмиралов, служивших во флоте в течение многих десятков лет.

Алексей Сергеевич Оболенский дослужился до чина контр-адмирала и командовал бригом «Олег», участвовавшим во многих дальних плаваниях.

К морской карьере предназначались и двое детей контр-адмирала — Сергей и Николай.

Морские традиции были всесильны в семье. Здесь только говорили о кораблях, морских сражениях, великих флотоводцах.

Контр-адмирал Алексей Сергеевич, когда он бывал в хорошем расположении духа, рассказывал детям о своих далеких плаваниях, о чужих заморских странах, о таинственных, затерянных среди океанских просторов островах, о смелых капитанах, прославивших отечественный флот замечательными открытиями.

Эти рассказы отца волновали мальчиков необыкновенно. Запах моря, знойный ветер тропического берега, чернокожие воинственные племена — все манило их к себе.

По раз навсегда заведенному обычаю, мальчиков отдали в морское училище — сначала старшего, Сергея, потом Николая.

Сергей часто уезжал с товарищами на шлюпке в море, вместе со сверстниками был заводилой многих отчаянных выходок против училищного начальства. Но вскоре интересы его изменились. Сергей все меньше времени стал уделять морю, разговорам о морских путешествиях. Его часто можно было застать за чтением книг, которые он доставал помимо училищной библиотеки. Он стал задумчив, серьезен не по летам, вечно погружен в свои мысли. Через некоторое время Сергей заговорил о том, что не хочет стать моряком, а думает пойти учиться в университет.

Отец, узнав о желании сына, разгневался. Он кричал, грозил, но Сергей был непоколебим. Отец сдался. Сергей поступил в университет, а Николай продолжал учебу в морском корпусе. Теперь братья виделись совсем редко, только по праздникам, когда собирались в особняке на Васильевском острове. Сюда же часто приходил и Дмитрий Максутов.

Дмитрий благоговел перед Сергеем. Он с увлечением рассказывал ему о своей военной службе, о новых товарищах. Сергей выслушивал его нетерпеливо. Видно было, что этот мир был ему чужд. Он спрашивал, что Дмитрий читал за это время, одолел ли те книги, которые он ему принес. Дмитрий смущенно признавался, что книг этих еще прочитать не успел, и обещал обязательно их прочитать.

Сергей упрекал Дмитрия, потом с жаром начинал рассказывать о том, что сейчас наполняло все его существо: о горестной судьбе закабаленного русского народа, о долге всех честных людей бороться за его счастье. Дмитрий плохо понимал, что ему говорил друг, но постоянно после таких разговоров испытывал чувство тоски и неловкости.

Потом разразилась катастрофа: Сергей был арестован. Стало известно, что он был активным участником «пятниц» Петрашевского. Эти «пятницы» посещались широким кругом передовой столичной интеллигенции — литераторами, учителями, студентами, мелкими чиновниками, офицерами. Они говорили о прочитанных книгах, об идеях утопического социализма, о тяжести царской цензуры, о ненавистном крепостном праве.

После революции 1848 года в Западной Европе в речах и докладах посетителей «пятниц» зазвучали боевые, страстные ноты.

Наиболее революционные участники кружка, к которым принадлежал и Сергей Оболенский, проектировали устройство тайной типографии, составляли агитационные сочинения для распространения в народе и в царской армии, мечтали о подготовке массового восстания.

Агенты Николая I выследили нашумевшие «пятницы», установили за ними секретный надзор, и вскоре наиболее активные члены кружка были арестованы. Николай I жестоко расправился с петрашевцами. Одни из них были осуждены на вечную каторгу, другие — на поселение, третьи — отправлены в арестантские роты.

Сергей Оболенский был осужден на каторгу и сослан в Сибирь.

События эти потрясли семью. Все в доме словно пригнулись к земле, замерли.

Мать, не выдержав удара, умерла в тот же год, когда Сергея отправили в Сибирь.

Отец быстро постарел, почти не покидал своего кабинета, стал угрюмым и раздражительным.

Три года Сергей Оболенский и его товарищ по процессу провели на рудниках. Дикая глушь, тоска по свободе сводили их с ума. Они решили бежать. Бежать за границу, чтобы там создать свободный печатный орган, в котором можно было бы отстаивать интересы подневольных крестьян. Путь оба товарища выбрали в то время совершенно необычный. Они решили пробираться на восток, бежать в Северную Америку, а оттуда уже в Европу. Этот путь казался им более безопасным. В те времена представления о восточной части нашего государства были самыми туманными. Двум беглецам пришлось перенести нечеловеческие трудности. Много раз были они на краю гибели. Товарищ Оболенского не выдержал тяжелого пути и скончался.

Сергей похоронил своего друга на берегу неведомой сибирской реки и поплелся дальше. Силы покидали его. Таежные охотники подобрали обессилевшего Оболенского и помогли ему добраться до реки Лены. Здесь ему повезло. Он встретился с ссыльными декабристами, доживавшими свой век на поселении. Его приютили и отнеслись к нему с любовью и вниманием. Ссыльные разработали план его дальнейшего бегства, предложили ему принять имя мистера Пимма, путешествовавшего по Сибири в это время, снабдили деньгами, документами и отправили в путь на Камчатку. Оттуда он должен был бежать в Америку.

— Вот я и мистер Пимм — путешественник, — закончил свой рассказ Сергей Оболенский.

— Значит, Сергей, снова жизнь, свобода?

— Свобода, Дмитрий! Я изо дня в день мечтал о ней четыре года. Без этой мечты невозможно было бы перенести все муки, без нее не стоило бы жить, бороться… Теперь остался последний шаг. Как бы я хотел завтра же отплыть в Америку!

— Завтра? Так поспешно?

— Мне медлить нельзя, Дмитрий! Удача может мне изменить каждую минуту. Скорее бы туда, за океан, подальше от всевидящих пашей!.. Америка, потом Европа. Жить, бороться, работать! Звать все честное на борьбу с произволом, насилием, бороться за освобождение крестьян от рабства, избавить Россию от позора самодержавия…

— Узнаю тебя, друг мой! Ты все тот же неукротимый, неистовый рыцарь справедливости, — с нежной и покорной печалью проговорил Максутов.

— Да что это я все о себе! — смутился Оболенский. — Какая судьба забросила тебя в эти края? Ты ведь, кажется, был на хорошем счету, или не угодил кому из сильных мира сего?

— Это длинная, да и не очень веселая история, — вздохнул Максутов. — Одним словом, мне не повезло в Петербурге. Я стал неугоден начальству. Мне предстояло сделать выбор: или навсегда покинуть армию, или отправиться служить на Камчатку. И я предпочел последнее. Что бы я иное мог сделать? Все в нашем роду военные, им решил остаться и я. К иной службе непригоден, а состояния, как ты, должно быть, знаешь, не имею никакого. Род наш совсем оскудел.

— Ив каком же ты чине здесь? — спросил Сергей.

— Именуюсь пышно: начальник гарнизона!

— И велик гарнизон?

— Сила небольшая, — усмехнулся Максутов: — примерно три сотни штыков, да на «Двине» двадцать орудий.

— Что же вы будете делать, если и в самом деле начнется война?

— Будем оборонять порт с этими силами. И думаем, чести своей не осрамим.

— Тяжело выдержать вам натиск иностранной армады!.. А у вас суда есть?

— Дожидаемся фрегата «Аврора». Может, на наше счастье, сюда поспеет. Будет тогда большая подмога.

– «Аврора»… это где капитан Изыльметьев? Да на нем мой братец Николенька служить должен!

— Николенька? Хорошо его помню…

Друзья еще долго говорили о прошлом, вспоминали дни своей юности. Потом принялись обсуждать вопрос о положении беглеца, и Максутов согласился с тем, что Сергею надо уезжать как можно скорее, пока порт еще не закрыт для входа иностранных судов.

— Беспокоит меня этот ваш Лохвицкий, — пожаловался Сергей. — Слишком уж он назойливо ко мне присматривается.

— Да, человек подозрительный! От него лучше держаться подальше, — согласился Максутов и сказал, что он сам устроит Сергея на американский китобой.

Друзья просидели до рассвета.

Глава 8

Утром офицеры и несколько чиновников собрались в кабинете начальника края.

— Вам уже известно, господа, — начал Завойко, — что Россия находится в состоянии войны с Англией и Францией. Со дня на день можно ожидать появления незваных гостей около Камчатки. Вверенный мне край может стать ареной жестоких боев. Мы должны быть готовы встретить неприятеля в любой час. Мною и капитаном Максутовым выработан план обороны порта, который я и предлагаю вашему вниманию. Суть плана сводится к одному: не допустить вражеские корабли в Петропавловскую бухту. Сие есть самое важное и решающее. Не войдет неприятель в бухту — город не будет сдан, войдет — гибель городу. Эта мысль и лежит в основе плана обороны. Все имеющиеся в порту орудия я разделяю на семь батарей. Эти батареи мыслю расположить таким образом… — Завойко стал показывать на плане порта места, где он думает поставить батареи. — На Сигнальной горе считаю нужным поставить батарею номер один. Можно твердо предположить, что эта батарея должна будет принять на себя самый яростный огонь вражеских судов. То же могу сказать о батарее номер четыре, которую думаю поставить с другой стороны Петропавловской бухты. Как видите, и эта батарея призвана будет играть главную роль в обороне порта и принять на себя первый удар врага. На эти батареи надо будет поставить офицеров испытанной храбрости и отваги.

Далее, видите, на перешейке между Никольской горой и Сигнальной предполагаю поставить третью батарею, а у Языка, идущего от материка к Сигнальной горе, — вторую. Обе эти батареи должны будут стать на пути вражеским кораблям, ежели им удастся прорваться мимо первой и четвертой батарей.

Весьма вероятно, что неприятель попытается высадить десант и захватить город с севера. Сие также предусмотрено планом.

Пятую батарею полагаю поместить на правой стороне бухты, шестую — с северной стороны города, у озера Колтушного, седьмую — у северной оконечности Никольской горы.

Для борьбы против десанта готовим также пехоту и отряды стрелков.

Вот, господа, и весь план. Прошу открыто и прямодушно высказать свои соображения, помышляя только о благе отечества.

Наступила тишина. Если до этого момента офицеры внутренне еще не ощущали войны, то теперь ее дыхание коснулось каждого, война становилась реальностью, уже диктовала свои законы и повелевала людьми. В сознании присутствующих наступил переломный момент. Старые склонности, личные предположения и планы сразу же отошли на задний план. Офицеры могли теперь только думать о войне, говорить о войне, видеть только то, что могло быть полезным в обороне города.

Офицеры подробно обсудили план обороны, высказали свои замечания.

Капитан Максутов предложил расположить первую батарею на Сигнальной горе как можно ближе к берегу и на открытой площадке, у подножия скал.

— Но на такой позиции нас моментально расстреляют, как учебную мишень, — заметил лейтенант Гаврилов.

— Зато нам ничто не помешает вести меткий прицельный огонь по врагу, — ответил Максутов. — И пока суда неприятеля расправятся с нами, мы сумеем причинить им немало хлопот.

Завойко подумал и согласился с предложением Максутова.

Обсудив еще ряд вопросов, Завойко с офицерами верхом отправились в поездку вокруг Петропавловска, чтобы на месте наметить позиции для батарей.

* * *

На другой день Лохвицкий, как и обещал, вновь навестил мистера Пимма. Он сообщил, что вопрос об его отъезде уже согласован с капитаном американского китобоя, но сам китобой еще ремонтируется и покинет порт дня через два-три.

— Вам, я вижу, скучно у нас, — заметив озабоченный взгляд путешественника, осведомился Лохвицкий. — Позвольте, я познакомлю вас с окрестностями города.

Мистер Пимм не посмел отказаться, и они отправились, как только привели лошадей. На холме в березовой рощице осмотрели чугунную колонну, воздвигнутую в честь Витуса Беринга, основателя порта Петропавловск на Камчатке.

Затем Лохвицкий и мистер Пимм поднялись на Никольскую гору, которая узкой грядой отделяла Петропавловскую бухту и порт от Авачинского залива.

— Уязвимое место, мистер Пимм, — как бы вскользь заметил Лохвицкий, показывая на седловину. — Достаточно высадить здесь десант, пересечь эту гору, и противник окажется в тылу порта. Судам неприятеля даже не надо входить в малую бухту.

— Но господин Завойко, я надеюсь, учитывает это? — озабоченно спросил мистер Пимм.

— Да, конечно! Здесь, у Никольской горы, будет стоять одна из батарей. Но орудий у нас явно недостаточно, и они так стары… Кроме того, Завойко полагает, что противник будет стремиться прорваться в Петропавловскую бухту. И основные батареи поэтому будут расположены при входе в нее.

Спустившись с Никольской горы, Лохвицкий и мистер Пимм поехали вдоль побережья. Навстречу им то и дело попадались солдаты, горожане, тянулись подводы с бревнами и камнем.

Лохвицкий бодрым тоном расспрашивал людей, как продвигаются работы на батареях, в чем чувствуется нехватка…

Объезд затянулся до позднего вечера.

«Путешественник, кажется, теперь знаком с обстановкой не хуже самого начальника порта», подумал Лохвицкий, наблюдая, как мистер Пимм пытливо все рассматривает и ко всему прислушивается.

Когда объезд закончился и они вернулись к дому Флетчера, мистер Пимм спросил Лохвицкого, нельзя ли как-нибудь ускорить ремонт американского китобоя.

— Да, да, я сделаю все возможное, — заверил Лохвицкий. — У меня к вам тоже небольшая просьба, мистер Пимм.

— Пожалуйста!

— Не согласитесь ли вы передать одному лицу в Америке небольшое письмо? Всего несколько дружеских слов… Это вас не затруднит?

— О, нисколько! Сочту за честь оказать вам услугу, — с готовностью согласился мистер Пимм.

Лохвицкий раскланялся и, пожелав мистеру Пимму хорошо отдохнуть, сказал, что завтра он навестит его снова.

Глава 9

Все утро Максутов объезжал батареи. К полудню он вернулся в город.

Солнце палило нещадно. Ветер, подувший было с утра, стих. Заморившийся конь еле переступал ногами. Максутов хотел было повернуть к бухте, искупаться, полежать в тени. Но в такой день, когда все жители города — и стар и млад — вышли строить батареи, об этом нечего было и думать. Нестерпимо хотелось пить. Максутов не выдержал и повернул коня к своей квартире. Там, во дворике, на дне родничка, у денщика Василия всегда хранился жбан с отменным холодным квасом.

На крыльце, у запертой на замок двери, сидел старик Гордеев.

Гордеев жил у подножия лесистой сопки, верстах в пяти от Петропавловска, с приемной дочкой Машей. Он промышлял охотой, рыбной ловлей и слыл среди камчадалов за лекаря.

Максутов не раз ходил с ним на кабанов, медведей и всегда изумлялся его редкостному знанию местности, повадок зверей и птиц.

— Кого ждешь, Силыч? — спросил Максутов. Гордеев поднялся:

— Денщика Василия, ваше благородие… Я вам тут фазана принес, ягод. — Он показал на прикрытую чистым домотканным полотном корзину. — Дозвольте, ваше благородие, спросить: что это за навождение такое? Ни души в городе, точно повымерли все… И Василий ваш сгинул куда-то.

— Мой Василий ружейным приемам обучается.

— Что так? — опешил Гордеев. — Или беда какая?

— Беда, Силыч.

Максутов спешился, прошел во дворик, достал со дна родничка жбан с квасом и, утолив жажду, рассказал Гордееву о том, что происходит в городе, к чему готовятся жители.

— Худы наши дела, ваше благородие, — опечалился старик. — Сила, видать, пребольшая идет. Давно люди сказывают: будет беда.

— Беда не беда, а обороняться надобно.

— Это уж само собой… Сила большая, да и на нее управу найдем.

— Вот то-то. Всем надо дружно против врага итти, всем нашим камчатским людям. Ты вот разве не пойдешь супостата бить?

— Отчего не пойти, пойти можно, — согласился старик. — Раз надо — так что же сделаешь.

— Вот видишь! Ты ведь зверя стреляешь без промаха.

— Это уж точно, маху не дам.

— А теперь поважнее забота подошла. Землю свою оборонять от иноземцев нужно. Понял?

— Как не понять… Только без народа какая же сила!

— Это правильно, Силыч, — согласился Максутов. — И я так думаю… Иди-ка ты по селениям камчатским да скажи людям так: Василий Степанович Завойко зовет всех на помощь, родину оборонять, землю русскую. Родина-то у всех у нас одна. Ее защитить надобно. Понял, Силыч?

— Так точно, ваше благородие, все понял.

— Вот и ступай, — сказал Максутов, садясь в седло. — Низкий поклон всем людям передай, пусть старые свои обиды каждый забудет да сюда на помощь идет.

— Пойду, пожалуй, — поднялся Гордеев. — Что теперь о старом вспоминать, сердце тревожить понапрасну! Надо свое отечество из беды выручать… Будьте здоровы, ваше благородие!

Максутов тронул коня и поехал к дому Завойко. Заметив Максутова, на крыльцо выбежал встревоженный денщик Кирилл.

— Жандарм с срочной оказией прибыл, Василия Степановича дожидается. А где его сейчас искать, ума не приложу, — сообщил он.

— Какой жандарм? — насторожился Максутов.

— Обыкновенный, в мундире… В приемной сидит. Говорит, дело государственное. Только что с торговым судном прибыл из Охотска.

Максутов вошел в приемную. Долговязый жандарм, дремавший на стуле, вытянулся, сконфуженно заморгал глазами и хрипло гаркнул:

— Срочный пакет из Иркутска, ваше благородие!

— Покажите. — Максутов протянул руку.

— Велено в собственные руки господина Завойко, — замялся жандарм.

— Я начальник гарнизона, мне можно.

— Не могу, ваше благородие. Сами понимаете — служба. — Что-то ты мямлишь, братец! «Служба, служба»!.. — осердился Максутов. — Что там случилось такое?

Жандарм переступил с ноги на ногу, покосился на дверь и, тяжело вздохнув, наклонился к Максутову:

— Злодей с каторги сбежал, ваше благородие. Дюже хитрый, все следы спутал, за путешественника иноземного себя выдает.

Максутов вдруг ощутил, как у него похолодели пальцы.

— Хорошо, братец, — овладев собою, сказал он. — Я сейчас пошлю за военным губернатором. Жди его здесь.

Максутов поспешно вышел на улицу, вскочил на коня.

Что теперь будет с Сергеем? Китобой уйдет в Америку не раньше завтрашнего дня, а через час-другой уже всем станет известно, кто такой мистер Пимм. Может быть, все рассказать Завойко? У него благородное сердце, и он примет участие в судьбе несчастного ссыльного. Но нет, это, пожалуй, рискованно. Завойко не нарушит присяги царю, он задержит Сергея Оболенского и выдаст его жандарму. Что же делать? Нужно немедленно предупредить Сергея об опасности. Утром Максутов видел его с Лохвицким. Но где он сейчас?…

Максутов, пришпорив коня, поехал к дому Флетчера.

Он заметил Оболенского на склоне лесистой сопки. Сергей был один. Сидя на замшелом камне, он задумчиво смотрел на редкую прозрачную листву берез.

— Вот прощаюсь, — грустно улыбнулся Сергей, кивнув на березы, на высокую траву. — Доведется ли когда еще раз увидеть все это! Завтра уезжаю, Дмитрий. Лохвицкий уже меня познакомил с капитаном китобоя. Грустно все же расставаться с родиной, хоть и была она мне мачехой… Видел сегодня ваши батареи. Как славно работают люди!

Максутов схватил друга за руку:

— Сергей, ты разоблачен! Из Иркутска прибыл жандарм…

— Они напали на мой след?

— Да, все известно.

— Тогда скорее на китобой! Еще не поздно. Только бы вырваться в море!

— Поздно! К вечеру все будет известно. Китобой задержат, не выпустят. Ведь Лохвицкий знает, что ты должен отплыть на этом судне?

— Что же делать?

— Не надо отчаиваться, ты будешь на свободе… Что-нибудь придумаем. Главное, сейчас надо тебе спрятаться, переждать некоторое время. А потом, как утихнет немного, отправим тебя на следующем корабле. Есть у меня один верный человек, охотник Гордеев. Я сейчас поеду и предупрежу его. Он тебя схоронит пока.

— Спасибо, Дмитрий!

— Медлить нельзя. Вон видишь сопку? Обойдешь ее стороной, пройдешь вверх по речке до завала, потом свернешь вправо по тропинке, еще версты три пройдешь, там и будет избушка Гордеева… Теперь в путь, Сергей! И не горюй, не все еще потеряно.

Максутов повернул коня и поскакал к сопке.

Сергей поспешно направился в дом Флетчера. Он простился с хозяевами, сказав им, что уходит на китобой, и, забрав вещи, направился к порту. Но потом спустился в лесистую лощину и начал пробираться к сопке.

И вовремя!

Часа через три, когда Максутов, побывав у Гордеева, вернулся в город, около базарной площади его догнал на взмыленной лошади Лохвицкий. — Вы не видели, капитан, мистера Пимма? — быстро спросил он.

— Не видел. Наверное, он уже на китобое.

— Я только что оттуда. Там его нет.

— А почему вы его так рьяно разыскиваете, господин Лохвицкий?

— А вы разве ничего не знаете?

— Понятия не имею.

— Вот так начальник гарнизона!.. Ведь в порту скрывается важный государственный преступник.

— Да вы толком скажите, что случилось? При чем здесь мистер Пимм?

— Очень даже «при чем». Он и есть то самое лицо, которое разыскивается.

— Не говорите чепухи!

— О, нисколько! Все это очень серьезно. Из Иркутска получена бумага: с каторги сбежал политический преступник Сергей Оболенский. Он выдает себя за мистера Пимма, американского путешественника. Из рук его выпускать нам никак нельзя.

— Вот и ловите! — усмехнулся Максутов.

— Я уже распорядился не выпускать из порта китобойное судно без осмотра. Все перероем, а найдем!

— Это делает честь вашей энергии, господин Лохвицкий! Какие распоряжения отдал Василий Степанович?

— Да, едемте к нему. Вероятно, потребуется и ваша помощь.

— Я сыскными делами не привык заниматься, — раздраженно ответил Максутов. — Для этого существуют жандармы, да вот и любители вроде вас.

Они подъехали к дому Завойко, обмениваясь колкостями. Василий Степанович встретил их явно смущенный и расстроенный.

— Странная история, господа! Оказывается, мистер Пимм — самозванец, беглый каторжник Сергей Оболенский. А он произвел на меня, признаться, весьма отрадное впечатление. Умный, обходительный человек. Никогда бы где подумал о нем плохое!.. Да, странно все…

— Я, ваше превосходительство, распорядился не выпускать из порта ни одного судна без осмотра, — сказал Лохвицкий. — Преступник не уйдет. Китобойное судно я лично обыщу.

— Хорошо, — сказал Завойко. — Надо принять надлежащие меры к поимке этого человека.

— Прошу поручить это дело мне, ваше превосходительство, — вытянулся Лохвицкий. — У вас сейчас много других забот.

— В самом деле! — внезапно раздражаясь, проговорил Завойко. — Все помыслы надо отдать обороне города, а нас обязывают ловить беглых каторжников… А вас уж, мой милый, не обойдут наградой, если постараетесь.

Лохвицкий не уловил иронии в словах и тоне Завойко и с готовностью произнес:

— Сочту за честь!

Он откланялся и вышел. Максутов, все время молча стоявший у дверей, тоже хотел было уйти, но Завойко его задержал:

— Какая печальная история, Дмитрий Александрович! Жена и Егорушка совсем расстроились. Не знаю, чем их и успокоить.

— История печальная, — с трудом сдерживая волнение, ответил Максутов. — Еще немного, и он был бы на свободе.

— Должно быть, отважный человек этот Сергей Оболенский. Пройти через всю Восточную Сибирь, добраться до Камчатки… Удаль, безрассудство!.. Идут напролом и губят свою жизнь…

Максутов молчал. Завойко несколько раз прошелся по комнате и, теребя бороду, задумчиво проговорил:

— И полдня не пробыл, а душу у Егорушки задел.

И на это не нашелся что ответить Максутов. Он сам тоже чувствовал, что появление Сергея Оболенского пробудило в его душе неясные порывы к чему-то светлому и хорошему. А он-то привык считать себя человеком рассудительным и спокойным.

Глава 10

Расставшись с Максутовым, Сергей Оболенский не без труда отыскал в густом ольховом лесу курную рубленую избушку охотника Гордеева. Старик с полуслова понял Сергея, не стал докучать расспросами, а провел его в тесный сарайчик, заваленный свежим, душистым сеном, и сказал:

— Живите, сударь… Лес, он не выдаст, а людей здесь бояться нечего, здесь законы свои.

Сергей поблагодарил его и сказал, что он надеется пробыть недолго.

— Нечего наперед загадывать. Сколько надобно, столько и живите. Лес-то божий, не господский.

На второй день приехал Максутов и привез ему белья, табаку и несколько книжек, чему Сергей обрадовался больше всего.

Максутов сообщил Сергею, что уведомление о его бегстве с сибирской каторги вызвало в Петропавловске немалый переполох. Отдан приказ из порта не выпускать без осмотра ни одного иноземного китобоя, ни одной рыбачьей шхуны. Особенно усердствует Лохвицкий. Он побывал на китобое, на котором должен был уехать Оболенский, и обыскал все закоулки. Но так ничего и не нашел. Китобой ушел в море. Лохвицкий выхлопотал себе в помощь с десяток солдат и сейчас с великим рвением рыщет по Петропавловску, обходит все дома. Весьма возможно, что он решится проехать по окружающим порт заимкам и селениям.

— Надо быть осторожным, — сказал Максутов. — Береги себя, Сергей. Ты во что бы то ни стало должен уехать отсюда.

Об этом Максутов напомнил и Гордееву и его приемной дочке Маше, прося их. зорко смотреть за его другом.

Уезжая, Максутов сказал Оболенскому:

— На старика можешь во всем положиться: честный человек, да и многое испытал, тоже на каторге был.

— Долго мне отсиживаться у него придется? — спросил Сергей.

— Полагаю, скоро уедешь. Только бы найти верного капитана судна и уговорить взять тебя тайно.

— Скорее бы!

Максутов, обещав все сделать, распростился и уехал. Гордеев стоял в стороне, и Сергей слышал невольно, как он поучал Машу:

— Гость наш тоже из охотников. Поживет у нас малость. Ты уж. за хозяйку будь, за всем догляди, что ему надобно.

Маша, сильная черноглазая девушка с толстой косой, исподлобья, но не скрывая любопытства, косилась на гостя. Он казался ей человеком другого мира. Когда Сергей спросил, как ее зовут, она настолько смутилась, что не знала, что ответить, и стояла перед ним безмолвная, окаменевшая.

— Машей ее зовут, — сказал старик, усмехаясь в бороду. — Это она попервоначалу такая дикая, потом обвыкнет, разговорится. Первые дни пребывания в избушке охотника протекали однообразно. Сергей целый день валялся на душистом сене, жадно читал стихи Пушкина — за эти годы он почти не видел книг и теперь упивался ими.

Жизнь обитателей избушки, нарушенная было приходом незнакомого человека, вскоре вошла в свою обычную колею. Старик старался далеко не отлучаться от дома. На охоту он уходил чуть свет и вскоре возвращался, принося с собой то фазана, то козулю. Маша занималась по хозяйству, готовила обед. Она еще сильно дичилась Сергея и на все его вопросы отвечала коротко, односложно или быстро убегала.

Но девушка догадывалась, что Сергей не простой охотник и жить в тайге долго не будет. Расспросить об этом у Силыча она не решалась, но всячески старалась скрасить пребывание Сергея в лесной избушке. Каждое утро Маша уходила в лес, чтобы набрать берестяной кузовочек ягод, пекла свежие лепешки, жарила дичь…

Однажды она встретила в тайге сына матроски Чайкиной, Ваню, большеголового скуластого мальчика, и его приятеля Егорушку Завойко. Они собирали малину.

Маша спросила мальчиков, что нового в Петропавловске. Ваня сказал, что скоро будет война, а сейчас пока солдаты ищут царского разбойника.

— Какого царского разбойника? — не поняла Маша.

— Он из Сибири убежал, с каторги… Хотел за море уплыть, а его узнали. Теперь он в тайге прячется.

— Он у нас в доме сначала жил, — сказал Егорушка. — А какой он из себя? — шопотом спросила Маша.

— С бородой, глазища — во!.. — принялся выдумывать Егорушка. — Два пистолета носит.

Но тут мальчик вспомнил, что человек, который жил у них в доме и выдавал себя за путешественника, был к нему ласков, добр и даже подарил ему охотничий ножик с рукояткой из оленьего рога. И он устыдился своей выдумки:

— А только он совсем не страшный — он добрый. Маша рассталась с мальчиками, побежала к избушке и передала Силычу рассказ Вани и Егорушки.

Старик пристально посмотрел на дочь:

— Для кого, может, и разбойник гость наш, а нам с тобой — дорогой человек. Дозорь его, береги. Ему ведь скоро в дальнюю дорожку собираться…

Сидеть без дела Сергею было тягостно и неловко. Однажды, когда старик и Маша собирались на охоту, Сергей попросил:

— А можно и мне с вами пойти?

— Чего же, пойдемте, коли тянет! — согласился Гордеев.

Они отправились втроем. Сергей видел, с каким безошибочным чутьем старик угадывал зверя, как он метко стрелял из допотопного ружья. Ни один выстрел у него не пропадал даром.

Потом Сергей стал помогать старику и Маше по хозяйству. Ходил собирать ягоды, коренья трав, ловил рыбу.

Старик нашел ему старый армяк, войлочную шляпу, и теперь Сергей по виду ничем не отличался от местных жителей.

Иногда Гордеев вместе с камчадалами ловил рыбу и брал с собой Сергея.

Мужчины рыбачили широкими сетями. Пущенные вниз по течению, сети плыли навстречу поднимающимся в реку лососям.

Лососи обыкновенно входили в реки большими стадами и при этом обнаруживали такое непреодолимое стремление к движению вверх по реке, что никакие препятствия не могли остановить их — ни быстрины, ни пороги, ни водопады.

Дойдя до преграды, лососи обычно лезли в такие узкие отверстия, что срывали себе бока, выбрасывались на отмели и бились до тех пор, пока не перебирались через них или не лишались жизни, но никогда не отступали назад, к морю.

Весь улов доставляли на берег и передавали женщинам для обработки. Часть хорошей рыбы откладывалась для употребления в пищу в свежем виде. Другая часть шла для сушки. Рыбу похуже бросали в яму; из нее готовили так называемую кислую рыбу — одно из любимых кушаний камчадалов. Самые крупные рыбины очищались от кожи и костей, затем сырое мясо растиралось в густую кашицу, которую формовали в виде хлебов и пекли в печи.

Нередко рыбой наполняли долбленую колоду и заливали водой. Затем в колоду бросали раскаленные камни, вода закипала, и рыбий жир вытапливался. Он всплывал на поверхность воды, его счерпывали и сохраняли для еды или для освещения.

Камчадалы заботились также и о сборе растительных запасов. Собирали всякого рода ягоды, сушили на солнце белые клубни сараны, длинные зеленоватые стебли кипрея.

Спокойная, простая жизнь в лесной избушке мало-помалу сблизила Сергея с охотником. Казалось, они давно знают друг друга. Привыкла к Сергею и Маша. Она любила рассказывать ему о ключах и реках, травах и птицах, зимних буранах и сопках, «которые частенько шумят и сердятся».

Легкие землетрясения в Петропавловске были настолько обычны, что на них не обращали внимания. Но этой зимой из Авачинской сопки послышалось несколько очень сильных, похожих на пушечные выстрелы ударов, появился огонь, дым и пепел.

Особенно хороши были вечера, когда, завершив все работы, Сергей, Маша и Гордеев усаживались у порога избушки или у костра и мирно, неторопливо говорили о том, что приходит на ум, что приносят воспоминания.

— А хорошо здесь, покойно! — как-то раз, лежа у костра и вдыхая запах леса, душистого сена, речной свежести, вслух подумал Сергей.

— Кого жизнь помытарила, тому наши места по нраву, — согласился старик. — Может, и вам следует пожить с нами. Места в лесу хватит. Охотник из вас может стать добрый.

— И впрямь хорошо здесь, да только для тех, кто покоя ищет. А кто правды добивается, тому здесь делать нечего.

Гордеев внимательно посмотрел на Сергея:

— А есть она на свете, правда-то?

— Есть, Силыч, есть! Большая, правда, ради которой не страшно пойти на каторгу, на муку, на страдания…

— Должно быть, так, только глубоко зарыта та правда, не скоро до нее добраться можно, — вздохнул старик. — Сторожат нашу правду крепко псы царские, никого не подпускают. Кто за правдой потянется, сейчас и рвут на части: не подходи близко! На правду барин верхом сел. Пока его с седла не сбросишь, до нее не добраться…

— А барин тебе, Силыч, видно, крепко досадил? — осторожно спросил Сергей.

— Барин мне жизнь загубил, — медленно ответил Гордеев и подкинул в костер валежнику. — Жену, детишек, все потерял я через барина нашего, Репницкого… Будь он трижды проклят!.. Да не меня одного сгубил, душегубец. Вот послушайте, что я вам про правду расскажу.

Ровным голосом, глядя неотрывно на огонь костра, старик начал свой рассказ:

— Жил в деревне барин лютый, зверь зверем. Всех забижал — и старого и малого. Житья от него никому не было на деревне. И стали люди от него, как от чумы, бегать, совсем деревня обезлюдела. Ну, а барин еще больше лютует, еще больше зверствует. Сил ни у кого не стало терпеть, да молчали люди. Что сделаешь!.. Теперь я об одном семействе расскажу, а вы примечайте. Жил-был один каретник — Степан Иванович Сухожилов по прозванию, — добрый каретник, мастер своего дела. В Москве мастерскую открыл, хозяином стал. Кареты на всю Москву славились. Ну, понятное дело, барин от него большие доходы имел, жилы вытягивал, как полагается, по-барски. Степан Иванович платил исправно, да только думку одну имел — откупиться, вольную получить. Известно, вольный человек, он как птица — куда хочешь лети, во все четыре стороны. Да и дети подрастать у Степана Ивановича стали. Дети уже не деревенские, а городские: грамоте обученные, обхождению… Старшая — Аннушка, лицом белая, стройная, как березка, умная да тихая. Полюбила она одного вольного человека, и он в ней души не чаял. Парень этот в мастерской у каретника работал. Степан Иванович свадьбе не противился, только говорил: «Погодите малость, должен я к родне съездить, потолковать». А думка у него была вольную себе и всему семейству купить. На великий праздник поехал Степан Иванович в деревню, деньги большие с собой взял. Старосте денег дал, бариновой ключнице — всех улестил. Наконец допустил его барин к себе, руку дал поцеловать, все как следует быть. Степан Иванович барину в ноги.

«Ну, чего приехал?» спрашивает барин. А Степан Иванович, по простоте душевной, и скажи: «Служил я вам, батюшка, верой и правдой, а теперь смерть моя близка, дети выросли, хочу детей осчастливить, чтобы они хоть вольными людьми пожили». — «Так… — усмехнулся барин. — А много ты мне денег дашь за вольную?» — «Пять тысяч, — отвечает Степан Иванович. — Весь капитал трудом и потом нажитый». — «Ну что ж, — говорит барин, — вольную я тебе дам, а детей мне сюда представь — довольно им там по Москве хаживать. Холопье племя! Я с них быстро белую шкуру спущу!» Как закричит, как завоет туг старик! В ноги кинулся, головой об землю бился — где там, разве барина слезами прошибешь! Он — как камень!..

Гордеев замолчал, тяжело вздохнул и стал скручивать самокрутку. Ни Оболенский, ни Маша не спускали с него глаз.

— Что же дальше было? — не утерпела Маша. — Отпустил его барин?

— Вернул барин того каретника совсем семейством обратно в деревню, в неволю, — продолжал старик. — Степан Иванович хотел руки на себя наложить — дети из петли еле живого вынули… Всему хозяйству разор пришел… Теперь, спрашиваю я, что должен был сделать тот вольный человек — жених Аннушки? Тоже к барину в неволю итти или бросить девушку? Ему к барину — как в могилу! Да уж очень он девушку любил, мила она ему была. Пустить ее одну на муку не мог… Степан Иванович и Аннушка отговаривают парня: «Живи, — говорят, — хоть ты вольным человеком!» А парень слушать ничего не хочет. Молод был, любил девушку. Женился он на Аннушке и пошел вместе с ней в кабалу.

И началась гибельная жизнь. Старик запил, мастерство свое забросил. Барин его первое время сильно драл. Да что с пьяного возьмешь, какая с него корысть! Совсем пропал человек. Только все бывало зятя спрашивает: «Как думаешь, бешеную собаку давить надо?» — «Известно, — отвечает зять, — лучше удавить, а то всех перекусает».

Отмучился Степан Иванович свое, да и отдал богу душу. Аннушка с мужем погоревали, погоревали, да и забывать стали. Сын у них рос, мальчишка хоть куда… Тихо жили, душа в душу… Ан барин свое не забыл, барин-то еще жив. Не утихомирился, кровопивец! За Аннушку взялся. Каждый божий день стал ее барщиной тягать. А раз и на конюшне выдрать велел. Муж к барину: «Смилостивься, кормилец, пожалей за ради Христа!» И слушать не хочет! Отодрали, сердешную, розгами… Не выдержала она позора, да и наложила руки на себя. Похоронили ее рядом с отцом. Остался муж один… и нет ему покоя. Всё стариковы слова в голову лезут: «Бешеную собаку давить надо». И решился он. С сыном-сироткой попрощался, нож на камне наточил и пошел ночью к барскому дому…

Только барина упредили вовремя. Схватили того человека, связали да к барину и поволокли. Потешился тогда барин над ним в свое удовольствие…

А дальше, известное дело, — каторга. Лоб забрит, бубновый туз на спине, кандалы. Большая партия в Сибирь на каторгу шла. Были которые за разбой или душегубство, были и такие, как я, по разным крестьянским делам… Каторжный шлях долог. Почитай, года два шли. Попали мы на Нерчинские рудники, самое гибельное место. Оттуда один путь — в могилу. Цельных десять лет терпел, а потом на поселение отпустили, на Камчатку, на самый край света. Думал — пропал, нет мне пути никуда, а тут охотников повстречал, камчадалов, — тоже люди. Накормили, позвали к себе, стал я у них жить.

Первое время сердце по родным местам болело. Как увижу березку, так, кажется, и побежал бы в родную деревню! Да куда подашься? А потом и привыкать стал, будто здесь и родился. Вот Машу, сиротку солдатскую, встретил, русскую душу, да и примирился, край этот полюбил…

Старик и не заметил, как он перешел на рассказ о себе. Оболенский и виду не подал, а Маша не выдержала и расплакалась.

— Да ты что? — Старик недоуменно посмотрел на нее, погладил по спине. — Ну, ну, зачем это… Что было — не воротишь. Иль своего отца вспомнила?

— А где теперь сын ваш, батюшка? — сквозь слезы спросила Маша.

— Живет где-нибудь, сиротина, горе мыкает… — Старик опустил голову и задумался.

Оболенский неподвижно смотрел на костер. Красные блики дрожали в его глазах.

«Проклятая барщина! — с болью думал он. — Железный ошейник надет на шею народа. Стоном стонет русская земля… Кровавый деспот, начавший свое царствование злодейским убийством лучших сынов России, как вампир сосет народную кровь… Нет, этому должен быть предел! Россия не умерла! Есть люди, думающие о народном благоденствии, о будущем своей страны. Их еще немного, но с каждым годом становится все больше. Они пойдут по стопам гордой фаланги тех, кто вышел на Сенатскую площадь, чтобы сбросить и казнить тирана. Они погибли, но семя, посеянное ими, даст свои плоды. Идет новое поколение борцов, зреют новые силы. Над Россией встанет светлая заря свободы. Рабство падет…»

Сергею вспомнились любимые стихи, и он вслух прочел:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

— Что сказали, сударь? — Гордеев очнулся от раздумья.

— Ты послушай, Силыч. Это сказал большой русский человек.

Товарищ, верь: взойдет она,

Звезда пленительного счастья,

Россия воспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена!

Сергей замолчал. Старик слушал чутко, но лицо его было угрюмо-печальным.

— Нет, Силыч, нельзя мне здесь засиживаться, — сказал Сергей, окинув взглядом притихший вечерний лес. — Ехать надо, бороться, рассказать правду о народных муках, о великих наших надеждах на будущее…

— Твоя правда, — убежденно проговорил Гордеев. — Рано тебе в конуру залезать.

Неведомые ночные птицы шумели в густой листве. В небе зажглись звезды. Они горели бирюзовым, холодным блеском.

Глава 11

Обычно спокойные окрестности города наполнились в эти дни тревожным оживлением. Весть о том, что к Петропавловску идут корабли неприятеля, распространилась весьма быстро, подняла на ноги всех жителей рыбацких поселков, заимок и хуторов.

Гордеев сходил в Петропавловск и вернулся с ворохом новостей. Солдаты и горожане строят батареи, возводят земляные укрепления, мастеровые чинят пушки, отливают ядра; писаря и чиновники — и те обучаются стрельбе.

Гордеев вынул из кармана листок и протянул Сергею:

— Вот почитай. Писаря всем раздают. Говорят, сам начальник Завойко написал.

Сергей взял листок и вслух прочел воззвание Завойко к жителям Петропавловска:

«Война может возгореться и в этих местах, ибо русские порты Восточного океана объявлены в осадном положении. Петропавловский порт должен во всеоружии встретить неприятеля. Я надеюсь, что жители в случае нападения неприятеля не будут оставаться праздными зрителями боев, а будут готовы с бодростью, не щадя живота, противостоять неприятелю и нанести ему возможный вред. Я пребываю в твердой решимости, как бы ни многочислен был враг, сделать для защиты порта и чести русского оружия все, что в силах человеческих возможно, и драться до последней капли крови. Убежден, что флаг Петропавловского порта во всяком случае будет свидетелем подвигов чести и русской доблести».

— Народ, стало быть, на помощь зовут, — сказал Гордеев, сразу схватывая суть дела. — Видать, большая в народе сила…

Сергей подробно расспрашивал Гордеева о том, что делается в порте, что говорят жители, как идут оборонительные работы, прибывают ли еще иноземные суда.

Нередко Сергей замечал людей, которые по пути в Петропавловск останавливались у избушки Гордеева. Были среди них бородатые старики и безусые парни. Случалось, что люди коротали ночь у избушки, жгли костры и вели неторопливые беседы. Сергей тоже не спал в такие ночи. Прильнув к двери сарайчика, он жадно слушал разговоры ополченцев.

В один из таких вечеров Сергей не выдержал, осторожно подошел к костру. На него вначале никто не обратил внимания, сочтя, верно, за местного жителя.

— Откуда ты, парень? — вскользь глянул на Сергея рыжеватый тощий мужичонка. — Что-то я тебя раньше не встречал.

— Издалека я, — неопределенно ответил Сергей. — Недавно приехал.

Раздвигая тяжелую, мокрую от росы траву, к костру подошла группа рыбаков и охотников.

— Дозвольте обсушиться, братцы, — попросил один из них, усатый, с ружьем за плечами. — Еще далече до Петропавловска?

Ополченцы расступились, пропустили пришедших к костру.

— Издалека шагаете, служивые?

— С Чесноковой заимки.

— Это где же такое?

— Считай, верст семьдесят отсюда, — сказал усатый. — За Верхне-Камчатским острогом.

— Эх, откуда принесло! — оживленно проговорил тощий мужичонка. — Похоже, и дальние тронулись. Со всех сторон люди поспешают. Недаром сказывают: охота пуще неволи.

«Какие люди! — думал Сергей про ополченцев. — Какая сила духа, какая изумительная способность отрешиться от личных горестей, коль скоро надвинулась, опасность для родины! И такой народ должен носить ярмо крепостного права, влачить жалкое существование, быть забитым и загнанным! Какая бессмысленность, какая несправедливость!»

Сергею Оболенскому до каторги мало приходилось встречаться с простыми людьми. Представления его о народе были весьма туманны, неопределенны. Только в ссылке он впервые встретился с людьми простого звания — с крестьянами, городскими ремесленниками, дворовыми людьми. Душевная чистота, простодушие, умение сохранить человеческое достоинство в тяжелых условиях каторжной жизни пробудили в сердце Оболенского чувство большой привязанности к народу, укрепили в нем готовность итти на все тяжкие испытания ради народного блага.

Теперь он увидел новые черты в характере русского человека: безграничную отвагу, душевную стойкость и такую огромную любовь к родному краю, что она как бы помогала простым людям забыть и бедность, и обиды, и всю приниженность своего существования.

Однажды под вечер у избушки остановились отдохнуть матроска Чайкина с сыном. Они несли на палке тяжелую корзину, наполненную корнями сараны, которые русское население, по примеру камчадалов, охотно употребляло в пищу. Корни этой травы собирали в свои норы особой породы мыши, и людям приходилось только разыскивать кладовые мышей и забирать их запасы.

— Запасаешься, Настенька? — спросил матроску Гордеев. — Наготовили тебе мыши провизии?

— Надобно, Силыч, запасаться, теперь только и время. А там начнется побоище, и в тайгу не соберешься. Народ говорит, скоро война будет.

— А ты что, воевать собираешься? — засмеялся Гордеев.

— Не смейся! — нахмурилась Настя. — Кто его знает, как дело обернется. Может, и мы, матросские жинки, сгодимся.

— Ты не обижайся, — сконфузился Гордеев, — это я к слову сказал. — Он обернулся к сыну матроски, Ване: — И ты, хлопец, воевать будешь?

— Буду, — серьезно ответил Ваня. — К пушкарям пойду.

Настя бросила сердитый взгляд на сына:

— Совсем от рук отбился, пострел! Днюет и ночует на батарее, еле за корнями узвала.

— Ты кем же там, Ваня? За бомбардира, что ли? — не унимался Гордеев.

— Делов хватает, — важно ответил мальчик. — Вчера с солдатами пушки с «Двины» на берег переправляли. Ух, и тяжелые!

— Видали? — пожаловалась Настя. — Целый день с солдатами! Вот отец вернется из плавания, он из него эту блажь вышибет.

— Не вышибет! — убежденно ответил Ваня. — Батя, он понятливый.

Когда сын отошел в сторону, Настя призналась Гордееву, что чует ее сердце беду:

— Несдобровать, видно, «Авроре». Перехватят ее чужие корабли, да и пустят ко дну. Не видать мне своего Василия!

Матроска неожиданно всхлипнула и уткнулась в рукав.

— Ну что ты, Настюшка! — смутился Силыч. — «Аврора» — судно доброе, авось отобьется… И Василий твой жив-здоров вернется. Все хорошо будет!

— Ну, спасибо тебе, Силыч, на добром слове. — Настя вытерла глаза. — Как приедет муженек, в гости к нам милости прошу.

— Беспременно буду! — улыбнулся старик. Матроска позвала сына, и они, подняв корзину, направились к Петропавловску.

Глава 12

Чуть свет, когда Сергей и старик Гордеев еще спали, Маша, захватив старое кремневое ружье, отправилась пострелять рябчиков или фазанов.

Тайга просыпалась. Первый утренний ветерок пробежал по, верхушкам высоких ольх, шевельнул зеленую одежду берез, и тайга наполнилась сдержанным ропотом. Громко и несогласно защебетали птицы.

По сизой от росы траве Маша вышла к светлой березовой роще. Оттуда потянуло живительной свежестью, сладко запахло травами. Дважды у Маши из-под ног с треском вспархивали фазаны, но так стремительно исчезали в березнике, что девушка не успевала вскинуть ружье.

Маше стало досадно, что утро началось так неудачно. А она-то гадала скорехонько набить дичи, принести домой, пока все спят, пожарить ее, да не как-нибудь, а по камчадальскому способу, обернув фазанов в ароматные листья травы. А потом разбудить гостя и батюшку. Батюшка глянет на стол, потянет носом и скажет: «И откуда у нас живность такая в доме?» А потом подморгнет гостю и глазом покажет на Машу. Гость обернется к Маше, улыбнется и спросит, когда же она успела набить столько птицы.

Узкая лесная тропа завела Машу в ложбинку. Крупные бордовые ягоды рдели на кустах. Маша соблазнилась и принялась собирать малину. Где-то в отдалении закуковала кукушка. Маша повернулась на звук и топотом спросила:

— Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось?

Кукушка куковала мерно и долго. Маша насчитала до сотни, потом сбилась и засмеялась: — Все путает… Зряшная птица!

Вдруг в стороне затрещал валежник, кто-то тяжело засопел. Маша оглянулась и обмерла: шагах в десяти от нее стоял огромный рыжеватый медведь и лакомился малиной.

Медведь, по-видимому, уже был сыт. Лапой он лениво счищал с веток ягоды вместе с листьями и отправлял их в рот. Время от времени он чесал за ухом или, задрав голову вверх, замирал, точно тоже слушал кукушку.

Маша схватилась за ружье. Но вот медведь повернул голову направо и встретился с Машей взглядом. Маша не помнила, как долго они смотрели друг на друга, но только ей показалось, что глаза у медведя были жалобные и просящие. «Я ведь тебе не мешаю. Иди своей дорогой», казалось, говорили они, и Маша невольно опустила ружье. Медведь повернулся и лениво, вразвалку, полез в гущу малинника. Маша попятилась, выбралась из малинника и помчалась к избушке.

Чтобы сократить путь, она не стала обходить стороной сопку, а побежала напрямик. Когда же поднялась на ее лысую вершину, то увидела такое, что ее перепугало сильнее медведя.

И она бросилась бежать к избушке еще быстрее.

Гордеев и Сергей уже проснулись и умывались у холодного родничка. Старик с удивлением посмотрел на Машу:

— С пустыми руками вернулась! Неужели птица в тайге перевелась?

Маша смущенно призналась, что она упустила медведя.

— Экая ты… — Старик с досадой покачал головой. — Промахнулась, что ли?

— Да нет, совсем не стреляла — пожалела… Батюшка, — с тревогой сказала Маша, — я с сопки солдат видела, человек десять. Не иначе сюда идут.

Гордеев с тревогой посмотрел на Сергея:

— Слыхали, сударь? Вам надобно пока схорониться.

— Солдаты?! — Сергей вскинул голову. — Куда же уйти?

— Идите-ка с Машей в лощинку, что возле речки, переждите там, а я солдат встречу.

— Пойдемте! — испуганно прошептала Маша. — Чего ждать!

— Да тихо сидите, а я вас потом позову, знак подам. Сергей и Маша поспешно удалились по тропинке в лес.

Оставшись у избушки один, Гордеев прибрал в сарайчике вещи Сергея, спрятал их в стоге сена, потом снял с кольев порванную рыбацкую сеть и принялся чинить ее.

Это, как видно, успокоило старика. Он сел спиной к тропинке, откуда должны были показаться солдаты, ухмыльнулся и даже замурлыкал песню.

Солдаты не заставили себя долго ждать. Гуськом, держа свои длинные ружья подмышкой, они подошли к избушке. Сухая трава до блеска высветлила их сапоги. Впереди на лошади ехал Лохвицкий. Лицо у него было брезгливое, раздраженное. За последнее время он сильно волновался, что «мистера Пимма» поймают другие и обнаружат у него то самое письмо для английского консульства в Америке. Это злополучное письмо не давало Лохвицкому ни минуты покоя. Он не мог простить себе, что так доверчиво отнесся к прибывшему в Петропавловск человеку, сразу же передал ему секретный документ. Но кто мог подумать, что под именем мистера Пимма скрывается беглый каторжник!

А что, если самозванный путешественник поинтересуется содержанием письма и перешлет его Завойко? Одна эта мысль приводила Лохвицкого в ужас, и он, забыв об отдыхе и покое, старался напасть на след Оболенского. Осматривал суда, отходившие из порта, обшарил почти все дома горожан и теперь рыскал по лесу, хотя хорошо знал, что искать человека здесь так же бесполезно, как иголку в стоге сена. Если Оболенский нашел приют в какой-нибудь заимке, то его уже не выдадут. И все же Лохвицкий надеялся на свою проницательность и ловкость.

Сейчас он подал солдатам знак остановиться и подошел к Гордееву:

— Эй ты, старый разбойник, чего распелся?

Гордеев неторопливо посмотрел по сторонам, точно хотел увидеть этого старого разбойника, потом поднял глаза на Лохвицкого и безмятежно улыбнулся:

— Совесть чиста, ваше благородие, вот и пою.

— Поговори мне! Кто в избушке?

— Кому там быть!.. Дочка по ягоды ушла.

— Осмотреть! — крикнул Лохвицкий солдатам.

Пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, четверо солдат вошли в избушку, четверо заглянули в сарайчик. Лохвицкий устало опустился на пень, расстегнул воротник мундира, достал платок и с облегчением вытер горячую, мокрую шею.

— Жарко, ваше благородие? — спросил Гордеев, не оставляя сетей. — Тяжелая, видать, работа у вас!

— Послушай, старик! — Лохвицкий пристально посмотрел на Гордеева своими зелеными выпуклыми глазами и жестом показал, чтобы тот подошел поближе. Хочешь сразу богатым стать, купцом в Россию вернуться?

— Как не хотеть! — неторопливо поднялся Гордеев.

— Вот видишь… А тебе тут козырная карта сама в руки идет. Выигрыш верный, только помоги мне.

— Рад стараться, ваше благородие.

— С каторги бежал важный государственный преступник, — сказал Лохвицкий. — Из Иркутска бумага пришла — словить надо злодея беспременно, не дать ему в чужие края бежать. Кто поймает злодея, тому награда обещана.

— И большая награда? — оживился Гордеев.

— Об этом мы с тобой после договоримся. Так вот слушай, старик! Каторжник этот беспременно в тайге скрывается. Росту он- среднего, худощав, волосом рус, с бородой. Как приметишь в тайге, сразу ко мне волоки.

— А ежели не пойдет? — Силой бери.

— Его, государева разбойника, поди, не одолеешь… Верно, с ружьем бродит?

— Ружья, может, и не имеет, — пистолет.

— Вот видите, ваше благородие! — многозначительно развел руками Гордеев. — С таким человеком опасно связываться, того гляди убьет.

— Какой же ты, к дьяволу, охотник! — с презрением сказал Лохвицкий. — Медведя-то бьешь?

— Какое же сравнение, ваше благородие! Человек завсегда хитрее зверя. К медведю можно тихонько подойти.

— И к каторжнику подкрадись. Выследи — да стреляй в спину!

— А награда?

— Награда будет и за мертвого.

— Это уж другое дело. Так-то можно за дело взяться. Уж я, ваше благородие, постараюсь, всю тайгу обойду, всех людишек на ноги поставлю, — засуетился Гордеев. — Беспременно изловлю разбойника! — Старайся, братец! За царем верная служба не пропадет… Да и от меня награду получишь, — снисходительно проговорил Лохвицкий.

Подошли солдаты. Они доложили Лохвицкому, что ни в избушке, ни в сарайчике ничего подозрительного не обнаружили.

— Так помни, старик, уговор! — сказал Лохвицкий на прощанье. — Приведешь каторжника — деньги получишь, в Россию поедешь.

— Уж вы не сумневайтесь, ваше благородие… Счастливого пути!

Лохвицкий с отрядом тронулся дальше в тайгу. Когда ветви деревьев скрыли спину последнего солдата, Гордеев принялся набивать трубку. Жесткие пальцы его прыгали, табак сыпался на землю. С большим трудом удалось ему раскурить окованную медью трубку. «Ах, подлая душа! Ах, клещ лесной! Чем купить хотел!» Старик горестно покачал головой и с такой силой затянулся, что в трубке даже захрипело и пискнуло.

Потом Гордеев обернулся к лесу и подал условный сигнал: сочно крякнул селезнем.

Вскоре из-за кустов показалась Маша, за ней Сергей Оболенский.

— Ну что? — спросил Сергей. — Солдаты совсем ушли?

— По лесу рыщут. Начальник ихний хочет вас живьем или мертвым взять. Большую награду обещает дать.

— Вот как! — деланно засмеялся Сергей. — Даже награду! И большую?

— Этого не сказал. А должно быть, большую… Дюже горячится господин, будто в карты играет. Старик помолчал, сердобольно посмотрел на Сергея: — Уехать бы вам, сударь, нужно! Как бы беды не случилось. Выследят, нагрянут — и не отобьешься… Солдат с ним много.

— Вот Максутов совсем запропал, — сказал Сергей. — Без него куда я могу податься!

Неожиданно Маша, чутко прислушивавшаяся к лесным шумам, схватила Гордеева за руку:

— Батюшка, опять идут!

Из лесу глухо доносились чьи-то голоса. Гордеев поспешно втолкнул Сергея в сарайчик и шагнул навстречу неизвестным людям. Из-за деревьев показалась большая группа камчадалов во главе со старостой Мишугиным.

— Куда путь держите? — спросил Гордеев.

— В город, Силыч. Вчера на заимку сам большой начальник приезжал, Василий Степанович, — ответил Мишугин. — Всех звал на войну итти.

— Всем селеньем и собрались?

— Всем не всем, а люди есть. Сыны вот, соседи. — Он кивнул на камчадалов, потом на трех своих сыновей, таких же смуглых, с плоскими лицами и черноглазых, как и он сам.

Сергей, приоткрыв дверь сарайчика, прислушивался к разговору.

Неожиданно на коне подъехал Максутов. Сергей бросился ему навстречу. Максутов слез с лошади, и друзья заговорили вполголоса.

— Что ж так долго, Дмитрий?

— Извини, друг! — сказал Максутов, привязывая коняк дереву. — Дух перевести некогда… Работа кипит вовсю. Готовимся достойно встретить врага.

Сергей впервые видел обычно уравновешенного Максутова в таком возбужденно-приподнятом настроении и невольно им залюбовался.

— Силы, значит, ваши растут? — Изо дня в день… Народ все прибывает и прибывает!

— Я вижу. Вот и эти люди к вам идут.

— Правда? — Максутов подошел к камчадалам: — Здорово, братцы! К нам, в Ниякину?

— Большой начальник дюже звал, — отозвался Мишугин. — Помогать просит!

— За помощь спасибо скажем! — сердечно проговорил Максутов. — За добро добром отплатим… Назначаю тебя, Мишугин, старшим команды. Веди людей к Василию Степановичу, а там вместе воевать будем.

Камчадалы поклонились и зашагали по таежной тропе к Петропавловску.

Максутов, сияющий и возбужденный, подошел к Сергею:

— Знаешь, Сергей, у меня будто струны на сердце играют! Впервые чувствую, что я приношу пользу, что служу не ради чинов и денег, а ради пользы отечества.

— Да, я вижу это. Ты весь расцвел, паришь, как птица. Я даже завидую тебе.

Максутов рассмеялся:

— Ну, вот еще! Я и для тебя привез благоприятную новость. Нашел капитана китобойного судна, который согласился взять тебя на борт и доставить в Америку… Есть у меня один план… Но ты как будто не рад этому?

— Я и сам не знаю… — нетвердо сказал Сергей.

— Что ты не знаешь?

— …радоваться ли возможности уехать.

— Я тебя отказываюсь понимать! Так стремился уехать, а теперь бьешь отбой. Что с тобой случилось?

— Ничего, Дмитрий. Только я думаю о том, должен ли я сейчас уезжать.

— Почему же нет?

— В годину тяжелого испытания для народа, для отечества ты бы уехал?

— Я? — Максутов замялся. — Я — слуга царю, простой вояка, а ты вольная птица. Ты идешь своей дорогой… ты здесь вне закона. Тебя ищут по всей тайге. В любую минуту могут схватить, заковать в кандалы и снова отправить на каторгу.

— Да, это так, — вздохнул Сергей. — Но если бы ты знал, Дмитрий, как тяжело мне сейчас покидать родную землю!.. Надвигаются события важные. Враг чужеземный хочет поработить нашу родину. Все взялись за оружие. Простые русские люди, которым тоже не сладко живется на родине, готовятся дать отпор врагу…

— Не упорствуйте, сударь, — подошел Гордеев, который прислушивался к разговору Сергея и Максутова. — Не помилуют вас, коли поймают. Едете вы в чужие края не гулять, не имение Отцово прокучивать, а дело делать.

— Да, видно, надо ехать, — покорился Сергей. — Какой у тебя план, Дмитрий?

Максутов стал излагать Сергею план его перехода на китобойное судно. Китобой отходит завтра рано утром. Но в самом порту сесть на него Сергею не удастся — судно будет подвергнуто осмотру. Поэтому Сергею и Силычу надо добраться берегом до пролива и там на лодке ждать, когда китобой будет выходить из Авачинского залива в океан. Китобойное судно примет Сергея на борт, а Силыч вернется обратно.

— На тебя, Силыч, вся надежда, — сказал Максутов. — Сумеешь в океан выйти, не пропустишь китобой — будет воля у человека. Не сумеешь…

Гордеев подумал, потом решительно тряхнул головой: — Надо суметь! Воля ему вот как нужна! — и по-отечески посмотрел на Сергея. — Собирайтесь, сударь, поспешать надо — до Сигнального мыса не близко.

Глава 13

От избушки охотника Гордеева Лохвицкий с солдатами направился в рыбачий хутор Тоенский. На расспросы о том, не появлялся ли в поселке подозрительный незнакомец, староста отвечал однообразно и скучно: «Не примечали, ваше благородие. Наше дело рыбачье, окромя горбуши сейчас ничего не видим!»

Строжайше наказав задерживать всякого подозрительного незнакомца и немедля известить его об этом, Лохвицкий поехал в камчадальское селение Калахтырку. Старосты Мишугина, как на грех, дома не было — он ушел вместе со всеми в Петропавловск.

Измученный бесполезными поисками, Лохвицкий решил вернуться домой. За сопкой километрах в пяти от Петропавловска он нагнал камчадалов.

— Куда прете, чумазые? — строго спросил Лохвицкий. — И почему без шкурок в город идете?

Мишугин ответил, что камчадалы решили помочь Василию Степановичу в войне. Да и начальник Максутов тоже им велел в город итти.

— А где вы Максутова видели? — полюбопытствовал Лохвицкий.

— Да вон там, у Силыча, охотника. — Мишугин указал в сторону избушки Гордеева.

«Что Максутову нужно у Гордеева? — подумал Лохвицкий. — На охоту он сейчас не ходит — охвачен патриотическим пылом, шкурками не торгует. Может быть, роман с дочкой старика? Какой интересный анекдот для общества в доме Флетчера! Как там будут смеяться! Нет, мимо этого я не пройду. На это стоит посмотреть».

Лохвицкий отпустил солдат и повернул коня на тропинку, ведущую к избушке старого охотника. Чем ближе он подъезжал к ней, тем все больше сдерживал коня. Наконец спешился, привязал коня к дереву и стал осторожно пробираться через кусты. Вот в просвете между деревьями мелькнули знакомые очертания избушки. Послышались неясные голоса. Лохвицкий притаился. Он заметил старика Гордеева и Максутова. Они сидели около избушки за толстым обрубком дерева, заменявшим стол, и о чем-то разговаривали. Маша поставила перед ними чашку с едой, но старик и Максутов не притронулись к ней.

Лохвицкий, пригнувшись, подкрался еще ближе к избушке и залег в густой траве.

Из сарайчика вышел еще один человек — с русой бородой, с вещевым мешком в руках.

Лохвицкий вытянул шею и едва не вскрикнул от изумления: в каких-нибудь десяти шагах от него стоял самозванный путешественник мистер Пимм!

— Я готов, Дмитрий! — глухо сказал Сергей.

— Вот и ладно! — Максутов окинул его взглядом. — Присядем. Дорога предстоит дальняя.

Сергей опустился на деревянную плаху, рядом присела. Маша. Посидев в молчании минуты две, все поднялись.

— Теперь в дорогу, время не ждет, — сказал Максутов. — И помните: китобой выйдет рано утром. Смотрите не пропустите его!

— Уж будьте покойны, все понимаем, — отозвался Гордеев, принимая от Маши узелок с едой.

«Эге, — подумал Лохвицкий, лежа в траве, — а у беглого каторжника, как видно, друзья нашлись! И в том числе капитан Максутов. Совсем преинтересная история!»

— И вообще, будьте осторожны. Не нарвитесь на Лохвицкого, — напомнил Максутов.

— Да, Дмитрий, — спросил Сергей, — почему этот чиновник Лохвицкий так усердно охотится за мной? Неужели только из-за награды? А встретил он меня вначале очень сердечно, правда когда я был в личине мистера Пимма. Просил даже выполнить его просьбу.

— О чем он просил?

— Письмо передать друзьям в Америке.

— Не знал, что есть у него иноземные друзья… Это странно! Разве для этого нет обычной почты? Мы ведь всю переписку ведем через торговые суда. Покажи-ка письмо.

Сергей развязал мешок, достал письмо и протянул Максутову:

— Господин Лохвицкий жаловался, что обычная почта не очень надежна.

Максутов повертел письмо в руках и вдруг надорвал конверт.

— Что ты делаешь? — опешил Сергей.

Максутов отвел протянутую руку Сергея и быстро пробежал письмо:

— Что такое?! Смотри, Сергей: план расположения береговых батарей, сообщение о числе орудий, солдат… А вот и указание, где лучше всего высадить десант… Ты понимаешь, что это такое? Ведь это же шпионское донесение!

— Мистер Пимм и Лохвицкий, очевидно, связаны какими-то узами, — побледнев, догадался Сергей. — И я едва не стал невольным пособником шпионов!

— Да, положение создалось сложное. Сегодня Завойко познакомил меня с письмом, полученным из Иркутска. Оказывается, что, кроме требования задержать тебя, в нем еще сообщается, что представляет собой настоящий мистер Пимм. Это совсем не американский путешественник, а не больше не меньше как английский разведчик, пытавшийся пробраться на Камчатку. К счастью, его удалось задержать… Теперь мне понятно, почему господин Лохвицкий вручил тебе письмо. Он, как видно, торгует не только мехами, а кое-чем поважнее: занялся распродажей родины. Признаюсь, мне его поведение давно казалось подозрительным, да все не додумывал свои предположения до конца. А теперь придется им заняться основательно… Кажется, его песенка на этом будет спета. — Максутов бережно сложил письмо и опустил его в карман. — Спасибо, Сергей, за услугу. Негодяй сегодня же будет арестован. А теперь… вам пора трогаться. Все готово?

Сергей вскинул на плечи вещевой мешок, проверил пистолет:

— Кажется, все!

Он обвел глазами бревенчатую избушку, в которой провел несколько дней свободной и спокойной жизни, потухший костер, сдержанно шумящие березы и ольхи, заметил затуманенные глаза Маши.

— Я вас провожу, — спохватилась Маша, поспешно вбежала в избушку и схватила ружье.

— Попрощаемся, Дмитрий! — сказал Сергей. — Когда еще свидимся…

Друзья обнялись.

Что-то сдавило Сергею горло, он легонько оттолкнул от себя Максутова и, не оглядываясь, зашагал вслед за Гордеевым и Машей.

— Прощай, друг мой! Счастливого тебе пути! Максутов долго еще смотрел вслед Сергею, и сердце его сжималось от боли. Потом подошел к коню, потрепал его по шее и принялся отвязывать поводья.

— Подождите, капитан! Куда вы так торопитесь! — неожиданно раздался негромкий голос.

Максутов обернулся. Поднявшись из травы, к. нему приближался Лохвицкий. В правой руке он держал пистолет. Черный глазок дула смотрел Максутову в грудь.

Максутов протянул руку за своим пистолетом, но резкий голос Лохвицкого остановил его:

— Не шевелитесь, или я вынужден буду стрелять!

— Та-ак, — медленно проговорил Максутов, собираясь с мыслями. — Что вам угодно?

— Отдайте мне письмо, что вам передал государственный преступник Оболенский.

— Какое письмо? О чем вы говорите?

— Э-э, бросьте, капитан! Я отлично все видел. Мы теперь с вами вроде собратья по несчастью. Вы сообщник беглого каторжника, я… в некотором роде… тоже в неловком положении… Так что, полагаю, нам лучше не ссориться. — Лохвицкий хрипло засмеялся: — Пойдемте-ка на мировую. Я никому не говорю, что вы устроили побег каторжнику, а вы за это возвращаете мне письмо. И мы квиты. Вспомните, что вам угрожает военный суд за измену.

Кровь бросилась Максутову в лицо:

— Предатель! Я не боюсь ваших угроз! Максутов шагнул вперед, и рука вновь потянулась за пистолетом.

Лохвицкий отпрянул назад и выстрелил. Максутов схватился за грудь, сделал несколько шагов и упал на траву. Испуганный конь шарахнулся в сторону.

Лохвицкий провел ладонью по лицу, потом, обойдя вокруг Максутова, наклонился над ним и стал поспешно шарить в карманах. Руки его дрожали. Наконец письмо нашлось. Лохвицкий пробежал его глазами и хотел было порвать, но тут он почувствовал на себе чей-то упорный взгляд. Он вскочил и заметил за кустами Машу. Она быстро сорвала с плеч ружье.

— Что тебе надо, девка? — бешено крикнул Лохвицкий, делая шаг навстречу Маше.

— Не шевелитесь, стрелять буду!

— Рехнулась ты! Я не грабитель, я чиновник при губернаторе. Видишь, капитан из пистолета себя застрелил.

— А письмо зачем вынимали?

— Какое письмо?

— А то, что в руке! Бросьте его на землю!

— Опомнись, глупая девка!

— Буду стрелять, попаду в глаз без промаха! Кладите письмо!

— Ну, постой, я на тебя управу найду… — пятясь, забормотал Лохвицкий.

В этот момент раздался слабый стон Максутова.

— Вы живы, сударь? — Маша бросилась к Максутову, наклонилась над ним.

Этим воспользовался Лохвицкий. Он ринулся в овраг и скрылся в густом кустарнике. Маша бросилась было за ним, но ее остановил голос Максутова, к которому вернулось сознание:

— Люди! Кто здесь?

— Это я, сударь, Маша!

— Где Лохвицкий?

— Убежал.

— Помоги мне… Жжет… тяжко… — Максутов попытался расстегнуть мундир, но снова впал в беспамятство.

— Что с вами, сударь? Очнитесь! — с испугом закричала Маша.

Но Максутов лежал без движения.

Тогда девушка расстегнула ему мундир, увидела кровоточащую рану и кинулась в избушку. Она вынесла чистый рушник, туго перевязала Максутову грудь, потом осторожно приподняла раненого и понесла в избушку.

Часть третья

ЖАРКИЕ ДНИ

Глава 1

Плавание «Авроры» к родным берегам оказалось чрезвычайно тяжелым. Штормы и бури почти непрерывно сопровождали фрегат на всем его пути, ломая снасти, изматывая и обессиливая матросов.

Опасаясь быть настигнутым англо-французской эскадрой, которая, вероятно, двигалась по пятам фрегата, капитан Изыльметьев не остановился у Гавайских островов с их удобнейшим портом Гонолулу, где всегда так радушно принимали русские корабли. Кто знает, какие неожиданности могли там встретить «Аврору», когда Англия и Франция объявили России войну!

Фрегат держал курс только на Камчатку.

Начались трудности с питьевой водой, запасы пищи подходили к концу.

От недоедания матросы теряли силы, многие стали болеть цынгой. Часть экипажа уже не могла нести вахту. Матросы тихо лежали в темных углах кубрика, стараясь ничем не выдавать своего присутствия: ни жалобами, ни стонами, ни просьбами о пище. Только иногда кто-нибудь просил извиняющимся тоном:

— Попить бы водички, братцы!

Приносили воду, и матрос успокаивался.

Похудевший, с воспаленными от бессонницы, глазами, но всегда внешне подтянутый и спокойный, капитан Изыльметьев часто обходил больных матросов, шутил с ними, подбадривал, говорил, что скоро фрегат прибудет в Петропавловск и всем будет оказана помощь.

А чуть только на море усиливалось волнение, Изыльметьев поднимался на капитанский мостик и охрипшим, но сильным и властным голосом отдавал команды. Ни по виду, ни по голосу никто бы не смог догадаться, что творится у него на душе, какие мысли и чувства волнуют этого замкнутого и внешне холодного человека. Больше всех остальных членов экипажа он знал, сколь опасно и трудно их положение: продовольствие подходило к концу, многие матросы выбыли из строя, да и сам фрегат имел большие повреждения. А до Камчатки было еще далеко.

«Может быть, изменить маршрут и пристать к какому-нибудь населенному острову? — возникала иногда мысль. — Починим фрегат, пополним запасы пищи, воды, дадим людям отдых…» Но Изыльметьев тотчас же гнал от себя эту мысль, как постыдную и недостойную; остановиться на полпути к дому — означало пропустить время. Ведь англо-французская эскадра могла притти в Петропавловский порт раньше «Авроры», и тогда все усилия и жертвы матросов были бы напрасны. Нет, пока есть силы хоть в одном человеке, фрегат обязан плыть на запад, к родным берегам.

На сороковой день плавания капитан вызвал к себе офицера Лекарева:

— На сколько дней еще у нас хватит продовольствия?

— На пятнадцать дней, — доложил Лекарев, который уже много раз спускался в трюм и проверял ящики и бочки с продуктами. — Да вот еще дельфина острогой убили… хорошее подспорье.

— Уменьшить нормы выдачи на одну треть, — распорядился Изыльметьев. — Порции воды не уменьшать только больным.

Лекарев заметно вздрогнул.

— Понимаю… Рацион жесткий, матросам будет очень трудно, — хмуря брови, сказал капитан. — Но до Камчатки еще не менее двадцати суток плавания. Это при благоприятной погоде, а в противном случае и больше… И мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям.

* * *

Кидаемый из стороны в сторону, как щепка, фрегат упрямо шел на запад. Матросы нетерпеливо вглядывались в даль: кругом не было ни земли, ни кораблей, а только черные, низко стелющиеся тучи да белые барашки на гребнях волн.

Однажды с фрегата увидели чаек. Они кружились вокруг фрегата, садились на реи. Ловкому Чайкину даже удалось поймать одну из птиц.

— Ишь ты, сердечная, куда забралась! — ласково сказал он, осторожно держа в ладонях чайку. — Не иначе как камчатская, землячка моя!

— Нет, не наша, — убежденно заметил матрос Травников. — У наших пух серебристей.

— Что зря гадать! Накормить ее надо — поди, голодная…

Чайкин вынул из кармана кусок хлеба и, накрошив на ладони, поднес к клюву птицы, испуганно озиравшейся во все стороны. Но птица крошки есть не стала.

— Ишь ты, гордая какая! — не то с восхищением, не то с укоризной проговорил Чайкин. — Ей бы рыбки дать…

Матросы принесли несколько мелких рыбок и накормили птицу, поощряя ее ласково-грубоватыми шутками. Когда чайка насытилась, кто-то предложил:

— А теперь отпусти-ка ее, братец, на волю. В гостях хорошо, а дома лучше…

Чайкин разжал ладони, и птица, не веря еще в свое освобождение, некоторое время сидела неподвижно, потом взмахнула крыльями, взвилась вверх и, сделав полукруг над парусами, полетела на запад.

Матросы долго провожали ее глазами, не говоря ни слова. Но по их суровым, изможденным лицам было хорошо видно, как все они завидовали птице.

В этот же день фрегат был настигнут жестоким штормом. Небо зловеще потемнело, ветер выл и свистел в снастях. Волны вздымались одна выше другой и поминутно с грохотом окатывали палубу корабля.

К вечеру шторм усилился и бушевал всю ночь. Сильным порывом ветра сломало грот-мачту. Она с треском обрушилась на палубу. Казалось, еще мгновенье — фрегат не выдержит и будет разбит в щепки.

Изыльметьев ни на минуту не покидал мостика, твердо отдавая приказания матросам, помогая им бороться с разыгравшейся стихией.

Наконец свет начал проникать сквозь густые тучи шторм пошел на убыль и вскоре совсем затих. Измученные матросы принялись исправлять повреждения.

Изыльметьев произвел необходимые исчисления. Фрегат был вблизи Камчатки.

Если не налетит новый шквал, что вполне вероятно в этих местах, то при попутном ветре в один-два дня можно будет достигнуть мыса Поворотного, а там уже близко и Авачинская бухта.

Изыльметьев, передав управление кораблем своему помощнику Якушеву, ушел в каюту, чтобы хоть немного отдохнуть.

Не успел он закрыть за собой дверь, как к нему постучался дежурный матрос.

— По правому борту замечена лодка с людьми! — сообщил он.

— Лодка? — Изыльметьев недоверчиво и даже с некоторой тревогой посмотрел на матроса. — В открытом океане?

— Лично видел. Лодка с людьми: не то два, не то три человека.

Изыльметьев вышел на палубу. Футах в трехстах от фрегата покачивалась на легких волнах небольшая рыбачья лодка. В ней сидели два человека, которые отчаянно размахивали руками. Вероятно, они еще и. кричали, но звуки не долетали до корабля. По всему было заметно, что люди в лодке сильно беспокоились, как бы фрегат не прошел мимо них.

Изыльметьев не раздумывал и полминуты. Воспитанный в строгих правилах морской чести, он не допускал и мысли, что в море можно было пройти мимо попавших в беду людей.

— Взять на борт! — приказал капитан.

Матросы с ловкостью, которую трудно было предположить в их измученных телах, принялись спускать на воду шлюпку. Фрегат развернулся и направился вслед за шлюпкой к неизвестной лодке.

Все здоровые матросы высыпали на палубу и сгрудились у правого борта.

— Видать, японцы, — сумрачно проговорил Травников. — Принесла нелегкая! Только лишние рты.

— Не по-нашему это, не по-русски! — оборвал его Чайкин. — Не годится человека в беде оставлять,

— А он бы тебе помог, японец? И глазом не моргнул!

— Как знать! — вмешался в разговор матрос Сизов. — И между ихними разные люди бывают.

Шлюпка с матросами приблизилась к лодке и, взяв ее на буксир, повернула обратно к фрегату.

Вскоре двое спасенных с помощью матросов поднялись на палубу. Один был по виду совсем старик, другой помоложе, но сильно заросший бородой.

Они еле держались на ногах, лица у них были измучены, глаза воспалены, одежда порвана.

— Спасибо, братцы! — с трудом проговорил старик, кланяясь во все стороны. — Спасли наши души… Мы и не чаяли выбраться, третьи сутки по океану носит. — Русские! Русские! — раздалось со всех сторон.

— Откуда, сердечные?

К спасенным подошел капитан Изыльметьев, поздоровался с ними и участливо спросил, с какого они корабля, давно ли потерпели крушение.

— Мы петропавловские, ваше благородие, рыбаки! — низко кланяясь, ответил старик. — На промысел выехали, да буря настигла.

— Давно из Петропавловска?

— Третьи сутки.

— К войне в Петропавловске готовятся? — спросил Изыльметьев.

— Известное дело, — ответил старик. — Батареи строят, всякие валы насыпают. Чиновников еще стрелять учат, охотники да камчадалы из тайги собираются.

— Это хорошо. Значит, враг врасплох не застанет?

— Не должно, ваше благородие… А вы, случайно, не в Петропавловск поспешаете? Судно-то — не фрегат «Аврора» будет?

— А ты, старик, откуда про «Аврору» знаешь?

— Как же, ваше благородие! Эту «Аврору» вот как ждут у нас! Только и разговоров!

Изыльметьев приказал матросам накормить рыбаков и устроить их на отдых.

Глава 2

В матросском кубрике спасенных Гордеева и Сергея Оболенского — это были они — угощали хлебосольно, будто и не ощущалось на фрегате недостатка в продовольствии. Повар принес две миски горохового супу, большую краюху хлеба и угощал спасенных с радушием гостеприимного хозяина:

— Нажимай, казенных харчей не жалей! Скоро дома будем, и нас чарочкой угостите.

Гордеев и Сергей не заставили долго себя упрашивать и пододвинули миски. Не совсем сытые, матросы отошли в сторону, чтобы не мешать людям хорошо покушать. Но как только «рыбаки» утолили голод, матросы придвинулись поближе и стали их расспрашивать о том, как живут в Петропавловске люди и что говорят о войне.

Гордеев отвечал обстоятельно, неторопливо.

Василий Чайкин, придвинувшись к старику вплотную, все спрашивал о родном доме, о своей жене, о мальчике. Ведь он не был дома около пяти лет!

— Мою жинку знаешь, поди? Хибарка-то ее возле базара стоит, у самой бухты…

— Как же, — улыбнулся Гордеев, — знаю! Чернобровая да ладная молодуха. Живет, здравствует!

— Ишь ты! — обрадовался Чайкин. — А сынишку не видал? Должно быть, вырос, пострел! Совсем махоньким оставил.

— Видел и сына. Бойкий парнишка! Тоже воевать собирается — батареи с солдатами строит.

— Скажи на милость! — Чайкин не без гордости поглядел на матросов.

— А ты что же, все по морям-океанам скитаешься? — спросил его Гордеев.

— Да, все в плавании.

— А сейчас из каких краев путь держите?

— Из порта Кальяо, из Южной Америки. Еле оттуда ноги унесли.

— Чего так?

— В плен взять хотели.

— Кто же?

— Известно кто — англицкий адмирал. Да наш-то лобастый (так матросы между собой называли Изыльметьева) поумней оказался: из-под самого носа фрегат увел.

— Стало быть, война уже началась? — спросил, в свою очередь, Сергей Оболенский.

— Должно быть, так. Взять в плен нас они хотели, это уж верно. Все загодя уготовили… Ловушку подстроили, чтобы нас в бухте захлопнуть, как мышь амбарную. Хитер враг, да и мы не лыком шиты — ушли. А уж теперь дома будем и с врагом повоюем. Тут уж без хитростей, кто кого одолеет.

Яков Травников с сожалением проговорил:

— Все бы хорошо, да жаль — нет с нами лейтенанта да Сунцова. Сгинут они в неволе! Хорошие люди!

— Второго такого офицера поискать! — вздохнул Чайкин. — Душевный был человек и нашего брата, матроса, понимал.

— Никогда не дрался, — сказал кто-то из угла.

— Об этом и разговору нету!

— Что же с ним стало? — спросил Сергей.

— В плен захватили. И главное, как — подлостью! Дело-то так было. Послал нас лобастый с лейтенантом Оболенским…

— С кем, с кем? — вздрогнул Сергей. — С Оболенским?

— Так точно, Николай Оболенский, — ответил Чайкин, с удивлением покосившись на «рыбака». — Знакомы?

«Брат мой!» чуть было не вырвалось у Сергея, но Гордеев опередил его:

— Из одних мест.

— Вот как! — неопределенно проговорил Чайкин. — Бывает…

И он рассказал, как Николай Оболенский попал в плен, какие его могут ожидать последствия, что сказал по этому поводу капитан Изыльметьев.

Наконец, заметив усталый вид «рыбаков», матросы разошлись, и Гордеев с Сергеем прилегли на койки.

Но сон не шел к Сергею. Рассказ матроса Чайкина не выходил у него из головы. Он любил Николая. С его именем были связаны самые светлые и чистые воспоминания детства. Точно наяву, он видит перед собой старинный парк. Он и Николай вместе с матерью приехали в гости к родственникам. Вот, отделившись от своих сверстников, они вместе бегут к пруду. На привязи — лодка, и мальчишки усаживаются в нее и гребу г. на самую середину пруда. Кажется, что они плывут открывать неведомые острова, воевать с непокорными дикими племенами.

А однажды они рассорились. Вошли в свою комнату, не разговаривая друг с другом, легли в постель, исподтишка, наблюдая друг за другом: кто первый подаст знак к примирению.

Отчетливо, точно это происходило вчера, в памяти всплывают всё новые картины прошлого, детских лет, дней ученья.

И должно было так случиться, что теперь, после стольких лет разлуки, Сергей попал на тот самый фрегат, на котором служил его брат!

И еще одно остро тревожило Сергея: попытка его попасть на китобой ни к чему не привела.

Как и было задумано Максутовым, они с Гордеевым отошли от города верст за десять, выбрались к рассвету на лодке в пролив и стали терпеливо поджидать китобойное судно.

Но то ли китобой задержался в порту, то ли он ушел из Петропавловска раньше срока, но его так и не удалось встретить.

До позднего вечера Сергей и Гордеев кружили по проливу, все еще не веря в провал своей затеи. К вечеру подул ветер, разыгралось сильное волнение.

Они начали грести к берегу, но волнение усиливалось с каждым часом, начался шторм. Лодку с людьми вынесло в океан, и она оказалась в полной власти стихии.

Двое суток, как Жалкую ореховую скорлупу, носило ее по разбушевавшемуся океану. Сергей со стариком выбились из последних сил, и только на третье утро посчастливилось им встретить фрегат «Аврора».

«Но что же дальше?» размышлял сейчас Сергей. Через день-другой фрегат доставит его к берегам Камчатки. Куда ему теперь податься? Начинается война. Сношения с внешним миром будут прерваны. Англо-французская эскадра, вероятно, блокирует Петропавловский порт, и ни одно иностранное судно не войдет в бухту. Может быть, попытаться пересечь Сибирь в обратном направлении и пробраться в Европу через сухопутные западные границы государства? Пройти всю Сибирь, европейскую часть России… Но на это потребуется не меньше года… Вероятнее всего, его задержат и снова пошлют на каторгу.

Какой же выход? Что предпринять?

Сергей лежал на койке с открытыми глазами, напряженно обдумывая один план за другим. На сердце было сумрачно.

— Не печалься, — услышал он шопот Гордеева. — Худа без добра не бывает. Оно, может, и к лучшему, что так случилось.

— Трудно мне, — также шопотом ответил ему Сергей. — Слыхал про Николая Оболенского? Родной брат, близок он мне.

— Чего молодца загодя оплакивать, еще живой он. До царя дело дойдет, может и заступится царь за своего офицера.

— Плохая на царя надежда, Силыч! Да и война начинается… Что мне делать? Куда теперь податься? Сидеть и ждать у моря погоды?

— Делов сейчас много будет… Прибудем домой, оглядимся, что к чему. Знать, не судьба тебе сейчас на чужбину плыть, погодить надо маленько. А там видно будет. Недаром говорят: утро вечера мудренее. Авось и у нас посветлеет, не все же в темноте-то жить. Перемены будут… Сергей внимательно слушал слова старого охотника, и они его приободрили.

— Спасибо, Силыч, на добром слове! — сказал он. Заснуть все же Сергей не смог. Повернувшись несколько раз с боку на бок, он встал и вышел на палубу.

Небо было усеяно яркими крупными звездами. Сергей уселся на канатах на носу корабля и задумался. То, что во время разговора с Гордеевым казалось таким ясным и простым, снова стало сложным и трудным. Может быть, ему действительно удастся на берегу избежать ареста? А дальше что? Война ведь может продлиться долго. И все это время сидеть бесстрастным наблюдателем? А может быть, и прав Силыч: утро вечера мудренее. Все еще впереди. Он будет с народом. Он постарается быть там, где живет и борется народ. Может быть, в этом и есть его призвание?

Сергей так задумался, что не заметил, как мимо прошел капитан Изыльметьев и остановился около стоявшего за рулем матроса Травникова.

— Идем по курсу? — спросил Изыльметьев.

— Так точно, ваше благородие. — Скоро дома будем.

— Давно пора! Истосковались так, сердце болит!

— Родных-то, кажется, у тебя нету?

— А на родной стороне все родные, все близкие.

— Это верно.

Изыльметьев подошел к борту и долго смотрел на запад, где в туманной дали смутно проступали суровые, но бесконечно дорогие очертания родного берега.

На следующий день экипаж «Авроры» увидел подымающиеся до самых облаков остроконечные вершины Камчатских гор. Покрытые вечным снегом, они блестели в утренних лучах солнца и, казалось, говорили матросам: «Ну вот вы и дома!»

Глава 3

Обычно аккуратный и исполнительный, капитан Максутов вот уже второй день не показывался на глаза Завойко.

Никто не видел Максутова и на батареях. Завойко не на шутку встревожился и вызвал к себе Лохвицкого.

— Таинственные дела вершатся! — сказал он с раздражением. — То появляется беглый каторжник… теперь исчез капитан Максутов. Не на медведя ли он напоролся в лесу?

— Ваше превосходительство, — осторожно заметил Лохвицкий, — не случилось ли с капитаном несчастье?

— Какое именно?

— Этот беглый бродит где-то около города. Может быть, Максутов встретился с ним, пытался его задержать… И это могло кончиться для него очень плохо.

— Что вы, сударь! — с досадой отмахнулся Завойко. — Только и занятий Максутову — каторжников ловить! Взялись вы за это дело — и доводите до конца. А капитана разыщите мне незамедлительно.

Лохвицкий вышел. Голова его шла кругом. Хотя злополучное письмо было уничтожено, но узел затягивался все туже. Лохвицкий не знал, жив Максутов или нет. Если жив, то что он предпримет? Выдаст его, Лохвицкого, или промолчит? Если мертв, то что сделает девка, дочка охотника, невольная свидетельница выстрела у избушки?

Лучше всего было бы словить этого беглого Оболенского и обвинить его в смерти Максутова.

Но этот каторжник неуловим. Уже идут вторые сутки, как Лохвицкий задержал в порту китобойное судно, но Оболенский так и не появился на нем. Лохвицкого неудержимо тянуло в тайгу — узнать, что делается в избушке Гордеева.

Но кто знает, что может выкинуть эта отчаянная девка с ружьем! Лучше поберечься!

Лохвицкий задумчиво подъехал к бухте. Группа солдат грузила на баркас тяжелые дубовые кряжи. Они были давно заготовлены для причалов в порту, а теперь их увозили на Сигнальный мыс, где строилась батарея.

Вместе с солдатами, ухая и подпевая «Дубинушку», суетился Ваня Чайкин.

«Ну и пострел, везде нос сует!» подумал Лохвицкий и поманил мальчика к себе:

— Гривну заработать желаешь?

— Ага! — кивнул Ваня, размазывая пот по лицу. — Так не дадите же, ваше благородие?

— Больше дам… Ты избушку охотника Гордеева знаешь?

— Это в тайге, за сопкой? Как не знать! Я туда за малиной хожу.

— Так вот, возьми кузовок и беги за ягодами. А там подойди к избушке и загляни в окно. Приметь, кто из людей там есть и что они делают. А потом махом ко мне. Я дома буду.

— И это все, ваше благородие?

— Все… Беги быстро. Вот тебе пятак пока, остальное потом.

Обрадованный Ваня зажал монету в кулак и бросился домой. Отыскал берестяной кузовок для ягод и направился в тайгу.

«А не позвать ли с собой Егорушку?» подумал Ваня. Но потом, вспомнив, что все сделать надо «махом» и его ждет второй пятак, решил итти один, а Егорушке обо всем рассказать попозже.

* * *

Маша в эти дни не отходила от раненого Максутова. Она как умела старалась помочь ему. Давала пить болеутоляющий настой из сухих трав, прикладывала к ране целебные листья — этому научил ее Силыч, — но Максутов чувствовал себя все хуже. Он то метался в жару и бредил, то впадал в забытье. Когда же приходил в себя, то просил Машу пойти в Петропавловск, обо всем рассказать Завойко и даже нацарапал на листе бумаги несколько слов: «Ранен подлым человеком, лежу в избушке у Гордеева».

Маша не знала, что придумать. Она ждала, что вот с часу на час вернется Силыч и тогда они вдвоем переправят Максутова в город. Но шли уже вторые сутки, а старик не появлялся. Тогда она решила, что сама пойдет в Петропавловск и обо всем расскажет большому начальнику — Завойко.

Но было страшно оставить Максутова одного. Девушке все мерещилось, что Лохвицкий бродит вокруг избушки и ждет удобного момента, чтобы окончательно разделаться с Максутовым. И она, не смыкая глаз, дежурила около раненого; заряженное ружье стояло под рукой.

Порой Маша выходила на порог и громко звала, чтобы кто-нибудь подошел к ней.

Но, как на грех, ни одной живой души не появлялось в эти дни около избушки.

И вдруг точно из-под земли перед нею вырос Ваня Чайкин.

Маша обрадовалась и ухватила мальчика за руку:

— Вот ты какой, совсем забыл меня! А я тут лисиную семью выследила — можно капкан ставить.

Ваня сконфуженно отнял руку и неловко переступил с ноги на ногу. Сказать или нет, зачем он пришел? За пазухой завернутый в тряпицу пятак, казалось, жег ему тело. Ваня все же обошел вокруг избушки, заглянул в оконце.

— Что ты высматриваешь, как волчонок? — удивилась Маша.

— А меня этот послал, на лошади какой все разъезжает… И пятак дал! — зардевшись, признался Ваня.

— Лохвицкий?… Чего же ему нужно?

— Он сказал: «Узнай, какие люди в избушке и что делают. И махом обратно».

Маша изменилась в лице, схватила Ваню за руку и осторожно ввела его в избушку.

— Видишь, человек лежит? — Маша показала на топчан в углу.

— Вижу, — шопотом ответил Ваня. — Так это же капитан Максутов! Чего он такой? Его лихорадка схватила? Да?

— Нет, Ваня, не лихорадка. Его один злой человек в грудь ранил. Он крови много потерял.

— Кто этот злой человек?

— Тот самый, кто тебе пятак дал.

— Лохвицкий?! — Мальчик со страхом посмотрел на Машу, потом вдруг выхватил из-за пазухи тряпицу и сунул Маше: — Возьми… не надо мне его пятака.

— Ладно, не о пятаке речь, — зашептала Маша. — Хорошо, что ты прибежал сюда. А теперь обратно беги, Только не к Лохвицкому, а к Василию Степановичу Завойко. И скажи так: мол, капитан Максутов раненый, плохо ему… И передай вот эту бумажку. — Она сунула мальчику в руку записку. — Сделаешь, Ваня?

— Сделаю… я махом! — кивнул мальчик и помчался к городу.

Острые камни кололи ему ноги, ветви деревьев били по лицу, но он ничего не замечал.

Когда показался Петропавловск, Ваня обежал стороной квартиру Лохвицкого и вдоль глубокого оврага подобрался к дому Завойко.

За дощатым забором Егорушка мастерил стрелы для лука.

— Ты чего? — удивился он, увидев всклокоченного, запыхавшегося приятеля. — Кого-нибудь в лесу напугался?

— Мне… мне к твоему батюшке нужно! — хрипло выпалил Ваня. — По делу!

— Чего захотел! — усмехнулся Егорушка. — Батюшка офицеров созвал, запершись сидят.

— У меня бумага… от капитана Максутова.

— От Максутова?! — Егорушка вскочил и, схватив Ваню за руку, потащил в дом. — Чего ж ты молчишь! Пойдем скорее!..

Минут через пятнадцать Завойко в сопровождении двух офицеров и гарнизонного лекаря Пасхина выехал в тайгу. Вслед за ними тронулась подвода.

Максутов, после того как Ваня убежал с его запиской в город, пришел в себя и с нетерпением поглядывал на дверь.

Заметив входящего в избушку Завойко, он сделал попытку поднять голову:

— Ваше превосходительство!..

— Лежите, лежите! — удержал его Завойко. — И прежде всего не волнуйтесь. Сейчас вам окажут помощь.

Лекарь Пасхин осмотрел рану Максутова и, покачав головой, шепнул Завойко о том, что капитана надо поскорее переправить в госпиталь.

— Василий Степанович, прошу вас, — умоляюще сказал Максутов, — выслушайте меня. Это очень важно, И, если можно, без посторонних.

Завойко попросил офицеров и лекаря оставить их и присел около Максутова:

— Я вас слушаю, дорогой.

— Я узнал достоверно: Лохвицкий — английский шпион, — глухо сказал Максутов.

— Что?!

— В твердой памяти и ясном сознании повторяю: Лохвицкий — английский шпион.

— Ради бога, голубчик, прежде всего прошу вас: успокойтесь.

— Вы не верите мне, думаете — я брежу… Так извольте, я изложу вам всю правду.

И Максутов чистосердечно рассказал, как он узнал в мистере Пимме своего друга юношеских лет Сергея Оболенского, как помог ему уехать за границу, как случайно при этом удалось обнаружить истинное лицо Лохвицкого.

— Я понимаю, ваше превосходительство, содействие политическому ссыльному — немалое преступление в наше время. Но Оболенский мой друг, и я не мог поступить иначе. Готов понести должное наказание. Об одном прошу пока: немедля задержите Лохвицкого. Он много зла может причинить отечеству нашему.

Завойко нахмурился. Он понимал, что близость Максутова, которого он очень уважал и ценил, с беглым каторжником может навлечь на его помощника большие неприятности.

Но еще больше встревожило Завойко сообщение о Лохвицком. Он без колебаний поверил признанию Максутова и в полной мере почувствовал всю важность его сообщения для обороны Петропавловска.

— Какая подлость, какая низость — торговать своим отечеством!.. Большего преступления я не знаю.

Завойко тяжело поднялся, позвал офицеров и приказал им сейчас же ехать в Петропавловск и задержать Лохвицкого.

Потом он вновь обратился к капитану:

— Вот война уже и началась! И вы, можно сказать, приняли первый удар.

Но Максутов только грустно улыбнулся.

Его осторожно уложили в телегу на сено, и подвода двинулась к Петропавловску, в госпиталь.

К вечеру офицеры, разыскивавшие Лохвицкого, доложили Завойко, что Лохвицкого в городе нет.

Глава 4

На рассвете Ваня Чайкин подошел к дому Завойко. Оглянувшись по сторонам, он юркнул в отверстие в дощатом заборе и осторожно постучал в оконце флигелька, в котором обычно спал Егорушка.

Вскоре приоткрылась створка рамы, и оттуда выглянул заспанный денщик Кирилл:

— Ты чего это, малый, спозаранку людей тревожишь? Опять куда-нибудь Егорушку сманивать будешь?

— Дяденька Кирилл, — умоляюще зашептал Ваня, — в бухту же военный корабль идет!.. Паруса белые, пушки на борту! Разбудите Егорушку… Нам беспременно корабль встретить надо!

— Да чей же корабль — русский или иноземный? — полюбопытствовал денщик.

— Наш, дяденька! Люди сказывают — это фрегат «Аврора». На нем мой батя плавает. Разбудите Егорушку, дяденька!

— Ахти, дела какие! — засуетился Кирилл. — Сейчас, сейчас!

Он отошел от окна, но вскоре вернулся:

— Твоя правда, малый. Она самая подходит, «Аврора». Василий Степанович с офицерами встречать пошли. И Егорушка за ними увязался.

Ваня, раздосадованный тем, что не ему первому удалось сообщить Егорушке новость о приближении «Авроры», помчался к порту.

Здесь уже собралось почти все население Петропавловска. Ведь «Аврора» была первым русским военным кораблем, который входил в порт в дни томительного ожидания неприятеля.

В толпе горожан Ваня заметил мать.

— Где ты пропадаешь с самого утра! — подозвала она сына. — Постой со мной! Сейчас, может, отца увидим…

Фрегат, обогнув узкий мыс Язык, вошел во внутреннюю Петропавловскую бухту. Ветерок еле тянул над бухтой, и «Аврора» приближалась к берегу медленно, словно из последних сил.

У самого берега, не спуская глаз с фрегата, стоял Завойко с офицерами.

Немного поодаль от них Ваня заметил Егорушку и пробрался к нему.

— Ушел — и не сказался! Ладно же! — упрекнул он приятеля. — А только я все равно «Аврору» раньше твоего увидел… с Сигнальной горы…

— Ваня, смотри! — показал Егорушка на корабль. — Паруса-то у него рваные… и грот-мачты нет…

— Они, наверное, морской бой приняли. Вот и понесли потери, — деловито заметил Ваня,

Наконец фрегат бросил якорь. С него спустили шлюпку. В ней разместилась группа моряков, и шлюпка направилась к берегу.

Когда она с сухим треском врезалась в прибрежную гальку, капитан Изыльметьев с неожиданной для его возраста ловкостью выскочил на берег счастливо засмеялся.

Завойко шагнул ему навстречу.

— Сердечно приветствую вас с возвращением на родину! — проговорил он, протягивая вперед обе руки.

— Спасибо, ваше превосходительство! Еще никогда в жизни с такой радостью я не сходил на родную землю!

Завойко и Изыльметьев дружески, будто были давно знакомы, обнялись и поцеловались.

Изыльметьев представил Завойко своих офицеров; тот, в свою очередь, познакомил капитана со своими сослуживцами.

После этого Завойко пригласил всех к себе в дом.

— Одну минуточку, ваше превосходительство! Есть неотложное дело…

Изыльметьев коротко передал, что произошло с «Авророй» в порту Кальяо, как они плыли через океан, как сильно измучен экипаж.

— На фрегате шестьдесят больных: цынга, истощение… Прошу вашей помощи!

— Все к вашим услугам, капитан, — сказал Завойко и, обернувшись к своим офицерам, приказал немедленно поместить всех больных с «Авроры» в госпиталь, не жалеть для питания никаких продуктов, обеспечить всех молоком и овощами.

Из толпы отделилась Настя Чайкина и, подойдя к Завойко, поклонилась ему:

— Рассчитывайте и на нас, ваше благородие! В гошпитале-то всем тесно будет, можно какую толику матросов и по домам взять. Подкормим, поставим на ноги, уж будьте покойны! — Вы как, капитан? — спросил Завойко.

— Спасибо за доброе сердце! — кивнул Изыльметьев. — Матросы охотно воспользуются этим.

Он отдал приказание, и шлюпка с офицером направилась обратно к фрегату.

Вскоре с «Авроры» на берег начали свозить больных матросов.

Настя с нетерпением приглядывалась к каждой шлюпке. По ее встревоженному лицу Ваня догадался, что отца все еще не было. Сердце его сжалось.

— А ты капитана спроси! — тихо посоветовал Ваня. — Он же все знает.

Настя не выдержала и подошла к Изыльметьеву:

— Ваше благородие, муж у меня на «Авроре», матрос Чайкин Василий. Он как — тоже болен? Иль что похуже приключилось?

— Здоров, здоров ваш Чайкин! — поспешил успокоить ее капитан. — Какие свалились, а он все еще на ногах держится. Крепкий матрос, надежный. Да вон он матросов в лодке везет.

Настя с Ваней подбежали к воде. Лодка вскоре врезалась в гальку, и Чайкин первым спрыгнул на берег.

Настя пошатнулась, точно ее кто толкнул, и еле слышно позвала:

— Василий!

Матрос оглянулся:

— Настя!..

Женщина припала к груди Чайкина и заплакала.

— Ну, будет, будет, — с напускной грубоватостью проговорил Чайкин. — Чего реветь! Не покойник ведь, а живой. — И он обернулся к матросам в лодке: — У баб поплакать — первое дело. С горя плачут, с радости плачут…

Ваня дернул мать за руку и покосился на матросов:

— Будет тебе, мамка!

Настя оторвалась от Василия и с гордостью показала на мальчика: — Сын твой…

— Ванюшка?! — Чайкин подался вперед. — Эко вытянулся!

Мальчик недоверчиво, робко топтался на месте.

— Не узнал папаню! — усмехнулся Чайкин.

— Узнал, — ответил Ваня. — Враз узнал. Чайкин обнял сына за плечи и притянул к себе:

— Немудрено и отвыкнуть: совсем ты махонький был, когда уезжал я.

Матросы с улыбкой наблюдали за встречей своего товарища с женой и сыном.

Настя вытерла слезы и, кивнув на лодку, сказала Василию:

— Чего дружков томишь! Давай к нам приглашай.

— Я и то, думал! — просветлел Чайкин. — А уместимся в хибарке-то?

— В тесноте — не в обиде. — Настя поклонилась матросам: — Милости прошу, передохните у нас!

— Так ты веди их, — сказал Чайкин, — а мне еще на фрегат нужно. Ванюшка, хочешь со мной на «Аврору»?

Ваня с радостью вскочил в лодку и схватился за весла.

До вечера Чайкин с сыном свозили больных матросов на берег. Одних, наиболее истощенных, офицеры направляли в госпиталь, других уводили к себе городские жители.

Позже всех с фрегата съехали Гордеев и Сергей.

Еще когда «Аврора» только подходила к порту, Силыч решил, что Сергею не следует сейчас возвращаться обратно в лесную избушку весьма возможно, что за ней следят, и Сергею лучше пожить в другом месте. Но где?

На фрегате Сергей близко сошелся с Чайкиным. То, что матрос хорошо знал брата, вместе с ним пережил опасность, притягивало к нему Сергея, и он решил поселиться временно у него. Выслушав его просьбу, Чайкин радушно сказал:

— Милости прошу! Хозяйка у меня добрая. Оболенский объяснил Чайкину, что он рыбак из Большерецка, приехал сюда, в Петропавловск, на заработки. Неизвестно, поверил ли ему Чайкин или нет. Вероятно, поверил, потому что в Петропавловск в те времена прибывало много разных людей из других мест Камчатки.

Сергей, Силыч и Чайкин добрались до берега. Старик начал прощаться.

— Зайдем, чайку выпьем! — пригласил матрос.

Но старик торопился к Маше, и к тому же он считал, что ему сейчас вместе с Сергеем лучше не показываться — меньше будет подозрений.

— Охотно бы, — ответил Гордеев, — да по дому душа истосковалась. Уж, верно, по мне панихиду справляют.

Сергей пошел вслед за Чайкиным. Стало совсем темно, и в домах зажглись каганцы. Светилось оконце и в хибарке Чайкина.

Матрос с Сергеем переступили порог.

— Еще матроса привел? — спросила Настя.

— Рыбак. В море подобрали, — сказал Чайкин. — Привечай гостя.

— Милости просим! — поклонилась Настя. — Места хватит.

Она ловко вздула в печи огонь, принялась накрывать на стол.

В этот вечер матросы долго не ложились спать. Они рассказывали о фрегате «Аврора», о своих плаваниях, о чужих землях, где им пришлось побывать за годы скитаний по миру, о пережитых опасностях. Не только Ваня и Настя, но и Сергей слушал их с большим вниманием.

— Где бы ни был, а домой вот тянет, сил нет! — проговорил Чайкин. — На чужбине, видно, и солнце не греет…

— Бывает, что, и дома не сладко, — заметил Сергей.

— И то правда, — согласился Чайкин. — Не каждый день сыт бываешь дома-то. Об этом и говорить нечего. Да все же дом, родное гнездо…

— Папаня, а ты индейцев видал? — спросил Ваня, жадно ловивший каждое слово отца.

— Видал, сынок, — усмехнулся Чайкин. — Черных-пречерных…

— Ах ты господи! — воскликнула Настя.

— Прибыл наш фрегат на остров — позабыл ему название, — начал Чайкин. — Остановились мы неподалеку от берега. Остров населенный, на карте обозначенный. Видим, идет к нам лодка. На ней восемь гребцов, все черные, как сажа. Один белым лоскутом машет, а другой в дудку дудит — знак нам дают: не воевать, дескать, едем, а дружбу водить. Капитан наш — лобастый — приказывает матросам тоже белыми тряпками махать. Ну, подъехали они, подняли мы их на фрегат. Как взошли на палубу, стали все петь, плясать — прямо как на свадьбе. Веселый народ, но безобидный. Его не тронь, и он тебя вовек не тронет…

И долго еще бывалый матрос рассказывал о заморских странах и людях, но Сергей, измученный переживаниями последних дней, уже крепко спал и ничего не слышал.

Глава 5

Утром всех на ноги подняли призывные удары медного колокола. Первым вскочил с лежанки Сергей Оболенский. С тревогой он прислушивался к глухим, тяжелым ударам. «Как вечевой колокол», подумал Сергей.

— Пожар? — спросил Чайкин, подбегая к оконцу.

— Народ кличут на площадь, — пояснила Настя.

— Надо, стало быть, на фрегат являться — кончился мой отпуск, — сказал Чайкин. Он начал одеваться и с удивлением покосился на сына: — А ты, братец, куда собираешься? Посидел бы дома.

— Они же первые вояки! — усмехнулась мать. — Без них ни одно дело не обходится.

Вся семья Чайкиных ушла из дому. Сергей Оболенский нарочно замешкался и остался: итти на площадь было рискованно, его могли узнать, несмотря на то что внешность его изменилась.

Несколько раз Сергей прошелся из угла в угол маленькой избы. Он видел, как петропавловцы всё шли и шли по улице, направляясь к площади.

«Сам себя в клетку запер! — с досадой подумал Сергей. — Добровольное заточение! И в такое время…» Мысль о том, что в эти решающие дни, когда все горожане от мала до велика принимают участие в подготовке порта к обороне, а он вынужден томиться в бездействии, больно уязвила его.

От натопленной печки шел жар, было тяжело дышать. Сергей вышел на улицу. Она была пустынна. Только в конце ее показался дряхлый старик в разношенных унтах. Сергей хотел было уйти обратно в избу, но почему-то задержался и стал дожидаться старика.

— Чего, сынок, дома сидишь? — спросил тот, поровнявшись с Оболенским.

— Заболел я, дедушка! — вспыхнув, солгал Сергей. — Лихорадка мучает.

— Э-э, родимый, это пройдет! Завари малины да пей вволю — полегчает. Я, сынок, почитай, годов десять лихоманкой мучаюсь, все на печи отлеживаюсь. Да, вишь, теперь выбрался. Больно охота мне послушать, что люди говорят… Ну, будь здоров, пойду-ка я.

С минуту Оболенский глядел вслед согбенной удаляющейся фигуре старика, потом вернулся в избу, надел свой армяк, нахлобучил на глаза войлочную шляпу.

В это время в избушку заглянул Гордеев. Он рассказал Сергею, что произошло с Максутовым и Лохвицким.

— Где он теперь, Максутов? Как бы увидеть его? — заволновался Сергей.

— В госпитале лежит… А вы куда это, сударь, собрались?

— Не могу иначе, Силыч. Коль не судьба уехать, так вместе с народом быть надо.

— Это пожалуй, — подумав, согласился старик. — Лохвицкого теперь нету, охотиться за вами не будет, да и Завойко занят другими делами. Но все же, сударь, поосторожней будьте.

Гордеев ушел, а через некоторое время направился к площади и Сергей. Со всех сторон туда тянулись рыбаки, охотники, чиновники. Обгоняя взрослых, мчались мальчишки.

На площади возле небольшого помоста были выстроены в полной парадной форме солдаты и матросы.

Люди всё прибывали и прибывали и, собираясь небольшими группами, переговаривались о своих делах, о разных происшествиях. Их можно было отличить не только по одежде, но и по разговору, высказываемым мыслям. Вот поближе к помосту собрался небольшой кружок купцов. Грузный купец в суконном кафтане с недоумением спрашивал:

— Неужто англичане на наши земли позарились?

— Земля-то не пустая — богатая, — ответил ему другой купец. — А у них глаза завидущие — весь свет хотят под свое владычество захватить.

— Подавятся! — пробасил высокий купец с окладистой бородой. — Кус-то больно большой. Матушка Россия велика, ее за один раз не проглотишь. Наполеон тоже на наши богатства зарился, да подавился.

— Видать, не впрок урок!

Первый купец вскользь заметил:

— Большой убыток от войны купечеству: куда товары сбывать будем?

— На англичанах свет клином не сошелся! Торговать есть с кем.

— А в такое время можно об торговле и не помышлять! — сердито сказал купец с окладистой бородой. — Не всё о прибылях заботиться, надо нашему купечеству и об пользе государства подумать!

Первый купец насмешливо бросил:

— Пафнутьев в Минины метит…

В группе охотников и отставных солдат разговор шел о превосходстве русского солдата перед иностранным.

— Против нашего солдата у англицких кишка тонка, — усмехаясь, говорил пожилой охотник, дымя самокруткой. — Наш солдат хлебушка поел, водицей запил — и в бой, все ему нипочем…

— Англицкие штуцера дальше бьют, — заметил охотник помоложе.

— Штуцера сами не стреляют.

— Оно конечно, да ведь к нему не подберешься! Издалека бить будет.

— Подберемся! Эка невидаль штуцер!

Особый круг составляли мальчишки. Их собралось здесь много, со всего порта. Подражая взрослым, они тоже солидно говорили о приближающейся войне и высказывали свои планы будущей кампании.

Ваня был в центре внимания. Затаив дыхание, мальчишки слушали его рассказ о том, как фрегат «Аврора» в самый шторм ушел из-под самого носа англичан и французов.

— Батя мой вернулся с «Авророй»! — радостно сообщил приятелям Ваня.

— Правда? — с некоторым сомнением переспросил кто-то из ребят.

— Чтоб мне провалиться! И что он мне рассказывал! Вокруг всего света объехал, всего насмотрелся…

— А что он тебе привез? — спросил Егорушка.

Как ни хотелось Ване похвастать перед мальчишками, что отец привез ему из далеких, неведомых стран какой-нибудь таинственный, необычный подарок, но похвастать было нечем.

— Что я, маленький!

— Не только маленьким подарки привозят, — усмехнулся Егорушка.

— Ладно, — нахмурился Ваня, — не твоя печаль.

Разобиженный, он хотел было отойти от Егорушки, но тот схватил его за руку и отвел в сторону:

— Новость слышал? Лохвицкий сбежал куда-то!

— Это который мне пятак дал?

— Вот, вот! Батя говорит, он хуже царского разбойника. Только его найти никак не могут…

Между тем Сергей Оболенский медленно переходил от одной группы к другой, с живым интересом прислушиваясь к разговорам горожан. Его удивляли и радовали точные, меткие слова, осведомленность в происходящих событиях и глубокая заинтересованность в судьбе родины. По всему чувствовалось, что рыбаки, охотники, мещане — все эти простые русские люди твердо знали одно: Россию нельзя отдать иноземному завоевателю.

— Смирно! — раздалась зычная команда. Солдаты и матросы взяли под ружье, на караул.

Дробно забил барабан. Все взоры обратились в ту сторону, откуда к площади приближались Завойко и Изыльметьев. Оба были в мундирах и при всех орденах.

Офицер подбежал к Завойко и отдал рапорт. Завойко поздоровался с солдатами и матросами. Затем он и Изыльметьев поднялись на небольшой помост.

Наступила тишина. С океана дул свежий ветер, донося сюда запах водорослей и рыбы.

Завойко оперся руками о край перил, оглядел толпу и чуть сипловатым, но ясным голосом произнес:

— Жители Петропавловска! Уже вам всем ведомо — на нашу землю идет враг. Англия и Франция объявили нашему государству войну. Вражеская эскадра может с часу на час появиться у наших берегов. Как верные слуги отечества, приняли мы решение всеми средствами оборонять далекий аванпост нашей империи на Тихом океане. Солдаты и матросы преисполнены решимости биться за родную землю, не щадя своих сил. Одних солдат мало, чтобы защитить порт в случае нападения неприятеля. Надеемся мы на вашу помощь, жители Петропавловска! Земли нашей мы врагу не уступим, будем биться с врагом не на живот, а на смерть. Всех недругов России сбросим в океан!

По толпе прошел одобрительный гул.

Завойко сказал еще о том, что силы защитников Петропавловска умножились — к ним пришел многопушечный фрегат «Аврора», и моряки вместе с ними будут оборонять порт.

Затем он и Изыльметьев стали запросто беседовать с горожанами и охотниками, отвечать на их вопросы.

— Что же они, чужеземцы, только с судов стрелять будут, а на землю не сойдут? — спросил у Завойко Гордеев.

— Попервоначалу попытаются разгромить наши береговые батареи, а там, возможно, и десант высадят.

— Вот ладно было бы! На земле нам их сподручней бить будет, — раздались голоса.

— Сразу в штыки ударить!

— Пуля — дура, штык — молодец!

— И пулей врага достанем! — сказал Гордеев. — Главное дело — нам, стрелкам, не скопом итти, а в одиночку.

Завойко с удивлением оглядел Гордеева, который так спокойно предлагал новые формы борьбы с неприятелем.

— Так ты, старина, говоришь: рассыпаться стрелкам по всему полю и врага в одиночку бить?

— Верно, ваше превосходительство. Оно лучше будет. Враг идет на виду, шеренга за шеренгой. Тут их и бить, как зверей бешеных. Охотники — стрелки меткие. Каждый выстрел — цель. Сначала офицеров посшибать, а потом и солдат.

— Это надо будет обдумать, — сказал Завойко.

— Вашему превосходительству виднее, — с достоинством ответил Гордеев.

Какой-то охотник спросил, будет ли казна выдавать казенный порох или придется расходовать свой. Соседи сердито зацыкали на охотника, и тот скрылся в толпе.

Завойко попросил жителей приступить к работе: надо помочь свезти с «Авроры» часть пушек на берег и срочно закончить строительство береговых батарей. Люди стали расходиться по батареям.

Сергей примкнул к той группе, которая направилась к первой батарее, на Сигнальном мысу.

До полудня он долбил камень и помогал солдатам устанавливать пушки.

В перерыв, когда Сергей присел отдохнуть, он неожиданно услышал ребячий шопот. Он оглянулся и заметил за выступом камня Ваню и Егорушку Завойко.

Егорушка испуганно смотрел на Сергея и дергал приятеля за руку:

— Смотри, это он… он!

— Кто «он»?

— Царский разбойник…

— Придумаешь тоже! Это рыбак из Большерецка. Он у нас живет. И он вместе со всеми воевать будет.

Сергей вздрогнул и, поднявшись, шагнул к мальчикам. Егорушка невольно подался назад. Сомнений не было: перед ним стоял «царский разбойник». И хотя Сергей оброс бородой, был одет в заношенный зипун, а шляпа низко надвинута на глаза, Егорушка сразу узнал в нем того самого человека, который жил в их доме под именем путешественника Пимма, а потом оказался беглым каторжником. У мальчика болезненно забилось сердце. Ему хотелось бежать назад, но он не в силах был сдвинуться с места.

— Вы, мальчики, зачем сюда прибежали? — спросил Сергей.

— А мы тоже воевать будем! — задорно ответил Ваня. — Как и все!

— Да, — тихо проговорил Сергей, отвечая каким-то своим затаенным думам, — как все… Это хорошо!

Неожиданно он положил руку на плечо Егорушке:

— Ты, верно, узнал меня, Егорушка. Да, я тот самый человек, которого ищут царские слуги. Но этот человек ничего плохого не сделал. Он хочет быть полезным своему народу, хочет сделать его счастливым…

Светлым, задумчивым и чистым был взгляд Сергея, и Егорушка почувствовал, что ничего страшного в этом человеке нет.

Сергей наклонился к мальчику и еще тише добавил:

— А о нашей встрече дома никому не говори.

— Даю слово — никто не узнает! — взволнованно ответил Егорушка.

— А теперь, дружки мои, бегите домой! — сказал Сергей.

Мальчики переглянулись и побежали к городу.

Глава 6

Прошло более недели. Уже шел август. Неприятель не появлялся. В Петропавловске кое-кто начал поговаривать, что едва ли англо-французская эскадра в этом году предпримет нападение на Петропавловск.

Но Завойко не терял даром ни одной минуты. Стрелковые отряды непрерывно проводили ученья, готовились к возможной высадке неприятельского десанта. Был создан отдельный отряд для тушения пожаров в городе, которые могли возникнуть в результате обстрела.

Сооруженные на берегах Петропавловской бухты батареи пополнялись пушками с «Авроры». Самый фрегат стоял на якоре в гавани и был вооружен лишь с левого борта, обращенного к проливу между Сигнальной горой и мысом Язык.

«Аврора» вместе с «Двиной» должны были не дать врагу прорваться во внутреннюю гавань.

Изыльметьеву и капитану «Двины» было приказано обороняться до последней крайности, а в случае победы неприятеля в бухте — зажечь суда, свести команды на берег и присоединить их к стрелковым отрядам.

Однажды утром, перед тем как выехать на осмотр строящихся батарей, Завойко заглянул в свою канцелярию и встретил там капитана Максутова.

Тот был по-прежнему подтянут, серьезен и явно чем-то озадачен.

— Почему вы не в госпитале? — нахмурился Завойко.

— Я вполне здоров, ваше превосходительство. Это может подтвердить и лекарь Пасхин.

Завойко недоверчиво взглянул на капитана.

— Я понимаю! — горячо заговорил Максутов. — Своим содействием политическому ссыльному я доставил вам много неприятностей. Наверное, кто-нибудь из чиновников уже пишет на вас донос в Петербург. Оставить меня начальником гарнизона едва ли возможно. Но я прошу об одном: не лишайте меня права вместе со всеми достойно, как подобает русскому человеку, встретить врага. Если нужно, разжалуйте меня в рядовые, но направьте на батарею, к солдатам…

— Что вы говорите такое! — грубовато оборвал его Завойко, скрывая за этим тоном охватившее его волнение.

Он заходил по комнате.

Максутов, конечно, был прав. Неизвестно, какими путями, но чиновники уже пронюхали о связи Максутова с Оболенским и теперь с нетерпением ждали, как отнесется к этому Завойко.

— Не время сейчас следственные дела вести. Есть и поважнее заботы… — заговорил Завойко и вдруг остановился против Максутова: — Вы на какую батарею желаете?

— Если разрешите, на первую, ваше превосходительство. В любой роли… — Помолчите, капитан! Назначаю вас на первую батарею командиром.

Максутов просиял:

— Василий Степанович, спасибо вам… от всей души! Честью клянусь…

— Ну-ну, я верю вам! — проговорил Завойко. — Отправляйтесь-ка поскорее.

Перед тем как уйти, Максутов спросил о Лохвицком.

— Как в воду канул! — ответил Завойко. — Значит, вы правы — совесть у него нечиста.

* * *

На батарею Максутов прибыл в приподнятом настроении. Здесь вовсю кипела работа. Солдаты вместе с горожанами копали рвы, землянки, строили настилы для пушек.

Подошел тяжелый плот с тремя пушками с «Авроры», и солдаты принялись стаскивать их на берег.

Максутов поздоровался с солдатами и сообщил им, что он назначен командовать первой батареей.

— Что ж, братцы, повоюем! Первый удар не иначе как по нас будет.

— За нами дело не станет, — спокойно ответил пожилой широкоплечий комендор Аксенов. — Только бы снарядов побольше.

— Господин капитан, сколько же всех орудий на батарее будет? — спросил кто-то Максутова.

Максутов обернулся на голос и вздрогнул: в группе горожан стоял Сергей Оболенский, бородатый, в армяке, в старой войлочной шляпе и с ломом в руках.

— Пять уже есть да еще три привезем, — поспешно ответил Максутов.

Только когда все принялись за работу, Максутов смог остаться е Сергеем с глазу на глаз.

Они коротко поведали друг другу о том, что с ними произошло после разлуки.

— Я теперь вроде рыбака, Дмитрий. Из Большерецка. На промысел прибыл да вот задержался, — усмехаясь, сказал Сергей. — И, думаю, это к лучшему.

— Значит, пока вместе, Сергей? — улыбнулся Максутов.

— Пока вместе.

Они разошлись. Сергей принялся расчищать каменистую площадку.

Он трудился наравне со всеми, хотя от непривычки у пего болело все тело. Но Сергей крепился и не без гордости отметил, что он не отстает от других в работе.

Аксенов объявил передышку. Все присели вокруг костра. Комендор, попыхивая трубкой, начал рассказывать о войне:

— Стояли мы тогда на позициях. А на горе — неприятель. Ему все видать как на ладони. Он по нас и бьет. А батальонный — старик бравый был — нам кричит: «Эй, вы, такие-сякие, чего зря стоите, бери в штыки!» Пошли мы в штыковую. Я иду и думаю: «Куда трубку девал? Без нее прямо жизнь не в жизнь!» Да не ворочаться же за трубкой! И так мне на себя досадно — и не расскажешь. Ничего не вижу и пру, как дурной, прямо на неприятеля. А тут мне кто-то кричит: «Эй, ты, чумной, куда ты со своей трубкой лезешь!» Протянул я руку — и верно, трубка во рту. Дело пошло веселее…

— А много раз в деле пришлось быть? — спросил Сергей.

— Считать не считал, а доводилось.

— Страшно это?

И хотя у костра сидели бывалые люди — рыбаки, много раз рисковавшие своей жизнью в океанских просторах, охотники, вступавшие в единоборство с медведем, — все же никого не удивил вопрос Сергея.

— Попервоначалу, конечно, душа томится, — ответил Аксенов, — а потом привыкаешь, будто так и надо. И ядра тебе нипочем, и пули…

Перед вечером на лодке, приехали мальчишки. Они привезли отцам узелки со снедью. Среди них были Ваня и Егорушка.

Ваня передал Сергею туго набитый узелок с пищей. Были тут сало, лепешки, куски жареной рыбы, соль, пучок зеленой черемши, берестяной туесок с лесными ягодами.

— Это мы с Егорушкой вам собрали. Вы больше ешьте — работа у вас тяжелая.

— Спасибо, ребята, не откажусь. Но только и вы со мной закусите.

И как смущенные мальчики ни отказывались, но Сергей усадил их рядом с собой,

— А когда же бой начнется? — нетерпеливо спросил Егорушка — ему очень хотелось поговорить с Сергеем, порасспросить его о многих важных вещах.

— А что, ждать невтерпеж? — усмехнулся Сергей.

— А может, они и не придут, чужие-то корабли, — с нескрываемым опасением спросил Ваня, — и боя вовсе не будет?

— А мы с Ваней ныне все утро на мысу дежурили, — сказал Егорушка, — на самой круче. Всё в океан смотрели. Мы чужие корабли обязательно первыми увидим. Правда, Ваня?

— Надо завтра на Сигнальный мыс пойти. Оттуда дальше видно.

— Смотрите не прозевайте! — улыбнулся Сергей. Долго еще он слушал болтовню мальчиков, пока те не вспомнили, что им пора возвращаться в город.

Через два дня сооружение первой батареи было закончено.

Приехал Завойко, все осмотрел, проверил, расспросил о запасах пороха, ядер.

— Ваше превосходительство, — обратился к нему Максутов, — имею просьбу. Здесь еще находятся жители, присланные для земляных работ. Просил бы кое-кого оставить в помощь… Верно, земляные работы придется производить и во время боя…

— Сколько вам нужно?

— Человек десять.

Завойко подошел к группе горожан, собиравшихся уже отправляться в город:

— Кому-нибудь надо остаться, братцы, помочь артиллеристам. Сами видите — место опасное, очень опасное… да надо… Может, кто по доброй воле согласится?

Из молчаливо стоявшей группы горожан отделилась сначала одна фигура, потом другая, третья…

— Вот и хватит, — отсчитав десять человек, сказал Завойко. — Спасибо вам, братцы!

После того как Завойко уехал, из-за кустов вышел Сергей Оболенский и присоединился к тем, кто выразил согласие добровольно остаться на первой батарее.

Глава 7

В полдень 17 августа 1854 года с маяка Сигнальной горы был передан в Петропавловский порт сигнал: «В море вижу неизвестную эскадру из семи судов».

В городе была объявлена боевая тревога. Завойко и Изыльметьев в окружении офицеров собрались на Сигнальной горе. Их взорам открылись суровая панорама Авачинской бухты, безграничная водная гладь океана и расплывчатые очертания семи неприятельских кораблей при входе в бухту. Они шли вразброд, очевидно не опасаясь нападения, и своим строем как бы бросали русским вызов.

Значит, начинается! Значит, война! Напряженное ожидание всех этих дней наконец разрешилось. И сразу стало как будто легче на душе. Теперь уже незачем было строить различные планы, догадки — все стало ясным и определенным.

Вот они идут сюда, вражеские фрегаты, чтобы водрузить на русской земле флаг английской короны, подчинить русских людей английским купцам.

С любопытством наблюдал Завойко за неприятельскими фрегатами, точно ему никогда раньше не приходилось видеть иностранные суда. Но постепенно любопытство сменилось в его душе более сильным и всепоглощающим чувством ненависти к неприятелю. Будучи по натуре человеком добрым, глубоко мирным, Завойко с удивлением заметил, что это чувство ненависти поглощает все остальные ощущения.

Англо-французская эскадра вошла в Авачинскую бухту и бросила якорь.

— Препожаловали незваные гости, охотники до чужого добра! — усмехнулся Завойко. — Знакомьте, капитан, у вас с ними старые счеты!

Капитан Изыльметьев посмотрел в подзорную трубу и без труда признал знакомые корабли. Вот справа стали на якорь английские суда — колесный пароход «Вираго», фрегат «Президент», слева французские — фрегат «Ла-Форт», корвет «Эвридика». Но были и новые корабли, как видно присоединившиеся к эскадре после выхода ее из порта Кальяо.

Одновременно Изыльметьев сообщал, сколько примерно на каждом неприятельском корабле может быть орудий и экипажа: на «Ла-Форте» — шестьдесят орудий и пятьсот матросов, на «Президенте» — пятьдесят два орудия, на «Эвридике» — тридцать два…

— Та-ак… — протянул Завойко, когда капитан «Авроры» закончил сообщение о силах противника. — Если прикинуть, то у них до трехсот орудий и около трех тысяч экипажа. А у нас всего-навсего шестьдесят старых пушек и восемьсот людей вместе с ополчением. Да, силы неравные! Ну что же, друзья мои, — он окинул своих приближенных взглядом, — по местам! И помните: мы — люди русские!

Офицеры уехали. Завойко еще некоторое время оставался на горе, а затем вместе со своим адъютантом стал спускаться в город.

На улицах было оживленно, но спокойно. Шагали к месту сбора солдаты, чиновники, спешили к своим батареям артиллеристы, задержавшиеся в городе.

Проезжая мимо кузницы, Завойко услышал звонкие удары молота. Он знал кузнеца и удивился, почему тот еще здесь, а не на сборном пункте. Завойко задержал коня, спрыгнул на землю и заглянул внутрь кузницы.

Высокий, кряжистый кузнец Сушильников и двое его сыновей, освещенные багровым пламенем горна, дружно работали у наковальни.

Несколько крестьян в латаных зипунах сидели кто на чем, покуривая трубки.

— Все работаешь, Иван Гаврилович? — спросил Завойко с некоторым удивлением, обращаясь к кузнецу. — Враг-то у ворот…

Кузнец положил горячее железо обратно в горн, поклонился начальнику края:

— Чего ж зря торопиться! Зверь сам в капкан лезет, сейчас уж не уйдет. А работать нужда заставила: мужики упросили ружьишки исправить, совсем износились.

— Верно, верно, ваше превосходительство! — заговорили крестьяне, окружая Завойко.

А один, маленький, беззубый, с живыми глазами, сказал:

— Моему ружьишку лет… лет… и памяти нет, совсем ржа поела. В тайгу с ним не шел, а теперь вытащил — авось пригодится… Вот Иван Гаврилыч и чинит.

— А мы в свой срок прибудем, можете не сумневаться, — сказал другой крестьянин. — У нас там свой человек есть. Как строиться начнут, нам скажут.

— Своя, значит, связь? — усмехнулся Завойко. — Надо, братцы, всем на месте быть. А ружья выдадим, у кого нет, казенные, да и в бою добудем.

— Раз так, можно итти, ваше превосходительство! — весело проговорил беззубый крестьянин. — За нами остановки не будет.

Все засмеялись. Завойко попрощался с ними и поехал дальше.

Возле базарной площади толпились рыбаки и охотники. Одни чистили свои ружья, другие переобувались. Среди них Завойко заметил Гордеева. Он дружески поздоровался с ним.

— Охотникам, ваше превосходительство, разрешите по-лесному воевать, — сказал Гордеев.

— Это как же?

— А в одиночку… Подберу я с собой самых что ни на есть метких стрелков, схоронимся мы в ямочках да в кустах и поснимаем самых главных-то командиров вражеских.

Завойко задумался. Второй раз старик предлагает ему нигде в уставах не предусмотренный способ ведения боя. Но способ этот таил в себе много заманчивого.

— Что ж, испробуем, — согласился Завойко. — Отбери хороших стрелков да отправляйся в горы.

— Вот за это спасибо! — обрадовался Гордеев и поманил к себе сидевшую в стороне Машу.

— И дочка, Силыч, с тобой?

— А как же, ваше превосходительство! У нее глаз меткий. Да и от меня она никуда не отстанет.

Перед госпиталем Завойко заметил матросов. Они, один за другим, выбегали из помещения и строились в колонну.

Последним вышел капитан Изыльметьев.

— В чем дело, капитан? — спросил Завойко.

— Матросы с «Авроры» пожелали возвратиться на фрегат, — объяснил Изыльметьев. — Никто не согласился остаться в госпитале. Я уступил, не мог им отказать.

— А как их здоровье?

— Много лучше. Но говорят, что могут расхвораться, если их сейчас в госпитале задержат, — усмехнулся Изыльметьев.

— Спасибо, братцы! — растроганно сказал Завойко матросам. — Отечество этого вам не забудет!

— Рады стараться! — дружно ответили матросы, и Завойко уловил в этом трафаретном ответе искреннее чувство большого патриотического воодушевления.

Он и Изыльметьев в волнении переглянулись.

— Василий Степанович, — сказал Изыльметьев, — перед тем как покинуть берег, хочу сказать вам, как начальнику обороны, что фрегат «Аврора» свой долг перед отечеством выполнит. Да, чести русской не посрамим!

— Знаю это, — ответил Завойко и крепко пожал Изыльметьеву руку.

Глава 8

Неприятельская эскадра, войдя в Авачинскую бухту, остановилась верстах в трех от Петропавловска.

Адмирал Прайс с мостика флагмана рассматривал в подзорную трубу порт, расположенный у подножия сопки. Побережье казалось пустынным, только во внутренней бухте стояли фрегат «Аврора» и транспорт «Двина».

«Может быть, люди оставили порт и ушли в сопки, — подумал Прайс. — Что ж, займем город без боя».

Об этом адмирал подумал с сожалением. Неприятельская территория, занятая без боя, славы завоевателю не приносит.

«А если противника нет, его можно выдумать, — усмехнулся Прайс, весьма удовлетворенный своей шуткой. — Несколько залпов с бортов судов эскадры разнесут славу о новой победе английского оружия…»

Он уже хотел было дать приказ открыть огонь из пушек, когда вспомнил, что у него есть союзник, с которым он вынужден все же считаться.

— Вызвать сюда адмирала де-Пуанта, — сказал Прайс, сходя с мостика на палубу.

Через некоторое время французский адмирал легко поднялся по трапу флагмана и, любезно улыбаясь, подошел к Прайсу.

— Наконец мы у цели! — сказал де-Пуант. — Хотя вид этих угрюмых, пустынных мест не восхищает мой взор.

Прайс ничего не ответил, и де-Пуант, поняв, что английский адмирал не одобряет его шутливого тона, поспешил сказать:

— Бухта превосходная! Настоящая стоянка для судов первоклассной морской державы,

Он слегка, почти совсем незаметно склонился, давая этим понять, что он имеет в виду флот Англии.

Прайс, конечно, заметил этот поклон и, несколько смягчившись, произнес с видом большого знатока:

— Это лучшая бухта на Тихом океане. Другой подобной не знаю. Русские ею владеют по недоразумению. Слепой случай привел к этим берегам русских. Россия — держава сухопутная, она не должна иметь флот. Отныне мы восстанавливаем попранную справедливость: русские будут отогнаны от берегов Тихого океана и уйдут в свои бесконечные леса и степи. Порты океана будут переданы в руки государств просвещенных, несущих народам Азии плоды цивилизации и прогресса…

Всегда холодный и сдержанный, Прайс говорил сейчас с явным воодушевлением. Как-никак, он скоро водрузит флаг английского королевства на территории империи, до сего времени наводящей страх на все государства Европы.

Де-Пуанту эта напыщенная декламация казалась пустой и тяжеловесной.

— Вы думаете, русские покинули город? — спросил он.

— Весьма возможно. Ведь вряд ли они решатся сражаться!

— Как знать! Русские очень хитры. Никогда нельзя знать, как они поступят в том или ином случае. Наши мерки и понятия к ним не подходят. У них совершенно иные представления о войне.

Прайс раздраженно ответил:

— Все это измышления изнеженных пустословов! Русские ничем не отличаются от других варварских народов, не доросших еще до понятия о воинской чести. Они не сражаются, а дерутся… Их просто трудно убедить, а можно только усмирить силой оружия. И вы увидите, адмирал, как наши залпы заставят их принести ключи от порта.

— Все же будет благоразумнее прежде всего выяснить, остались ли в городе люди, солдаты. Ведь «Аврора» находится в Петропавловском порту…

Прайс недовольно поморщился. Напоминание об исчезнувшем из-под самого носа русском фрегате было ему неприятно.

— И все по нашей с вами, адмирал, нерешительности. Мы слишком долго церемонились и дипломатничали с фрегатом, в то время как надо было действовать.

— Но кто мог предполагать, что русские выберут штормовую погоду для ухода из Кальяо! — пожал плечами де-Пуант.

Но как ни был Прайс преисполнен, чванливого высокомерия, он был еще и осторожный, хитрый моряк и поэтому со словами де-Пуанта не мог не согласиться. Он решил послать в разведку пароход «Вираго».

Вскоре на флагманский корабль явился капитан «Вираго» Джексон. Это был опытный моряк и хитрый службист.

— Вам надо постараться проникнуть в Петропавловскую бухту, узнать, кто остался в городе, какие у русских намерения, какие силы, — сказал Прайс.

— Русские, вероятно, уже знают, что наши страны находятся в состоянии войны?

— Без сомнения. Но вы вовсе не обязаны оповещать всех, что ваш пароход плавает под английским флагом. Можете поднять другой флаг… хотя бы американский… Военных действий никаких пока не предпринимать. У вас сугубо мирная миссия — посмотреть и вернуться.

Капитан Джексон поклонился.

На «Вираго» подняли американский флаг, и пароход направился к Сигнальной горе.

Он двигался медленно, то и дело замеряя фарватер. Когда пароход подошел поближе к мысу, Прайс и де-Пуант, внимательно следившие в подзорные трубы за побережьем, увидели, как от берега отошла шлюпка, какие обычно посылаются для осмотра иностранного судна, заходящего в порт.

Шлюпка почти вплотную приблизилась к пароходу. Вероятно, офицер потребовал, чтобы ему разрешили произвести осмотр.

Капитан Джексон что-то ответил. Потом «Вираго» развернулся и пошел обратно.

Де-Пуант обернулся к Прайсу и не без тайного злорадства проговорил:

— Русские никуда не ушли, они в порту!

— Тем лучше! Мы им дадим урок, который они не забудут долгие годы. Мы сегодня же войдем во внутреннюю бухту и начнем военные действия.

— Когда же мы выработаем план кампании? — спросил де-Пуант.

Прайс неприязненно поморщился:

— План кампании совершенно ясен. Мы входим в Петропавловскую гавань и заставляем огнем своих пушек капитулировать русский гарнизон.

— Они могут сопротивляться продолжительное время.

— Пустое!.. Я предвижу, что силы Петропавловска незначительны, в городе нет серьезных укреплений. Русским продержаться долго не удастся.

— Восхищаюсь вашей проницательностью, но, к сожалению, не могу разделить вашу уверенность, — сказал де-Пуант, не переваривавший английского адмирала и сейчас сильно задетый его высокомерным тоном. — Нас должны были снабдить точными сведениями о силах русского порта. Но где все это?

Прайс ничего не ответил. Он уже имел разговор с Паркером, торопил его наладить связь с берегом и получить нужные сведения об укреплении порта, но тот пока ничего еще не успел сделать.

— Это несущественно, что мы не имеем точных сведений. Все произойдет так, как я вам только что обрисовал, — сказал Прайс.

Он отдал приказание кораблям приблизиться к порту.

Суда эскадры вытянулись в одну линию. Они шли в полной боевой готовности. У всех орудий стояли пушкари, были заготовлены ядра, порох.

Когда головной пароход «Вираго» приблизился к Сигнальному мысу, в воздухе со свистом пронеслось ядро и вспенило воду у самого борта парохода. «Вираго» остановился. Свист ядра услышали и на других кораблях. Это заговорила первая батарея на Сигнальной горе.

Хваленая выдержка и хладнокровие оставили Прайса. Он приказал открыть огонь.

Корабли эскадры развернулись, стали бортом к Сигнальной горе и, изрыгая пламя и дым, дали залп по русской батарее. Белые облачка поплыли над бухтой, поднимаясь вверх и постепенно тая. Но когда «Вираго» начал продвигаться дальше, снова возле его борта упало ядро. В это же время вокруг кораблей стали падать ядра, посылаемые с других береговых батарей.

Де-Пуант просигналил Прайсу: «Вход в бухту охраняет несколько русских батарей. Предлагаю отойти и выработать план действий».

Прайс приказал дать еще несколько залпов по русским батареям. Но затем благоразумие и осторожность взяли верх над самолюбием: адмирал отдал приказ судам эскадры отходить.

Корабли пересекли Авачинскую губу и стали на якорь у селения Тарья.

Прайс вспомнил про русского пленного офицера и приказал привести его к себе. В сопровождении двух вооруженных матросов Николая Оболенского вывели на палубу.

Яркий дневной свет ослепил его, свежий воздух ударил в голову, и он чуть было не упал, но его поддержали матросы.

Прайс, догадавшись еще тогда, в порту Кальяо, что «Аврора» исчезла из порта не без содействия русского лейтенанта, был вне себя от бешенства и приказал заковать его в кандалы.

Весь переход через океан Николай Оболенский вместе с матросом Сунцовым находился в трюме английского фрегата «Президент». Постоянная качка, спертый воздух, плохое питание заметно отразились на Николае. Он похудел, оброс бородой, глаза его ввалились.

— Освободить пленного от цепей! — приказал Прайс. Матрос открыл замок, и наручники со звоном упали на палубу.

Николай потер затекшие запястья рук и окинул взглядом далекие горы, зеленоватую гладь бухты, очертания, берегов, селение у подножия сопки.

Все это показалось ему до боли родным и близким. Сердце его сильно забилось.

Резкий окрик Прайса заставил его очнуться:

— Вас привели сюда не за тем, чтобы вы любовались пейзажем!

Николай встрепенулся, взглянул на группу офицеров и среди них узнал Паркера.

Кровь ударила ему в голову. Не сознавая, что он делает, Николай шагнул к Паркеру, думая только о том, что сейчас он бросится вперед и ударит, собьет с ног этого человека. Но кто-то властно дернул его за руку. Николай опомнился.

— Вы знаете, где мы сейчас находимся? — спросил Прайс.

Николай усмехнулся:

— Вам, вероятно, это известно не хуже, чем мне. Или англичане разучились водить корабли?

— Да, нам известно! — нетерпеливо перебил его Прайс. — Это Петропавловск… Ваша участь будет изменена к лучшему, если вы подчинитесь нашим требованиям.

— Я всегда подчинялся только велениям своей совести и законам чести.

— Это я от вас уже слышал.

— Не устану повторять это, пока жив.

— Вы нам должны рассказать все, что знаете о Петропавловске. Это во-первых.

— Я ничего не скажу… Вы это знаете.

— Во-вторых, — продолжал Прайс, — вы сообщите нам все о боевых качествах фрегата «Аврора», который не без вашего участия прибыл в Петропавловск.

— Я очень рад, что «Аврора» в порту! — вскинул голову Николай.

— Погодите радоваться! Слушайте, — грубо оборвал его Прайс: — вас сейчас отведут в каюту, и вы напишете письмо капитану Изыльметьеву. Надеюсь, он вас еще помнит. В письме вы объясните капитану, а заодно и военному губернатору Камчатки, что упорствовать и обороняться против нашей объединенной эскадры бессмысленно и бесполезно, и порекомендуете им, во избежание напрасного кровопролития, сдать город без боя. Мирному населению мы гарантируем полную неприкосновенность.

— Если я напишу такое письмо, русские сочтут меня просто сумасшедшим.

— Ваше дело выполнить то, что нам нужно. Сейчас война. Если вы откажетесь, то будете повешены, как военный преступник, вон на той рее.

Взоры всех невольно обратились по направлению его протянутого пальца.

— Даю вам на размышление одну ночь.

Николай вздрогнул. Потом с усилием выдавил:

— Я уже объяснял вам, что служу только русскому флоту.

Прайс махнул рукой, и Оболенского увели обратно в трюм.

Глава 9

В сумерки Прайс вновь вызвал капитана Паркера.

— От русского офицера мы ничего не добьемся. Где ваши надежные люди из Петропавловска? — раздраженно спросил он. — Почему вы не налаживаете связь с берегом?

— Я жду наступления темноты, сэр. Днем совершенно невозможно пристать к берегу. Шлюпку заметят и обстреляют.

— Торопитесь, капитан! Все сведения должны быть у меня не позже полуночи. Отберите людей, каких вам нужно, и поезжайте с ними лично.

— Я, сэр?

— Именно вы, капитан Паркер! — Адмирал поднялся из-за стола, давая этим понять, что разговор закончен. — Идите.

Паркеру стало не по себе. Ночью пробраться к чужому берегу, разыскать неизвестно где «надежного человека» Лохвицкого?! Нет, все это не так просто!

— Разрешите взять с собой русского матроса, — с трудом преодолевая замешательство, обратился Паркер к адмиралу.

Прайс махнул рукой:

— Делайте с ним что угодно!

Паркер вышел из каюты, отыскал пожилого боцмана, кое-как изъяснявшегося по-русски, и вместе с ним спустился в трюм, где томился матрос Сунцов,

Авроровец, зазвенев наручниками, привстал и с удивлением уставился на вошедших. За долгие дни плавания, которым он уже потерял счет, Сунцов сильно похудел, ослаб, оброс колючей бородой.

Ни Оболенский, ни он не знали в точности, куда их везут, для какой надобности держат, когда наступит конец их мучениям. В трюме корабля молодой офицер и матрос подружились, сблизились.

Они оба понимали, что положение их безнадежно, но в отчаяние не впадали и все еще надеялись, что какой-нибудь случай поможет им выбраться на волю.

Однажды в походе Сунцова вызвали к офицеру Паркеру, который сказал, что русский офицер теперь служит у них, и предлагал матросу также перейти в английский флот. Сунцов не поверил и откровенно засмеялся Паркеру в лицо:

— Всё дурней ищете! Не на тех напали, господин хороший…

Но, очутившись вновь в трюме, Сунцов не застал там Николая Оболенского. Матрос не допускал мысли, чтобы русский офицер перешел на службу в английский флот, но неизвестность терзала его теперь сильнее, чем все тяготы плена.

Сейчас Паркер, осветив фонарем бородатое лицо Сунцова, вновь напомнил ему об офицере Оболенском и спросил, одумался ли матрос.

— Пес брешет, ветер носит! — пробормотал Сунцов и попросил устроить ему очную ставку с офицером.

Паркер ответил, что сегодня это невозможно — лейтенант Оболенский служит на другом корабле и очень занят. Завтра — пожалуйста, матрос может обо всем переговорить с русским офицером. Но сейчас он должен оказать англичанам одну услугу.

И Паркер изложил свой план. Они берут Сунцова с собой в шлюпку. Матрос, конечно, хорошо знает берега бухты и Покажет удобное и скрытое место для высадки.

— Какой берег? Что за бухта? — нетерпеливо перебил переводчика Сунцов.

— Это есть земля Камчатка, Авачинская бухта, — пояснил боцман.

«Значит, дома! — с волнением подумал Сунцов. — Привезли — и на том спасибо собакам!.. Скоро, стало быть, начнется бой». Русские люди будут биться с врагом, а он, матрос-авроровец, должен сидеть в вонючем трюме, скованный по рукам железными наручниками!

Сунцов отвернул лицо от фонаря и заскрипел зубами. Чего бы только он не отдал, если бы удалось вырваться на волю, вернуться на родную «Аврору» и стать в строй вместе со своими товарищами!..

Переводчик повторил вопрос Паркера:

— Может ли матрос показать, удобное место для высадки шлюпки?

«Что-то замышляют! — подумал Сунцов. — Наверное, разведка, хотят добыть пленного». И молниеносно сообразил, что он может использовать этот момент для помощи своим, русским.

— Везите, покажу вам место, — согласился Сунцов. Когда совсем стемнело, шестивесельная шлюпка под командой Паркера отошла от фрегата «Президент».

Сунцов сидел между Паркером и боцманом, жадно вдыхая свежий воздух и вглядываясь в смутные очертания берегов. В голове его роились самые различные планы. То его соблазняла возможность подвести шлюпку к скалистому берегу около Сигнального мыса, чтобы она разбилась о камни или села на мель. То он думал о том, как бы вернее передать сигнал русским людям, призвать на помощь. То ему просто хотелось кинуться в воду и плыть к берегу…

Сунцов приблизил скованные руки к лицу боцмана и попросил снять с него кандалы.

Боцман переговорил с Паркером.

— Завтра, матрос, будешь свободен, — ответил Паркер. — А сейчас показывай, куда плыть.

— Лево руля! — скомандовал Сунцов, решив пригнать шлюпку е самый порт, к причалу, и подать сигнал русским, чтобы они захватили Паркера и всю его команду.

Неожиданно сбоку надвинулось что-то громоздкое, черное, смутно забелели паруса. И в ту же минуту раздался голос:

— Эй, кто на шлюпке? Рыбаки, что ли? Сверни-ка с дороги!

Паркер приказал своей команде затаиться и вполголоса о чем-то заговорил с боцманом. Тот толкнул Сунцова в бок:

— Отвечай русским: мы рыбаки!

Сунцов, приподнявшись, зорко всматривался в приближающееся судно. Ему показалось, что это сторожевой баркас, несущий ночной дозор в бухте. Сунцову стало жарко. Вот он, желанный час, когда можно за многое расквитаться с врагом!

— Отвечай же! — Боцман с силой встряхнул матроса. — Спроси, кто они сами.

— Братцы! Русские! — закричал Сунцов. — Берите шлюпку на абордаж! Здесь англицкие разведчики — десять матросов и офицер… Хватайте их, братцы!..

Он не докончил, потому что Паркер сжал ему горло, а боцман засунул в рот кляп.

Гребцы взмахнули веслами, и шлюпка отвернула от баркаса. Но странное дело — с баркаса не прозвучало ни одного выстрела.

Паркер, поняв, что рассчитывать на помощь русского матроса бесполезно, решил сам искать места для высадки. Но то острые камни мешали шлюпке подойти к берегу, то Паркера пугали голоса русских часовых, и шлюпка бесцельно кружилась в бухте.

Из разведки явно ничего не получалось. Паркер понял, что высадиться на берег и разыскать Лохвицкого ему не удастся.

Он злобно пихнул Сунцова ногой:

— Выбирай, матрос: или показывай место для высадки, или завтра будешь болтаться на рее.

Сунцов только усмехнулся.

Пелена туч сдвинулась к горизонту, небо прояснилась, проступили звезды. Кружиться в бухте было опасно, и Паркер скрепя сердце приказал плыть к стоянке эскадры.

И опять на пути шлюпки стал баркас. Сунцов первый заметил его и понял свою- ошибку: это был совсем не сторожевой, а обычный грузовой баркас.

Ветер спал, паруса обвисли, и судно еле двигалось к порту.

Паркер вспомнил строгий приказ Прайса и похолодел: Не возвращаться же с пустыми руками! Может быть, захватить в плен команду баркаса и доставить ее адмиралу?

Паркер направил шлюпку к русскому судну.

Сунцов понял, что задумал офицер, и хотел было крикнуть, чтобы люди с баркаса в плен не сдавались, но кляп прочно сидел во рту. Вооруженные английские матросы вскарабкались на баркас и окружили русских. Их было всего три человека. Они везли камень для батарей.

Через несколько минут команда баркаса, связанная по рукам, лежала на дне шлюпки. Гребцы погнали ее к эскадре.

Когда пленников с русского баркаса потащили по трапу на фрегат, Сунцов, изловчившись, вскочил, вытолкнул кляп изо рта и крикнул:

— Не поддавайтесь, братцы!.. Молчите, если что знаете!

В тот же миг боцманский кулак свалил матроса с ног.

Адмирал Прайс приказал всех захваченных русских немедленно доставить к нему.

Первым в каюту адмирала вошел маленький сухой старичок с острой, клинообразной бородкой. Старик снял шапку, поискал глазами икону и, не найдя ее, низко поклонился адмиралу.

— Спросите его, — сказал Прайс переводчику, — давно ли он из Петропавловска.

— Да уж третий день в пути.

— Про войну слышал?

— Как не слыхать! Все про войну толкуют.

— Силен ли гарнизон в Петропавловске?

— А кто его знает! Люди у нас не считаны, не меряны…

— Солдат много?

— Солдат не сосчитаешь: по шестеро в ряд идут.

— Сколько батарей в порту?

— Страсть как много навезли!

— Где стоят батареи?

— На земле, натурально…

Старик стоял в покорной позе, склонив голову, и только по ответам да по острому блеску глаз можно было заметить его настороженность. Вначале Прайсу показалось, что старик запуган, ошеломлен и что от него можно будет все узнать. И только после нескольких ответов адмирал стал улавливать затаенную хитрость и даже издевку.

— Если, старик, не будешь честно отвечать на вопросы — повешу, — сказал Прайс строго и внушительно.

— Сроду не врал, — всполошился старик. — Это нам ни к чему.

Прайс задал ему еще несколько вопросов — о количестве запасов в городе, о судах, стоящих на якоре в бухте, о расположении складов. На каждый вопрос адмирала старик отвечал словоохотливо, но, вслушавшись, можно было понять, что он говорит совершеннейшие пустяки, не имеющие никакого отношения к обороне города. Прайс наконец догадался, что старик морочит ему голову. Он вскочил с места и ударил старика по лицу:

— Все врешь, свинья!

Старик вытер рукавом куртки кровь с лица и кротко сказал:

— Знатно барин дерется, вроде наших. — И, став вдруг серьезным, сказал переводчику: — Зря разговор затеяли! Не стану я рассказывать про наши дела. Так и передай!

Старика увели. На его место пришел здоровяк с русой бородой. Этот тоже отвечал охотно, простодушно, даже с какой-то милой откровенностью. Но из его ответов нельзя было понять ничего существенного об обороне порта.

— Заработаешь большие деньги, — наклонился к нему Прайс. — Где стоят батареи?

И этот простодушный с виду человек с детскими светлыми глазами засмеялся и ответил:

— Совестью, ваше благородие, не торгую…

Третий совсем ничего не говорил, и нельзя было понять, то ли он не понимал обращенных к нему вопросов, то ли не хотел отвечать. Но глаза его выдавали: в них горела ненависть.

Не добивались никаких сведений, Прайс раздраженно сказал:

— Какие-то бешеные люди!

Неведомый русский порт был близок и одновременно очень далек, как и в то время, когда эскадра находилась по ту сторону Тихого океана.

Глава 10

Всю ночь в кают-компании адмирала Прайса горел свет. Шел военный совет эскадр. И Прайс и де-Пуант, так же как и другие командиры судов, старались быть вежливыми и предупредительными друг с другом, но глубоко скрытое раздражение и недовольство прорывались наружу — то во взгляде, то в еле приметном жесте.

Никакого сражения еще не было. Все убедились, что взять порт легко, как раньше предполагалось, не удастся. Было очевидно, что русские не только добровольно не уступят, не уйдут от побережья, но будут защищаться до последних возможностей.

Англичане и французы, очевидно, предполагали, что одно появление грозных кораблей у почти безоружного порта принесет им победу и лавры успеха. А оказалось, что надо воевать серьезно.

— Противник, как это ни жаль, обороняется… Он заставляет нас считаться с собой. Этого, конечно, можно было и ожидать, зная русских, — сказал французский адмирал.

Прайс отлично понимал, в чей огород брошен камешек. Ведь только вчера у них был разговор на эту тему!

— Французы, конечно, лучше всех других знают русских, знакомство ведь давнее.

Адмирал Прайс намекал на двенадцатый год, когда русские войска разгромили армию Наполеона.

Английские офицеры понимающе улыбались, французские сделали вид, словно они не поняли намека адмирала.

— Да, противника надо знать, — продолжал де-Пуант. — Это облегчает ведение операции. Русские без серьезного боя порт не отдадут. Они не перестанут обороняться даже в том случае, если будут вооружены только топорами. Нужна величайшая осмотрительность и осторожность. Русские хитры и, конечно, храбры, в этом им отказать нельзя…

Де-Пуант, сам любуясь собой, закругленными фразами говорил о необходимости держаться вместе, не распылять силы и главные усилия направить на то, чтобы уничтожить батареи, преграждающие путь в бухту.

— Самый близкий путь к победе лежит через внутреннюю гавань, — заключил де-Пуант.

Как ни был неприязненно настроек против французского адмирала Прайс, он не мог все же не согласиться с доводами рассудка и военной целесообразности.

— Мы здесь собрались не для того, чтобы изучать русский характер, а выработать план разгрома врага, — заговорил он. — Мы сильнее русских во много раз, лучше их вооружены, и я не вижу причин, которые могли бы нам помешать взять верх над русскими… План операции совершенно прост и ясен. На рассвете все суда выстраиваются в боевой порядок. Пароход «Вираго» берет фрегаты на буксир и доводит их до берега. Огнем своих пушек мы подавляем любую вражескую батарею и входим во внутреннюю гавань. А там мы уж предоставим русским выбирать: или сдаться на милость победителя, или оставить порт. Я полагаю, они выберут первое.

Прайс поднялся, давая этим понять, что военный совет закончен.

Все покинули кают-компанию. Прайс остался один. Ему не спалось. Что же завтра предпримут русские, как они себя поведут? Он думал о том, какие выгоды или невыгоды в его личной карьере может иметь сражение у этих пустынных русских берегов. Если победа — он получит повышение, поместье, славу. А если поражение? Нет, поражения не может быть, не должно быть, это противоречит всякому здравому смыслу… Как могут русские со своими слабыми силами нанести поражение такой хорошо вооруженной эскадре! Это немыслимо!..

Приближался рассвет. До начала боя Прайс решил покончить с пленными.

Адмирал вышел на палубу. На востоке в безбрежной дали океана теплилась робкая заря, город и горы еще были в полумраке.

Прайс приказал выстроить на баке взвод стрелков, приготовить две виселицы и привести пленных.

Адмирал внимательно следил за тем, как матросы приспособили к рее две веревки с петлями, как подставили под виселицей большой ящик… Точно шли приготовления не к убийству людей, а к веселому представлению.

В окружении конвойных на палубу поднялся Николай Оболенский, потом привели избитого Сунцова.

При виде Оболенского обезображенное лицо матроса просветлело:

— Ваше благородие… спасибо вам…

— За что же, Сунцов?

— Тут на вас такое клепали… А я ведь верил вам… верил…

— И я тебе верил. Мы же, Сунцов, русскими родились, русскими и умрем! — горячо шепнул Оболенский.

Он понял, зачем их так рано подняли, и сейчас думал только об одном: не дрогнуть в смертный час, не показать врагам слабости, вести себя как должно…

Лейтенант и матрос стояли близко друг к другу, их плечи и руки соприкасались. Наручники с них сняли еще раньше, и они радовались этому, точно обрели свободу.

Прайс некоторое время молча наблюдал за ними, потом обратился к Оболенскому:

— Для размышлений у вас было много времени. Я жду определенного ответа. Имеете ли вы что мне сказать?

— Я скажу сегодня то же, что и вчера: родиной не торгую!

— Громкие фразы! — презрительно отмахнулся Прайс. — В последний раз предлагаю вам одуматься… Вы получите жизнь, свободу, деньги… Вам незачем возвращаться в Россию. С деньгами вы везде сможете делать успехи.

— Что он говорит? — спросил Сунцов Оболенского. — Что он хочет? Скорей бы кончал!

— Деньги предлагает, жизнь за измену…

— Гадюка! — не то с презрением, не то с гневом сказал Сунцов и огляделся.

Ящики с зарядами и порохом привлекли его внимание. До них было не более десяти шагов.

— Попрощаемся, родной! — с нежностью проговорил Николай, обернувшись к Сунцову. — Был ты мне как брат… — Огоньку! Огоньку бы! — горячо зашептал Сунцов. — Огоньку!

Николай со страхом и недоумением посмотрел на матроса. Неужели Сунцов, испугавшись казни, сошел с ума? Неужели не смог найти в себе силы достойно встретить смерть?

А матрос, не выпуская руки Николая, шептал:

— Табачку для меня попросите, покурить перед смертью.

Николай понял, что Сунцов не бредит. Он обратился к Прайсу:

— Мой товарищ просит дать ему закурить перед казнью.

Прайс усмехнулся. Он подумал, что русский, испугавшись, хочет оттянуть страшную минуту.

По приказанию адмирала, английский матрос передал Сунцову папироску и дал прикурить.

Сунцов глубоко затянулся, так что огонек на конце папиросы ярко запылал. Затем он быстро шепнул Оболенскому:

— Прощайте, Николай Алексеевич! Помирать так помирать!

И с этими словами Сунцов прыгнул в сторону, туда, где стояли ящики с порохом… Еще мгновенье, и он бы осуществил свое намерение, но Паркер, настороженно следивший за каждым движением смертников, успел перехватить Сунцова и железной палкой ударил его по голове.

Сунцов рухнул на палубу.

И только теперь Николай понял, почему Сунцов попросил папироску: он хотел зажечь порох и взорвать фрегат.

Крикнув что-то нечленораздельное, Николай Оболенский бросился на помощь товарищу. Английский матрос ударил его кулаком и сшиб с ног. Николай отлетел в сторону, но тотчас же поднялся и, оглянувшись, бросился к борту…

В воздухе прозвучало несколько выстрелов. Когда дым рассеялся, пленника на борту фрегата уже не было. Офицеры и матросы бросились к борту, взглянули вниз: в волнах ничего не было видно. Вероятно, человек, которого должны были повесить, нашел смерть в океане.

Рассвирепевший адмирал приказал вздернуть Сунцова на виселицу. В это же утро Прайс казнил и людей с русского баркаса. Никто из них не попросил пощады, не унизился перед палачами.

…Наступал рассвет. Прайс велел убрать виселицы и отдал приказ эскадрам выстраиваться в боевую линию.

Глава 11

В эту ночь почти никто не спал на батарее капитана Максутова. Огней не жгли, и солдаты, укрывшись шинелями, то вполголоса переговаривались между собой, то молчали, задумчиво глядя на темное небо, полное крупных ярких звезд.

О предстоящем наутро деле никто ничего не говорил. Не было слышно ни шуток, ни смеха. Даже комендор Аксенов, любивший веселье, отвечал на вопросы товарищей серьезно, обстоятельно.

Максутов, хотя твердо решил, что ему обязательно надо выспаться для дела, тоже никак не мог совладать с собой.

Он еще ни разу не был в бою и много об этом думал. Рассказам своих товарищей, принимавших участие в военных действиях, он не очень-то доверял. Не потому, что они казались ему неправдоподобными, хвастливыми. Ему просто было трудно представить себя на их месте. Но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что он сумеет себя держать под неприятельским огнем достойно и мужественно.

Несколько раз Максутов выходил из землянки и подолгу глядел то на порт, то в ту сторону, где была стоянка вражеской эскадры. Хотя в ночном мраке ничего не было видно, воображение рисовало ему силуэты кораблей.

«Пушек у них много, — размышлял Максутов. — Фрегаты сильные…»

Он подошел к пушкарям, проверил, уложены ли ядра на свои места, приготовлены ли запалы, порох.

— Все в аккурате, ваше благородие, — ответил Аксенов. — Есть чем врага угостить!

— Вот и хорошо! Спозаранку, верно, и начнется.

— Должно быть, так.

Не спал и Сергей Оболенский. Он лежал возле солдат, прислушиваясь к их разговорам о хозяйстве, о солдатской службе, об оставленной дома и уже забытой родне.

Вдруг крик птицы прорезал ночную тишину. Вероятно, в другое время никто бы не обратил на это внимания, но сейчас крик птицы почему-то показался значительным, предостерегающим. Какой-то солдат тихо проговорил:

— Птицы войну чуют, суматошатся.

«Надо хоть немного заснуть», решил Сергей, кутаясь в свой армяк.

Проснулся он уже на рассвете от пронизывающего холода. Белесый туман висел над бухтой. Солдаты приводили себя в порядок. Многие надевали чистые рубахи.

— Всем занять свои места! — приказал Максутов. — Всякие лишние движения прекратить!

Орудийная прислуга быстро стала у своих орудий. Когда туман рассеялся, все увидели приближающиеся суда противника. Впереди шел пароход «Вираго», тащивший на буксире три фрегата.

— Стрелять только по команде, — счел нужным еще раз предупредить орудийную прислугу Максутов. — Заряды беречь, бить только наверняка.

Неприятельские корабли, вытянувшись в одну линию, стали вдоль Сигнальной горы.

Над бортами фрегатов вспыхнули белые облачка.

Гул потряс воздух. С нарастающим свистом над батареей пронеслось несколько ядер и ударилось в скалы позади орудий.

Дождь каменных осколков посыпался на артиллеристов.

— Наводить орудия! — приказал Максутов с радостным, оживленным лицом, будто первые пролетевшие ядра привели его в такое приподнятое состояние духа.

Все восемь орудий батареи были наведены на корабли противника. Их зарядили, и комендоры с готовыми пальниками дожидались сигнала.

— Огонь! — взмахнув рукой, скомандовал Максутов. Орудия батареи дали первый залп по кораблям. Водяные фонтаны поднялись возле самых бортов.

Раздались возбужденные голоса артиллеристов:

— Наших гостинцев попробуйте!

— Чуток правее, в самый бы раз было!

Открыли огонь по неприятельским судам вторая и четвертая батареи, расположенные на противоположном берегу Петропавловской бухты, заговорили орудия с фрегата «Аврора», что стояла за мысом Язык во внутренней гавани. Но вражеские корабли находились на таком расстоянии, что ядра орудий не долетали до них, и вскоре вторая и четвертая батареи и фрегат «Аврора» прекратили стрельбу.

Поняв, что они неуязвимы, пароход «Вираго» и три англо-французских фрегата всю силу огня своих ста одиннадцати орудий обрушили на первую батарею.

Неприятельские ядра стали падать все ближе к орудиям.

Ядра падали так часто и густо, что сигнальщик почти не успевал предупреждать товарищей об опасности.

«Щедро стреляют! Видно, им снарядов девать некуда», подумал Максутов, с горечью вспомнив, что у них на каждое орудие приходится не более тридцати зарядов.

Но противник стрелял бестолково, наугад, и ядра пока большого вреда артиллеристам не причиняли.

Выпустив лавину ядер, противник принялся обстреливать батарею бомбами.

Со звоном и визгом полетели осколки чугуна. Запахло вонючим дымом. Некоторые бомбы, пошипев немного, гасли и не взрывались.

Вот вражеская бомба упала возле второй пушки, разорвалась, и все услышали стоны первого раненого. Он упал на землю. К нему подбежали санитары, отнесли его в сторону.

Бомбы падали все гуще и гуще. У третьего орудия сразу убило двух человек из прислуги, у четвертого расщепило лафет.

— Все же я его достану! — выкрикнул черный от порохового дыма комендор Аксенов, наводя пушку на пароход «Вираго», стоявший ближе всех к батарее. — Я ему брюхо распотрошу!

Он целился долго, не обращая внимания на то, что рядом с ним падали ядра, летели осколки чугуна. Наконец орудие наведено, и Аксенов дал выстрел.

— Влепил! — раздались радостные голоса.

— Саданул!

— Ишь запрыгали, черти косолапые!

— Молодец Аксенов! — закричал Максутов. — Спасибо за службу!

Удача Аксенова подбодрила и других артиллеристов. С еще большим усердием захлопотали они у своих орудий.

Получив несколько пробоин, «Вираго» отошел подальше и с новой позиции продолжал обстреливать русскую батарею. Но ни сумятицы, ни страха не было среди расчетов орудий, все делали свои дела спокойно, уверенно.

Раненых все прибавлялось. Некоторые из них пытались помочь своим товарищам, а иные, кое-как передвигаясь, сами отползали в сторону.

Тяжелым осколком сбило с ног комендора Аксенова. Некоторое время он лежал неподвижно, потом, чувствуя, что силы покидают его, слабым голосом сказал:

— Братцы… худо мне… конец!..

Он хотел сказать еще что-то, в чем бы выразилась вся его привязанность к товарищам, но глаза уже подернулись туманной пеленой.

Аксенова унесли, и его место у орудия занял сам Максутов.

— Неси ядра! Быстро! — крикнул он Сергею.

Тот с самого начала боя находился в возбужденном состоянии, многое делал почти подсознательно и в то же время замечал все, что творилось на батарее, как сражались, гибли под ядрами врага артиллеристы. Такого мужества и спокойствия духа Сергей еще никогда не видел.

Неприятельские ядра производили страшные опустошения в рядах защитников батареи. Одно за другим выходили из строя орудия.

Осколком бомбы ранило в левую руку Максутова. Стиснув зубы, он согнулся, потом выпрямился и, заметив Сергея, крикнул:

— Перехвати-ка покрепче!

Сергей поясным ремнем перехватил руку Максутова повыше локтя. Максутов не произнес ни слова и снова стал к пушке.

Бой шел уже второй час.

Все на батарее было изрыто, исковеркано. Платформы засыпаны выше колес камнями, станки подбиты, многие орудия нельзя было повернуть.

Сильный удар потряс землю, горячая волна обожгла Сергея, и он грохнулся на землю, точно нырнул в черную пропасть.

Последнее, что он успел заметить, было напряженное лицо Максутова, прильнувшего к уцелевшему орудию.

Первая батарея вышла из строя…

Глава 12

Хотя Егорушка получил строгий наказ от матери не отлучаться из дому, все же он ослушался и, улучив удобный момент, когда денщик Кирилл отвлекся, побежал к бухте разыскивать ребят.

Бой только начинался. С прибрежных холмов отчетливо были видны вражеские фрегаты, ведущие огонь против первой батареи, дымки разрывов в воздухе, медленно уносимые ветром в открытое море.

Повсюду на прибрежных скалах виднелись женщины с детьми, старики. — Ишь, душегубы, палят и палят!

— На первую батарею навалились!

— И наши им сдачи дают! Вон видите, видите — задымилось на фрегате!

— Верно! Верно! Наши бьют редко, да метко! Егорушка отыскал Ваню Чайкина на высокой скале, нависшей над бухтой.

Ваня, оказывается, еще на рассвете успел побывать на одной из батарей и сейчас возбужденно рассказывал обступившим его мальчишкам, свои приключения. С Егорушкой он поздоровался, не прерывая рассказа.

— Ядра кругом свистят, бомбы падают, — расширив глаза и жестикулируя, говорил он. — Солдаты так и валятся… Я к офицеру подобрался и говорю ему: «Разрешите, ваше благородие, на батарее остаться, ядра солдатам подносить». А он как цыкнет на меня, как закричит: «Проваливай, пока жив!» Я и ушел. Что будешь делать!

Всю эту историю Ваня немного преувеличивал. Правда, чуть свет, когда мать ушла на перевязочный пункт, он побежал на четвертую батарею, хотел там остаться, но его прогнал офицер Гаврилов.

— А ты, небось, все дома сидишь? — обратился Ваня к Егорушке, когда они остались вдвоем. — Я уже на батарее побывал.

— Слыхал, — усмехнулся Егорушка. — Выдумывать ты мастак. Так я тебе и поверил!

— Можешь верить, можешь нет, — безразличным тоном ответил Ваня. — А захочу — и опять пойду туда. Пошли вместе!

— Не… знаю, — боязливо косясь на облачка разрывов, сказал Егорушка. — А ну как мать спохватится?

Ваню так и подмывало сказать что-нибудь насмешливое, но у Егорушки было такое расстроенное лицо, что приятель пожалел его.

— Конечно, раз офицеры не пускают, делать на батарее нечего, — поспешил сказать Ваня.

— И ты не пойдешь? — обрадовался Егорушка.

— Не знаю… там видно сбудет.

Мальчики замолчали, продолжая внимательно наблюдать за боем.

Неприятель засыпал первую батарею снарядами.

— Эх, побьют всех наших! — тяжело вздохнул Ваня.

— А дядя Сергей тоже на первой батарее? — спросил Егорушка.

— На первой! Лихо там. нашим. Видишь, как с кораблей по батарее садят!

Мальчики пристально вглядывались в далекий Сигнальный мыс, стараясь сквозь дымку разгадать, что там творится.

Выстрелы с первой батареи доносились все реже и реже.

— Пойдем туда, — сказал вдруг Егорушка. — Узнаем о дяде Сергее.

Ваня охотно согласился. Мальчики спустились со скалы к бухте и побежали к Сигнальному мысу.

Узкая дорога то приближалась к берегу, то удалялась от него. Над верхушками деревьев с испуганным криком носились встревоженные боем птицы. На мостике, переброшенном через горный ручей, мальчики встретили подводу с ранеными.

— Дяденька, это с какой батареи? — спросил Ваня.

— С первой, — ответил возчик. — А вас куда нелегкая несет?

— А мы туда, на первую.

— Сродственники есть, что ли?

— Батя у меня там, — легко солгал Ваня. — Эх, горе-беда! — покачал головой возчик. — На батарее, почитай, всех положило.

Мальчики переглянулись и побежали дальше. Глухой, нарастающий гул неожиданно привлек их внимание.

— Бомба! — первым догадался Ваня. — Сюда летит… Мальчики остановились, не зная, что делать. Бежать было бесполезно. Упасть на землю они считали ниже своего достоинства — ведь храбрый на войне ядрам не кланяется. Бомба с воем упала в кустарник. Не помня себя мальчики повалились на землю. Над головами с визгом пронеслись осколки, посыпались срезанные ветки деревьев, и снова наступила тишина.

Ваня первый вскочил на ноги и крикнул:

— Егорушка, цел?

— Живой пока!

Мальчики были сильно смущены.

— Коряга чортова! — глядя в сторону, сказал Ваня. — Споткнулся…

Егорушка, более бесхитростный и откровенный, простодушно сознался:

— А я здорово перепугался!

Надо было итти дальше, а впереди по дороге то и дело падали ядра, рвались бомбы, поднимая в воздух камни. Мальчикам трудно было сдвинуться с места, но повернуть обратно, не побывав на батарее, они тоже были не в силах.

— Айда вперед! — наконец решился Ваяя. — Двум смертям не бывать!

— А давай около самого берега пойдем, — предложил Егорушка, — туда не стреляют.

— Давай, — согласился Ваня.

Мальчики спустились к берегу бухты и начали пробираться почти у самой линии воды. Отсюда им хорошо были видны стоящие в отдалении неприятельские корабли, время от времени постреливающие по батарее на Сигнальном мысу.

— Смотри, смотри! — вдруг вскрикнул Егорушка, показывая на бухту.

Мальчики замерли. Среди волн, равномерно бьющихся о берег, они увидели человека. Тот плыл медленно, с трудом взмахивая руками. Дотянув до берега, пловец уцепился за скользкий камень и попытался выкарабкаться из воды, но набежавшая волна потащила его назад. Это было похоже на игру сильной, здоровой кошки с измученным мышонком. Волна откатилась назад, и пловец вновь начал продвигаться вперед, поближе к берегу. Казалось, еще одно-два усилия, и он выберется из воды. Но вот новая волна с шумом обрушилась на пловца и снова отбросила его назад.

— Англицкий матрос, наверное, разведчик, — вслух подумал Ваня. — Не выбраться ему!

— Давай поможем, — шепотом предложил Егорушка. — Жалко ведь!

— А они наших, небось, не жалеют! — нахмурился Ваня. — Вон как бьют…

Заметив, что кругом никого нет, мальчики, осмелев, подошли поближе. Утопающий заметил их. Мольба и боль выразились на его лице, губы зашевелились — видимо, он что-то сказал. Но слов разобрать было нельзя — все заглушал шум волн.

Жалость взяла верх в душе мальчиков. Уже не спрашивая друг друга, не советуясь и не споря, а повинуясь только велению сердца, они подобрались к утопающему и помогли ему выкарабкаться на берег.

Неизвестный, почувствовав, что он спасен, глубоко вздохнул и впал в забытье.

Надо было решить, что делать дальше. Мальчики понимали, что об этом человеке необходимо немедленно сообщить в порт или, по крайней мере, на какую-либо батарею.

Но кому из них итти и кому сторожить? Ведь остаться один на один с неизвестным было довольно страшно.

— Ладно, — решил Ваня, — я здесь побуду, а ты беги в порт, бате своему сообщи.

Как только Ваня сказал, что он готов остаться, Егорушке показалось, что ничего опасного в том нет, чтобы побыть с неизвестным человеком наедине.

— Ты быстрее бегаешь, — сказал он, — лучше тебе итти, а я покараулю.

— Не боишься?

— Вот еще!

— А давай так, — предложил Ваня: — подождем, пока он очнется, а потом сами и приведем его в город.

— А если он убежит от нас?

— Не посмеет… Видишь, оружия у него нет… А задумает бежать — камнями закидаем.

Глава 13

Отряд стрелков, засевший во главе с Гордеевым в прибрежных скалах на Сигнальной горе, томился без дела.

Противник засыпал первую батарею и дорогу, ведущую к ней, лавиной снарядов и, как видно, совсем не помышлял высаживать на берег десант.

— Вот и повоюй с ними, басурманами! — с досадой сказал Гордеев камчадалу Мишугину. — Понавезли пушек, никакой пулей их не достанешь!

К старику подошла Маша.

— Батюшка, я пойду, — тихо сказала она.

— Куда это? — удивился Гордеев. — Отдыхать будто рановато, не потрудились мы еще.

— Не домой иду, — потупилась Маша, — Сергея Алексеевича поищу. Ты говорил, он на первой батарее, а она, вишь, совсем замолкла.

И к ним уже подобралась недобрая весть о том, что с первой батареей случилась беда: пушки выведены из строя, а люди или ранены, или все перебиты.

Со слов отца Маша знала о всех последних событиях в жизни Сергея Оболенского, после того как он покинул их лесную избушку: о приключении в открытом океане, о встрече с «Авророй», о его возвращении в Петропавловск.

Маша все порывалась посетить Чайкиных, проведать Сергея, поговорить с ним, но какая-то робость удерживала ее.

Издали она видела Сергея, когда ходила работать на батарею. Она и радовалась и печалилась, что он не уехал за океан, в неведомые страны. Радовалась тому, что видит его, и печалилась оттого, что знала, каким опасностям он подвергается, оставаясь здесь: его ведь каждую минуту могли схватить и заковать в кандалы.

Каждый снаряд, который падал на первую батарею, причинял Маше боль. Воображение рисовало ей картины одна другой мрачней. То представлялось ей, что Сергей лежит убитый во рву и хищные птицы клюют его глаза; то виделось ей, как он, обессиленный от ран, медленно бредет к городу… Дальше пребывать в томительной неизвестности она не могла.

— Я, батюшка, мигом вернусь, — повторила свою просьбу Маша. — Нужно мне…

Старик пристально взглянул на дочь:

— Иди, дочка. Это ты правильно надумала. Если беда какая с Сергеем Алексеевичем, в госпиталь ему нельзя попадать, опять схоронить в лесу надобно.

Не мешкая больше, Маша направилась к батарее. Шла она быстро, тем осторожным шагом, каким привыкла ходить по лесу.

Еще издали Маша увидела батарею. Орудия были разбиты, засыпаны камнями, земля кругом изрыта.

Маша спустилась с каменной кручи и побежала к батарее. Вот наконец это страшное место! Первое, на что наткнулась Маша, был труп санитара. Белая повязка с красным крестом резко выделялась на сером рукаве рубахи…

За каменным укрытием лежало несколько раненых артиллеристов.

— Кого ищешь, дочка? — с трудом подняв голову, спросил солдат с осунувшимся лицом.

— Братца… — дрогнувшим голосом ответила Маша, быстро оглядывая лица раненых. — С бородой такой, в армяке…

— А-а!.. Рыбачок из Большерецка… С нами был, до последнего снаряда держался… Хотя и не солдат, а дрался исправно.

— Где же он? Увезли куда?

— Там будто лежит, у крайнего орудия, — махнул рукой раненый.

Маша кинулась к орудию. У платформы без кровинки в лице, раскинув руки, лежал Сергей Оболенский. Маша слабо вскрикнула и опустилась на колени:

— Горемычный мой!..

Она осторожно провела рукой по черному лицу Сергея и замерла. Ей показалось, что рука ее ощутила теплоту живого тела. Маша приложила ухо к груди. Сомнений не было: Сергей был жив.

Девушка, схватив бадейку, добежала до ручья, принесла воды, обмыла лицо Сергею, влила несколько капель в рот. Сергей шевельнулся и вскоре открыл глаза:

— Маша, ты? Откуда?

— Сергей Алексеевич!.. — только и могла прошептать Маша. — Вы ранены?

Сергей неловко ощупал голову, грудь:

— Кажется, невредим.

Он действительно был только контужен. Взрывная волна оглушила его, но не покалечила.

Опираясь на Машину руку, Сергей поднялся во весь рост и оглянулся. Безлюдье на батарее, недавно полной жизни, болезненно поразило его.

— Неужели все погибли?

— Раненых много, — сказала Маша. — Вон они за камнем лежат.

— Живой, рыбачок? — изумленно сказал раненый солдат. — А мы думали — конец совсем. Дюже крепко шибануло тебя! Капитан Максутов уж так прощался с тобой, будто с братом родным.

— А где сейчас капитан? Тоже ранен? — спросил Сергей, тревожно оглядывая раненых.

— Капитан у нас орел! Хоть и ранен, а до последнего заряда палил. А потом всех, кто в живых остался, повел к Красному Яру, на подмогу к четвертой батарее. Не иначе, враг сейчас на Красный Яр навалится.

Все посмотрели на бухту. Корабли неприятеля, прекратив стрельбу по первой батарее, приближались к противоположному берегу Петропавловской бухты, где была расположена четвертая батарея.

Подъехали две подводы. Санитары принялись укладывать на сено раненых артиллеристов.

— И вы садитесь! — посоветовала Маша Сергею. — Подъедете до города.

— Нет, нет, я могу и пешком! И, опираясь на руку девушки, Сергей медленно побрел к порту. Чтобы сократить путь, они пошли по тропинке около самого берега бухты.

Боль в голове давала себя чувствовать. В глазах прыгали огненные язычки, ноги налились свинцовой тяжестью. Но Сергей крепился изо всех сил.

Неожиданно за выступом скалы Сергей и Маша заметили двух мальчиков, которые им что-то кричали и призывно размахивали руками.

Они недоуменно переглянулись и пошли быстрее.

В мальчиках Сергей вскоре узнал своих молодых друзей. Около них на камнях лежал какой-то человек.

— Что случилось? — спросил Сергей. — Кто это с вами?

— А мы к вам бежали, на батарею! — обрадованно проговорил Егорушка.

— Спасибо, ребята! — растроганно ответил Сергей. — Спасибо!.. Кого же вы тут охраняете?

— Мы человека из воды вытащили. Он к берегу плыл, — пояснил Ваня. — Я так думаю — с неприятельского корабля. Разведчик какой-нибудь.

Сергей наклонился над незнакомцем. Как ни сильно изменилось лицо спасенного, но он сразу узнал его и пораженно вскрикнул:

— Николенька! Брат!..

Спасенный мальчиками человек был Николай Оболенский, который наконец-то добрался до родной земли!

Глава 14

Разгромив первую батарею на Сигнальном мысу, неприятель весь огонь своих орудий сосредоточил по батарее № 2 и батарее № 4, преградившим вход кораблям во внутреннюю гавань. Четвертая батарея, расположенная на отлогом берегу бухты, у балки под названием Красный Яр, была наиболее слабой и через полчаса израсходовала почти все запасы снарядов. Орудия ее замолчали.

Неприятель, догадавшись, в чем дело, усилил натиск. Видя, что батарея не отвечает, вражеские фрегаты подошли еще ближе к берегу и стали спускать шлюпки. В них рассаживались матросы и солдаты в красных мундирах.

Командир четвертой батареи лейтенант Гаврилов оглядел людей. В живых осталось всего девять человек, трое из них были ранены. На лодках же к берегу приближалось более десятка неприятельских шлюпок и два бота. Девять человек не могли бы их задержать даже на короткое время. Сообразив все это, Гаврилов решил отступить.

— Заклепать орудия! — приказал он. — Отходить ко второй батарее!

Артиллеристы быстро заклепали пушки и, захватив свое снаряжение, стали отходить.

Англичане и французы, вступив на берег, подняли галдеж, криком и шумом выражая радость по поводу победы. Они подбрасывали шапки вверх, кричали, стреляли из своих штуцеров. Какой-то солдат поторопился водрузить английский флаг над замолчавшей батареей.

Командовавшие десантом офицеры стали строить солдат в походную колонну, чтобы ударить в тыл второй батарее, которая продолжала вести огонь по Кораблям.

Напряжение боя нарастало. Неприятель напрягал все силы, чтобы заставить замолчать последнюю батарею.

Густой дым от выстрелов и разрывающихся снарядов стлался по берегу.

Завойко, наблюдавший за ходом боя с вершины горы, как только заметил, что с неприятельских кораблей начинают отчаливать лодки с солдатами, послал гонца к офицеру Уварову с приказом немедленно атаковать неприятеля.

Отряд Уварова находился в засаде в Кривой балке. Взобравшись на дерево, часовой следил за действиями неприятеля.

— Шлюпки идут к берегу! Высаживаются! — сообщил часовой.

— Приготовиться к бою! — приказал Уваров.

До берега отряду предстояло пробежать больше километра по открытой местности под неприятельским огнем.

Солдаты, матросы, охотники и горожане нетерпеливо поглядывали на своего командира.

— В атаку! — крикнул Уваров и первый побежал вперед.

За ним с криком «ура» устремился весь отряд.

С неприятельских судов по атакующим открыли огонь, но это уже не могло охладить боевого воодушевления защитников порта.

Английские и французские офицеры попытались поставить свой отряд в каре, чтобы жестоким огнем остановить атакующих. Но как только солдаты увидели бегущих к берегу русских с ружьями наперевес, они, не слушая команды офицеров, стали пятиться к своим шлюпкам. Несколько метко пущенных с «Авроры» из-за мыса Язык ядер еще больше усилили панику. Давя и толкая друг друга, солдаты стали усаживаться в шлюпки.

Те, кто успел занять место, требовали от гребцов, чтобы они скорее отчаливали от берега, сталкивали в воду опоздавших.

Наконец переполненные солдатами шлюпки стали медленно отходить от берега. Вдогонку им летели пули русских стрелков, раздавались крики и улюлюканье. Адмирал Прайс наблюдал за этим позорным бегством первого десанта с фрегата «Президент».

— Скоты! — злобно шипел он. — Трусливые собаки! С трудом он подавил в себе желание отдать команду стрелять по своим солдатам, без боя покинувшим берег. Ему хотелось их всех утопить в бухте.

Шлюпки с незадачливыми десантниками подошли к кораблям.

Адмирал де-Пуант ждал, что Прайс на сегодня прекратит бой и прикажет эскадрам отойти на отдых. Но английский адмирал решил довести дело до конца, во что бы то ни стало уничтожить вторую батарею и прорваться во внутреннюю бухту.

И вот сотня орудий обрушила свой огонь на одиннадцать русских орудий второй батареи, которой командовал авроровец лейтенант Елагин.

На дальние выстрелы артиллеристы не отвечали, но как только противник подходил ближе, они открывали меткий прицельный огонь.

Каждая пушка на батарее носила особое название: «Ласточка», «Старушка», «Сибиряк»… Прозвища эти настолько привились, что Елагин, перебегая от одной пушки к другой и лично проверяя прицел, возбужденно кричал:

– «Ласточка», давай, круши!.. «Сибиряк», прибавь огоньку!..

Лицо его, почерневшее от порохового дыма, с блестящими глазами, светилось молодым задором.

— Целься вернее, братцы! — кричал он солдатам. — Ломай им ребра!..

В самый разгар боя лейтенанту Елагину донесли, что порох для зарядов на исходе.

— Эх, беда! — скрипнул зубами Елагин. — Заклюют нас!.. Достать надо порох, немедленно!

— Берегом долго будет, — ответил матрос Травников — А если с «Авроры» на шлюпке?

— Под таким-то огнем? Не доберутся!

— Рискнуть надо! Другого выхода нет. Просигналить на «Аврору», попросить прислать пороху. Капитан Изыльметьев найдет выход.

Травников просигналил на «Аврору» о бедственном положении на батарее с порохом.

Изыльметьев собрал матросов и спросил, кто из них сможет доставить на батарею порох. Первым вызвался Чайкин. К нему присоединилось еще четверо матросов.

Пятерка храбрецов обогнула узкий мыс Язык и, крепко налегая на весла, погнала шлюпку ко второй батарее.

Неприятель сразу же заметил ее и взял под обстрел.

— Скорей, касатики! — кричали артиллеристы с батареи. — Налегай на весла!

Лавируя среди взрывов, шлюпка с порохом наконец пристала к берегу, и батарея вновь смогла отвечать на огонь неприятельских кораблей.

— Спасибо, братцы, выручили! — поблагодарил матросов Елагин. — А если еще порцию доставите, бой хоть до вечера выдержим.

— Придется постараться! — ответил Чайкин.

И шлюпка с матросами направилась во второй рейс за порохом.

Дым от выстрелов густой, непроницаемой пеленой окутал берег и бухту. Неприятельские корабли терялись во мраке. Этим хотел воспользоваться пароход «Вираго», на котором сейчас находился сам адмирал Прайс. Под завесой дыма «Вираго» попытался проскользнуть во внутреннюю гавань, но зоркий глаз сигнальщика вовремя заметил хитрость врага.

— Пароход! — крикнул он.

На «Вираго» посыпались ядра русских орудий. В нескольких местах был пробит борт парохода, разворочена палуба.

«Вираго» вынужден был дать задний ход.

— На-ко, выкуси! — радовались русские артиллеристы.

— Улю-лю!

— Пока цел — убирайся восвояси!

Прайс, бледный, угрюмый, стоял на капитанском мостике. Его одолевали мрачные думы, сердце ныло.

Теперь уже не могло быть сомнений: эскадра величайшего флота в мире терпела неудачу у захолустного русского порта.

Прайс старался разобраться в допущенных ошибках, чтобы хоть немного уменьшить ноющую боль в груди. Самая первая и большая ошибка та, что он напрасно выпустил из своих рук фрегат «Аврора». Не надо было слушаться де-Пуанта. Этот француз со своим этикетом помешал всему делу. Надо было наплевать на этикет, вежливость и прочее. Будь захвачена «Аврора», и вся кампания развернулась бы по-другому. Кроме того, они напрасно задержались в порту Кальяо, затем на Гавайских островах, дав русским возможность тем временем укрепить порт, стянуть силы.

Теперь все кончено. Французы еще могут пыжиться, но он-то, адмирал Прайс, отлично видит всю безнадежность дальнейшей борьбы.

Какой бешеный вой поднимут газетчики, как только в Англии станет известно о проигранной кампании у берегов Камчатки! Какой желчью и ядом будут пронизаны все сообщения о военных действиях!

Во всем будут винить его, адмирала Прайса, преданно прослужившего во флоте всю свою жизнь. Его будут называть бездарностью, трусом, а может быть, и изменником.

Ни один человек не подаст голоса в его защиту. Может быть, сослуживцы поймут его? О нет! Они тоже будут на стороне хулителей. Адмиралтейству нужен будет виновник, и им будет объявлен он, адмирал Прайс.

А какие надежды возлагал адмирал на эту кампанию, какие ему рисовались радужные картины будущего: слава, награды, деньги!..

Но вот все надежды рухнули. Впереди Прайса ожидали только отчужденность, позор и презрение соотечественников.

И смерть, как единственное средство избежать грозивших ему несчастий, ясно представилась адмиралу. Однако это продолжалось недолго. Смерть! Для чего? Почему? Он еще крепок здоровьем и может долго жить. Он может еще искупить свою вину, еще не все потеряно, наверное он просто преувеличивает стойкость русских.

Прайс мутным взглядом оглядел бухту, скалы, тонущие в дыму. Вновь возникло желание прорваться через пролив во внутреннюю гавань.

— Полный вперед! — приказал Прайс капитану «Вираго».

Джексон с недоумением взглянул на адмирала, но тот в бешенстве крикнул:

— Заставьте машину работать на полную мощность!

Джексон бросился выполнять приказание.

Пароход снова двинулся к проливу, чтобы проскочить в гавань. И снова вторая батарея открыла по нему сокрушительный огонь. Из-за мыса ее поддержала «Аврора». Ядра посыпались на палубу «Вираго». Послышались стоны раненых.

Прайс старался ничего не замечать. Подбежал встревоженный капитан Джексон:

— В трюме парохода появилась вода. Есть пробоины в подводной части. Просигналили с других кораблей, ведущих бой с русской батареей. Фрегат «Президент» получил серьезные пробоины, «а «Пайке» начался пожар. Адмирал де-Пуант настаивал прекратить бессмысленный бой и отойти к Тарьинской бухте.

— Трусы! Мерзавцы! — Прайс метался по палубе. — Пусть бегут, пусть уходят! Но мы должны быть в гавани, должны!

— Дальше двигаться невозможно, — продолжал настаивать Джексон: — мы можем пойти ко дну. Разрешите дать задний ход.

Адмирал застонал, как раненый зверь, и безнадежно махнул рукой. Джексон понял этот жест как согласие со стороны адмирала и подал команду отходить назад. В ту же минуту он услышал за своей спиной звук выстрела и глухое падение о палубу чего-то грузного, тяжелого.

Джексон обернулся, подался вперед. Адмирал Прайс лежал у лесенки капитанского мостика. Из виска текла струйка крови. Дымящийся пистолет валялся рядом. Джексон наклонился и прильнул ухом к груди адмирала: Прайс был мертв.

«Вираго» под восторженные крики русских артиллеристов отходил назад.

Более восьми часов продолжался жестокий, неравный бой, а вторая батарея все еще продолжала вести огонь. Вслед за «Вираго» отошли от гибельного места и остальные корабли противника. Бой прекратился.

Остановившись в Тарьинской бухте, Джексон вызвал на пароход капитанов английских судов. Он считал необходимым прежде всего сообщить о случившемся своим соотечественникам, а потом уже поставить в известность союзников.

Вскоре капитаны прибыли на пароход «Вираго».

— Господа, — с печальной торжественностью сказал Джексон, — адмирал Прайс покончил жизнь самоубийством… Нам трудно объяснить причины, побудившие покойного адмирала покончить счеты с жизнью в такой трудный для нашей эскадры час. Нам трудно найти ему и оправдание. И только христианская заповедь повелевает нам простить адмиралу его прегрешения и склонить колени перед волей всевышнего…

Отдав елейную дань христианским чувствам, Джексон с раздражением заметил, что самоубийство адмирала может плохо отразиться на самочувствии экипажа, понизит боевой дух матросов.

Хитрый и осторожный капитан «Президента» подал совет:

— Самоубийство адмирала Прайса должно остаться тайной для всех. Надо на вечные времена утвердить версию, что адмирал Прайс пал в бою смертью героя. В этом сообщении нет ничего унизительного ни для чести покойного моряка, память о котором мы должны оберегать, ни для престижа нации.

Все согласились с этим мнением.

Капитан Джексон отправил шлюпки с посланцами на французские корабли, чтобы сообщить о том, что адмирал Прайс умер от ран, полученных в дневном бою, и пригласить офицеров на похороны адмирала.

Глава 15

Исчезнув из Петропавловска, Лохвицкий в этот же день прискакал в камчадальское селение Утколоки.

Почти все взрослые мужчины ушли защищать Петропавловск, и в селении остались одни лишь старики, женщины и дети. Лохвицкий собрал стариков и объявил им, что он послан к ним самим «большим начальником» — Завойко, чтобы словить важного преступника, которого камчадалы прячут в своем селении.

Старики не на шутку перепугались, но Лохвицкий был неумолим. Он немного подобрел только тогда, когда камчадалы принесли ему в подарок несколько песцовых шкурок.

То же самое он проделал в другом камчадальском селении, потом в третьем, в четвертом…

Вещевой мешок его, притороченный к лошади, разбух от дорогих мехов.

Больше суток Лохвицкий нигде не задерживался, так как опасался преследования со стороны Завойко.

Хорошо зная честность и неподкупность Завойко, он не сомневался в том, что начальник края не колеблясь предаст его суду. А в военное время за шпионаж в пользу иностранного государства он может получить каторжные работы.

Иногда Лохвицкий встречал возвращавшихся из Петропавловска охотников и камчадалов и расспрашивал их о том, что происходит в городе. Те отвечали, что все жители заняты на строительстве укреплений.

Лохвицкий понял, что если Завойко его и разыскивает, то недостаточно энергично, и немного успокоился. Ему даже показалось, что Завойко не принимает мер к поимке из-за нежелания выносить сор из избы, из-за боязни потерять свой престиж.

Лохвицкий приободрился, и будущее уже не рисовалось ему в столь мрачном свете. Он может еще вынырнуть, надо только придумать ловкий ход.

Лохвицкий с нетерпением ждал прихода иностранных кораблей и почти каждый день выезжал из леса к берегу Авачинской бухты.

Он уже мысленно составил план дальнейших действий. Собранные сведения об обороне порта окажутся полезными английскому адмиралу, Когда англичане захватят порт, то, конечно, его, Лохвицкого, назначат на хорошую должность, может быть даже начальником области. И тогда, тогда… Воображение его разыгралось, он уже видел себя богатым, власть имущим человеком…

Но эскадра союзников все не появлялась в Авачинской бухте. Лохвицкий начал подумывать о том, не двинуться ли через горы в Большерецк, продать там купцам приобретенные шкурки и оттуда на каком-нибудь судне перебраться в Охотск или Аян.

Однажды Лохвицкий направился в Калахтырку, где рассчитывал значительно пополнить свои запасы драгоценных шкурок.

Узкая тропа, по которой он ехал, вилась вдоль скалистого берега реки, несущей свои пенистые воды сквозь многочисленные пороги к океану. Тропа то поднималась вверх, то шла почти у самой кромки берега, и брызги воды обдавали всадника. Оголенные зубчатые утесы, окрашенные багровыми лучами низкого солнца, выглядели неприветливо, угрюмо.

Несколько раз почти из-под копыт коня вскакивали с тропы и скрывались в чаще леса то заяц, то выводок тетеревов. И хотя ружье висело у Лохвицкого наготове, он не обращал внимания ни на птиц, ни на зайцев.

Лошадь вступила в ольховую рощу. Лохвицкий ехал погруженный в раздумье. Вдруг лошадь под ним резко шарахнулась в сторону. От неожиданности Лохвицкий соскользнул с седла и упал на траву. Выругавшись, он быстро поднялся на ноги и замер: в нескольких шагах от него стоял большой бурый медведь. Зверь, очевидно, не имел злых намерений. Ошеломленный встречей не менее, чем человек, он, низко опустив широкую голову, торопливо стал переходить тропу, направляясь к реке.

Лохвицкий мог бы спокойно стоять на месте и пропустить медведя мимо себя, но он потерялся от неожиданности и, схватив ружье, выстрелил.

Зверь остановился, поднялся на дыбы и, ломая кусты, с ревом пошел на своего обидчика. Вероятно, Лохвицкий его только ранил. Маленькие черные глазки зверя были злы, лапы с обнаженными черными когтями угрожающе вытянуты вперед.

Зверь был слишком близко, и Лохвицкий не успел перезарядить ружье. Еще мгновение, и медведь одним страшным ударом размозжил бы ему череп.

Но тут случилось непредвиденное. Одиноко и сухо прозвучал выстрел. Медведь недоуменно остановился, потом, стал медленно оседать и наконец тяжело повалился на землю, приминая своей огромной тушей листья папоротника.

Лохвицкий перевел дух и беспокойно оглянулся. Перескакивая через поваленный бурелом, к нему бежал человек.

— Жив-здоров? — участливо спросил он. — Не помял тебя зверь?

Подойдя поближе, человек узнал Лохвицкого, поспешно снял шапку и поклонился:

— Обознался, ваше благородие!

Узнал человека и Лохвицкий. Это был староста Мишугин. Все камчадалы были для Лохвицкого обычно на одно лицо, но с Мишугияым он встречался несколько раз и запомнил его.

Оправившись и поняв, что опасность ему не угрожает, Лохвицкий искоса взглянул на лежащего медведя и спросил, далеко ли еще до Калахтырки.

— Версты три будет.

— Как думаешь, лошадь моя далеко ушла?

— Куда ей деться! Должно быть, пасется где. Бабы поймают, не то ребятишки.

— А много в деревне народу осталось?

— Еще есть маленько. Кто к войне непригоден.

«Вот и хорошо! — подумал Лохвицкий. — Как раз это мне и нужно!» И начальственным тоном он спросил старосту:

— Что ж ты без дела шляешься? Не знаешь разве приказ губернатора — всем в городе быть!

— Земляки послали, — испуганно проговорил Мишугин. — Мяса надо раздобыть.

Мишугин, конечно, не знал о переменах в жизни Лохвицкого. В его глазах он был по-прежнему большим начальником, которому надо всячески угождать, исполнять его приказания и с которым необходимо жить в ладу. И все же он не мог не заметить некоторых странных обстоятельств: Лохвицкий ехал один, тогда как обычно его сопровождали солдаты; все чиновники в городе готовятся к обороне, а этот почему-то разъезжает по селениям. Смутные опасения закрались в сердце старосты.

— Пойдешь со мной, — строго и внушительно сказал Лохвицкий. — Ты мне нужен.

— Пойду, — покорно согласился охотник. — А за мясом наших людей пришлю. Вот только примету оставлю.

Мишугин сделал ножом несколько зарубок на деревьях, чтобы указать своим людям место, где лежит убитый медведь. После этого он накрыл медведя ветками и вышел на дорогу, готовый следовать за Лохвицким. Они зашагали по тропинке.

— Большой начальник в наше село едет? — осторожно спросил Мишугин.

— В вашем селении скрывается важный государственный преступник, — хмуря брови и играя нагайкой, проговорил Лохвицкий. — Всех, кто его укрывает, губернатор приказал посадить в острог.

Мишугин испуганно покачал головой:

— Не губите людей, ваше благородие! Нет у нас никого.

— А это мы сейчас увидим. — Лохвицкий многозначительно посмотрел на старосту. — Песцовых шкурок много припасено?

— Маленько есть, — оживляясь, ответил Мишугин, наконец догадываясь об истинных намерениях чиновника.

— Так вот что: неси ты мне с каждой избы по одной шкурке, и все дело уладим. Изб, кажется, в вашем селении тридцать?

— Шестнадцать, ваше благородие.

— Ладно. Неси двадцать пять шкурок.

Староста удивился: в селении только шестнадцать изб, а чиновник требует двадцать пять шкурок, хотя сам же говорил, что возьмет по шкурке с избы.

— Шестнадцать, — повторил староста упрямо. — Считать можно.

— Поговори у меня! — вскипел Лохвицкий, которого все больше и больше раздражала неуступчивость обычно покорного и робкого камчадала. — Благодари бога, что дешево отделаешься. Собирай шкурки да неси сюда!

Мишугин стоял недвижим, лицо его было сосредоточено. Камчадалу приходилось много угождать царским чиновникам, он считал это делом обычным, почти необходимым. А сейчас впервые в жизни он с болезненной остротой почувствовал незаконность притязаний чиновника: люди готовились к схватке с неприятелем, были полны забот об общем деле, а Лохвицкий думал только о своем обогащении!

Простое, бесхитростное сердце камчадала возмутилось.

— Нехороший ты человек, начальник! — глухо выдавил он.

— Что? — вскрикнул Лохвицкий. — Что ты сказал, косоглазый!

Не поднимая головы и перебирая жесткими пальцами сыромятный ремень, Мишугин повторил:

— Нет, худо ты делаешь, худо!

— Ах ты собака! — Лохвицкий наотмашь ударил плеткой камчадала по лицу.

— Бей, — сказал Мишугин, подняв голову, — бей, твоя сила… А шкурок давать не будем… Гони всех в острог!

Лохвицкий остолбенел: таких слов от камчадалов он еще никогда не слыхал. Он поднял плетку, чтобы расправиться с непокорным старостой. Но на этот раз Мишугин не стал дожидаться удара, отпрянул в сторону и предостерегающе сказал:

— Лучше не дерись, ваше благородие! Сам видишь — место глухое. Я сейчас людей из селения скличу, отведем мы тебя к большому начальнику: он скажет, по закону ты с нас песцовые шкурки требуешь или нет.

Лохвицкий невольно опустил нагайку.

— Погоди же, вонючая морда, я завтра сюда с солдатами приеду — найдем, кого вы скрываете! — погрозил он старосте и, бормоча ругательства, отправился разыскивать лошадь.

Она вскоре была обнаружена в лощине около селения.

Лохвицкий сел в седло и поспешно поехал прочь от Калахтырки в сторону леса. Ему было не по себе. Он понимал, что Мишугин сейчас действительно способен задержать его и отвести к Завойко. Только вступив в лес, Лохвицкий немного успокоился: кругом было тихо, никто за ним не гнался.

Когда же совсем стемнело, он добрался до своего лесного шалаша, где он скрывался все эти дни после бегства из Петропавловска.

Мешок был почти полон дорогих шкурок. Лохвицкий решил, что теперь, после стычки с Мишугиным, ему уже нельзя больше оставаться вблизи Петропавловска. В каждом селении его будут встречать как врага и могут в самом деле связать и выдать Завойко. Надо срочно уходить отсюда. Эскадра союзников, видно, задержалась, а может быть, и совсем не приедет в бухту.

Ночь тянулась медленно. Несколько раз Лохвицкий вставал, выходил из шалаша и прислушивался к шуму леса.

Утром, чуть свет, оседлав коня и захватив мешок со шкурками, он направился в путь к Большерецку. В последний раз ему захотелось посмотреть на море. Он выехал к «воротам» — проливу, отделяющему Авачинскую бухту от океана.

По обе стороны пролива тянулись высокие, крутые, разорванные громады скал.

И тут Лохвицкий заметил на горизонте паруса кораблей. Они шли к Авачинской бухте. Лохвицкий понял, что это эскадра союзников. Для него наступил праздничный час. Он почувствовал, что спасен.

Лохвицкий нисколько не сомневался, что многопушечные фрегаты одержат верх над защитниками Петропавловска. Он не только был уверен в победе англичан и французов, но и всей душой желал этого, потому что с этой победой связывал свои честолюбивые замыслы.

В первый же день, когда корабли стали на якорь у селения Тарья, Лохвицкий решил до них добраться, но все лодки рыбаков, как нарочно, исчезли с побережья. Вероятно, жители селения угнали их в бухту поближе к Петропавловску.

Терзаясь опасениями, Лохвицкий долго метался по берегу. Он боялся опоздать. Неприятельская эскадра может начать боевые действия, захватить порт, а он явится к шапочному разбору, и все собранные им сведения не будут стоить и ломаного гроша.

«Неужели ничего нельзя придумать? — думал Лохвицкий. — Не пускаться же мне вплавь! Все будущее может полететь в тартарары из-за какой-то дрянной лодки!»

Он провел ночь на берегу, в расщелине скалы, надеясь, что утром какой-нибудь случай поможет ему добраться до иностранных кораблей.

Но утром, когда туман рассеялся, Лохвицкий заметил, как суда, выстроившись в одну линию, направились к Петропавловской бухте. Потом начался бой. Он длился почти до вечера, и Лохвицкий опять не мог попасть к иностранцам.

В сумерки, когда англо-французская эскадра вновь отошла к Тарьинской бухте и встала на якорь, он наконец заметил в узком заливчике небольшую долбленую лодку — бат.

Бат был вытащен на берег и спрятан в прибрежных кустах.

Селение казалось вымершим. Мужчины ушли защищать порт; старики, женщины и дети, по приказанию Завойко, скрывались в тайге.

Не успел Лохвицкий столкнуть бат в воду, как из-за кустов выбежала маленькая сухая старушка.

— Батюшка, батюшка мой, — зашамкала она, — нельзя в море плыть! Возбранено! Начальник из городя приезжал, наказал строго-настрого: все лодки попрятать, в море никому не выходить… У меня старик занемог, в хибарке лежит.

— Пошла прочь, старая! — прикрикнул на нее Лохвицкий.

Старуха вдруг судорожно схватила его за руку:

— Отступись, родимый, от лодки… Христом-богом молю… Там же злодей в море стоит…

Лохвицкий грубо отшвырнул старуху, кинул в бат мешок со шкурками и оттолкнулся от берега.

В этот раз ему повезло. Бухта была спокойна, и бат вскоре подошел к эскадре. Его заметили, и навстречу ему устремилась шлюпка.

Лохвицкий объяснил офицеру, кто он такой, и потребовал доставить его к командующему английской эскадрой.

Глава 16

На пароходе «Вираго» творилось что-то необычное. Группами стояли офицеры, сдержанно переговариваясь, матросы убирали палубу. Повсюду были заметны следы недавнего сражения: мачты в некоторых местах расщеплены, палуба продырявлена, на ней валялись куски дерева, обрывки канатов.

Лохвицкого привели в каюту. Здесь сидели французский адмирал де-Пуант и офицер Паркер.

Лохвицкий низко поклонился и назвал себя.

— Где вы пропадали? — не очень любезно спросил его Паркер, вскидывая голову.

Лохвицкий вгляделся и чуть подался назад. Перед ним сидел тот самый англичанин, который в свое время так любезно выручил его деньгами в доме Флетчера.

— Это вы? Капитан Роджерс?

— Капитан Паркер, с вашего позволения. Когда-то был Роджерсом… Но это не имеет существенного значения. Адмирал интересуется, почему вы не дали о себе знать в первый же день нашего прибытия.

— Не было никакой возможности добраться — все лодки рыбаки угнали с побережья.

— Пустые отговорки! — процедил Паркер. — Мне кажется, вы недостаточно цените наше внимание… Почему за последнее время не было от вас никаких сведений?

— Совершенно непредвиденные обстоятельства, капитан Роджерс… простите, капитан Паркер, — в замешательстве забормотал Лохвицкий. — Я вам все объясню…

В разговор вмешался адмирал де-Пуант. Он спросил Лохвицкого, что тот может сообщить о защитниках Петропавловска, какие у них силы, сколько орудий на батареях.

— Силы большие, — ответил Лохвицкий: — всего в порту находится вместе с ополченцами около восьмисот вооруженных людей. Расположение всех батарей могу указать на карте…

В каюту вошел дежурный офицер и доложил, что на палубе все готово к церемонии.

Де-Пуант сказал Лохвицкому, что его сообщение будет заслушано позже, сейчас же должны состояться похороны адмирала Прайса.

— Адмирал Прайс умер?

— Смертью храбрых в бою против русских варваров, — хмуро ответил Паркер.

К фрегату то и дело пришвартовывались шлюпки — прибывали офицеры с других кораблей.

На палубе выстроился почетный караул.

На постаменте возле самого борта лежал, завернутый в черный саван, адмирал Прайс.

Было уже совсем темно. Тихо плескались волны о борта парохода. Сумрачная, зловещая тишина установилась на палубе.

Капитан Джексон вышел вперед и надтреснутым голосом, которому он старался придать значительность, произнес:

— С глубоким прискорбием прощаемся мы сегодня с Верным сыном Англии, великим моряком. На всех континентах он утверждал славу нашего оружия… Смерть у диких берегов России оборвала эту прекрасную жизнь.

Он подошел к адмиралу и сделал вид, что целует его. Прощаться с Прайсом подошли и другие офицеры.

По едва заметному знаку капитана Джексона, два матроса столкнули труп адмирала с доски, и, увлекаемый тяжелым грузилом, незаметно спрятанным у ног, он начал скользить вниз. Раздался слабый всплеск воды, и все было кончено.

Так адмирал Прайс, мечтавший об утверждении английского господства на всем азиатском побережье Тихого океана, был похоронен под покровом ночи у негостеприимных берегов России.

После похорон в кают-компании собрались английские и французские офицеры. Некоторое время, сохраняя приличие, все с постными физиономиями переговаривались о Прайсе, вспоминали его хорошие качества, но вскоре все было оставлено: надо было заниматься делами.

На председательском месте, где так недавно восседал Прайс, сейчас был старший среди присутствующих офицеров — адмирал де-Пуант.

Скрытое раздражение англичан и французов друг против друга чувствовалось во всем.

— Причину неудачи вижу в одном, — проговорил французский адмирал: — в нерешительности действий.

Фрегаты стреляли на слишком большом отдалении от русских батарей, и прицельность была слабая.

— Английские суда расстреливали русские батареи почти в упор, — вспыхнув, ответил капитан Джексон. — Нашим огнем подавлена батарея русских на Сигнальном мысу.

— Взаимные упреки ни к чему не поведут, — заметил Паркер. — Надо действовать совместно.

Капитаны судов доложили о потерях, о том, сколько времени потребуется, для того чтобы привести все в полную исправность. Решили, что в трехдневный срок можно будет закончить все работы.

— Я придерживаюсь своей прежней точки зрения, — сказал капитан Джексон. — Победу можно завоевать, громя противника не только с моря, но и с суши. Надо высадить сильный десант и окружить русские батареи.

Де-Пуант сказал, что на пароходе находится русский военный чиновник, который знает расположение батарей.

Лохвицкого ввели в кают-компанию. Никто не ответил на его поклон, никто не попросил его сесть. Офицеры бесцеремонно рассматривали русского чиновника.

— Сколько орудий в порту? — спросил де-Пуант.

— Шестьдесят, — ответил Лохвицкий.

— Где они расположены? Карта перед вами. Лохвицкий подошел к большой карте и торопливо стал указывать места, где находились батареи.

— Осмелюсь предложить высадить десант в районе Никольской горы. Это наиболее удобное место. Отсюда можно смело двигаться к порту…

Офицеры смотрели на Лохвицкого с плохо скрываемым пренебрежением и подозрительностью. К нему на помощь поспешил Паркер. Он сказал, что к словам Лохвицкого можно отнестись с полным доверием: русский чиновник Лохвицкий давно уже состоит на службе у английской короны.

Де-Пуант после некоторого раздумья проговорил:

— Соображения господина Лохвицкого о месте высадки десанта совпадают с моим мнением… Как только будут закончены ремонтные работы, мы снова пойдем в бой. Командование десантом беру лично на себя.

Лохвицкий чувствовал, что за спиной у него вырастают крылья. Наконец-то с ним считаются, к его мнению прислушиваются!

Глава 17

С помощью мальчиков и Маши Сергей Оболенский привел брата в хибарку Чайкиных.

Настя накормила Николая, напоила горячим чаем, и он окончательно пришел в себя. Узнав, что он среди русских, что рядом с ним его старший брат, Николай заплакал.

— Успокойся, родной! — ласково увещевал его Сергей. — Теперь все будет хорошо!

— Да, да… Но как ты сюда попал?… Я своим глазам не верю!

Сергей вполголоса и пока очень коротко рассказал брату свою историю. Егорушка и Ваня, забившись в угол, жадно ловили каждое слово. В этот день произошло столько приключений, что у мальчиков голова шла кругом.

Неожиданно в хибарку вошел Максутов. Сергей бросился к нему навстречу:

— Поздравь меня!.. Кого я встретил! Брата, Николеньку…

Максутов подошел к Николаю. Они узнали друг друга и крепко обнялись.

— Не ждали Сергея здесь встретить? — вполголоса спросил Максутов у Николая.

— Да… не предполагал. Это удивительно!

Потом пришли Чайкин и старик Гордеев. Узнав лейтенанта Оболенского, матрос так и застыл на месте:

— Ваше благородие! Какими судьбами?… Говорят, что с того света легче обежать, чем от англичан вырваться!

— Спасся почти чудом, — ответил Николай.

— А Сунцов, дружок мой?

Николай опустил голову и, помолчав, рассказал о том, как томились они вместе с Сунцовым в трюме английского корабля, как сегодня матрос мужественно встретил смерть.

— Какой человек был! Я ему всем обязан. Ни жалоб от него не слыхал никогда, ни стонов. Всегда он был бодр, спокоен, умел поддержать товарища. И погиб Сунцов как герой! Вечная ему память!

Долго молчали. Потом Николай обернулся к брату:

— Много думал я в последние дни, Сергей, о твоей судьбе и многое понял. Ты прав, тысячу раз прав! Иного выхода нет. Нельзя жить спокойно, видя, как унижен наш народ, видя кругом столько нищеты и горя…

— Хорошо, хорошо, дорогой, — с волнением ответил Сергей, — мы еще поговорим об этом. А сейчас тебе надо отдохнуть, набраться сил.

— Силушка пригодится, — осторожно заметил Гордеев, с живым интересом прислушивавшийся к разговору братьев. — Еще и враг у ворот.

— Большой урон нанесен порту? — осведомился Николай. — Есть еще силы продолжать борьбу?

Максутов, до сего времени, сидевший в глубокой задумчивости, встрепенулся:

— Урон нанесен немалый… Только нашу решимость драться враг не поколебал. Будем биться до последнего!

Разговор перешел к событиям дня. Максутов рассказал о геройском поведении солдат, матросов, ополченцев:

— Завойко говорит, что только мужество наших людей преградило сегодня врагу доступ к городу…

Гордеев спросил Чайкина, как ему удалось невредимым доставить на батарею порох.

— Должно быть, англичане тебя за важную персону приняли, — пошутил он. — На одну шлюпку, а сколько ядер истратили!

— Чугуна на нашего брата они не жалеют, — усмехнулся Чайкин. — Богачи!.. А вот нашим артиллеристам приходится экономить.

— Это верно, — согласился Максутов. — Большая у нас нехватка снарядов, загодя не позаботились.

— Сейчас словами не пособишь, — примирительно сказал Гордеев. — Раз нету, и говорить нечего. Стало быть, надо своим горбом дело вывозить. Не казну защищаем — землю свою!

Сергей внимательно слушал. В словах матроса Чайкина, охотника Гордеева он находил отзвук своих переживаний, размышлений о судьбе родины, об ее будущности. Чувства его раздваивались. Он гордился подвигами, которое на его глазах совершали простые русские люди, и в то же время ему было больно, что такие люди опутаны цепью рабства. Он думал о том, какие изумительные дела совершил бы русский народ, если бы он был свободен, был хозяином своей жизни и судьбы.

— Вот вы говорите о беспримерной отваге русских людей, — задумчиво заговорил Сергей. — Это верно! Я сам все это видел. Но как же горько и больно за наших людей! Ведь англичане расстреливали их из своих дальнобойных орудий, а мы почти не могли до врагов достать. Наши пушки устарели, пороха у нас мало… Кто же виноват, что родину мы можем защитить только своею кровью? Виноват царь и свора палачей, стоящая у трона! Должен наш народ сбросить цепи рабства и зажить свободной жизнью! А когда это случится, родина наша явит миру великую правду жизни. И будут к нам приезжать из чужих стран не только за золотом, пенькой да мехами, а и за мудростью… Верю я в славное грядущее нашей родины, и во имя этого грядущего надо жить и бороться!

Все задумались. Гордеев сидел опустив голову, перебирая пальцами сыромятный ремешок. Лицо его было грустно. Верно, думал он о том, что жизнь его прошла и не доведется ему уже дожить до новых, светлых дней.

Лицо Маши то бледнело, то заливалось румянцем. Многое из того, что говорил Сергей Оболенский, было ей непонятно, только веем существом своим чувствовала она, что слова его очень важны, необходимы людям.

Она не сводила взгляда с Сергея и понимала: прикажи он — и она сделает все что угодно.

Егорушке и Ване все происходящее также казалось необыкновенным. Они не могли вместить всего того, что здесь говорилось, но чувствовали и понимали, что слова, сказанные Сергеем Оболенским, останутся в памяти на всю жизнь.

— О родине все наши помыслы, — прервал молчание Максутов. — Ради нее всё мы готовы претерпеть… Долго все сидели в тесной хибарке Чайкина.

Пришла пора расходиться. Сергей пошел вместе с Гордеевым и Машей в засаду на Никольскую гору.

Николай Оболенский и Чайкин отправились на фрегат «Аврора».

Наступал рассвет.

Глава 18

Три дня неприятельские корабли стояли на якоре у селения Тарья, ремонтируя повреждения, причиненные им русскими пушкарями.

Англичане и французы смолили баркасы, шлюпки, боты для высадки левого десанта, проводили промеры дна вдоль Сигнальной и Никольской гор, со стороны Авачинской бухты.

Было очевидно, что противник уходить не собирается, а готовится к новому сражению.

Защитники порта все это видели и тоже готовились.

Днем и ночью в порту кипела работа. Восстанавливались, где можно было, батареи, подвозились ядра, порох, устраивались новые завалы на дорогах.

Завойко не знал ни минуты покоя. Он неутомимо разъезжал по порту, от одной батареи к другой.

После первого столь удачного сражения, когда горсточка защитников опрокинула в море многолюдный десант, Завойко еще больше уверовал, что неприятелю не удастся овладеть портом. Эту уверенность и сознание своей правоты он видел и среди всех защитников. С кем бы Завойко ни разговаривал, он неизменно слышал один ответ:

— Умрем, а порт не сдадим! Не владеть англичанам нашей землей!

На рассвете 24 августа петропавловцы заметили, что суда англо-французской эскадры покинули свою стоянку и двинулись вдоль берега Сигнальной горы, с внешней стороны Петропавловской бухты. В городе была объявлена тревога. Защитники порта заняли свои боевые места, зорко наблюдали за маневрами судов противника и готовились к серьезной борьбе. Наверное, враг, обозленный неудачами первого дня, сейчас постарается расквитаться, добиться победы любой ценой. Все понимали, что наступает решительная минута.

После долгих маневров два фрегата, «Ла-Форт» и «Президент», имевшие до пятидесяти орудий, остановились напротив третьей батареи, расположенной в седловине между Сигнальной и Никольской горами; остальные корабли пошли дальше, к Никольской горе. Батарея имела всего пять орудий.

Орудийная прислуга, заняв свои места, настороженно следила за движением неприятельских фрегатов и ждала удобного момента, чтобы открыть огонь.

«Президент», маневрируя, приблизился к берегу. Этого только и ожидал командир батареи, мичман Попов с «Авроры».

— Первое! Огонь! — подал он команду.

Раздался выстрел. Артиллеристы следили за полетом ядра. Оно перебило древко гюйса на носу «Президента». Гюйс упал в воду.

Все радостно закричали. Мичман тотчас же подал новую команду. Артиллеристы били расчетливо, метко. Ядра падали на палубу «Президента».

Фрегат, отодвинувшись подальше, открыл огонь из всех своих орудий. Первые выстрелы не причинили батарее вреда. Неприятельские бомбардиры долго не могли прицелиться, и ядра падали далеко от площадки батареи. Наконец противник пристрелялся: ядра и бомбы начали рваться около орудий.

В разгар сражения неприятельская бомба упала у входа в пороховой погребок. Еще мгновенье, и взрыв был бы неминуем. У погреба находился солдат Иван Белоухов. Он увидел, как бомба с дымящейся трубкой кружилась у двери погребка. Нельзя было терять ни секунды. Не думая об опасности, Белоухов соскочил вниз и плечом припер дверь погреба. И как раз вовремя: бомба разорвалась, осколки полетели в разные стороны. Одним из них был смертельно ранен Иван Белоухов. Скорчившись, стараясь не шевелиться, чтобы не терять крови, он дожидался прихода товарищей, которые могли бы его вытащить отсюда, сделать перевязку. Но никто не пришел.

Без стона и крика умер у порохового погреба молодой русский солдат.

Людей на батарее оставалось в живых все меньше и меньше. Стрелять продолжало только одно орудие, у которого теперь стоял сам мичман Попов.

С «Ла-Форта» стали спускать шлюпки с солдатами и матросами.

Мичман Попов, прильнув к стволу, навел пушку на первую шлюпку. Метко пущенное ядро угодило точно в цель и пустило шлюпку ко дну.

Попов принялся целиться во вторую шлюпку, но в это мгновенье на батарее разорвалось несколько бомб. Мичман упал с оторванной рукой. Два уцелевших артиллериста бросились к нему на помощь.

— К пушке! — резко крикнул им мичман. — Огонь!

Несколько новых ядер довершили разгром батареи. Все ее защитники были перебиты, и она умолкла.

Не встречая больше сопротивления, шлюпки устремились к берегу.

К северу от Никольской горы неприятельские корабли громили седьмую батарею.

Она была защищена земляным валом и потому держалась дольше, чем открытая третья батарея.

Но через два часа и эта батарея была разбита.

Многочисленный десант двинулся к берегу.

Берег безмолвствовал, и все же он казался страшным. Англичане и французы медлили покинуть шлюпки и баркасы.

Офицеры торопили солдат высаживаться. Красные куртки французских стрелков и английских матросов замелькали среди зеленых кустов. С любопытством рассматривали враги устройство русской батареи, разбитые пушки, тела погибших.

На берег высаживались всё новые и новые группы солдат и матросов. На последнем баркасе подъехал адмирал де-Пуант. Он взобрался на бруствер русской батареи, картинно оперся на эфес своей шпаги и показал на гребень Никольской горы:

— За этим гребнем лежит Петропавловск. В городе огромные склады драгоценных мехов… Возьмете порт — все ваше. Каждый может нажить себе состояние.

Солдаты возбужденно закричали, бряцая оружием и подбрасывая вверх шапки.

— Вперед! — крикнул адмирал. — Вас ждут слава, отдых и богатство!

Десант был разбит на три отряда. Два отряда должны были соединиться с десантом, высадившимся у третьей батареи, и двигаться через гребень горы к Петропавловску. Один отряд, которым командовал Паркер, имел особое задание. Он должен был двигаться в обход Никольской горы по заброшенной, мало кому известной тропе, чтобы ударить по городу с тыла. Проводником этого отряда был Лохвицкий. Адмирал де-Пуант задержал Паркера и напомнил ему:

— Двигаться быстро, скрытно. Обрушиться на русских неожиданно… К сопротивляющимся быть беспощадным — уничтожать! Начальника края захватить живьем!.. Больше стрельбы, шума, треска — это создаст переполох, — а мы довершим разгром.

После некоторого раздумья адмирал добавил:

— У складов выставить охрану.

Паркер кивнул головой. Они поняли друг друга. Затем де-Пуант подозвал к себе Лохвицкого:

— Наш император умеет быть щедрым… Если успешно проведете операцию, будете хорошо вознаграждены.

— Я предан вам всей душой, — почтительно ответил Лохвицкий.

Адмирал махнул рукой, и отряд Паркера пустился в путь. Русских нигде не было видно. Подъем становился все круче. Цепи солдат расстроились, вое шли вразброд. Неожиданно гулко прозвучал одинокий выстрел. Солдаты замедлили шаг, недоуменно переглянулись. Снова раздался выстрел, и один из десантников упал с пробитой головой.

Некоторые солдаты, охваченные суеверным страхом, стали пятиться назад.

— Куда! Стой! Трусливые псы! — закричал Паркер, пытаясь предотвратить панику. — Это русские охотники. Залечь за камни!

— Вон, вон! Русский! — закричал французский стрелок, указывая на человека, который ползком пробирался между кустами.

Человека заметили и другие солдаты и дали по нему несколько выстрелов. Он дернулся и замер. Солдаты бросились к русскому стрелку. Это был русоволосый юноша в домотканном армяке, подпоясанный веревкой. В руках он держал старое кремневое ружье. Глаза юноши были открыты, губы плотно сжаты — очевидно, чтобы сдержать стон: юноша был тяжело ранен. Солдаты, плотным кольцом окружив раненого, разглядывали его.

— Дикарь, звереныш! — брезгливо сказал Паркер и подозвал Лохвицкого: — Спросите его — много в лесу русских?

Лохвицкий задал вопрос.

— За каждым камнем, — хрипло ответил юноша. — По одной пуле на всех хватит.

Паркер, поняв, что от раненого ничего не добьешься, приказал солдатам пристрелить его и раздраженно посмотрел на Лохвицкого:

— Вы же говорили, что путь к городу совершенно безопасен! Откуда взялись эти стрелки?

Лохвицкий не нашелся что ответить.

— Тогда идите первым! — бросил Паркер. Лохвицкий похолодел и, втянув голову в плечи, повел отряд дальше.

Сказав, что русские лежат за каждым камнем, юноша сильно преувеличил. Всего сейчас на Никольской горе было стрелков двадцать во главе с Гордеевым.

Хоронясь за деревьями и камнями, они метко били по солдатам и офицерам отряда Паркера, стараясь во что бы то ни стало задержать противника.

Старик Гордеев, Маша и Сергей держались вместе, чтобы в случае нужды помочь друг другу.

— Батюшка, гляньте! — Маша показала в сторону, где, перебегая от одного камня к другому, продвигались английские и французские солдаты.

Впереди их, пригнувшись и воровато озираясь по сторонам, крался Лохвицкий. Девушка вскинула ружье. Лохвицкий схватился за голову и упал за камни.

— Вроде и на земле чище стало! — переглянувшись с Сергеем, сказала Маша.

— Собаке — собачья смерть! — усмехнулся старик. — Опасаюсь только, не мало ли ему одной пули.

Гордеев приподнял голову, чтобы лучше рассмотреть упавшего за камни Лохвицкого.

В это время шальная пуля ударила старику в грудь. Он выронил ружье и медленно опустился на траву, словно прилег отдохнуть после трудной, дальней дороги.

Сергей и Маша подползли к Гордееву.

— Батюшка… — Маша задохнулась от горестного предчувствия, — как же я жить-то буду… одна-одинешенька!..

— Ничего, дочка, свет не без добрых людей. — Он обратил глаза к Сергею: — Туго, Сергей Алексеевич, и подмоги нет. Пожалуй, не выдюжить нам! Вы бы отошли… жалею я вас… Тут слева балочка есть. Маша выведет. Зачем жизнь терять прежде времени, она еще на большее пригодится…

Сергей вспыхнул, словно его кровно обидели:

— Нехорошо говорите, Силыч! Кто же в такой час о своей жизни думает! — Он оглядел стрелков, засевших за камнями, и твердо сказал: — Никто отсюда не уйдет! А за старшего над стрелками буду я.

Сергей приказал Маше отвести Силыча подальше от места боя, а сам пополз к стрелкам.

Все же отряд Паркера, хотя и с большими жертвами, неуклонно теснил русских стрелков все ближе к вершине Никольской горы. Вот он, узкий гребень. Отсюда хорошо видны Петропавловск, голубая бухта, фрегат «Аврора»…

Сергей первый залег за рыжий, выветрившийся камень и крикнул:

— Дальше, братцы, пятиться некуда! У кого совесть есть — держись до последнего заряда!

Глава 19

Сторожа вход во внутреннюю гавань, «Аврора» не принимала большого участия в боях с неприятелем, и это угнетало капитана Изыльметьева. Он, конечно, понимал, что стоянка «Авроры» у входа в Петропавловскую бухту необходима, и все же ему было трудно примириться с мыслью, что в дни жарких схваток с врагом он стоит в стороне.

Томились бездельем и матросы:

— Так, пожалуй, и повоевать не придется!

— Так все сражение на якоре и простоим. Засмеют нас солдаты!

Но сегодня все изменилось.

Как только противник начал высаживать десант у Никольской горы, Завойко известил Изыльметьева, что пришел черед действовать и авроровцам.

Капитан выстроил экипаж на палубе и спросил, кто из матросов и офицеров хочет итти сражаться на сушу. Добровольцев оказалось так много, что Изыльметьеву пришлось только отобрать наиболее сильных и ловких матросов.

Изъявил желание участвовать в десанте и Николай Оболенский. Капитан с удивлением посмотрел на лейтенанта:

— После всего пережитого я бы советовал вам отдохнуть. Кроме того, на фрегате кто-то должен остаться.

— Мне надо быть там, — твердил Николай.

И Изыльметьев, тронутый его настойчивостью, согласился.

Сойдя на берег, матросы-авроровцы соединились с отрядом солдат и горожан. Всего набралось человек двести. Сдержанно и просто Завойко напутствовал защитников порта:

— Настал решительный час. Враг вступил на нашу землю. Его надо сбросить в море. Верю и надеюсь на вашу преданность отчизне,

Солдаты, матросы и горожане под командой Завойко устремились к Никольской горе.

У подножия ее отряд рассыпался цепью и стал подниматься вверх. С вершины доносились выстрелы. Это стрелки-охотники вели неравный поединок с окружавшими их солдатами Паркера.

Десант англичан и французов между тем уже успел подняться на гребень Никольской горы. Заметив приближающихся с противоположной стороны русских, они открыли из штуцеров частый огонь.

— Скорей, скорей! — торопил Завойко солдат и матросов. — Главное — сбить врага с гребня горы, не дать ему опуститься к порту.

Но и без этих слов петропавловцы спешили изо всех сил. На выстрелы противника не отвечали. Они молча карабкались вверх, стремясь сойтись с врагом врукопашную.

Вот уже близко гребень горы. Мощное русское «ура» потрясает воздух, и защитники порта бросаются в штыковую атаку.

Повсюду вспыхивают жаркие схватки.

Вот кузнец Сушильников смело врезается в группу неприятельских солдат. Страшным ударом штыка он прокалывает англичанина. Но тут французский офицер набрасывается на кузнеца. На помощь кузнецу спешит сын. Он опрокидывает офицера ударом приклада и помогает отцу снова ринуться в гущу боя.

В другом месте раненый русский солдат кричит на наседающих на него солдат противника:

— Нет, врешь! Меня не возьмешь!

Стоя на одном колене, он отбивается от врагов, пока не сваливается замертво.

Каждому русскому приходится действовать почти против трех-четырех солдат неприятеля.

Отряд Паркера между тем все теснее сжимал горстку стрелков-охотников. Не мог больше поднять ружье раненный в плечо камчадал Мишугин. У Сергея и еще у нескольких охотников кончился порох. Десантники смелее полезли вверх. Вот-вот они перевалят через гребень горы и двинутся к порту.

— Камнями бей! Камнями! — закричал Сергей и столкнул вниз первый камень.

Каменный дождь обрушился на головы врагов. Но было уже поздно. Английские солдаты ворвались на гребень горы и бросились на русских стрелков.

— Гляньте, наши! — вдруг вскрикнула Маша, обернувшись в сторону порта.

Вверх по склону Никольской горы с ружьями наперевес бежал отряд русских матросов во главе с Николаем Оболенским.

Бой завязался на самом гребне горы.

Неожиданно Николай Оболенский и Чайкин заметили Сергея и Машу. Те отбивались от трех рослых английских солдат и высокого офицера.

Вот один из солдат замахнулся на Машу штыком. Сергей ринулся вперед, заслонив собой девушку, и с силой опустил приклад на голову солдата. В ту же секунду высокий офицер сбоку ударил Сергея шпагой. Сергей упал. Николай кинулся к офицеру и узнал в нем Паркера. Вероятно, и Паркер узнал Оболенского. Лицо его исказилось. Он в замешательстве отпрянул назад.

— Защищайтесь же, негодяй! — в бешенстве крикнул Николай Оболенский. Но замешательство Паркера длилось всего лишь мгновение. Он быстро оправился и ловко отпарировал удар русского офицера.

Поединок начался на узкой каменной площадке. Оболенский был искусный фехтовальщик, он обучался этому искусству в морском корпусе, но силы его после плена были надломлены, он еще не вполне оправился от потрясений.

Паркер был крепок, изворотлив, знал много запрещенных приемов.

Молча, зорко следя и нащупывая слабые места друг друга, противники сошлись в смертельной схватке. Два-три раза Паркер делал ложные выпады, пытаясь обмануть своего противника и нанести ему предательский удар. Николай был настороже. Он знал, с кем имеет дело.

Паркер начал его теснить. Николай медленно отходил, упорно защищаясь от сыпавшихся на него ударов. Злобно выкрикнув какое-то ругательство, Паркер сделал ложный выпад.

Этот выкрик словно подхлестнул Николая, вдохнул в него свежие силы. Он вспомнил, что из-за Паркера погиб матрос Сунцов, ранен его брат, что. этот человек пришел на русскую землю завоевателем, и такая в нем пробудилась ненависть, что он, собрав всю волю, ловко выбил шпагу из рук английского офицера и, изловчившись, нанес ему сильный удар в грудь.

Обливаясь кровью, Паркер упал и покатился вниз по камням.

Бой становился все ожесточеннее. Повсюду слышались крики, ружейная пальба, лязг железа, стоны раненых. Русские действовали штыком, прикладом. Некоторые дрались просто кулаками и, сцепившись с противником, скатывались по круче вниз.

У матроса Травникова в бою сломалось ружье. Он продолжал сражаться с ножом в руках, пока не отнял штуцер у английского солдата.

Хотя в отряде Паркера были собраны самые отчаянные головорезы, но такого неистового натиска русских они не выдержали, дрогнули и, бросая штуцеры, побежали вниз, к побережью.

Матросы некоторое время преследовали их, потом повернули обратно, поднялись к гребню Никольской горы, где шло сражение с основными силами англичан и французов, и ударили им в спину.

В стане врага началось замешательство. Никто не знал, как велик отряд, напавший с тыла.

Неприятельские солдаты заметались в поисках выхода. Началась паника. Солдаты и офицеры, сбивая друг Друга, кинулись к побережью. Иные бросались прямо со скал в море, чтобы только уйти от русских штыков.

Невообразимая сумятица царила у берега. Каждый торопился поскорее занять место в шлюпке.

Офицеры прокладывали себе путь кулаками и шпагой. Переполненные шлюпки опрокидывались, крики о спасении оглашали воздух.

Вместе со всеми метался на берегу и Лохвицкий. Хотя после выстрела Маши он и упал за камни, но заряд дроби не прикончил его, а только поцарапал голову. Кругом звучали выстрелы, кричали, английские и французские солдаты, но Лохвицкий решил, что он достаточно пострадал, и не испытывал никакого желания еще раз лезть под пули. Уткнувшись в траву, он переждал, пока десантники не пробежали мимо него, и начал осторожно отползать назад. Нет, не за тем с таким трудом пробирался он к англичанам, чтобы так нелепо погибнуть от русской пули! Вскоре беспорядочный поток отступающих десантников вынес Лохвицкого к побережью. Он кидался то к одной шлюпке, то к другой, и нигде не находилось ему места.

Наконец Лохвицкому удалось впрыгнуть в переполненную людьми шлюпку. Едва она отошла от берега, как ее облепили плывущие солдаты и матросы. Они лезли через борт, кренили шлюпку набок. Началась потасовка. Те, кто сидел в шлюпке, били цепляющихся за нее по рукам, отталкивали от борта. Но это не помогло: шлюпка перевернулась. Лохвицкий вместе со всеми оказался в воде и поплыл к кораблям. Ослабевший английский солдат с обезумевшими глазами вдруг судорожно схватил его за плечи. Чувствуя, что тонет, Лохвицкий злобно схватил солдата за горло. Тот захрипел, разжал руки и захлебнулся водой.

До эскадры было еще далеко. Силы покидали Лохвицкого. От берега отошла еще одна переполненная людьми шлюпка. Лохвицкий поплыл ей наперерез. Посредине шлюпки стоял рослый офицер и, размахивая шпагой, покрикивал на гребцов и отбивался от наседавших пловцов. Лохвицкому показалось, что он видел этого офицера на военном совете у адмирала де-Пуанта.

— Господин офицер, спасите! — истошно закричал он. — Я ваш друг… Меня знают Паркер, адмирал де-Пуант… Я вам нужен…

Офицер, казалось, ничего не слышал и продолжал покрикивать на гребцов.

Лохвицкий ухватился за борт шлюпки. Рослый матрос, сидевший на корме, ударил его прикладом штуцера по голове. Лохвицкий разжал пальцы, выпустил борт шлюпки и пошел на дно.

Адмирал де-Пуант, давно уже перебравшийся на свой флагман, с ужасом наблюдал за бегством и гибелью своих солдат. Его охватил страх. Адмиралу казалось, что русские на неведомых судах сейчас подойдут к фрегату и уничтожат его! С трудом сдерживал он желание отдать приказ об отплытии. Едва дождавшись, пока последние шлюпки подошли к кораблям, адмирал распорядился отходить.

…На гребне Никольской горы Маша и Николай Оболенский отыскали Сергея. Он был жив, только сильно ослаб от потери крови.

— Поднимите меня… — попросил Сергей.

Опираясь на плечи Маши и Николая, он обратил глаза к океану, по водной глади которого спешно отходили корабли противника.

— Бегут, бегут!.. Славно! Победа! — прошептал Сергей.

К полудню на земле Камчатки не осталось в живых ни одного незваного пришельца. Был дан отбой.

Громогласное «ура» огласило побережье. Защитники порта ликовали — победа была полной. В знак победы над врагом солдаты зажгли большие костры.

Трава на склоне Никольской горы была помята, кусты поломаны, всюду виднелись следы потемневшей крови, пестрые лоскутья порванных мундиров.

Защитники порта собрали трупы погибших товарищей, положили на зеленой траве, головой к порту.

Раненых отправили в госпиталь. Туда же отвезли Сергея Оболенского и старика Гордеева. В стороне сложили трупы английских и французских солдат, которых противник в панике не успел взять на свои корабли.

Потом петропавловцы начали собирать трофеи. На берегу выросла большая куча английских и французских штуцеров, офицерских шпаг, инструментов для разрушения батарей и заклепки для орудий, предусмотрительно захваченные десантниками.

Чайкин обнаружил в сумке убитого английского солдата ручные кандалы. Он показал их петропавловцам:

— Видали, братцы, находочку!

Николай Оболенский взял кандалы и долго смотрел на ник:

— Узнаю… Не иначе как для русских пленных были уготованы!

— Совершенно верно, — сказал Максутов, доставая из кармана лист бумаги. — У убитого английского офицера я нашел вот эту инструкцию. В ней перечислено все, что необходимо иметь при себе десантнику. И, между прочим, в инструкции сказано:

«…не забыть взять с собой пару кандалов и помнить, что они часто совершенно необходимы».

Чайкин бросил кандалы в кучу трофеев:

— Гости незваные всё загодя обдумали: и как наши пушки заклепают, и как кандалы на русских наденут… А вот и не получилось! Уходят несолоно хлебавши, бегут!

Один из матросов выловил прибитый волнами к берегу гюйс, сбитый пушечным ядром третьей батареи с английского фрегата «Президент».

Расщепленное древко с флагом солдаты и матросы доставили Завойко. Тот развернул мокрое полотно. На гюйсе был изображен земной шар, сверху — герб Англии — леопард, под ним — корона и надпись: «Гибралтар». Земной шар обвит с боков лаврами, внизу надпись по-латыни: «Per mare, per terram»^[2].

— Да-а!.. — задумчиво сказал Завойко, смотря на удаляющиеся в океан корабли неприятеля. — Английскому леопарду оказался не по зубам маленький, но твердый орешек — наш Петропавловск. Лавры на Тихом океане завяли, а гордая надпись оказалась пустым хвастовством…

Завойко, созвав офицеров, потребовал от них назвать имена особо отличившихся солдат, матросов и ополченцев для представления их к награде.

Отличившихся оказалось очень много.

— А кто так отважно сдерживал десант на гребне Никольской горы? — спросил Завойко.

— Старик Гордеев, — ответил Максутов.

— А после его ранения? Мне передавали, что какой-то охотник или рыбак. Откуда он?

— Говорят, приезжий, из Большерецка…

— Честь ему и хвала!.. Обязательно запишите его — достоин награды.

Костры на побережье, зажженные в честь победы, горели сильно, ярко, и свет их был виден далеко с океана.

* * *

В один из последних солнечных дней камчатской осени, когда леса и безбрежная даль океана, окутанные легкой дымкой, были неподвижны и спокойны, Сергей Оболенский и старик Гордеев, поправившиеся после ранения, поднялись на гребень Никольской горы. За ними следовали Маша, Егорушка и Ваня.

На гребне горы находилась братская могила защитников порта, погибших в боях с англо-французской эскадрой. Над могилой высился скромный чугунный крест с надписью: «Здесь лежат воины, верные своему долгу и отечеству».

Мальчики принялись убирать могилу живыми цветами. Сергей, Гордеев, Маша, склонив головы, долго стояли у земляного холма, перебирая в памяти события недавних дней.

— Прощайте, храбрые товарищи! — тихо сказал Сергей. — Вы честно сражались за свою родину. И я верю, взойдет над нашей страной заря счастья и свободы!

Маша печально подняла глаза на Оболенского:

— Зачем вы уезжаете! Здесь у вас есть верные друзья…

— Надо ехать, Маша, надо… А друзья у меня повсюду, по всей России. Друзья все те, кому дороги интересы народа, будущее нашей родины… А теперь мне пора… Вы запомнили, друзья мои, о чем мы говорили?

— На всю жизнь! — взволнованно шепнула Маша, вскидывая голову. — Каждое слово… никогда не забуду!

— Да, — подтвердили мальчики, — мы будем всегда помнить.

В этот же день из порта отошел грузовой транспорт «Двина». Он держал курс через Охотское море к берегам Дальнего Востока. На «Двине» находился капитан Максутов. Он направлялся в Петербург с донесением Завойко о разгроме англо-французской эскадры. Вместе с Максутовым, под видом его денщика, ехал в столицу и Сергей Оболенский.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Сюжет повести «Костры на сопках» развернут вокруг одного из боевых столкновений на Дальнем Востоке в период Крымской кампании 1853–1856 годов.

В этой войне Россия была вынуждена отражать натиск со стороны трех сильных держав: Англии, Франции и Турции. Высадка союзных войск в Крыму определила место главного удара противников, но военные действия одновременно начались на Дунае, на Белом море, в Финском заливе, на Кавказе. Не забыли союзники и про Дальний Восток России.

Казалось, что сибирские гавани, расположенные в холодных и пустынных водах Охотского моря, не могли привлечь к себе чье-либо внимание. Но британское правительство никогда не упускало возможности в любом пункте ослабить могущество России. Кроме того, захват восточного побережья Сибири выключил бы русский флот из участия в мореходстве по Тихому океану, а камчатская пушнина и китобойные промыслы в Беринговом море сами по себе являлись заманчивой добычей.

Противники России придавали важное значение дальневосточному району войны и отрядили для блокады охотских портов пятьдесят шесть военных кораблей.

Боевые действия в Тихом океане начались в 1854 году налетом англо-французской эскадры на Петропавловск.

Этот период войны и положен в основу повести. Штурм Петропавловской гавани, сведения о боевых действиях воюющих сторон, ход подготовительных операций и сама картина боя написаны авторами на основе подлинных исторических фактов, по сохранившимся материалам и документам. В повести верно передан большой патриотический подъем в рядах защитников порта, правдиво показаны завоевательские, колонизаторские стремления капиталистической Англии.

Но авторы пользуются камчатским эпизодом лишь в качестве основы для развития своих творческих замыслов.

Одно из центральных мест в повести занимают братья Оболенские. В отличие от исторических персонажей повести: военного губернатора Камчатки адмирала Завойко, адмиралов союзной эскадры Прайса и де-Пуанта, Оболенские относятся к числу литературных героев. Однако в их облике вполне отчетливо и верно отражены свободолюбивые порывы и чаяния лучшей части тогдашнего русского общества. Большинство героев повести в той или иной мере испытывают на себе гнет мрачного, жандармского строя, установленного тогда в государстве Николаем I. Но их любовь к родине и верность ей непоколебимы. В дни боевых испытаний все они самоотверженно отдают себя на защиту отечества.

По существу, главным героем повести является русский народ.

Военные действия в Тихом океане одним столкновением на Камчатке не закончились. Весть о героической обороне Петропавловска облетела весь мир. Она вызвала самые оскорбительные для самолюбия союзников отклики, а в Англии и Франции была встречена с тревогой и негодованием. Военные круги этих стран требовали решительной расплаты за поражение. После неудач под Петропавловском союзники решили запереть русские корабли в какой-нибудь гавани и там их уничтожить. Огромное превосходство военных сил Англии и Франции в Тихом океане обещало легкую победу.

На следующий год после событий, о которых рассказано в повести, союзная эскадра снова вернулась к Петропавловску. Но гарнизон, население и все оборудование порта оказались оттуда уже вывезенными.

Не было у берегов Камчатки и русских кораблей. После долгих поисков союзники наконец обнаружили русскую флотилию в одной из бухт Татарского пролива, но вступить в бой без подкрепления они не решились и отошли сторожить русских у южного выхода в открытое море.

Союзники были убеждены, что русский флот попал в ловушку и обречен на верную гибель.

По географическим данным англичан и французов, выхода на север из Татарского пролива не существовало. Они считали, что остров Сахалин перешейком соединен с Азиатским материком.

О том, что за несколько лет до начала войны русским флотским офицером Невельским на месте предполагаемого перешейка был открыт пролив, союзникам известно не было. Когда подошли основные силы англо-французов, то выяснилось, что русские корабли куда-то исчезли.

Торжество союзников оказалось преждевременным.

Думая, что русским удалось незаметно прорваться в океан, союзники бросились разыскивать русскую флотилию по всему восточноазиатскому побережью. Они метались из стороны в сторону, обшарили все гавани, заглядывали даже на Зондские острова, но русских нигде не было.

Между тем, располагая новыми морскими картами, русские и не думали уходить в океан. Они выбрали удобный для себя район встречи с более сильным противником — самое узкое место Татарского пролива — и встали под прикрытие береговых батарей.

Идти туда союзная эскадра не решилась.

Завоевательские замыслы Англии у тихоокеанских берегов, России окончились полным провалом.

* * *

Блестящие действия русских войск и флота на Дальнем Востоке не могли изменить общего хода Крымской кампании. Правительство Николая I потерпело поражение, а сама война, по словам В. И. Ленина, «показала гниль и бессилие крепостной России». Но русский народ, как и во всех своих войнах, проявил в ней высокий героизм и любовь к своему отечеству. Боевой эпизод, описанный в повести «Костры на сопках», навсегда останется блестящей страницей истории русского оружия.

М. МИРОНОВ