Обычно спокойные окрестности города наполнились в эти дни тревожным оживлением. Весть о том, что к Петропавловску идут корабли неприятеля, распространилась весьма быстро, подняла на ноги всех жителей рыбацких поселков, заимок и хуторов.
Гордеев сходил в Петропавловск и вернулся с ворохом новостей. Солдаты и горожане строят батареи, возводят земляные укрепления, мастеровые чинят пушки, отливают ядра; писаря и чиновники — и те обучаются стрельбе.
Гордеев вынул из кармана листок и протянул Сергею:
— Вот почитай. Писаря всем раздают. Говорят, сам начальник Завойко написал.
Сергей взял листок и вслух прочел воззвание Завойко к жителям Петропавловска:
— “Война может возгореться и в этих местах, ибо русские порты Восточного океана объявлены в осадном положении. Петропавловский порт должен во всеоружии встретить неприятеля.
Я надеюсь, что жители в случае нападения неприятеля не будут оставаться праздными зрителями боев, а будут готовы с бодростью, не щадя живота, противостоять неприятелю и нанести ему возможный вред. Я пребываю в твердой решимости, как бы ни многочислен был враг, сделать для защиты порта и чести русского оружия все, что в силах человеческих возможно, и драться до последней капли крови.
Убежден, что флаг Петропавловского порта во всяком случае будет свидетелем подвигов чести и русской доблести”.
— Народ, стало быть, на помощь зовут, — сказал Гордеев, сразу схватывая суть дела. — Видать, большая в народе сила…
Сергей подробно расспрашивал Гордеева о том, что делается в порте, что говорят жители, как идут оборонительные работы, прибывают ли еще иноземные суда.
Нередко Сергей замечал людей, которые по пути в Петропавловск останавливались у избушки Гордеева. Были среди них бородатые старики и безусые парни. Случалось, что люди коротали ночь у избушки, жгли костры и вели неторопливые беседы. Сергей тоже не спал в такие ночи. Прильнув к двери сарайчика, он жадно слушал разговоры ополченцев.
В один из таких вечеров Сергей не выдержал, осторожно подошел к костру. На него вначале никто не обратил внимания, сочтя, верно, за местного жителя.
— Откуда ты, парень? — вскользь глянул на Сергея рыжеватый тощий мужичонка. — Что-то я тебя раньше не встречал.
— Издалека я, — неопределенно ответил Сергей. — Недавно приехал.
Раздвигая тяжелую, мокрую от росы траву, к костру подошла группа рыбаков и охотников.
— Дозвольте обсушиться, братцы, — попросил один из них, усатый, с ружьем за плечами. — Еще далече до Петропавловска?
Ополченцы расступились, пропустили пришедших к костру.
— Издалека шагаете, служивые?
— С Чесноковой заимки.
— Это где же такое?
— Считай, верст семьдесят отсюда, — сказал усатый. — За Верхне-Камчатским острогом.
— Эх, откуда принесло! — оживленно проговорил тощий мужичонка. — Похоже, и дальние тронулись. Со всех сторон люди поспешают. Недаром сказывают: охота пуще неволи.
“Какие люди! — думал Сергей про ополченцев. — Какая сила духа, какая изумительная способность отрешиться от личных горестей, коль скоро надвинулась, опасность для родины! И такой народ должен носить ярмо крепостного права, влачить жалкое существование, быть забитым и загнанным! Какая бессмысленность, какая несправедливость!”
Сергею Оболенскому до каторги мало приходилось встречаться с простыми людьми. Представления его о народе были весьма туманны, неопределенны. Только в ссылке он впервые встретился с людьми простого звания — с крестьянами, городскими ремесленниками, дворовыми людьми. Душевная чистота, простодушие, умение сохранить человеческое достоинство в тяжелых условиях каторжной жизни пробудили в сердце Оболенского чувство большой привязанности к народу, укрепили в нем готовность итти на все тяжкие испытания ради народного блага.
Теперь он увидел новые черты в характере русского человека: безграничную отвагу, душевную стойкость и такую огромную любовь к родному краю, что она как бы помогала простым людям забыть и бедность, и обиды, и всю приниженность своего существования.
Однажды под вечер у избушки остановились отдохнуть матроска Чайкина с сыном. Они несли на палке тяжелую корзину, наполненную корнями сараны, которые русское население, по примеру камчадалов, охотно употребляло в пищу. Корни этой травы собирали в свои норы особой породы мыши, и людям приходилось только разыскивать кладовые мышей и забирать их запасы.
— Запасаешься, Настенька? — спросил матроску Гордеев. — Наготовили тебе мыши провизии?
— Надобно, Силыч, запасаться, теперь только и время. А там начнется побоище, и в тайгу не соберешься. Народ говорит, скоро война будет.
— А ты что, воевать собираешься? — засмеялся Гордеев.
— Не смейся! — нахмурилась Настя. — Кто его знает, как дело обернется. Может, и мы, матросские жинки, сгодимся.
— Ты не обижайся, — сконфузился Гордеев, — это я к слову сказал. — Он обернулся к сыну матроски, Ване: — И ты, хлопец, воевать будешь?
— Буду, — серьезно ответил Ваня. — К пушкарям пойду.
Настя бросила сердитый взгляд на сына:
— Совсем от рук отбился, пострел! Днюет и ночует на батарее, еле за корнями узвала.
— Ты кем же там, Ваня? За бомбардира, что ли? — не унимался Гордеев.
— Делов хватает, — важно ответил мальчик. — Вчера с солдатами пушки с “Двины” на берег переправляли. Ух, и тяжелые!
— Видали? — пожаловалась Настя. — Целый день с солдатами! Вот отец вернется из плавания, он из него эту блажь вышибет.
— Не вышибет! — убежденно ответил Ваня. — Батя, он понятливый.
Когда сын отошел в сторону, Настя призналась Гордееву, что чует ее сердце беду:
— Несдобровать, видно, “Авроре”. Перехватят ее чужие корабли, да и пустят ко дну. Не видать мне своего Василия!
Матроска неожиданно всхлипнула и уткнулась в рукав.
— Ну что ты, Настюшка! — смутился Силыч. — “Аврора” — судно доброе, авось отобьется… И Василий твой жив-здоров вернется. Все хорошо будет!
— Ну, спасибо тебе, Силыч, на добром слове. — Настя вытерла глаза. — Как приедет муженек, в гости к нам милости прошу.
— Беспременно буду! — улыбнулся старик. Матроска позвала сына, и они, подняв корзину, направились к Петропавловску.