Мм. Гг.
Въ жизни, въ исторіи, въ судьбахъ человѣческаго духа есть свои вѣковыя завѣты, свои обѣтованія, чаянья и оправданія. Пѣснотворчество, поэзія была искони провозвѣстницею великихъ міровыхъ переворотовъ въ области мысли, науки, вѣдѣнія; она не только всюду и всегда первая,-- какъ полный упованій отрокъ,-- съ знаменіемъ побѣды выходила на встрѣчу приближающейся кроток истинѣ, но была и зарею, предваряющею утро.
Нарожденіе великаго поэта есть тайна, чудо, милость, ниспосланная народу, міру, племени; его не объяснишь одной потребностію вѣка, какъ и величія твореній генія не сыщешь лишь въ задаткахъ почвы, земли, его породившей; на гордую пословицу "каково поле, таковъ и колосъ, таково и жито", намъ справедливо возразятъ другой русской пословицей -- "не поле родитѣ, нива." Не подыми, не воздѣлай, не всхоль труженикъ-пахарь поля, оно не дастъ золотаго, нетлѣннаго зерна, а станетъ глохнуть.
Широко озаряя Божій міръ теплыми лучами красоты, поэзія, искусство, Муза всегда ждала и ждетъ любви, тепла, отвѣта, вѣсти сердечной отъ внимающихъ, не для себя, не для вѣнцовъ, ненужныхъ ей, увѣнчанной отъ вѣка, но для того, чтобъ возгрѣвать любовью нашею, для насъ же великій, ей врученный свыше даръ,-- даръ чудодѣйствовать.
Нынѣшній день, когда, не смотря на тяжкую, недавнюю свою утрату, вся Русь, вся изъ конца въ конецъ, единымъ сердцемъ, ринулась чествовать великаго пѣвца своего, есть благодатнѣйшій на славномъ вѣку творчества роднаго слова. День этотъ обѣщаетъ не одинъ богатый урожай на нивѣ, честно воздѣланной великимъ вѣщимъ нашимъ пахаремъ.
Да.... Это былъ могучій, богатырь-оратай; брошенную имъ за ракитовъ кустъ соху, какъ ни вертятъ, со всѣхъ сторонъ, за обжи, другіе, и не безсильные оратаи, -- не подается, не ворохнется покуда соха богатырская. Недаромъ такъ глубоко, до материка взорала, подняла она непочатую землю, коренья, каменья вывертывая; не даромъ такъ богаты и свѣжи, здоровы и могучи вешніе всходы русскаго художественнаго слова.
Но для того, чтобы понять какъ не легокъ, великъ былъ подвигъ, трудъ нашего пахаря, надо, хоть наскоро, взглянуть, припомнить, чѣмъ было словесное поле, въ тотъ благословенный день, когда впервые пріѣхалъ онъ на свою великую работу.
Говоря о словесности изящной, я не упоминаю о духовномъ русскомъ краснорѣчіи, такъ какъ оно допускалось въ новомодные помѣщичьи хоромы россійской словесности съ однѣми требами, или когда приходили славить.
Дикое, непочатое поле живаго слова русскаго было засорено чужеземнымъ псевдоклассическимъ щебнемъ, пудрою, утыкано коленкоровыми цвѣтами, завалено битымъ фаянсомъ и старыми робронами послѣ разныхъ мадамъ де Помпадуръ, Ментенонъ и Людовиковъ. Вотъ слова самого Пушкина о нашей словесности въ началѣ нынѣшняго вѣка: "ничтожество общее; французская, обмельчавшая словесность envahit tout; знаменитые писатели не имѣютъ ни одного послѣдователя въ Россіи, но бездарные писаки, грибы, выросшіе у корней дубовъ, Доратъ, Флоріанъ, Мармонтель, Гишаръ и мадамъ Жанлисъ овладѣваютъ русскою словесностью".
Изъ-подъ этой рухляди, этого хлама, натасканнаго прилежными любителями изящнаго слова для украшенія родныхъ луговъ и пажитей, пробивалась иногда природная сила -- мощь; я не говорю о Державинѣ, Крыловѣ, Карамзинѣ, Жуковскомъ; и у другихъ душевный вулканъ не выдерживалъ, прорывался тамъ и сямъ порою живымъ пламенемъ, но это пламя русской, самородной мысли, вылетѣвъ невзначай на Божій свѣтъ, пугалось тотчасъ-же само себя, мысль пряталась изъ боязни какъ бы не увидали ея сарафана иностранцы, рядилась снова въ иноземный нарядъ и принуждала могучее наше слово съёживаться и картавить, чтобъ походить на парижанина. Этотъ иноземный жаргонъ русской рѣчи нравился въ юности, по собственному признанію, особенно въ женскихъ устахъ, и самому Пушкину; но юный геній, рано заслыша сердцемъ. величавую простоту роднаго слова, тутъ же залюбовался тѣмъ что
.......гордый нашъ языкъ
Къ почтовой прозѣ не привыкъ.
Какъ же это вдругъ,-- ни съ того, ни съ сего; -- въ двадцать лѣтъ угораздило нашего пѣвца, сразу, сквозь этотъ одуряющій туманъ заграничныхъ парфюмовъ, увидавъ
"У Лукоморья дубъ зеленый
Златую цѣпь на дубѣ томъ"
.....?
Черезъ лѣса, черезъ моря, какой колдунъ перенесъ богатыря пѣвца прямёхонько туда, гдѣ русскій духъ, гдѣ русью пахнетъ?
Вспомнимъ, что первые стихи народеый нашъ пѣвецъ написалъ по-французски, изломавъ для иностранной риѳмы даже, славное въ вѣкахъ, имя свое изъ Пушкина въ "Pouchkine".
Я нахожу одинъ отвѣтъ на это и повторю: въ судьбахъ творческаго слова есть тайны, "отъ вѣка умолчанныя."
Какъ тяжекъ былъ видѣнію тогдашнихъ литераторовъ двадцатилѣтній поэтъ, мы видимъ изъ разборовъ и, между прочимъ, изъ ожесточенной критики Руслана и Люмилы, поэмы,-- вспомните,-- двадцатилѣтняго Пушкина, сразу облюбованный всею Россіей, кромѣ, разумѣется, книжниковъ и фарисеевъ. Одинъ, какой-то; еще "увѣнчанный, первоклассный" писатель, какъ говорится въ предисловіи къ одному изъ изданій поэмы, привѣтствовалъ молодаго пѣвца стихомъ: "мать дочери велитъ на эту сказку плюнуть."
Намъ теперь сполагоря, легко трунить надъ этими разборами, но каково было молодому пѣвцу подъ градомъ такихъ привѣтствій нести на люди святыню души своей; да еще вмѣстѣ съ обрѣтеннымъ имъ только что заповѣднымъ, вѣковымъ кладомъ творчества народнаго,-- это, но пословица "знала лишь" его мощная "грудь, да подоплека."
Въ довершеніе,-- и, можетъ быть, не безъ участія тѣхъ же ревнителей чистоты нравовъ и изящества вкуса,-- двадцатилѣтняго пѣвца судьба загоняетъ куда-то къ Молдаванамъ, въ Бессарабію; и вотъ онъ, съ Байрономъ въ походномъ мѣшкѣ, въ красной рубахѣ и поярковой шляпѣ, летитъ на почтовыхъ, -- что сказочный Бова на самолетѣ коврѣ, въ тридесятое царство, на морѣ -- окіанъ, въ Кишиневъ, въ Одессу, словомъ, туда, гдѣ русскаго духа видомъ не видать и слыхомъ не слыхать.
Такое, положеніе славнаго пѣвца нашего въ эти ранніе годы, а съ нимъ и русской рѣчи, напоминаетъ положеніе богатыря царевича, запрятаннаго вмѣстѣ съ матерью въ бочку на другой же день рожденія; бочку заколотили накрѣпко, бросили въ море, плачетъ, бьется царица, ребенокъ растетъ не по днямъ, а по часамъ.... Сжалилась какая-то волна, вынесла бочку на берегъ.
Мать съ младенцемъ спасена,
А изъ бочки кто ихъ вынетъ?
Богъ неужто ихъ покинетъ?
Но вотъ,
Сынъ на ножки поднялся,
Въ дно головкой уперся;
Понатужился немножко....
Какъ бы мнѣ на дворъ окошко
Попродѣлать, молвилъ онъ,
Вышибъ дно и вышелъ вонъ.
Что въ Кишиневъ не залетала даже лебедь поговорить, для практики, съ поэтомъ на родномъ языкѣ, это доказывается просьбою къ его брату не писать къ нему французскихъ писемъ, а то, говоритъ, позабуду совсѣмъ, русскій языкъ и русскую грамоту. Да, впрочемъ, во дни оны, и въ бѣлокаменной, -- въ сердцѣ Россіи, -- не диво было позабыть по-русски, вращаясь въ одномъ высшемъ обществѣ.
Не смотря на все это
"Вотъ открылъ царевичъ очи,
Отряхая грёзы ночи;
Видитъ городъ онъ большой,
Стѣны съ частыми зубцами,
И за бѣлыми стѣнами
Блещутъ маковки церквей
И святыхъ монастырей.
Это явилось въ сказкѣ, по лебединому велѣнью, на пустомъ островѣ, сказочному царевичу; но, -- тоже ни дать, ни взять, какъ въ сказкѣ, только неизвѣстно по чьему велѣнью, въ душѣ отторгнутаго воспитаніемъ, обществомъ, слоемъ, въ которомъ родился, -- въ душѣ богатыря пѣвца, явились русскіе коренные, незапамятные по старинѣ, а, между тѣмъ, живые, близкіе, родные всѣмъ намъ образы. Говорятъ: нянька у него была... Но, у кого же изъ тогдашнихъ баръ и не баръ, сочинителей не было сказочницы няньки, бабушки разсказчицы? Отчего же никому эта неясная вѣсть старины не запала такъ глубоко въ сердце, какъ, помѣшанному на Байронѣ, барченку, подростку Пушкину?
Нѣтъ, намъ сдается тутъ не одна нянька.... Кто-то другой еще указалъ юношѣ заросшую тропинку къ стародавнему тайнику, гдѣ были заперты мудреными, нѣмецкими замками, наши Бовы и Ерусланы, русалки, царь-дѣвицы съ жаръ-птицами и золотыми пѣтушками. Стучались, торкались, правда, въ эту пору дверь и до него, счастливца, и не разъ, другіе, но никому не отворилась заповѣдная. Одинъ великій, свѣтлый, дѣтски чистый и простой,-- какъ все великое,-- могучій юморъ юноши Пушкина вызвалъ изъ-подъ земли, опять на Русь, весь этотъ чудный, пестрый, неугомонно шаловливый рой забытыхъ было русскихъ сновидѣній, рожденныхъ русскимъ сердцемъ, русскою душой, русскою почвой призраковъ.
Этотъ громадный, величавый подвигъ, -- вѣковое, всемірное событіе въ исторіи творчества слова, -- эта міровая служба возсозданія и облеченья во всеоружіе красоты миѳа народнаго была совершена богатыремъ художникомъ такъ просто, такъ легко, что всѣмъ казалось,-- да и кажется еще донынѣ,-- службицей, не службой. Отогрѣтый пламенемъ любви пѣвца къ родному, оживленный чудодѣйственною силою творчества, озаренный лучами красоты, народный русскій миѳъ отнынѣ дѣлается достояньемъ всего человѣчества и вводитъ нашего поэта въ великую, безсмертную семью геніевъ всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ.
Въ эти же дни, другой великій, единоплеменный намъ, пѣвецъ шелъ, но уже болѣе торною дорогою, въ ту же заповѣдную глубь славянскаго духа; влюбленный въ полудикую красавицу, Литву свою, онъ, одинокій, на чужбинѣ, дѣлалъ одно дѣло съ русскимъ пѣвцомъ волшебникомъ. Какъ было не обняться имъ, другъ другу не подать сердечной вѣсти, какъ не слетаться на общій островъ пѣть свои безсмертныя, вѣщія пѣсни, встрѣтившись въ нѣдрахъ родного имъ обоимъ материка, гдѣ очутились пѣвцы, отправясь съ разныхъ мѣстъ и разными дорогами?
Такъ пѣсня первая дѣлается миротворцемъ двухъ поссорившихся братьевъ, народовъ польскаго и русскаго. Мицкевичъ переводитъ Пушкина; польск9й, литовскій миѳъ чрезъ Будрыса, Марину, панну, воеводу дѣлается своимъ въ семействѣ коренныхъ нашихъ русскихъ образовъ.
Среди пробужденныхъ отъ вѣковаго, непробуднаго сна, спасенныхъ отъ забвенья ликовъ, Пушкинъ сталъ сразу, какъ въ родной семьѣ, какъ дома, нигдѣ такъ ярко не горитъ, такъ обаятельно не блещетъ его юморъ, нигдѣ не привлекательна такъ добродушная его улыбка, какъ среди нихъ, въ Русланѣ, въ сказкахъ и всюду, гдѣ они выглянутъ, появятся. Простота, правда, жизнь, которыми благоухаютъ эти полевые цвѣты, эти, заглошіе было, чудные побеги души народной, тотчасъ же сдѣлались нѣмыми обличителями всего ложнаго, ходульнаго, чужаго въ русскомъ пѣснотворчествѣ. Въ первый же день возрожденія роднаго миѳа, словно отъ дуновенья богатырской головы, взвились и улетѣли невѣсть куда, на вѣки вѣчные, всѣ коленкоровые букеты, тогдашней нашей поэзіи, вмѣстѣ съ Агатонами, Хлоями и пудреными пастушками. Воздухъ очистился, гусли пѣвца преобразились. Съ вѣщихъ золотыхъ струнъ, о чемъ бы онъ не заигралъ, полетѣли, что ласточки, повѣяли ласкающіе будто вешній вѣтерокъ, благоуханные, какъ полюшко, какъ роща, теплые, родные наши звуки; точно весной все пробудилось, ожило; повѣяло сосной, березкой, ландышемъ, черемухой.
Читая стихотворенія его, кто не чувствовалъ, что высказанное пѣвцомъ давнымъ давно бродило у меня, у васъ въ головѣ, на сердцѣ, на душѣ, а теперь созрѣвъ, выяснившись, только воплотилось въ гармоническій стихъ, въ ясное, прозрачное, что струйка ключевой воды, звонкое слово. Кромѣ картинъ и образовъ, душевныя движенья, помыслы, грёзы, чувства -- все не чужое въ нихъ,-- этихъ весеннихъ, теплыхъ пѣсняхъ, все наше человѣческое, русское. Какъ будто
....весла зашумѣли
И все оставя за собой,
Въ заливъ отчизны дорогой
Мы съ гордой радостью влетѣли.
Эта роскошная весна русской поэзіи не повторится. Будутъ великіе поэты на Руси, но уже Пушкина, весны не будетъ.
Духъ занимается, когда попробуешь окинуть, охватить умомъ, необозримую, ни въ ширь, ни въ даль, воздѣланную пахаремъ нашимъ ниву! Вся гамма русской души; весь мощный, обаятельный звонъ языка русскаго, начиная отъ высокаго, молитвенно-торжественнаго возгласа, отъ неуловимыхъ, ангельски чистыхъ звуковъ материнской ласки до удалаго посвиста отпѣтаго гуляки, все,-- все откликнулось эхомъ, что въ заповѣдномъ лѣсу, въ великой, будто Русь сама, душѣ поэта.
Ограниченный временемъ я долженъ умолчать о исторической, русской драмѣ, скажу лишь, въ ней, впервые, повѣяло нашею стариною: читая, будто входишь въ старинную, русскую церковь съ темными ликами иконъ и длиннымъ солнечнымъ лучомъ, ворвавшимся въ окошко...
Но объ одной ли драмѣ я долженъ умолчать, не по одному недостатку времени, но и до недостатку подготовки, силъ, и, повторю, по необъятной ширинѣ нивы, воздѣланной нашимъ поэтомъ; на ней найдутся завязи не только всему созданному послѣ него, но и имѣющему создаться въ русскомъ творчествѣ слова. Одинъ образъ русской красавицы Татьяны, образъ, навѣянный тѣми же вѣковыми, пробужденными пѣвцомъ, грезами души народной, чего, чего, не вызоветъ, -- заговори о немъ. А романъ, а повѣсть, а исторія....?
О многомъ уже сказали и еще скажутъ, разумѣется, больше и лучше меня, знаменитые представители науки и изящной словесности, собравшіеся на нашъ праздникъ.
Возрожденіе русскаго миѳа неминуемо отзовется всюду, а покуда отозвалось еще только у насъ въ Россіи, въ области искусствъ образовательныхъ. Ваяніе. получаетъ новый, непочатый міръ миѳа, образовъ свѣжихъ, обаятельныхъ, вызывающихъ улыбку, какую вызывалъ какую вызывалъ развѣ античный, греческій юморъ, не опошленный еще грубымъ прикосновеніемъ гордаго Рима. Нашъ москвичъ, академикъ С. И. Ивановъ, въ модели своей памятника Пушкину, бывшей въ числѣ другихъ на конкурсѣ и находящейся здѣсь на нашей выставкѣ, какъ бы изваялъ изъ скалы, замѣняющей пьедесталъ, цѣлую семью возсозданныхъ поэтомъ нашимъ образовъ.... Сказочный міръ съ Людмилою, Бабой-ягой, Горынычемъ, по единогласному отзыву знатоковъ и художниковъ, есть одинъ изъ счастливѣйшихъ скульптурныхъ замысловъ; взгляните и на эскизъ русалки, готовой, кажется, сорваться съ бережка и булькнуть въ воду.
Художниковъ звука, начиная отъ безсмертнаго Глинки, Даргомыжскаго, Рубинштейна до молодаго, даровитѣйшаго ученика его, Чайковскаго, гостепріимная область пушкинскихъ образовъ, видѣній, грезъ и чаръ не разъ зазывала и будетъ долго зазывать въ гости.
Побывавъ въ вѣковыхъ, подземныхъ тайникахъ материка роднаго, ожививъ допотопныя созданья дѣвственной, дикой еще творческой народной силы, добывъ мечъ-кладенецъ слова русскаго, обратавъ, объѣздивъ крылатаго коня богатырскаго, погулявъ, натѣшившись, вволю, въ "чистомъ", необозримомъ полѣ роднаго вымысла, пѣвецъ, благословясь, раскрылъ русскую лѣтопись; съ нею въ рукѣ, онъ подходилъ къ преддверію, къ завѣсѣ, къ скиніи, кивоту, гдѣ хранилась и хранится искони заветнѣйшая, вѣчная святыня души русской, духа русскаго, шелъ, полный вѣры, и любви. И въ эту-то минуту общихъ упованій, въ виду обѣтованной земли роднаго творчества, Россія, міръ лишились Пушкина.
Лишились для того, чтобы черезъ полвѣка, уразумѣвъ, найти его.
Вотъ гдѣ, предъ трапезою храма остановилась его творческая мысль.... Изъ вратъ обители Пречистой Дѣвы,-- какъ бы встрѣчая днесь,-- Россія и вынесла свои вѣнки и лавры, увѣнчавшіе поэта; а радостная вѣсть о истинномъ безсмертіи души его намъ раздалась изъ устъ,-- какъ бы пришедшихъ отъ видѣнія,-- русскихъ отшельницъ, дѣвъ, родныхъ сестеръ той, не чужой намъ, женщины, которую такъ возлюбилъ пѣвецъ и оцѣнилъ неслыханной цѣною.
Невольно вспоминается здѣсь дума вѣщаго пѣвца, раскрывающая одну великую, задушевнѣйшую тайну изъ трудовой жизни его духа, его творчества.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ простомъ углу моемъ, средь медленныхъ трудовъ,
Одной картины я желалъ быть вѣчно зритель,
Одной, чтобъ на меня съ холста, какъ съ облаковъ,
Пречистая и нашъ божественный Спаситель,
Она съ величіемъ, Онъ съ разумомъ въ очахъ,
Взирали кроткіе во славѣ и лучахъ
Одни, безъ Ангеловъ, подъ пальмою Сіона;
Исполнились мои желанія. Творецъ
Тебя мнѣ ниспослалъ, Тебя моя Мадонна,
Чистѣйшей прелести, чистѣйшій образецъ.
Вотъ онъ, тотъ вѣчный совершеннѣйшій прообразъ нетлѣнной и чистѣйшей солнца красоты, передъ которымъ думалъ и молился въ мастерской своей нашъ русскій пѣснопѣвецъ вотъ чудотворный ликъ, предъ коимъ теплилъ онъ неугасимо, жарко до конца, священный пламень творческаго духа,
Храня завѣтъ пѣвца, да шествуетъ же подъ Ея святымъ Покровомъ вѣчно, безъ грозъ, безъ тучъ, изъ силы въ силу, да грядетъ родное творческое слово, на наслажденье человѣчеству, на радость русскихъ людей, на честь и славу нашей матери, Россіи.
Н. Чаевъ.
"Русская Мысль", No 6, 1880