В грозовую ночь на последней аллее. - У "шпионки". - Больной Фриц. - Последний экзамен. - Два сюрприза
Весь день было душно. Зной опутал, как огромный паук, город, деревья, скверы. К вечеру разыгралась гроза, оглушительная, несущая, казалось, гибель...
Огнедышащие молнии разрезали небо. Громовые раскаты сотрясали здание.
Заперли окна, двери, трубы. Девочек раньше времени отвели в дортуары и велели ложиться спать. Дежурная Медникова, уложив выпускных, скрылась, торопливо крестясь тайком. Она боялась грозы. Боялись и девять десятых всего института. Все легли, но никто не мог уснуть.
Из дортуаров младших неслись истерические крики и всхлипывания. В "выпускном" дортуаре, на крайнем окне, держась за оконную раму, стояла Сима Эльская. Она звучно декламировала:
Люблю грозу в начале мая,
Когда весенний первый гром,
Как бы резвяся и играя,
Грохочет в небе голубом...
Оглушительный раскат грома прервал ее. Молния золотисто-огненной змеею проскользнула где-то близко-близко.
- Отойди от окна, Волька, тебя убьет! - взвизгнула Малявка и полезла головой под подушку.
Перед киотом стояла Карская и один за другим отбивала земные поклоны.
- Свят, свят, свят, Господь Саваоф!
В другом углу Пантарова-первая кричала:
- Если нас убьет грозою, как вы думаете, mesdam'очки, будет плакать Чудицкий?
Рант носилась подобно мотыльку по дортуару.
- Не бойтесь, не бойтесь, душки! - говорила она. - Если умрем, то все умрем сразу, молодые, цветущие... Хорошо!.. Невесты Христовы! Все до одной! И экзаменов держать не надо. И протоплазма не срежет никого... Умрем до физики, душки!.. Хорошо!..
- Рант, противная, не смей предсказывать! Тьфу... тьфу... тьфу!.. - рыдала и отплевывалась в одно и то же время Додошка. - Умирай одна, если тебе так нравится. Ты и так "обреченная", а я не хочу, не хочу, не хочу!
- Додошка, на том свете пирожных-то не дадут, а?.. Ясно, как шоколад! - повернулась к ней Сима.
- Отстань! Все отстаньте! Ай! Ай! Ай!.. - взвизгнула Даурская, потому что в этот миг золотая игла молнии снова осветила спальню. Зажав уши и плотно сомкнув глаза, Додошка бросилась ничком на кровать.
- Свят! свят! свят! - снова залепетала в своем углу Карская.
- Боже! глупые какие! Грозы боятся. Посмотрели бы, какие грозы на Кавказе бывают, - говорила Черкешенка.
Она сидела на кровати Лиды.
Воронская, притихшая, лежала на своей постели, прикрытая теплым байковым платком. На все вопросы Черкешенки Лида отвечала молчанием.
Елена терялась в догадках. О том, что Воронская боится грозы, Черкешенка не могла и подумать. Бесстрашие и мальчишеская удаль Лиды были хорошо известны всему институту.
"Да что же, наконец, случилось с нею?" - задавала себе вопрос Елена и не могла найти ответа.
Веселая, смелая, немного дерзкая, Лида всегда была особенно мила и дорога ей, Гордской. Нравились в ней ее бесшабашная удаль, ее шалости, ее прямота и те особенные взгляды на вопросы чести, каким следовала Воронская. И каждый раз, когда серые глаза Лиды туманились, а стриженая головка клонилась долу под бременем отягощавшей ее невзгоды, Черкешенка пытливо заглядывала ей в лицо, а сердце южаночки сжималось от боли за ее любимого "Вороненка".
Но никогда Лида Воронская не казалась Елене такой несчастной, почти жалкой.
- Лидок, Вороненочек, мальчишечка ты мой милый, что с тобой?.. Скажи, поделись своим горем, легче тебе будет...
Лида молча вскинула на нее глаза. И в этом взгляде Черкешенка прочла столько невыразимого горя, что невольно отшатнулась.
- Уйди!.. Оставь!.. Не надо тебя!.. Никого не надо...
Лицо Черкешенки исказилось ужасом.
- Что с тобой, Лида? Что ты?
- Фюрст умирает!.. Умирает из-за нас, из-за меня!.. Я убила ее своим поступком!.. Убила ее!.. - крикнула Лида и, растолкав подруг, выбежала из спальни.
Темнота окутала длинные коридоры, огромную залу, просторную библиотеку, классы и столовую, словом - все здание. Подсвечники звенели в запертой церкви при каждом громовом ударе, и этот звук казался сверхъестественным и страшным в ночной час. Темнота прорезывалась яркими вспышками молний, и громовые удары потрясали здание.
Лида мчалась по коридорам и лестнице, по нижней площадке, мимо швейцарской и "мертвецкой" - небольшой террасы-комнатки, похожей на часовню, где ставили гробы редко умиравших в институте воспитанниц.
Вот и стеклянная дверь. За нею крыльцо, лестница, спускающаяся в сад.
Что, если она окажется запертою?
Но нет, слава Богу, вход в сад закрыт только на задвижку. Очевидно, никому и в голову не пришло запереть дверь на ключ. Кто захочет выйти в сад в такую ужасную погоду?
Мысли Лиды несутся с поразительной быстротой.. Что ей надо здесь? Зачем она сюда прибежала? Но этот вопрос она задает себе лишь на секунду. В следующую же секунду он уже решен.
Фюрст умирает из-за нее. Она, Лидия Воронская, виновница ее смерти. Она убийца. Нужно искупление, надо во что бы то ни стало пожертвовать собою. Надо предложить себя, свою жизнь взамен жизни фрейлейн, столь необходимой ее бедным маленьким племянникам и ее несчастной сестре. И Верховное Существо рассудит, решит. Господь всесилен и справедлив, и она, Лида, знает это. Если она заслужила, пусть молния убьет ее, Лиду, но только пусть не умирает Мина Карловна.
Рванув что было силы стеклянную дверь, Воронская стремглав сбегает с лестницы и несется через садовую "крокетную" площадку туда, в дальнюю аллею, где темно и жутко, где глухо шумят деревья и где белеет чуть заметная каменная плита.
"Протоплазма говорил на физическом уроке, что дерево хорошо притягивает молнию, - думает Лида, - и если я встану под деревом, молния ударит в него, и я умру... И я готова умереть, только, только, Господи, спаси фрейлейн от смерти... Сохрани ее жизнь, дорогой Господи, прекрасный, милостивый, добрый... Ах!"
Удар грома ухнул со всею силой. Он раскатился по всему саду, сотрясая, казалось, весь огромный мир.
Одновременно блеснула молния, стало светло на миг, как днем, в огромном старом саду. Лида осенила себя торопливо крестным знамением. И снова потемнело, словно осенней ночью.
Тем же быстрым бегом Воронская достигла последней аллеи. Здесь стояла высокая старая липа, уже расщепленная когда-то грозою. В трех шагах от нее находилась плита святой Агнии.
Ветви липы раскинулись шатром над воображаемой могилой легендарной монахини. В эту легенду о святой Агнии Лида не верила и смеялась, когда подруги рассказывали о ней. И не для святой Агнии, но ради того, чтобы получить душевный покой, прибежала сюда девочка. Она считала себя преступницей с той минуты, когда Большой Джон открыл ей печальную новость. А всякое преступление, по мнению Лиды, должно быть искуплено. И со свойственной ей горячностью, пылкая во всем, необузданная девочка в страстном порыве охватившего ее отчаяния взамен умирающей Фюрст предлагала взять ее собственную юную жизнь. В ту самую минуту, когда Черкешенка допытывалась там, в дортуаре, о причине мрачного отчаяния, охватившего ее подругу, эта мысль явилась в душе Лиды и ярким светом озарила ее.
Не теряя ни минуты, она опускается на колени, на горячую, всю словно насыщенную электричеством землю.
- Господи!.. Возьми мою жизнь! Убей меня молнией!.. И спаси ее... спаси ее... если можно!..
Новый удар грома заставил ее поднять голову. Жуткий ослепительный свет озарил сад. Лида взглянула в конец далекой, змейкой вьющейся аллеи и вскрикнула от неожиданности.
Высокая, во все черное одетая, фигура, казавшаяся огромной при ослепительной вспышке молнии, медленно подвигалась по направлению к ней.
- Кто это?.. Агния?.. Призрак?.. Но ведь Агния легенда, предание, и призраки не приходят к нам!.. - терялась она в догадках.
Вот фигура почти поравнялась с плитою. Послышалось ее свистящее дыхание.
Молния вспыхнула снова и озарила ее с головы до ног.
- Maman!
- Воронская!
Эти два крика слились в один.
Одновременно баронесса-начальница (черная высокая фигура оказалась ею, одетой в просторный темный капот, с обмотанной черным шарфом головой) и выпускная "первая" узнали друг друга.
Лида поняла сразу, что значила эта ужасная одышка. Maman страдала астмой и в минуты припадка астматического удушья находила единственное от нее спасение, выходя на воздух в сад. Присутствие ее ночью в последней аллее объяснялось, таким образом, очень просто, но присутствие здесь Воронской для начальницы казалось совсем необъяснимым.
- Каким образом ты... - начала было она, с трудом переводя дыхание.
Но Лида, не дав баронессе окончить, быстро схватила руки начальницы, спрятала в них свое пылающее лицо и глухо произнесла:
- О, я хотела умереть!.. Я не могу... я не стою жизни, когда она, она умирает из-за меня... из-за нас!.. Господи, если бы молния убила меня, я бы была теперь такой счастливой, не мучилась, не страдала... О, maman, если бы вы знали только!.. Голубушка, maman, какая это тоска, какая мука!.. - заключила свою речь с страстным отчаянием бедная девочка.
Должно быть, много затаенного горя уловило в этом возгласе чуткое сердце начальницы.
- Что с тобой, девочка?.. Что с тобой?.. - произнесла баронесса, обвила плечи девочки и усадила ее на садовую скамью. - Расскажи все, все, что случилось... Или нет - плачь, плачь, лучше выплачься прежде всего, бедняжка. Тебе будет легче. Такое состояние должно разрешиться слезами.
Все было поведано: и история с Фюрст, и нарушение совета Большого Джона, по вине ее, Лиды, ее - преступницы, одной виновницы всего, всего.
- И вот, когда я узнала о том, что смерть грозит фрейлейн, я прибежала сюда... я сама захотела умереть, - заключила она свою исповедь.
Рука баронессы легла ей на плечо.
- Бедное дитя, я не хочу говорить о великом грехе желания себе смерти и гибели. Не буду говорить и о горе твоих родителей, если бы они потеряли тебя. Господь бы не попустил совершиться твоему неразумному желанию. И твоя смерть не могла бы принести искупления ни в каком случае. Но дело не в этом. Твой поступок - детский порыв и безумие. Твоя совесть может найти себе покой иным путем... Я была у фрейлейн Фюрст сегодня. Ей, правда, очень худо, она при смерти. Твой друг, monsieur Вилькинг, не обманул тебя. Но все в руках Божиих, и бывает так, что серьезно больные и умирающие поднимаются на ноги, выздоравливают - по Его святой воле. Завтра я еду снова к Мине Карловне и возьму тебя с собой. Ты будешь помогать ухаживать за ней ее сестре, и, кто знает, может быть, успокоится немного твоя измученная совесть, когда ты, если не словом, то действием испросишь прощение у той, которую ты так жестоко обидела... Неправда ли, ты поедешь к ней?..
* * *
- Остановись, Иван, у серого дома.
Баронесса захлопнула крошечную форточку, проделанную в передней части кареты и снова откинулась на сиденье, мельком взглянув на свою спутницу.
Лида в своей скромной форменной фетровой шляпе и в темном драповом зеленом пальто казалась очень встревоженной.
Всю ночь напролет девочка не смыкала глаз, и с самого утра она дежурила у дверей начальницы.
Кучер распахнул дверцу кареты и осторожно высадил начальницу и ее юную спутницу.
Сиявшее так весело с утра солнце теперь скрылось. Тучи снова собрались на потемневшем небе, и крупные редкие капли дождя зашлепали на мостовую.
Вслед за maman Лида прошла в какие-то ворота, миновала узкий двор, заваленный наполовину дровами и всяким хламом, и стала подниматься по грязной лестнице с кривыми ступенями.
Добравшись до пятого этажа, они повернули на маленькую площадку, добрую треть которой занимала полуразвалившаяся корзина, доверху наполненная глыбами льда. Одна глыба лежала на каменном полу площадки. Сидевшая перед ней на корточках белокурая девушка отбивала куски льда большим кухонным ножом. При виде прибывших девушка быстро вскочила на ноги и начала спешно вытирать багровые от холодного льда руки о синий клетчатый передник.
- Здравствуйте, Лина, милая моя, - ласково произнесла баронесса и, наклонившись к девушке, поцеловала ее в лоб. - Как здоровье тети? Лучше ли ей?
Та всплеснула руками, быстрым движением поднесла их к лицу и тихо, жалобно заплакала.
Этот тихий, жалобный, словно детский плач отозвался мучительным отзвуком в сердце Лиды.
"Ей худо... Она умирает... О, Господи, помоги ей!"
Словно чувствуя, что происходит с ней, баронесса положила руку на плечо девочки.
Они очутились, в маленькой, удивительно чистенькой комнате.
У окна стояло старое потертое кожаное кресло, и в нем сидел, согнувшись в три погибели, уродец со старческим лицом, с темными, злыми глазами, с изогнутой колесом спиной, с синими губами и безжизненно повисшими ногами.
- Не бойтесь! Это братец Фриц. Он неизлечимо болен, - услышала Лида и тут только увидела маленькую, лет одиннадцати, девочку, свернувшуюся у ног больного и искавшую что-то в целом ворохе гаруса и разноцветных лоскутков.
- Здравствуй, Мария, - кивнула баронесса девочке, - вот я привезла мою воспитанницу, Лиду. Она хочет помогать ухаживать за вашей тетей.
Маленький уродец, спокойно сидевший до сих пор в кресле, вдруг неожиданно заволновался, захрипел и замахал руками. Изо рта его рвались звуки, неумело слагавшиеся в слова. Угрюмые, дико вытаращенные глаза уставились прямо в лицо Лиды.
- Уйди!.. Убирайся!.. Чужая!.. Злая!.. Не хочу!.. Тетю они убили!., мою тетю!.. Убирайся отсюда вон!.. Буду кусаться, буду, буду!..
Воронская в ужасе закрыла лицо руками и прижалась к начальнице.
Когда она снова взглянула, между ней и уродцем стоял знакомый мальчик с белокурыми локонами.
- Здравствуй! - протягивая руку, произнес Карлуша, тот самый, с которым так неожиданно встретилась перед исповедью Лида в комнате Фюрст. - Здравствуй и ты, - обратился он к начальнице института, и, нимало не смущаясь, протянул руку ей. - Это хорошо, что вы приехали, вы поможете маме. Она устала, не спала столько ночей... И Лина устала, ведь ей надо постоянно колоть лед для пузыря и бегать за лекарством... А ты зачем напугал тетю?.. - сказал он уродцу и пристально, не по детски серьезно заглянул ему в глаза. - Не смей капризничать, Фриц!.. Не смей беспокоить больную тетю, а то я, твой братишка Карлуша, перестану любить тебя.
Что-то осмысленное зажглось в озлобленных, мрачно горящих глазах уродца.
- Не буду... не буду... - срывалось несвязными звуками с его губ, - не сердись только... не разлюби Фрица... пожалуйста, не разлюби... Фриц калека... Фриц несчастный навсегда... - прибавил он, неожиданно разражаясь жалобным плачем.
- Не разлюблю... - произнес Карлуша и, поднявшись на цыпочки, коснулся губами несоразмерно большой головы уродца.
По лицу несчастного Фрица проползла блаженная улыбка. Очевидно, этот маленький светлокудрый Карлуша являлся ангелом-утешителем, светлым лучом солнца среди жалкого прозябания несчастного калеки-брата...
На пороге кухни показалась худая, высокая женщина с заплаканными глазами, очень бедно одетая и отдаленно напоминавшая кого-то Лиде. Она бросилась к начальнице, от нее к Воронской и заговорила:
- Благодарю... о, благодарю... что приехали к нам!.. Моя бедная Мина!.. О... она так плоха, бедняжка!.. Сегодня был господин пастор и не мог ее напутствовать даже... Очень, очень плоха... Благодарю, благодарю вас, что навестили, баронесса, благодетельница наша, и вы, ангелочек барышня...
И прежде нежели Лида успела отдернуть руку, заплаканная женщина поднесла ее к своим губам.
Горячий поцелуй и упавшая чужая слеза словно обожгли Лиду. Она удержалась с трудом, чтобы не крикнуть:
"О, не делайте этого!.. Если бы вы знали, кто перед вами!.. Я погубила вашу сестру, я ее убийца..."
Но словно невидимые путы легли на губы девочки, не давая ей говорить.
- Был доктор сегодня? - тихо осведомилась баронесса у хозяйки этого убогого жилья.
- Доктор был рано утром и еще приедет вечером... Сегодня роковая ночь, сегодня перелом болезни, и наша Мина или выздоровеет, или...
Несчастная женщина не договорила, закрыла лицо руками и зарыдала. За нею заплакала Мария, зарыв лицо в лежащую перед нею груду лоскутков.
Калека Фриц, видя слезы матери и сестры, заныл громко:
- Га-га-га... Тетя Мина...
- Молчи, а то я уйду сейчас, и ты меня никогда не увидишь, - прикрикнул на него Карлуша, потом подошел к матери, встал на цыпочки, дотянулся до ее лица и с трудом оторвал от него залитые слезами руки.
- Не надо плакать, мама... Господин пастор сказал: "На все воля Божия"... Или ты не слышала этого?.. А теперь ложись спать, мама, а я и Марихен займем Фрица, чтобы он не кричал. Каролина пойдет в аптеку. А ты, - неожиданно сказал он Лиде, - ты пойдешь посидеть с тетей Минхен... И ты тоже... - тоном, не допускающим возражений, обратился он к баронессе. Сделав им знак следовать за собою, он вышел из кухни, служившей, впрочем, столовой и гостиной.
Они миновали крошечный коридорчик, за ним темную комнату, где стояли кровати обоих мальчиков, и очутились в небольшом помещении, с завешанным темным платком окошком. Тяжелый запах камфоры, мускуса и еще чего-то заставил Лиду остановиться на пороге.
- Вам дурно?.. Хотите воды?.. Это у вас с непривычки... - услышала она нежный голос и, открыв глаза, увидела белокурую Каролину.
Девочка стояла у постели больной.
В этой изможденной, сильно постаревшей женщине трудно было узнать фрейлейн Фюрст.
И опять сердце Лиды сжалось мучительной болью.
"Вот что ты сделала, полюбуйся на дело рук твоих".
Она вынуждена была сесть в подставленное ей Каролиной кресло, стоявшее около постели. В другое кресло, у изголовья больной, опустилась баронесса.
Начальница подозвала Каролину и долго беседовала с нею. Потом вынула портмоне из кармана и отдала его девушке.
- Купите все необходимое... И не экономьте, Бога ради...
Каролина отвечала чуть слышно:
- О, вы так добры!.. Господь благословит вас... Но деньги у меня еще есть... ваши деньги... от вчерашнего остались... и прежние еще...
А Лида не отводила взора от больной. Невыносимые терзания наполняли ее душу. Внутренний голос говорил:
"Любуйся... смотри, что ты наделала. Кормилицу семьи своей выходкой до чего довела ты, гадкая, скверная... Казнись же, казнись теперь, всегда, всю жизнь"...
Временами Лиде кажется, что она спит и видит все это во сне.
Лида видит белокурую Лину, с нежной настойчивостью заставляющую ее выпить чашку бульона, видит незнакомого господина, вполголоса разговаривающего с maman. Она догадывается, что это доктор. Доктор говорит:
- Случай довольно трудный. Восемьдесят процентов за смертельный исход. У больной воспаление мозговых оболочек на почве нервного потрясения. Конечно, бывают и счастливые исходы, но это редкость. И в данном случае выздоровление почти немыслимо - больная слишком обессилена. А впрочем, врач должен до последней минуты оспаривать жертву, намеченную смертью. Если бы больная уснула крепким сном в эту ночь кризиса, спасение, вероятно, могло бы быть.
Доктор замялся немного и потом совсем уже неожиданно заключил:
- А если удастся спасти больную, тогда необходимо отправить ее куда-нибудь на юг до полного исцеления.
- Да, да, надо сделать все возможное, - слышит Лида как сквозь сон голос баронессы.
Снова колючими тисками сжимается сердце, и она молит:
"Боже великий и милосердный!.. Спаси ее!.. Спаси!.. И я буду другая!.. Я исправлюсь, Господи, исправлюсь совсем!"
...Когда через некоторое время Лида открыла глаза, maman стояла подле Лиды и ласково, кротко говорила ей:
- Господь услышал наши молитвы. Она будет жить... Она выздоровеет...
* * *
Уже экзамен русского языка был в самом разгаре, уже свои и чужие ассистенты успели вызвать добрые два десятка воспитанниц, а занимающая председательское место "Кочерга" успела несколько раз остановить колким замечанием ту или другую девочку, а ни самой maman, ни одной из лучших учениц по русской словесности не было в зале. Выпускные сидели, как на иголках. В замкнутый девичий мирок успела проникнуть новость: "шпионка" при смерти, и maman с Воронской целые сутки дежурят у ее постели".
Девочки-подруги волновались. Всем была известна ночная драма, все знали, что maman "накрыла" Лиду у плиты святой Агнии и привела в дортуар, с тем, чтобы на другое утро везти ее к умирающей Фюрст.
Эта Фюрст лежала камнем на совести впечатлительных девочек.
"Если Фюрст умрет - вина наша".
И притихшие выпускные то и дело поглядывали на дверь, в чаянии увидеть Лиду и расспросить поскорее обо всем.
А экзамен шел своим чередом. Черкешенка писала на классной доске заданное ей сочинение: "О романтизме в русской литературе и его последователях".
У зеленого стола стояла Эльская и декламировала отрывок из Шильонского узника.
Идут!... - вдруг пронесся по зале чуть слышный шепот.
"Кочерга" насторожилась и, подняв палец вверх, зашипела что-то о спокойствии.
- Если она войдет с убитым лицом, значит, все кончено... - прошептала Креолка на ухо Додошке.
Додошка, сосавшая леденец (ей нечего было волноваться за исход экзамена - она уже отвечала и, против обыкновения, довольно сносно), выплюнула его в передник и усиленно закрестилась на образ, тихо шепча:
- Господи, помилуй! Сто поклонов на паперти, если "шпионка" оживет...
- Тссс!... Они тут...
"Они" действительно уже были здесь: величественная maman и трепещущая стриженая девочка. В усталое личико этой девочки впилось теперь четыре десятка глаз с немым вопросом:
"Умерла?.. Выжила?"
И ответ последовал мгновенно.
"Жива!.. Жива!.. Жива!" - без слов говорили серые глаза Лиды.
Сияющая подошла к зеленому столу Лида.
Ряд знакомых и незнакомых лиц, словно в тумане, замелькал перед нею. Она увидела мягко улыбающееся лицо Чудицкого, его умные глаза, услышала его четкий голос:
- Можно ли экзаменовать госпожу Воронскую?.. Или достаточно одного сочинения на доске?..
И ответ maman:
- Одно сочинение пусть пишет. Ведь она сильна была в году по русскому языку.
Чудицкий покорно склонил голову, встал с экзаменаторского кресла и быстрым шагом направился к доске.
Мелок стучит о черный аспид. На доске остается белый след в виде ровно и четко написанного названия заданной темы.
"Наши воспитатели", - читает Лида.
С минуту Лида стояла неподвижно.
И вдруг зажглось что-то огромное, светлое, праздничное в ее душе.
Лида взяла мелок и уже не выпускала его до тех пор, пока вся черная доска сверху до низу не была исписана крупным, четким, немного детским почерком.
- Готово? - услышала она чей-то знакомый голос.
Она очнулась. Провела рукой по пылающему лицу, по курчавым волосам. И словно кто-то чужой ответил за нее:
- Готово...
Таким странным показался ей самой ее голос.
Чудицкий, maman, Кочерга, Тимаев, ассистенты окружили ее.
Чудицкий читал и, слушая его ровный звучный голос, девочка была близка к обмороку от охватившего ее волнения.
То, что было написано на доске Лидой, было печально, страшно и красиво.
Это была животрепещущая исповедь, искреннее признание измученной детской души.
В кратких словах, в виде письма к подругам, Лида описывала мучения, причиненные жестокой, легкомысленной молодостью учительнице, принужденной все терпеть, все сносить ради насущного хлеба, ради многочисленной семьи. Ее сочинение заканчивалось фразой:
"Сестры, подруги дорогие! Вернуть прошлого нельзя. Оно непоправимо. Но будущее в наших руках. Мы, я в особенности, принесли горе человеку, пострадавшему из-за нас, нашей воспитательнице, и мы должны, я должна поправить это зло... Сестры, подруги, помогите мне! Я видела горе, нищету и убожество там, у нее в доме, я видела исхудалых от голода детей, видела калеку-ребенка, которого нельзя вылечить из-за нищеты, а мы вместо того, чтобы помочь, мы вырвали кусок хлеба из горла у этих несчастных. Виновна я, одна я больше всех, но помогите - одной мне не справиться, не поправить этой беды, этого горя. А помочь надо, помочь надо сейчас, сейчас, сейчас!.."
Экзамен окончился. Прочли баллы. Maman, особенно снисходительная в это утро, вышла, окруженная учительским персоналом.
Пожелав воспитанницам счастливого и успешного продолжения экзаменационных занятий, Чудицкий ушел, простившись со своими ученицами до выпускного бала. Дверь давно закрылась за начальством, а девочки остались на своих местах. Они чувствовали, что сейчас должен разыграться последний акт переживаемой всеми трагедии со "шпионкой".
И предчувствие не обмануло их. Лида подняла руку - и все смолкло.
- Я не могу, не смею навязывать мою вину всем вам... - говорила она прерывисто и звонко. - Виновна я одна... и одна должна помочь... Но моей помощи слишком мало... А там нужда, голод. Мину Карловну надо на юг... Фрица в лечебницу... Белокурой Лине тоже нужно уехать... Мари необходимо отдать в учение... Карлушу в приют... На все это нужны деньги. У нас выпуск... белые платья... подарки... шляпы... Скажем родным, попросим, что не надо ни платьев, ни шляп, ни подарков... Лучше деньги, их мы отдадим Мине Карловне Фюрст, ее сестре, детям... Вот и все, что надо было сказать мне... У вас добрые сердца...
Девочка ловила легкий шепот, поднявшийся в большой зале.
Вот он растет все громче, громче. Слышны отдельные голоса, фразы. Но разобрать трудно.
Вдруг один сильный голос покрыл все остальные, и перед Лидой мелькнуло возбужденное лицо Эльской.
- Слушайте!.. - приставив обе руки рупором ко рту, кричала Сима. - Воронская права. Платья, тряпки, кисейки, ленточки, подарки и прочую чепуху долой... Деньги, положенные нашими родителями на все это, соберем и отправим фрейлейн Фюрст... Не от нас, конечно, а от maman, что ли, или от неизвестного. Она поедет лечиться на эти деньги, поправится, даст Бог, а мы все снимем камень с совести. Спасибо Воронской, что додумалась до этого... Вороненок, ступай сюда... Дай мне пожать твою благородную лапу... А теперь сядем писать к фрейлейн Фюрст коллективное письмо, так, мол, и так, голубушка, простите, мы глупые, злые девчонки и умоляем простить нас и вернуться на службу и занять покинутое место... Мы выходим, а будущие выпускные научатся на нашем примере понимать, как надо ценить и уважать тружеников-людей... Я, девицы несмышленые, первая поднимаю голос за коллективное письмо... Уррра!..
- Ура!.. Письмо фрейлейн!... Сейчас, сию минуту! - подхватили девочки.
- Выпускные-то как бесчинствуют!.. - заслышав это "ура", пожимали плечами "вторые".
- Уйдут скоро, слава Богу. Много было возни с этим классом, - шипела "кочерга", вертя привычным жестом цепочку от часов.
А выпускные, со смехом кидаясь друг другу в объятия, кричали "ура" и прыгали по стульям.
- Maman идет, тише! - крикнула Рант.
И вмиг все стихло. Девочки живо оправили на себе пелеринки, рукавчики, волосы, выбившиеся из-под прически.
Дверь широко распахнулась.
Девочки, низко приседая, затянули дружным хором:
- Nous avons l'honneur de vous saluer...
- Ошалелые!.. Да это не maman, а швейцар Петр!.. - послышался громкий голос Эльской.
Действительно, вместо величавой фигуры начальницы на пороге залы, широко улыбаясь, стояла едва ли не менее величавая фигура Петра.
- Барышня Воронская, в маленькую приемную пожалуйте. Папаша приехал, - произнес все еще широко улыбающийся красный кардинал.
- Папа-солнышко! - взвизгнула Воронская и, сделав дикий прыжок, опрометью кинулась из залы.
Лида летела, как на крыльях. Летела, раздуваясь парусом, ее белая пелерина, летели русые кольца кудрей и белый, с двумя чернильными кляксами передник, который она не успела переменить, вернувшись от фрейлейн Фюрст.
Стрелой промчалась она через весь верхний коридор и пулей влетела в зеленую маленькую приемную.
- Солнышко!.. Мама-Нэлли!.. - ахнула Лида, и стремительно бросилась в раскрытые объятия.
Высокий, красивый брюнет в полковничьем мундире и тоненькая молодая дама, гладко причесанная, с большими серыми глазами, по очереди обнимали свою девочку.
В добрых, мягких глазах военного и сердечной улыбке молодой женщины было видно столько любви!
А девочка, захлебываясь, рассказывала о пережитых днях, об истории с Фюрст, перевернувшей всю ее душу, о болезни фрейлейн и обо всем, случившемся за время ее разлуки с родными.
- И не надо мне ни платьев, ни подарков, ничего нового к выпуску, - бессвязно закончила свой рассказ девочка. - "Наши" все так решили. Не надо платьев белых и шляп, папочка и мамочка, солнышки вы мои... Не сердитесь, ведь деньги на фрейлейн пойдут. Она так обрадуется, бедная, и оживет.., непременно оживет на юге... Ах, солнышко, ах, мамочка, душки вы мои, как все теперь хорошо будет!.. Как хороша теперь жизнь, и как хочется, чтобы всем было радостно и светло, и "нашим", выпускным, и "чужеземкам", "вторым" и "третьим", и "мелюзге", и белокурой Каролине, и Карлуше, и Мине Карловне, особенно ей, и всем, всем...
Она прильнула к груди матери... А та смотрела на свою девочку и шептала ей тихо:
- Конечно, конечно! Мы с папой сделаем все, что просит теперь наша выпускная: и белое платье, и подарок - все обратим в деньги и еще кое что сделаем, о чем и не догадывается милый "стрижок"...
- Что сделаете?.. Мамочка, солнышко, говорите же, милые!..
- Не мучь ее, Нэлли, скажи, голубушка. Видишь, не терпится этому вьюну, - произнес отец, любовно поглядывая на свою дочурку.
- Вот что мы придумали с твоим солнышком, душечка моя. У вас в классе есть, наверное, бедные девочки, которым негде провести лето на даче... Так не пожелают ли они побыть у нас летом? У нас такой чудный, благотворный воздух.... Ты знаешь... И озеро, и лес...
Лида не дала докончить своей названной матери и, взвизгнув от восторга, закружилась по комнате, совершенно позабыв о том, что она выпускная взрослая воспитанница, еще находящаяся в суровых институтских стенах.
- Милые вы мои, золотые мои! - кружилась она, напевая и хлопая в ладоши. - Вот-то придумали чудесно!.. Вот-то хорошо!.. Есть у нас такие. Одна бедная-разбедная, маме ее трудно живется, это Елочка, Лотос, Елецкая то есть. Ужасно таинственная и потешная... А другая - Додошка, любит покушать... смешная такая... круглая сирота, а тетка у нее ужасная ведьма и от Додошки открещивается...
- Ведьма? фу! - мать покачала головой.
- Мамочка, дуся, золотце мое, не сердись! - встрепенулась Лида. - Голубушка, родная, правда же Додошкина тетка такая... Мамуля, милая, как же я счастлива, что Додошка и Елочка у нас будут!.. Спасибо!.. Спасибо тебе!..
"Солнышко" смотрел со счастливой улыбкой на эту сцену. Он бесконечно радовался тому, что между любимой женщиной и его дорогой дочуркой были такие добрые отношения.
Вдруг дверь, ведущая из зеленой приемной в коридор, предательски скрипнула.
- Нас кто-то подслушивает, - Лида стремительно бросилась к дверям и распахнула их.
На пороге зеленой приемной стояла сконфуженная Додошка. Ее глаза выражали испуг и мольбу.
- Ради Бога!.. Ради Бога!.. Не выдавай меня, Воронская!.. Я хотела только взглянуть на твоего папу...
Лида схватила за руку Даурскую и почти насильно потащила ее в комнату.
- Папа-солнышко, - радостно роняла она, - вот Додошка, которая тебя "обожает", тебя, бабушку и Александра Македонского и никого больше. И пожалуйста, солнышко и мама Нэлли, скажите ей сами о том, что вы придумали сейчас...
Отец Лиды и его молодая жена ласково поглядели на сконфуженную девочку, стоявшую перед ними с таким убитым видом. Потом мачеха Лиды обняла Додошку и поцеловала ее пухлую щечку.
- Вы согласны, не правда ли, крошка, провести это лето с Лидой и с нами?.. - спросила она.
Карие глаза девочки взглянули на милое спокойное лицо Нэлли Воронской, и вдруг, почти никогда не плакавшая, Додошка зарыдала горько и радостно в одно и то же время.
- Спасибо вам... вы первая... так... меня приласкали... а тетя своя... все только сердится... бранит... а вы... вы... Спасибо вам!..
Додошка, всхлипывая, полезла в карман за платком. Из кармана посыпались карамели, леденцы, кусочки сахара и мятные лепешки.
Заметив это, Додошка смутилась еще больше и готовилась уже бежать из зеленой приемной, но отец Лиды понял смущение девочки и поспешил прийти ей на помощь.
- M-lle Додо, какая, я вижу, у вас есть прелесть, - произнес он с доброй улыбкой, - мятные лепешки... Я их ужасно люблю. Вы позволите мне попробовать одну штучку?..
- Ах, пожалуйста, все, все возьмите... Это мои любимые... - оживилась Додошка и, хотя непрошеные слезинки еще дрожали на ее ресницах, девочка уже улыбалась.
А Лида, осененная в это время новой идеей, говорила:
- Я сейчас позову Лотоса... Вы познакомитесь с нею и скажете ей о приглашении... Да?.. Она хорошая... только немножко спиритка. Но это несерьезно. Вы посидите, дорогие мои, а я сейчас...
"Солнышко" и "мама-Нэлли" смотрели ей вслед любящими глазами и думали о том, что ожидало в будущем этого веселого, взрослого годами и юного душой ребенка...
И Додошка смотрела вслед убежавшей подруге, но она сейчас не думала ни о чем.
Она ела леденцы.
* * *
Еще ярче стала весна. Прихотливо разубралась трава в саду желтыми и белыми цветами. Зачиликала мелкая птаха, защелкал по вечерам соловей в чаще кустов.
Утомленные за день экзаменами выпускные, после вечернего чая приходили сюда послушать певца, неизвестно как проникнувшего в самый центр каменного города, приходили, чтобы побегать в горелки или просто посидеть под старой липой и на пресловутой плите святой Агнии, перед тем как разлететься в разные стороны.
Прошел экзамен французского. Продекламировали Сида, прочли сценку из мольеровских "Жеманниц" и прослушали напутственное слово растроганного старика-учителя. Покончил со своим экзаменом и немецкий преподаватель, и нервная, взвинченная "протоплазма" - физикант - ушел навек со своими элементами, электричеством и телефонами. С грехом пополам отбарабанили педагогическую долбню m-lle Мель, и наступил, наконец, последний, едва ли не самый страшный, экзамен Стурло, с его мучительно трудной хронологией, с его "причинами и следствиями исторических событий".
Снова раскинулись шатры, замелькали на лестницах и в аллеях сада зелено-белые выпускницы с книжками учебника Иловайского подмышкой.
- Нет, не могу больше... Все равно не вызубрить всего. Волей-неволей примусь за шпаргалки, - говорила с отчаянием Рант.
- А я говорю, что бесчестны все ваши надувательские шпаргалки, - горячилась Эльская. - Лида! Вороненок! Что ты скажешь на это?
- А по-моему, шпаргалка - ничего... потому что обманывать Стурло не грех и не подло. Он злой, мучает всех. Помните Козелло? Разве он напирал так на хронологию?.. Нет, Рант права, без шпаргалки никак не обойтись...
Девочки с легкой душой принялись за составление шпаргалок. Это были крошечные самодельные книжечки, прикрепленные на резинке под полотняным рукавчиком у плеча. Свободный конец резинки надевался в виде кольца на палец, и стоило лишь потянуть за этот конец, как резинка натягивалась, и книжечка, исписанная цифрами, высовывалась из-под рукавчика. Отвечающая читала, что требовалось для билета, и снова отпускала шпаргалку под рукав.
Додошка и Рант прослыли настоящими профессорами в деле устройства таких шпаргалок и нафабриковали их целую массу. Впрочем, Додошка не ограничилась шпаргалкой; в утро экзамена она поразила своих подруг новым изобретением: почти все ладони и пальцы девочки были испещрены цифрами и первоначальными буквами перечня труднейших для запоминания имен и исторических событий. Девочки, окружив Даурскую, ахали.
- А если руки вспотеют, все и сотрется, - не утерпела заметить Эльская.
- Ну, уж, пожалуйста, не врите. У меня этого быть не может, - возразила Додошка. - Руки вспотеют!.. Фи, какая проза!.. Это вам только в голову, Эльская, может прийти...
- Ах, извини, пожалуйста, - хохотала Сима, - я совсем забыла, что ты, Додошка, воплощение одной поэзии и соткана вся из лунного света, аромата фиалок и ...
- Леденцов... - подхватила Лида Воронская, заливаясь смехом.
- Ха-ха-ха! - подхватили остальные.
- Вам до моих леденцов никакого дела нет! - сердито крикнула Додошка. - Прошу, оставьте меня!..
В день экзамена, назначенного ровно в два часа, девочек, за час до начала, повели в актовую залу.
Здесь были настежь раскрыты окна, и виден был старый вековой сад.
- Боже мой, какая прелесть, как зелено, свежо! - воскликнула Креолка и вскочила на скамью, а оттуда на подоконник. Легкий ветерок заиграл ее черными, как смоль, локонами.
- Зина... Бухарина... Что ты делаешь?.. - округлив умышленно, как бы от ужаса, глаза, подбежала к ней Сима-Волька, - и тебе не страшно?
- А что? - спросила Креолка.
- Прическу тебе ветер растреплет, вот что! - крикнула Сима, запрыгнула на подоконник и взмахнула руками, как крыльями, точно готовясь лететь.
- Глупо, Эльская! - Креолка незаметно взглянула в оконное стекло, как в зеркало, и поправила отделившийся локон.
На соседнем подоконнике, протянув руки к саду, Лида Воронская декламировала только что сочиненное стихотворение:
Я люблю серебристый Эфир
Лучезарного майского дня,
Я люблю этот праздничный пир
Из лучей, из цветов и огня.
Я люблю этот ропщущий сад,
Тишину полутемных аллей...
Смеха, шуток веселый каскад
И моих ненаглядных друзей...
Вас, подруги родные мои,
Мне уже никогда не забыть...
- Воронская, ты шестнадцатого билета не знаешь, пробеги скорее... - услышала поэтесса голос с соседнего окна и быстро соскользнула с подоконника, несмотря на протестующий ропот подруг, требовавших продолжения декламации.
Но шестнадцатый билет так и не суждено было прочитать Лиде. К ней подошла Елецкая, положила на плечо руку и сказала:
- Вороненок, предупреждаю: я твоего папу-солнышко и маму-Нэлли приглашаю на выпускной бал... У меня остаются свободные билеты... Понимаешь?..
- Ах, спасибо, Ольга... Ты очень добра... - обрадовалась Лида, - а я позову тогда на мои билеты Каролину и Марию, племянниц фрейлейн Фюрст... Пусть они повеселятся, бедняжки.
- А Большого Джона? Разве ты не пригласишь Большого Джона? - удивилась Ольга.
- О, он все равно не приедет, Большой Джон, - со вздохом проговорила Лида, - не приедет он, Елочка... Он сердится на меня...
И она хотела прибавить еще что-то, но неожиданно прозвучал голос Додошки:
- Медамочки, предупреждаю вас, не удивляйтесь: если я вытяну один из последних билетов, то упаду в обморок... Ясно, как шоколад...
- Экзаменаторы!.. Экзаменаторы!.. - послышался голос m-lle Медниковой, и выпускные поторопились занять свои места.
Мысли Лиды были далеко от экзамена, она знала, как говорится, на ура все билеты, за исключением шестнадцатого. Но и о нем она нимало не заботилась сегодня. Всеми ее помыслами теперь овладел Большой Джон. Через три дня надлежало быть выпускному балу, этому последнему торжеству вылетающих из стен институтской клетки птичек.
На этот бал разрешалось приглашать знакомых, родственников и друзей выпускных, которым полагалось два пригласительных билета.
Лида еще в начале года мечтала о том, как на этом балу, хозяйками которого считались испокон веков сами выпускные, она будет танцевать с Большим Джоном. И вот - все рухнуло разом по ее же милости. Ее друг, ее брат, ее добрый волшебник сердится на Лиду, правда, справедливо, но... ведь она искупила свою вину... А он и не знает...
- Госпожа Даурская! госпожа Воронская!.. - услышала она голос Стурло и подошла к зеленому столбу брать билет.
Первое, что бросилось ей в глаза, была красная, как кумач, рожица Додошки.
- Ничего не знаю... Двадцатый билет... У тебя который?.. - услышала она ее шепот.
Лида перевернула взятый ею только что со стола кусочек картона и чуть не вскрикнула от ужаса.
На нем была цифра 16.
"Провал!.. Ясно - провал, без всякого сомнения!"
Провал у Стурло Воронская считала для себя позором. Она была одной из лучших учениц у "Рыжебородого Тора", и историк справедливо гордился ею.
Она безнадежно огляделась вокруг. "Перемениться билетом, но с кем"?..
Додошка, конечно, не знала шестнадцатого, как не знала и двадцатого. Попросить ее?..
Лида, нагнувшись к Даурской, проговорила шепотом, не разжимая рта:
- Хочешь выручить меня? Я не знаю своего билета, а твой знаю...
- Мне все равно, что 20-й, что 16-й... Буду в обморок падать... - также не разжимая рта, отвечала Додошка, и, не сговариваясь, обе девочки как бы нечаянно уронили свои билеты зараз и разом бросились поднимать их на глазах у ничего не подозревающего начальства.
Теперь у Додошки был 16-й билет, который она, впрочем, успела проглядеть до начала экзамена. Билет был полон хронологических вопросов, поэтому неунывающая Додошка решила прибегнуть к помощи заранее заготовленной шпаргалки.
Пока Ната Верг степенно и аккуратно доказывала причину и следствие Пунических войн, Даурская потянула за резинку приютившейся под полотняным рукавчиком шпаргалки, вытянула ее и погрузилась в заучивание нужных ей цифр, мелким бисером усеявших крошечные страницы.
Но тут произошло нечто, что вовсе не входило в план Додошкиных действий. Пока девочка, углубившись в изучение одной из страничек шпаргалки, готовилась таким образом к ответу, присутствовавшая на экзамене "кочерга" не сводила с нее глаз.
Вот она пошепталась о чем-то с инспектором, потом сказала что-то Стурло и вдруг решительно поднялась со своего места и направилась к Даурской.
Она очутилась перед опешившей девочкой так внезапно, что никто не успел даже предупредить Даурскую о грозящей ей опасности.
- Отдайте мне то, что у вас спрятано в рукаве! - услышала Додошка скрипучий голос над своим ухом и обомлела, увидя сердитое лицо "кочерги".
- Уверяю вас, m-lle, что... что у меня... честное слово... - забормотала несчастная.
- Отдайте мне то, что у вас спрятано в рукаве! - повторила "кочерга".
- Отдай шпаргалку, Додо! Не отвертишься ведь от этой ведьмы, - шепнула Воронская.
Но Даурская рассудила иначе. Отдать шпаргалку - значило сознаться в содеянном проступке. А этого более всего боялась Додошка. Она обвела глазами экзаменаторский стол: все на нее смотрели, как ей показалось, инквизиторским взглядом.
"Упади в обморок... Упади... Теперь же... сейчас", - говорила себе Додошка. Она пронзительно взвизгнула и для чего-то подпрыгнув, грохнулась изо всех сил на пол, пребольно стукнувшись головой о паркет.
Это случилось так внезапно, что ошеломило не только начальство и девочек, но и "кочергу".
Ошеломило, но не надолго. В следующую же минуту Ефросьева склонилась над лежащей Додошкой и, нащупав под рукавом девочки злополучную шпаргалку, торжественно извлекла ее оттуда и бросила па стол.
- Гадкий, бесчестный, недостойный поступок! И это сделала выпускная, взрослая воспитанница за неделю до выхода ее из института! - бесновалась она. - Встать!.. Встать сию минуту!.. Приказываю вам встать!..
"Кочерга" дернула мнимо-бесчувственную девочку за руку.
Смущенная до последнего предела, Додошка неловко встала с пола и, не поднимая глаз, очутилась перед столом.
"Все кончено!.. - вихрем пронеслось в ее мыслях. - Все кончено!.. Позор... На всю жизнь позор и мука!.. Стурло... Боже мой, Стурло!.. Что он подумает обо мне?.. Как он должен презирать меня..."
Она закрыла лицо руками и судорожно зарыдала на весь зал.
Ей дали выплакаться, чья-то предупредительная рука протянула ей стакан с водой.
Додошка отпила воды, успокоилась немного и ждала. Ждала, как преступница приговора.
Кто-то обратился к ней мягко и негромко:
- Вы так взволнованны, г-жа Даурская, что вряд ли сможете различить, что написано в билете, а потому я буду задавать вам вопросы, на которые вы мне соблаговолите отвечать.
И Стурло стал задавать вопросы пришедшей в себя Додошке.
Эти вопросы были так просты, что самая слабая ученица могла бы отвечать на них. И Додошка, все еще не поднимая глаз, отвечала правильно и толково.
- Вот и ладно... Вот и ладно... - ободрил ее Стурло, - ясно и просто... А теперь извольте садиться... Вы знаете все, что необходимо знать... - и он кивнул головою решившейся взглянуть на него девочке.
* * *
Наконец окончился этот, одинаково тягостный для всех, злополучный экзамен, последний экзамен выпускных!..
Но нерадостно было на душе у девочек. Все видели, как по окончании экзамена maman отозвала Даурскую и долго отчитывала ее.
Даурская поплелась в класс, чтобы излить свое горе-тоску под крышкой своего тируара (обычное место успокоения институтского девичьего мирка).
Вдруг Стурло остановил ее в коридоре:
- Госпожа Даурская, я не хочу разбирать вашего поступка, вы уже достаточно пострадали за него. И я был далек от заступничества, когда выручил вас моими вопросами. Всякий обман я презираю. И ваш обман мне был более чем неприятен, но я не хотел "резать" вас на экзамене, зная, что вы бедная девушка и будете пробивать себе дорогу своим трудом. Для вас необходим сносный аттестат, а поэтому я был несколько снисходителен, облегчив ваш ответ и поставив за него удовлетворительную отметку. Но, госпожа Даурская, я вправе требовать за это некоторой жертвы, а именно: часть оставшегося вам свободного времени вы теперь употребите на чтение русской и всеобщей истории, хотя бы по два часа в день. Как видите, моя просьба не из сложных. Дайте же мне честное слово, что вы исполните ее.
Додошка подняла заплаканные глаза на учителя, и теплая волна захлестнула измученную душу девочки.
"Просит дать слово, значит, верит, твердо верит в порядочность ее, Додошки... Верит!.. О, милый, добрый, хороший Рыжебородый Тор!"
- О, спасибо вам... за доверие ваше!.. И... и... я не подлая... Честное слово даю вам, что прочту оба учебника и затвержу их от корки до корки.
* * *
Через три дня выпуск... Сегодня выпускной бал...
С этим проснулись свежим майским утром выпускные. И с самого начала дня праздничное настроение уже не покидало девочек. Как-то странно было им чувствовать себя свободными от книжной долбежки.
Экзамены кончились. Кончился трепет постоянного вопроса - "выдержу" или "срежусь".
Погода в день бала, казалось, решила побаловать выпускных. Цветы на лужайках кивали, казалось, им одним, птицы чиликали, как будто только для них, свои веселые, несложные песенки. И сама весна улыбалась и сияла им. К довершению праздничного настроения в это утро начальница объявила девочкам, что фрейлейн Фюрст совсем поправилась и что ей вручена уже собранная ими сумма и что ее вполне хватит для поездки на юг. Maman прибавила, что передала вместе с тем и убедительную просьбу Мине Карловне вернуться на службу в институт.
- Ваша добрая наставница простила вас всех от души и осенью вернется принять класс малюток... - торжественно заключила свою речь баронесса.
Оглушительное дружное "ура" покрыло ее последние слова.
Девочки обнимались, целовались, поздравляли друг друга. Воцарился какой-то хаотический праздник, длившийся до вечера, до той самой минуты, когда дежурная, m-lle Эллис, поднялась в дортуар и оповестила уже одетых девочек о том, что время спускаться в залу. Похорошевшие, в тоненьких батистовых передниках, с бархатками на шее, с чуть заметно подвитыми кудерками, выпускные вошли в залу. Неожиданно пожарный оркестр грянул туш, и показалась величавая фигура начальницы, окруженная почетными опекунами, инспектором и всем учительским персоналом. За ними следовали все приглашенные, родители, родственники и знакомые институток.
- Солнышко!.. Мама Нэлли!.. - Лида Воронская, позабыв всякий этикет и дисциплину, бросилась в толпу гостей, в которой мелькнули знакомые, дорогие лица.
- Солнышко!.. Мамочка!.. - повторяла девочка и, сама не замечая того, прыгала на месте по давнишней детской привычке.
- Грицко мой!.. Грицко!.. - послышался новый возглас, и хохлушка Мара стремительно бросилась навстречу молодому человеку во фраке.
От него веяло силой и весельем. И странно было видеть его лицо, круглое, румяное, дышащее степным загаром и украинскою мощью, среди усталых, анемичных и бледных лиц петербуржцев.
Маруся себя не помнила от восторга. Она послала пригласительный билет на этот бал своему Грицку, туда, в вольную родную Украину, в чудесный маленький хутор, далекая от мысли, что он приедет, послала на память жениху о выпускном бале его невесты.
А он вдруг приехал.
Не веря своему счастью, крепко сжимая руку своего нареченного, Мара вся сияла, как ясное солнечное утро.
Длинный, утомительно скучный полонез сменился чарующими звуками вальса.
И понеслись задумчивые звуки в раскрытые окна залы, и запели чарующей мелодией в большом институтском саду.
Хохлушка Мара открыла бал со своим Грицком. Приятно было смотреть на эту юную счастливую пару. Обычно некрасивая, с чересчур крупными, неправильными чертами лица, Мара разрумянилась, как вишня, и со своими темными сияющими глазами теперь казалась красавицей.
Креолка танцевала с каким-то юнкером. Додошке и Малявке попались, как нарочно, чересчур высокие кавалеры, и они презабавно выписывали в воздухе все те па, которые полагается проделывать на паркете.
С высоким стройным кавалеристом танцевала Лида Воронская. Этот юноша был Добровский, ее хороший знакомый, прекрасный танцор, всеми силами желавший заинтересовать разговором свою юную даму. Но юная дама в мыслях была далеко и от юнкера, и от светского разговора. Она вертела головкою вправо и влево, отыскивая по зале "папу-солнышко" и "маму Нэлли", сидевших подле начальницы в кругу приглашенных гостей. И отыскав их, она начинала весело кивать головой и улыбаться. А ее глаза без слов говорили:
"Ах, как хорошо!.. Как хороша жизнь!.. Молодость!.. Этот бал!.. Но вы... вы лучше всех, мои дорогие!"
Кончился вальс. Исполненная неги, последняя нота его умерла в тиши весеннего вечера, и голос дирижера Добровского звучно огласил залу:
- Engages vos dames pour la premiere contredanse!..
И тотчас же тихо и вкрадчиво добавил, обернувшись к Лиде:
- Не правда ли, вы окажете мне честь?...
И Лида встала в первую пару со своим кавалером.
В дверях залы появился Зинзерин. К нему подлетела Сима Эльская.
- Вы должны танцевать со мной, Николай Васильевич! Я на вашем экзамене двенадцать с плюсом получила.
Смешно переваливаясь на высоких, как ходули, ногах, Аполлон Бельведерский повел свою даму.
Креолке захотелось последовать примеру Вольки, и, наскоро оправив свои кудерки, она очутилась перед Чудицким.
- Владимир Михайлович, пожалуйста!..
Словесник с поклоном подал руку заалевшей от радости девушке.
- Счастливица!.. С самим Чудицким танцует!.. Счастливица Зина!.. - зашептали с завистью вокруг нее.
- Mesdames, mesdames, смотрите, "протоплазма" в пляс пустилась!.. С Малявкой танцует!.. Вот так пара!.. - смеялись девочки, следя глазами за маленьким физикантом, добросовестно отплясывающим кадриль с Пантаровой-второй.
- Вы счастливы, не правда ли, вы счастливы сегодня, m-lle Lydie? - спрашивал Добровский, покручивая свои маленькие усики. - Вы теперь вполне взрослая барышня!
- Ах, да! - искренне сказала девочка. - И "солнышко" здесь... Подумайте, и мама!..
Ее лицо вдруг подернулось облаком грусти. В воображении промелькнул знакомый образ.
- Жаль только, что нет Большого Джона, - со вздохом заключила она.
Ее кавалер, однако, уже ее не слушал.
- Grand rond, s'il vous plait!.. - неистово выкрикивал он.
- Лида, Вороненок, тебя спрашивают, - услышала Лида позади себя.
Перед Воронской стояла Додошка.
- Тебя спрашивают две девочки, они... в коридоре...
У Додошки рот был по обыкновению, набит чем-то сладким, и в руке она держала апельсин, но в лице девочки было что-то лукавое и таинственное.
- Ступай, Лида, ступай скорее...
Сердце Лиды екнуло.
"Вероятно, Каролина и Мари, - решила она. - Но почему же у меня так бьется сердце?.."
И наскоро бросив своему кавалеру: "Pardon, monsieur", она бесцеремонно вырвала у него руку и бросилась в коридор.
Действительно, там на скамейке сидели Каролина и ее сестренка Мари, одетые в изящные шерстяные платьица, а между ними...
- Дитя мое!.. Ко мне скорее! Я знаю и все простила!.. И тебе, и другим!.. Все простила!.. - услышала Воронская. - Дитя ты мое!.. Дитя ты мое!.. - повторяла Фюрст и прижимала к себе стриженую головку Лиды.
- Не плачьте, маленькая русалочка... Все прощено и забыто.
Тут Лида увидела высокого молодого человека, не успевшего еще сбросить плащ.
- Большой Джон!.. Милый Большой Джон!.. Мой брат!.. Мой хороший!..
Большой Джон, как ни в чем не бывало, сбросил с себя плащ, кинул его беззаботно в угол, поглядывал на Лиду своими насмешливыми, ласковыми глазами и добродушно посмеивался себе под нос.
- Что, не ожидали видеть меня здесь? - спрашивал он.
- Да, как вы сюда попали, Большой Джон, голубчик? - обрадовалась Лида.
- Меня привел сюда некий обитатель Парнаса, Аполлон Бельведерский, - прогудел Большой Джон басом, строя одну из своих удивительных гримас.
- То есть Зинзерин? - засмеялась Лида.
- Вы хорошая отгадчица, маленькая русалочка... А теперь ведите нас в залу... Я хочу танцевать с вами котильон, за которым мы вдоволь наговоримся. Но прежде мы поместим в укромное местечко фрейлейн Фюрст и найдем хороших кавалеров для сих юных барышень.
Снова радость овладела Лидой.
Маленькая русалочка, забудем старое, останемся друзьями.
Все последующее время пронеслось для нее, как в сказке, как в волшебном полусне, как в дивной грезе.
Она танцевала со своим старым другом, поверяла ему все то, что пережила в последнее время. Говорила, как больно отозвалась на ней их ссора, как мучительно переживала она болезнь фрейлейн Фюрст.
Кончился бесконечный котильон, после которого выпускные окружили Мину Карловну, торопясь выразить ей свое сочувствие.
Растроганная фрейлейн Фюрст была на седьмом небе. После тяжелой болезни она не могла, однако, оставаться на балу до поздней ночи и, обещав девочкам присутствовать на их выпускном акте, уехала домой в сопровождении Лины и Мари, счастливая как никогда. Уехали за нею и "солнышко" с "мамой Нэлли", подтвердив еще раз свое приглашение Елецкой и Додошке провести у них лето.
Но бал не прекращался. Большой Джон, заменивший Добровского в качестве дирижера, придумал славную штучку: попросив разрешения maman, он повел танцующие пары в сад, мазуркой. Стройно заливался оркестр. Пары спорхнули по длинным лестницам, очутились в саду и с веселыми шутками под бряцание шпор и шелест платьев помчались по широкой аллее...
И вдруг звонкая трель прорезала гармонию ночи...
- Соловей!.. - И длинная фаланга танцующих остановилась как вкопанная.
А соловей все пел да пел... Он пел, как ручей в лесу, как тихое озеро в бурю, как стрекот кузнечиков в летнюю ночь, как голос юных легкокрылых эльфов, как поэты старинных рыцарских времен.
- Как хорошо!.. Как хорошо мне, мой Грицю!.. - прошептала Мара, сжимая руку своего жениха. - Будто дома мы, будто на хуторе в вишневом садике поет наш соловей.
- Скоро и мы будем там, серденько мое, - с необычайной лаской в голосе отвечал Грицко своей невесте.
А другая пара впереди, тоже зачарованная роскошной соловьиной песнью, смотрела в лицо друг другу и тихо смеялась.
- Вы ни чуточки не сердитесь на меня теперь, Большой Джон?.. - спрашивала Лида своего кавалера.
- Я был бы большим колпаком с ослиными ушами, маленькая русалочка, если бы посмел еще теперь сердиться на вас, - отвечал Большой Джон.
Соловей стих. Музыканты приблизились к окнам залы, и звуки оркестра наполнили сад.
- Вперед! - крикнул Большой Джон. - Вперед - не танцующие пары, а вы все, славные, юные существа, собирающиеся выпорхнуть из этого старого гнезда! Смело и бодро вперед в незнакомую жизнь на помощь близким, на утеху несчастным, и да покажется вам жизнь прекрасной, как эта белая ночь, как соловьиная песнь, как музыка, чарующая нас в эти минуты!..
- Ура! Большой Джон, ура! Дай Бог, чтобы слова ваши сбылись, добрый волшебник! - крикнула Лида, и все пары подхватили это "ура".
А белая ночь, казалось, знала то, чего не знали юные девушки, готовившиеся выпорхнуть из старого, насиженного гнезда...
Но белая ночь молчала, и будущее казалось девушкам такою же чарующей, как эта белая ночь, загадкой.