II

В лесном гнезде

— Кажется, мы приехали слишком рано? — весело, выпрыгивая с легкостью девочки из шарабана, спрашивала тетя Муся у подоспевшего к нам навстречу хозяина.

Я никогда еще не бывала в «Борке».

Маленькая усадьба Александра Павловича Ранцева лежала в самой глуши огромного старого леса, наполовину хвойного, наполовину лиственного. Небольшой, как бы охотничий домик совсем спрятался в лесной чаще. От тени, бросаемой деревьями, постоянные сумерки царили в его четырех уютных комнатах. В этих чистеньких уютных горницах все говорило о профессии самого хозяина. Всюду: на полу, на стенах и тахтах, лежали и висели шкуры убитых Ранцевым зверей, медведей по преимуществу. Всевозможных родов оружия, начиная с примитивного охотничьего ножа и кончая усовершенствованным ружьем последнего модного образца, были развешаны поверх ковров на стенах кабинета. Два чучела огромных медведей стояли, как бы карауля вход в охотничий домик. Под письменным столом покоился старый матерый волк, набитый сеном. Кроме повара и кучера Гаврилы, великолепного охотника в Борке, у Ранцева не было другой прислуги. Зато здесь находилась целая псарня самых разнородных охотничьих псов. С оглушительным лаем и визгом встретила нас целая дюжина собак, сеттеров, легавых, гончих и редких волкодавов, приветствуя наше появление. Собаки лаяли, арапник щелкал, повар и Гаврила унимали их надрываясь от тщетных усилий прекратить этот оригинальный концерт. Впечатление от первых минут нашего появления в Борке получилось самое смешанное. Наконец всеми правдами и неправдами удалось утихомирить собак, и хозяин, радостный и счастливый нашим приездом, повел нас показывать нам свои владения.

Чудный, любимый мои лес служил прекрасной рамой к его маленькой усадьбе. И тихий меланхолический шум деревьев чудесно гармонировал с тишиной охотничьего домика, нарушаемой, разве только, собачьим лаем да звуками гитары, под аккомпанемент которой распевал свои песни Ранцев. Все здесь нам ужасно понравилось мне и тете Мусе. Мы не успели налюбоваться, как следует, шкурами и чучелами зверей, как послышался стук подъезжающего экипажа, и цветные платья барышень замелькали среди зелени деревьев. А через несколько секунд высокий вместительный кабриолет д'Оберн подкатил к крыльцу лесной усадьбы. Приехала из «Анина» только молодежь. Старый граф, мисс Гаррисон и madame Клео остались дома. Мария и Лили оделись соответственно случаю в простые ситцевые платья со скромными украшениями, чтобы удобнее было чувствовать себя среди не вполне обыденной обстановки, природы и леса. Этьен тоже надел ради случая самый скромный костюм. Одна Ани вырядилась, словно на бал или для театра. Воздушное газовое платье нежно-зеленого цвета с массою кружев, оборок и рюшей, утрировано-узкое у ступней ног, окутывало, как облако, ее тонкую, стройную фигуру. Зеленые же чулки и башмаки с пряжкой так мало подходили для прогулки по лесу. Огромная шляпа кивала с головы юной графини своими нарядными страусовыми перьями. Вследствие неимоверной узости подола, Ани едва могла ступать и семенила маленькими смешными шажками.

Мы невольно переглянулись с тетей Мусей при виде этого театрального костюма. Но Ани не заметила нашего изумления. Она казалась особенно оживленной нынче. Самая очаровательная улыбка не сходила с ее розовых губок, а разгоревшиеся глаза так и сияли от удовольствия. Она, то и дело, смеялась, звонко и не совсем естественно и кокетничала напропалую с хозяином дома. «Нет, нет, monsieur Ранцев, — со своей обворожительной улыбкой запротестовала она, когда Александр Павлович пожелал вести к обеденному столу тетю Мусю — нет, нет, сегодня вы мой пленник и я вас не уступлю никому. Неужели же вы будете так нелюбезны, — чтобы отказываться от общества дамы», — прибавила она, кокетливо поглядывая на немного растерявшегося Ранцева. Александр Павлович был настоящим дикарем по натуре. Он никогда не вращался в светском обществе и явно оказываемое ему внимание со стороны светской барышни и смущало, стесняло его, и вместе с тем несколько льстило его самолюбию, потому что он особенно любезно и внимательно стал относиться к Ани. За столом с одной стороны Ранцева поместилась тетя Муся, с другой — Ани. Как любезный хозяин, он старался оказывать в одинаковой мере внимание той и другой. Но Ани, буквально, не давала ему никакой возможности перемолвиться хоть одним словом с его другой соседкой. Она трещала без умолку о Париже и морских купаньях, на которых провела последнее лето, и об утомившем ее зимнем бальном сезоне и о том, что она терпеть не может шума и светских выездов, а предпочитает тихую жизнь где нибудь в захолустье среди лесов и дубрав милой родины.

— Милой родины? Полно, так ли я слышу? — внезапно вмешался в этот разговор Этьен, сидевший между Лили и мною за обедом: — с каких это пор ты стала такой ярой патриоткой, Ани, и так полюбила свою «милую» родину. В Париже и за границей, помнится мне, ты ее терпеть не могла и с тоскою и унынием помышляла о возвращении назад, в Россию. А теперь? Какой ветер повеял на вас, моя дражайшая сестрица? — с добродушным смехом заключил свою речь Этьен.

Но этот добродушный смех не понравился Ани. Ее лицо приняло сердитое, негодующее выражение, а очаровательная улыбка заменилась гримасой неудовольствия.

— Раз я говорю — Стало быть, это так! — произнесла она с уничтожающим взглядом в сторону брата, — и мне странно, что ты решился судить о том, чего сам хорошенько не знаешь.

— Я сужу только по вынесенному мною впечатлению, — отпарировал Этьен — и по твоим словам.

Новое блюдо, мастерски зажаренная оленина (Александр Павлович, угощал нас под стать обстановке лесной усадьбы охотничьими блюдами преимущественно), прекратило спор.

— Посмотри, как ломается нынче наша Аничка! — шепнула мне Лили, наклоняясь над своей тарелкой, — она задалась, очевидно, целью очаровать медвежатника, который имел удовольствие ей понравиться с первой же встречи.

— Ну, вот еще! Никто ей не может нравиться. Ей нравится только она сама, — так же тихо отвечала я.

— Много ты понимаешь! — усмехнулась Лили. Я нашу Ани наизусть выучила. От скуки и безделья она готова пуститься даже в глупое кокетство. Недаром же сегодня прежде, нежели надеть это платье, она перебрала и забраковала с десяток других. Мы с Марией из сил выбились, помогая ей одеваться. А сейчас ты видишь, как она ломается все время. Слепой и тот заметит.

Действительно, Ани не переставала кокетничать во все продолжение обеда, вызывая этим удивление и неудовольствие со стороны присутствующих. Наконец, кончился этот долгий, ставший под конец, несмотря на любезность и хлебосольство хозяина, утомительным обед. За десертом Ани сказала, посылая одну из очаровательнейших своих улыбок по адресу своего соседа: — Мне так безумно нравится ваша тройка, monsieur Ранцев и так страстно хочется нынче пронестись еще раз на этих чудо-сказочных конях. Вы не откажете прокатить меня на ней после обеда, разумеется.

— Ну, это не совсем любезно с твоей стороны по отношению нас других гостей, — заметила Лили, — всем нам хотелось бы тоже прокатиться на чудесной тройке, но всем не поместиться в экипаже monsieur Ранцева. А это довольно таки скучная история сидеть дома, поджидая тех, кому посчастливилось совершить такую прогулку.

— Но я с удовольствием посижу дома и подожду вас, — предупредительно вставила свое слово Мария, всегда готовая на жертвы ради других.

— Нет, нет, и думать об этом не смей! — категорически запротестовал Этьен, — если всем нельзя поместиться в экипаже, то и не следует ехать вовсе. Лучше пройдемте в лес, погуляем пешком.

— Терпеть не могу ходить пешком. И теперь рано темнеет к тому же, да и сырость всегда поздней осенью в лесу, — недовольным голосом протянула Ани.

— Ну, что ты! Какая же теперь поздняя осень? Тепло и ясно как летом. Сама же ты приехала в легком кисейном платье, так, стало быть, менее всего думала о сырости, — добродушно посмеивался над сестрой Этьен.

Ани поневоле пришлось сдаться и прикусить язычок. Легкое газовое платье на этот раз послужило веской уликой против его хозяйки. Кроме того, все мы с таким восторгом схватились за идею пешей прогулки, что Ани оставалось только подчиниться всеобщему голосу и желанию большинства.

— Monsieur Ранцев, я не могу идти одна, дайте мне вашу руку, — тянула она тем же недовольным тоном, тяжело повисая на руке Александра Павловича. Наш скромный «медвежатник», очевидно, был очень польщен таким вниманием блестящей молоденькой аристократки, потому что он с самым галантным видом предложил ей руку и повел ее на прогулку. Этьен, в свою очередь, предложил руку тете Мусе. Мария, Лили и я, взявшись за руки, замыкали шествие.

Теми же смешными маленькими шажками Ани, слишком стянутая своей узкой модной юбкой, засеменила по лесной тропинке. Перья ее шляпы то и дело задевали за ветви деревьев, а оборки ее легкого газового платья грозили ежеминутно зацепиться за встречные сучья, порваться и обратиться в лохмотья. К тому же, непривычная к лесным прогулкам, она постоянно спотыкалась; ноги у нее подвертывались, и если бы не предупредительность и ловкость ее кавалера, Ани давно бы растянулась во всю ее длину посреди лесной дороги.

— Терпеть не могу таких прогулок! Толи дело Булонский лес и Елисейские поля! Таких трущоб, как здесь, и помину нет за границей! — ворчала она.

— А как же, милая, родина и тоска по ней? И желанье забиться в глухие дебри России, все то, о чем ты с таким жаром проповедовала за обедом? — подхватил Этьен, никогда не пропускавший ни слова из речи собеседников.

— Ха, ха, ха! — разразилась смехом Лили, довольная тем, что удалось смутить юную графиню.

— Я… я… совсем не то хотела сказать… — оправдывалась, чуть ли не в первый раз в жизни сконфузившаяся Ани — я хотела только…

Но ей не пришлось договорит того, что она хотела сказать. Легкий шелест в траве среди сухих листьев, в стороне от лесной дороги, привлек наше внимание. Зашевелились сухие, прошлогодние листья, и при ярком свете солнца в пожелтевшей траве мелькнула серая глянцевитая в черных крапинках спина какого-то пресмыкающегося.

— Змея! — не своим голосом вскрикнула Ани. — Змея, мне дурно, поддержите меня! — и она рассчитано-грациозным движением стала клониться к земле, с тем очевидным намерением, чтобы ее спутник поддержал ее. И это движение и самый крик Ани показались нам всем неестественным, вычурным; театральным.

— Господь с вами! откуда здесь у нас могут быть змеи, графиня, это просто большая лягушка, — успокаивал ее Ранцев.

Но она ничего не хотела слышать.

— Я боюсь… я не могу….. я не хочу идти в лес. У меня ноги подкашиваются от страха. Шагу ступить не могу дальше… Monsieur Ранцев, не будете ли так добры взять меня на руки и донести до дома? Вы такой сильный, что я думаю вам это не доставить труда, — произнесла томно Ани, бросая в сторону своего спутника умоляющие взгляды.

Александр Павлович совсем смутился и растерянными глазами поглядывал на всех нас. Этьен вспыхнул.

— Что за глупости ты выдумываешь, Ани, — произнес он таким недовольным голосом, какого я еще и не слышала у него, — что ты разыгрываешь из себя маленькую, наивную девочку? Ведь тебе уже девятнадцать лет — постыдись!

— Но я боюсь, боюсь! Я шагу не могу сделать, повторяю… Мне все будет казаться, что эти отвратительные змеи и жабы коснутся моей ноги, и мне делается дурно при одной мысли об этом! — лепетала Ани, делая испуганное, страдальческое лицо.

— Какой вздор, — окончательно возмутился Этьен, — тебе же говорят, что змей здесь и не водится даже, а что касается лягушек, то их глупо бояться: они удирают при малейшем приближении человека и бояться их нечего, они безвредны. Если же ты чувствуешь себя дурно, дай одну руку мне, другую Марии Сергеевне, и мы доведем тебя.

Очевидно, такая перспектива мало улыбалась Ани, потому что она тотчас же подтянулась и, как ни в чем не бывало, засеменила снова своими маленькими ножками, опираясь на руку Ранцева.

Этьен снова повел тетю Мусю. Я с Марией и Лили ровным шагом, в ногу, подражая солдатам, замаршировали, крепко держась за руки.

«Allons, enfants de la patrie» (идем, дети родины), — запела на весь лес гимн армии Спасения звонким приятным голосом молоденькая швейцарка и мы быстро прошли вперед. Довольно далеко отстала от нас остальная компания. Песня армии Спасения сменилась бравурным маршем Буланже. Я весело подтягивала Лили в то время, как Мария то и дело оглядывалась, стараясь узнать, что происходило позади нас, как себя чувствовала Ани, состояние которой тревожило ее не на шутку.

— Перестань волноваться, Мари, ничего не случится с твоей принцессой, — убеждала Лили нашу спутницу; — охота быть такою легковерной и реагировать так на все ломанья этой кривляки.

— Ах, неправда, вы не понимаете Анички! У Анички особенная душа, которую никто не поймет, к ней нельзя подходить с обыкновенной меркой. Ани слишком аристократка по духу… — отчаянно защищала свою подругу Мария.

— Ха, ха, ха! — заразительно-весело и громко расхохоталась Лили, — ты, должно быть…..

Но ей не суждено было докончить ее фразы. В ту же секунду резкий отчаянный крик пронзительным звуком пронесся по лесу.

— Ай, больно! больно! — услышали мы вслед за этим душу раздирающие вопли. Быстро переглянувшись между собою, мы повернули назад. Странная картина представилась нашим глазам. Ани вся белая, как белый шарф, кинутый на ее плечи, сидела на пне срубленного дерева.

Тетя Муся, Этьен и Александр Павлович стояли подле нее.

Все трое хранили на лицах озабоченное и тревожное выражение.

— Уж эти высокие модные каблуки… Не даром я терпеть не могу их… С ними не только свихнуть, но и сломать ногу можно. Бедная Ани, вам, должно быть, очень больно? — сочувственно говорила тетя Муся.

— О! — могла только простонать Ани в ответ. Теперь она уже не притворялась. Краски совсем сбежали с ее лица. Даже губы ее побелели и заметно дрожали. А чудные наполненные мукой страдания глаза невольно вызывали сочувствие присутствующих. Теперь ее недавно еще холодное, полное самоуверенности, надменное лицо казалось детски трогательным, беспомощным и милым. Изящная зеленая туфелька со сбитым на сторону каблуком лежала в траве, как наглядное доказательство случившегося несчастья. Теперь уже Ани действительно не могла идти. И сам Этьен попросил Ранцева помочь донести его сестру до дома. Мужчины скрестили кисти рук и наклонились перед Ани. Последняя при помощи тети Муси и Марии опустилась на эти живые носилки и, охватив руками плечи Ранцева и брата, поднялась на их сильных руках на воздух.

Обратное шествие в Борок было печальным шествием. Ани каждую минуту испускала стоны. Вывихнутая нога болела ужасно. Непроизвольные слезы то и дело выступали у нее на глазах. Нам всем было смертельно жаль бедную девушку. Наконец, мы достигли лесного домика. Мужчины опустили Ани на широкую тафту в кабинете хозяина.

Кучер Гаврило помчался на одной из белых лошадей, умевшей ходить и в запряжке и под верхом, в город за доктором. Все мы окружили ложе Ани, стараясь, насколько возможно, облегчить ее страдания. Через часа полтора прискакал доктор и вправил вывихнутый сустав. Надо сказать, к чести Ани, она с редкой стойкостью выдержала эту операцию и только крепко сжимала зубы, чтобы не кричать от боли на весь дом. Больную ногу забинтовали, обложив предварительно лубками. Теперь, когда боль утихла, Ани снова стала прежней светской, самоуверенной барышней. Она кокетливо благодарила Ранцева за его заботы о ней и, томно поглядывая на него, страшно конфузившегося с непривычки под этими взглядами, извинялась за причиненное ею в его доме беспокойство. Экипаж д'Оберн должен был приехать только к десяти вечера.

Ранние осенние сумерки скоро окутали лес. В двух шагах от дома и террасы, где мы пили чай, притаилась черная беспросветная мгла. То тут, то там собаки, верные сторожа усадьбы, нарушали тишину своим угрожающим лаем. Но вот замелькали огоньки на поляне, окружающей лесной домик. Это повар и кучер зажигали иллюминацию. Вскоре на всех ближайших деревьях загорелись разноцветные фонарики и ближайшая к нам часть леса осветилась.

Получилась фееричная картина. К ней прибавился скоро еще новый неожиданный эффект. С шипеньем взвилась с середины поляны огненная змея ракеты и целым миллиардом горючих стрел понеслась обратно к земле, за нею — другая, третья. Все пришли в восторг от фейерверка. Только вечно чем-либо озабоченная Мария и тут осталась верна себе: она прожужжала всем нам уши своею просьбою прекратить фейерверк из опасения поджечь лес и дом.

— А теперь спойте нам что-нибудь. Вы так дивно поете, — по просила я нашего гостеприимного хозяина.

— Да, да, — подхватили мою просьбу и все присутствующие — вы должны нам спеть! Берите же скорее вашу гитару… Мы ждем…

— Доставьте мне удовольствие, monsieur Ранцев, — томно присоединила свой голосок к голосам остальных и Ани, — я так люблю наше заунывное русское пение. — И она улыбнулась снова своей чарующей улыбкой, действие которой знала как нельзя лучше. Ранцев, далекий глупого ломания, без отговорок принес гитару и, ударив по струнам, сыграл прелюдию.

«Близко города Славянска

Наверху крутой горы…» —

начал он своим звучным бархатным басом. Все затихли при первых же звуках этого чудного голоса и обратились в слух. По мере того как разгоралась песня в представлении слушателей воскрес древний город, старинный русский боярский терем со стрельчатыми оконцами… Мелькнуло румяное свежее личико юной пригожей боярышни. Предстал перед нею и статный смелый богатырь-витязь, увозивший Любашу из родного дома… Бегство… Погоня… крики… А бархатный голос певца разливался все шире и шире, все властнее и властнее захватывал наше внимание, все певучее и певучее расплывался в теплом по-летнему сентябрьском воздухе. Черная мгла таилась по-прежнему там, далеко в лесу. По-прежнему гирляндой разноцветных фонариков была освещена усадьба. По-прежнему вспыхивали здесь и там отрывистые голоса лающих псов… Но настроение было уже другое. Не знаю, как у других, но мне в душу вливалась приятная, сладкая грусть и чувство неизмеримой любви к своей родине, сознательно и ярко заговорившие в моем сердце в эти минуты, под впечатлением настоящей русской старинной песни.

За первой песнью зазвучала вторая…

Привольем русской широкой степи повеяло от нее… Об удалой древней дружине, о грозных наездах русских витязей-богатырей на татар-басурман, на печенегов-варягов говорилось в ней… Идет кровавая сеча. Падают один за другим русские витязи, валятся, как колосья спелые на ниве… Слышится лязг сабель и звон мечей… Валятся долу буйные богатырские головы… Грозно радуются, ликуют враги. И вот появляется главный витязь-вождь, не то Микула Селянинович, не то Добрыня Никитич, с лицом и фигурой Александра Павловича Ранцева, нашего медвежатника; и при виде него бросаются в бегство враги… Такая картина представлялась моим умственным взорам под дивное пение хозяина дома. А песня все лилась, разливалась широкой волною, то вспыхивая, то замирая… Я незаметно обвела глазами лица присутствующих. Глубокой задумчивостью дышали черты Этьена… Неподдельным восторгом искрились глаза тети Муси. Ярко разгорелись щеки Лили. Обычная озабоченность покинула старообразное лицо Марии, и она помолодела и засияла под впечатлением пения. Но сильнее других, казалось, была очарована Ани. Она буквально не сводила глаз с певца и неопределенная мягкая улыбка, делавшая прелестным ее классически правильное личико, не сходила с губ молодой графини.

Неожиданно оборвалась рыдающая струна… Александр Павлович передохнул немного и снова заиграл прелюдию другой песни: «За морем синица…» — бойко и весело затянул он, тряхнув кудрями. Куда девалась за минуту до этого преобладающая меланхолическая нотка в его пении?… Теперь он словно преобразился. Загорелись бойкими задорными огоньками его детски добродушные глаза, раскрылись в простой доверчиво-радостной улыбке губы. Он притоптывал в такт песни ногою, присвистывал и ухарски гикал после каждого куплета. И все мы оживились вместе с ним. Веселый плясовой мотив словно вихрем налетел и подхватил нас и закружил наши головы и сердца в какой-то воображаемой пляске. Стало вдруг весело-весело на душе. Захотелось всех обласкать, обнять, видеть во всех окружающих друзей и доброжелателей. Поэтому неприятным разочарованием явилось для нас появление Гаврилы, возвестившего о присланных за молодыми господами из «Анина» лошадях.

— Я никогда не забуду ни этого дивного пения ни сегодняшнего вечера, проведенного в вашем чудном лесном уголку, — особенно значительно, с ласковым взглядом и своей обаятельной улыбкой произнесла Ани, пожимая руку медвежатника. Тот еще не успел опомниться от захватившего его самого очарования, навеянного звуками гитары и мелодичным складом старинных русских песен. Он стоял смущенный и счастливый произведенным на всех нас впечатлением, получившимся от его действительно редкого исполнения. Вдруг лицо Ани приняло лукавое выражение, а синие глаза блеснули кокетливо и задорно:

— Как хорошо было бы, monsieur Ранцев, если бы вы проводили нас! — произнесли просительно ее розовые губки.

— Но, но ведь у меня остаются еще гости — Марья Сергеевна и Люсенька, — сконфуженно пролепетал ей в ответ Александр Павлович.

— О, что касается нас, то, пожалуйста, не стесняйтесь. Нам с Люсей давно пора домой, — холодным официальным тоном отвечала тетя Муся, и лицо ее приняло в эту минуту то выражение недовольства, которое я не выносила у нее.

— Вот и отлично, — искренно вырвалось у Ани, — вот и отлично: за нами прислали семейную долгушу, в которой мы все прекрасно разместимся. Сначала завезем в «Милое» барышень, а потом вы проводите нас до Анина, — тоном, не допускающим возражения, уже командовала она. Новые тени проползли по лицу тети Муси, но она сделала усилие над собою и заставила себя согласиться принять предложение.

Я никогда не забуду этой поездки. Лошади шли почти шагом по едва освещаемому фонарями у экипажей пути. Старые вековые сосны и огромные лиственницы чуть поскрипывали и шумели среди абсолютной темноты.

Все молчали. Только Ани была оживлена против своего обыкновения и болтала без умолку, обращаясь к «медвежатнику», продолжая восторгаться его голосом и манерой петь.

Был одиннадцатый час, когда нас с тетей Мусей высадили у крыльца нашего дома. Мы прошли к себе, а прочая компания поехала дальше, направляясь к графской усадьбе.