Оставьте меня! Не мучьте меня! Что я сделала вам? Отпустите меня! Оставьте! Я не виновата! Я ни в чем не виновата! Отпустите же! Не троньте меня!

Вдалеке от костра, с рассевшимся вокруг него взрос­лым населением табора, собралась небольшая группа подростков -- черномазых мальчишек и девчонок, одетых в такие же, как у взрослых, грязные пестрые лохмотья. Схватившись за руки, они образовали небольшой хоровод и кружились с громким хохотом, свистом и улюлюканьем, выкрикивая то и дело резкие, грубые, бранные слова.

В их кругу, со всех сторон замкнутая ими, металась девочка, лет девяти-десяти.

Маленькая, худенькая, тщедушная, с белокурыми, как лен, волосами, она резко отличалась от смуглых до чер­ноты цыганских детей своею внешностью и белой кожей, слегка тронутой налетом загара и пыли.

В ее больших синих глазах стояли слезы, все худень­кое тело дрожало; она испуганно поглядывала взглядом зверька, затравленного до полусмерти, на кружившихся вокруг нее ребят.

От быстрого кружения хоровода у девочки рябило в глазах; от крика и гама болела и кружилась голова; сердце то замирало от страха, то колотилось в маленькой груди, как подстреленная пташка.

-- Отпустите меня! Отпустите! -- молила она со сле­зами на глазах, протягивая вперед худенькие ручки.

Но шалуны не обращали внимания на ее просьбы и мольбы.

Громче, пронзительнее раздавались их крики. Все быстрее и быстрее кружились цыганята. Все резче и прон­зительнее хохотали они, потешаясь над маленькой жерт­вой, метавшейся среди круга и молившей их о пощаде.

И вот неожиданно, быстро остановился хоровод как вкопанный.

Высокий, долговязый мальчишка, лет четырнадцати, с неприятным воровато-бегающим взглядом и кривой усмешкой, отделился от круга, приблизился к девочке и заговорил, кривляясь и строя страшные гримасы:

-- Отпустим тебя, если ты нам спляшешь... Попляши, не смущайся, пряник дадим... А плясать не станешь -- не взыщи... так тебя огрею кнутовищем, что небо пока­жется с овчинку. Ну, пляши! Слышишь, пляши! Ха, ха, ха! -- заключил он громким хохотом свою речь.

-- Ха, ха, ха! -- отозвались ему другие ребята таким же злорадным смехом. -- Попляши, Галька; ну же, ско­рей попляши!

Они запели гнусавыми голосами:

Барышня-сударышня,

Бараньи ножки...

Барышня, попляши!

Твои ножки хороши,

Бараньи ножки

Распрями немножко

И, схватившись снова за руки, завертелись и запрыгали вокруг той, которую называли Галькой, угрожая ей кула­ками, сверкая глазами и показывая языки.

А Яшка Долговязый, как звали старшего мальчугана, совсем близко подошел к худенькой девочке и, выхватив из-за пояса кнут, почти такой же, как у дяди Иванки, хозяина табора, только поменьше размером, взмахнул им над головой несчастной.

-- Пляши сейчас же, чужачка негодная! Ой, тебе го­ворю, Галька, лучше пляши!

-- Оставьте меня, я не умею плясать, -- с отчаянием в голосе простонала девочка.

-- Ага, не умеешь! Хлеб наш цыганский умеешь есть, а плясать не умеешь! Каждая цыганка должна уметь петь и плясать. На то мы и вольные птахи, цыганские птицы певчие...

-- Я же собираю милостыньку... Я же не сижу без дела, -- чуть слышным шепотом оправдывалась де­вочка.

-- Ха, ха! Много ты собираешь!.. Дармоедка ты, вот тебе и весь сказ!

И, злобно сверкнув глазами, он прибавил, грубо дернув девочку за коротенькую белокурую косичку, болтав­шуюся у нее за спиной:

-- В последний раз спрашиваю я тебя: будешь ты плясать нам или нет?

И так как Галька, окаменев от испуга, стояла, не дви­гаясь с места, и только моргала полными слез глазами, он снова поднял руку с кнутом и высоко взмахнул им над головой своей жертвы.

Отчаянный вопль боли и ужаса вырвался из груди девочки. Она протянула ручонки по направлению к лесу и громко закричала, собрав все свои силы:

-- Орля! Орля! Где ты? Спаси меня, Орля! Спаси!