I.
Там, где высокий желтый забор примыкает к серому сараю, где растут лопухи и крапива и бегают крысы, где летают выпуклые и глянцевитые майские жуки, черные, как вишни, — там живет «Синичка».
Никто не помнит и не знает, когда и откуда появилась «Синичка».
Она вылезла в один прекрасный весенний день из закоптелой дворницкой и поселилась в углу между лопухами и крапивой. Знали, впрочем, одно, что толстая и круглолицая дворничиха Агафья приютила чумазую, грязную, вечно бессмысленно улыбающуюся «Синичку» и заботилась о ней ровно столько, сколько это ей, Агафье, казалось нужным.
О маленькой, тщедушной и одинокой «Синичке» позабывали днем, когда каждый был занят своим делом, и вспоминали вечером, когда из царства «Синички» лилась песня, жалобная и протяжная, вызывающая на глаза невольные слезы.
— Невелика птичка-синичка, а как поет, — сострил про нее как-то старший дворник из серого дома и, слушая жалобно-тоскливую песню «Синички», умилялся душой и вспоминал почему-то давно забытую деревню, родной лес, куда он бегал в детстве по ягоды, и золотистые поля кругом деревни…
А «Синичка» пела себе да пела, нимало не заботясь о том впечатлении, которое производила ее песенка на людей.
«Синичка» была лишена ума. Она ничего не смыслила, не понимала. Таких людей называют идиотами.
Ее черные красивые глаза ничего не выражали. В них была какая-то пустота.
Впрочем, глаза эти загорались злобно, когда в ее «царство» забирались люди с целью подразнить ее. Тогда она сжимала свои грязные кулачонки или царапала землю ногтями, и все ее лицо делалось тогда страшным и дико красивым.
Потом гнев ее проходил, так же быстро, как и появлялся, и она снова пела свою песенку, греясь и нежась, как котенок на солнце.
Зимою «Синичка» исчезала из своего «царства», испуганная стужей и снегом, особенно снегом, которого она очень боялась.
Белая пелена его, ровно устилавшая двор и угол между сараем и забором, пугала ее. И она скрывалась в дворницкую и пряталась на лежанке, где и проводила целую зиму.
Но когда снова расцветали белые подснежники на зеленеющем дерне земляного погреба, с первыми лучами весеннего солнышка, «Синичка» опять выползла из дворницкой и поселилась в своем углу, среди больших листьев лопуха и жгучей крапивы. И пела, снова пела жалобно и протяжно.
— Ишь, разливается! — говорили о ней подвальные жильцы серого дома. — Тоже, подумаешь, создание Божеское…
И они торопились пройти мимо, как бы боясь при виде оборванной, обездоленной идиотки подчиниться чувству жалости, от которого так болит сердце…
— Ладно, и своего горя довольно!.. Что ее жалеть, сыта, обута и слава Богу! А что несмыслящая — так это и лучше для нее…
Никто поэтому не заглядывал в далекий угол двора, заросший лопухами и крапивой, где ютилась со своей песней и странными глазами маленькая, красивая, обиженная судьбою идиотка.
II.
В сером доме случилось событие.
В один ясный весенний полдень во двор серого дома въехали два фургона. В одном была нагружена мебель, а в другом — такие диковинные вещи, о которых бедные темные люди, жильцы серого дома, не имели ни малейшего понятия. Из последнего фургона осторожно вынимали какие-то папки и картины, и в рамах и без рам, и высокие треугольники на ножках, и какие-то ящики с едким и острым запахом красок. Следом за ними появились человеческие фигуры, гипсовые руки, ноги, и опять папки и картины, картины и папки, без числа и счета.
И все это бережно, как драгоценность, неслось в 3-й этаж, откуда так чудесно было видно голубое небо и деревья соседнего сада, покрытые первою весеннею зеленью.
И вот бледный, высокий, красивый человек с добрыми серыми глазами, в бархатной куртке выглянул из окна 3-го этажа и заторопил извозчиков с разборкою фургонов.
А внизу пела и заливалась «Синичка», потому что она всегда пела, когда бегали и суетились люди вокруг нее. Песня ее не оборвалась и тогда даже, когда бледный человек в бархатной куртке неожиданно появился перед нею в ее углу.
— Кто ты, девочка? — спросил он, удивленно всматриваясь в крошечную фигурку, полуприкрытую разросшимися вдоль забора лопухами.
Она не удивилась, не оборвала песни, только взглянула на него своими странными глазами, в которых не было ни ума, ни мысли. Художник — так как бледный человек в бархатной куртке был художник — вздрогнул и отступил от «Синички».
Какая-то внезапная мысль промелькнула в его голове.
Он не отрывал уже взора от глаз «Синички» и сказал ей, насколько умел, ласково и кротко:
— Пойдем со мною в мою мастерскую!
Но она не поняла его и только все пела и пела, протяжно и печально, свою однообразную песенку, под звуки которой невольно хотелось плакать.
Он порылся немного в кармане своей бархатной куртки и, вынув оттуда конфетку, протянул ей со словами:
— Я тебе дам еще много конфект, если ты пойдешь за мною в мою мастерскую…
Тут она улыбнулась ему, потому что любила конфекты и сласти, и оборвав свою песню, пошла в дом вместе с художником.
Он привел ее в мастерскую, из окна которой виднелись голубое небо и зеленые деревья, где было много прекрасных картин, и, усадив Синичку в кресло, стал рисовать ее…
III.
Сначала дело не клеилось…
Он никак не мог растолковать, чтобы она не двигалась и сидела смирно…
Она грызла конфекты и смотрела на него своими странными глазами, поразившими его с первого взгляда.
А художник работал быстро, не отрываясь.
Это была большая картина, которую он задумал, а задумал он нарисовать смуглое лицо… спутанные кудри, поющие губы и пустые ясные спокойные глаза.
И все…
«И эта картина назовется: Счастье». Маленькая идиотка всем своим видом подходит к такой картине.
Глядя в пустые странные глаза «Синички», в ее невинное, счастливое лицо без единой мысли и выражения, художник был уверен, что она очень счастлива, потому что не видит горя в жизни.
Каждое утро теперь он приходил за «Синичкой» в ее уголок и уводил ее к себе в мастерскую.
Он давал ей сласти и показывал, как надо сидеть, чтобы ее было удобно рисовать.
Теперь заинтересованная «Синичка» притихла и сидела смирно, как мышка, внимательно всматриваясь в быстро подвигавшуюся работу художника.
IV.
Так шли дни… недели…
«Синичку» со двора серого дома точно перенесли на полотно картины, и живая «Синичка», смеясь, указывала пальцем на синичку, нарисованную на картине, и твердила, радостно хлопая в ладоши:
— Это я… «Синичка!»
Это вышла великолепная картина.
Бледный художник с добрыми глазами испытывал теперь большую радость.
Картина была кончена. Он дал денег «Синичке» и отпустил ее в ее уголок между лопухами и крапивой.
Большая мастерская, в которой так чудесно улыбалось голубое небо, опустела. Бледный художник в бархатной куртке, выехал оттуда и увез с собой картину.
Он стал очень богат, — за картину ему заплатили громадные деньги… Ее выставили на показ в большом городе…
Люди останавливались подолгу перед картиной и любовались красавицей-девочкой со странными глазами и интересовались ее судьбой.
И вот однажды во двор старого дома въехала карета. Нарядная дама вышла из нее и направилась прямо в тот угол, где сидела и пела «Синичка»… Дама прислушалась… На лице ее выразилось удивление. Потом она подошла к «Синичке», приласкала ее, дала ей конфект… А через пол часа, переговорив с дворничихой, увезла «Синичку» в своей нарядной карете.
«Синичку» привезли в дом богатой барыни, одели как барышню, стали учить пению… «Синичка» подросла, но с годами не поумнела. Она оставалась по-прежнему идиоткой… Только песни ее слушали теперь не одни жильцы серого дома, а знатные и важные господа…
«Синичка» выросла и стала певицей… Но поет она хуже, чем прежде… В уголку, на заднем дворе, между лопухами и крапивой, «Синичка» пела лучше и задушевнее…
И печальнее стала она… Ей недостает свободы… По дикому уголку соскучилась «Синичка»…
