Бука. -- мое "солнышко".
Я просыпаюсь от шумного говора двух сердитых голосов.
--Оставит ребенка одного в роще! Этого еще не доставало! -- строго говорит тетя Лиза где-то близко у моей постели.
--Да нешто можно углядеть за такой разбойницей!-- не менее громко отвечает моя няня Груша.
--Не смейте так называть Лидюшу! -- сердиться тетя. -- Иначе я пожалуюсь барину и вас не будут держать у нас...
--И пусть не держат! Сама уйду! Не больно то нуждаюсь я вашим местом! -- уже в голос кричит нянька, окончательно выйдя из себя.
-- Вы дерзки! Нет больше сил с вами!-- разом вдруг успокоившись, говорит тетя. -- Соберите ваши вещи и уходите сейчас же! Чтоб через час я не видела вас больше! Чуть не уморили ребенка!
И с этими словами тетя выходит из комнаты , хлопнув дверь.
Я открываю глаза.
В комнате сгустились летние сумерки. Уже вечер. Должно быть я долго спала с тех пор как меня привезли сюда сонную на осле прекрасного принца. Няня копошиться в углу у своего сундука. Я знаю, что она укладывается, но мне не чуточки не жаль ее. Нисколько. Услыша, что я пошевелилась, она в одну минуту подбегает ко мне, при чем у нее красное, как свекла, и она злобно шипит, стараясь, однако, говорить тихо, чтобы не быть услышанной тетей:
-- Радуйся, сударыня... Дождалась! Гонят твою няньку... Не хороша, видишь, нянька! Другую надо. Ну, и пущай другую. Мне плевать! А только и тебе, матушка, не поздоровиться,-- прибавляет она со злым торжеством.-- Вот уйду ужо... перед ночью... Бука-то и войдет к тебе, как раз и войдет, да!
Ее цыганские глаза горят как два уголька, хищные зубы так и выскакивают наружу.
-- Не смей пугать! Злая нянька! Дурная нянька, не смей! -- кричу я нарочно громко, что бы тетя услышала. Мой голос и пришла сюда. -- Тебя вон выгнали, ты и уходи!
Озлобленная на нее в конец я страстно ненавижу ее в эти минуты.
--И уйду, не кричи, уйду, -- шипит нянька,-- вместо меня она придет, бука-то! Беспременно. Слышь, уже шагает по коридору, а?
И, что бы еще больше напугать меня, взбалмошная женщина опрометью кидается к двери и исчезает за нею.
Я остаюсь одна.
Груша -- я это замечаю -- останавливается за дверью и ждет, что я ее позову. Но нет, нет! Ни за что! Останусь одна, но ее не позову...
Я не чувствую не малейшего сожаления к няньке. Больше того, я рада, что она уедет, и я не увижу никогда более ее сердитого, угрюмого цыганского лица и щучьих зубов.
Я облегченно вздыхаю в первую минуту ее ухода и начинаю поджидать тетю Лизу. Вот-вот она войдет сейчас, сядет на край моей постельки, перекрестит меня, поцелует...
Но тетя не идет. По-прежнему все тихо в коридорах.
Тогда я приподнимаюсь на локте и кричу негромко:
-- Лиза! Лиза! (Я всех моих четырех теть называю просто по имени)
Ответа нет. Вероятно, тетя пошла на кухню, где теперь держит совет по поводу завтрашнего обеда с краснощекой кухаркой Машей.
-- Лиза! -- кричу я громче.
Бесполезно. Никто не идет. Никто не слышит.
Мне разом становиться страшно. "Погоди, ужо придет бука!" -- звучат в моих ушах грозные нянькины слова.
А что если и правда придет?
И меня охватывает мучительная дрожь страха.
Ч то такое бука -- я хорошенько не знаю, но я чувствую, что-то ужасное под этим словом. Мне представляется она чем-то бесформенным, шарообразным и расплывчатым, что вкатится в комнату, подкатится к моей постели и, отвратительно гримасничая морщинистым лицом, полезет по свесившемуся концу моего одеяла ко мне прямо на кровать.
Живо представив себе эту картину, я дико вскрикиваю и быстро юркаю под одеяло. Там я вмиг собираюсь вся в комочек, поджав под себя ноги, похолодевшие от ужаса, лежу так, боясь пошевелиться от страха, с пересохшим ртом и дико-расширенными глазами. Какой-то звон наполняет мои уши и сквозь звон этот я, к ужасу моему, различаю шаги в коридоре. Кто-то почти не слышно, почти бесшумно крадется в детскую. Шаги приближаются... все ближе... ближе... Меня начинает трясти настоящая лихорадка... Зуб на зуб не попадает, отбивая частую дробь. Во рту так пересохло, что становиться невозможно дышать. Язык стал тяжелый, тяжелый -- такой тяжелый, что я не могу даже повернуть его, чтобы крикнуть...
И вдруг шаги останавливаются у самой моей постели... Вся обмирая от ужаса, я вспоминаю внезапно, что буке будет легко вскарабкаться ко мне на постель, потому что конец одеяла свесился с кровати на пол. Теперь я уже ясно, ясно чувствую, что кто-то осторожно, но настойчиво стягивает с мой головы одеяло.
-- Ай! -- кричу я не своим голосом и разом вскакиваю с постели...
Но передо мною не бука. Мое "солнышко" передо мною.
Он стоит предо мною -- молодой, статный, краси-вый, с черными, как смоль, бакенбардами по обе сто-роны красивого загорелого лица, без единой капли румянца, с волнистыми иссиня-черными же волосами над высоким лбом, на котором точно вырисован белый квадратик от козырька фуражки, в то время, как все лицо коричнево от загара. Но что лучше всего в лице моего "солнышка"--так это глаза. Они иссера-синие, под длинными, длинными ресницами. Эти ресницы придают какой-то трогательно просто-душный вид всему лицу "солнышка". Белые, как миндалины, зубы составляют также не малую красоту его лица.
Вы чувствуете радость, когда вдруг, после ненастного и дождливого дня, увидите солнце?
Я чувствую такую же радость, острую и жгучую, когда вижу моего папу. Он прекрасен, как солнце, и светел и радостен, как оно!
Не даром я называю его "моим солнышком". Блаженство мое! Радость моя! Папочка мой единствен-ный, любимый! Солнышко мое!
Я горжусь моим красивым отцом. Мне кажется, что нет такого другого на свете. Мое "солнышко" -- все лучшее в мире и лучше самого мира... Теперь в его глазах страх и тревога.
-- Лидюша моя! Девочка моя! Радость, что с то-бою? -- говорить он, и сильные руки его подхватывают меня на воздух и прижимают к себе.
Папа быстрыми шагами ходить теперь по детской, сжимая меня в своих объятиях.
О, как хорошо мне, как сладко у него на руках! Я обвиваю его шею ручонками и рассказываю ему про прекрасного принца, и про ливень, и про няню Грушу, и про буку, при чем воображенье мое, горячее, как пламя, подсказывает то, чего не бывало. Из моих слов он понял, что я уже видела буку, как она вползала ко мне, как карабкалась на мою постель.
Папа внимательно вслушивается в мой лепет. Потом лицо его искажается страданьем.
-- Сестра Лиза!--кричит он свою свояченицу, -- сколько раз я просил не оставлять ребенка одного! Она слишком нервна и впечатлительна, Лидюша. Ей вредно одиночество. -- И потом снова обращается ко мне нежным, ласковым голосом, каким он один только умеет говорить со мною:
-- Успокойся, моя деточка! Никакой буки нет. Буку выдумали глупые, невежественные люди. Крошка, успокойся! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя? Скажи только, --все сделаю, что хочешь, крошка моя!
"Чего я хочу!"--вихрем проносится в моих мыслях , и я мигом забываю и про буку, и про "событие с няней".
Ах , как много я хочу! Во-первых , хочу спать сегодня в комнате у "солнышка"; во-вторых , хочу маленького пони и высокий, высокий шарабан , такой высокий, чтобы люди поднимали голову, если захотят посмотреть на меня, когда я еду в нем , и я бы ка-залась им царицей на троне... Потом хочу тянучек от Кочкурова, сливочных , моих любимых . Многого хочу!
-- Все! Все будет!--говорит нежно "солнышко".-- Успокойся только, сокровище мое!
Мне самой надоело волноваться и плакать. Я уже давно забыла про буку и снова счастлива у родной груди. Я только изредка всхлипываю да прижимаюсь к "солнышку" все теснее и теснее.
Теперь я слышу неясно, как в дремоте, что он бережно заворачивает меня в голубое шелковое оде-яльце и песет в свою комнату, помещающуюся на самом конце длинного коридора. Там горит лампада перед образом Спасителя, и стоит широкая мягкая постель. А за окном шумят деревья парка сурово и печально.
"Солнышком бережно опускает меня, сонную, как рыба, на свою кровать и больше я уж ничего не со-ображаю, решительно ничего... Я сплю...