Снова маленькие мучительницы. -- Отказ. -- Волшебное превращение.
Dors, dors, mon entant,
Jusqu'Ю l'Юge de quinze ans,
Quand quinze ans seront passИs
Il faudra te marier!
(Спи, спи мое дитя,
до п'ятнадцяти лет.
Когда тебе будет п'ятнадцять --
нужно будет тебя выдать замуж
Французская песенка)
Отвратительное ощущение чего-то холодного мокрого, противного, как лягушка, заставляет меня быстро вскочить с постели и открыть глаза.
Как я крепко спала, однако! Боже мой, как крепко!
Передо мною толпа девочек, веселых, смеющихся, шаловливых.
Впереди всех Мендельша с огромной кружкой в руках. На кружке золочеными буквами выписано: "На память из Гапсаля", a из кружки льется холодная струя воды, льется прямо мне на шею и на плечо. "Стрекоза", она же и Маруся Рант, стоит подле и приговаривает тоненьким-претоненьким голоском слова из неизвестной мне французской песенки.
-- Как вы смеете?Кто вам позволил! -- исполненная негодования, накидываюсь я на девочек.
-- Ах! ты еще бранишься! Mesdam'очки! Вот неблагодарная! Она еще бранится! Мы разбудили, она звонка не слышала, по доброте услужили, a она... Да после того тебя проучить следовало бы хорошенько!
И ненавистное лицо Колибри и ее кривящийся рот предстали передо мною.
-- Проучить! Проучить хорошенько! -- слышится со всех сторон.
-- A вот что мы сделаем! Так как она злится за то, что ей не дали спать и разбудили, то мы ей и не дадим подняться. Хватайте, mesdam'очки, ее вещи и унесите подальше, пускай остается в постели в одной сорочке до второго звонка.
И прежде, чем я успела предпринять что-либо, толстушка Додо хватает мои чулки и несется с ними по дортуару, a за нею Стрекоза летит с моею нижнею юбкою, размахивая ей во все стороны. Сладом за ними, дикими скачками, скачет тяжеловесная Мендельша с моим матросским костюмом в руках. И, наконец, неуклюжая рябая Беклешова, схватив в каждую руку по моему ботинку, тоже улепетывает во все лопатки от моей постели. Дорина ничего не несет: она стоить на пустом табурете, на котором до этой минуты лежало мое аккуратно сложенное белье, и смотрит на меня... Ужасно смотрит! Ее черные глаза так и пронзают меня иглами насквозь... О-о! Как я ненавижу эти черные глаза, этот горящий насмешкою взгляд, все это лицо криворотой красавицы! Бррр, как ненавижу!..
Но мне некогда предаваться охватившему меня порыву ненависти: надо спасать свои вещи, обязательно спасать.
И в одной рубашонке, с растрепанными волосами, босая, растерзанная, я несусь со всех ног за толстенькой Додошкой, y которой первая и важнейшая принадлежность моего туалета -- чулки.
Мои ноги быстры, Как у оленя. Недаром Гриша и Копа едва поспевали за мной. В две минуты я настигаю Додошку, всю красную и запыхавшуюся от бега, и хватаю ее за плечи.
-- Ай, ай, ай! -- продолжительно и звонко визжит девочка и приседает к земле.
Ha половине шестых переполох и суматоха.
-- У седьмушек режут кого-то! -- слышится там. Должно быть, я страшна, растерзанная, с всклокоченными волосами, с дикими блуждающими глазами, когда дрожащим от волнения голосом говорю Додо, помертвевшей от страха:
-- Если ты не отдашь мне чулки, дрянная девчонка, то... то... то я откушу тебе твой противный нос.
Додошка оглашает дортуар новым визгом -- и мои злополучные чулки летят мне прямо в лицо. В ту же минуту я слышу голос за моими плечами:
-- И тебе не стыдно!.. В одной рубашке... босая! Марш одеваться сейчас! Что "шестерки" подумают о нас Хорошенькая новенькая у седьмых!
Я быстро оглядываюсь. Передо мною стоит Петрушевич, обнявшись с княжной. Петрушевичъ мне не стыдно нисколько. Смутным инстинктом я угадываю, что она совсем, как я: и в одной рубашонке побежит, босая, и нос откусит в случае надобности... Но вон та высокая, статная, рыже-красная девочка с холодимыми глазами навыкате и такими выхоленными руками, той я стыжусь. Она, по своему характеру и привычкам, какая-то "чужая" всем этим шаловливым, отчаянным, но простеньким девочкам. Чужая и мне. И кинув косой взгляд на мои босые ноги, я невольно краснею и потупляю глаза.
Оля Петрушевич , Мышка или. "Петруша". Как ее все называют, словно угадывает мои мысли.
-- Сейчас же отдайте Воронской ее одежду! -- кричит она звонким голосом. -- Сию же минуту отдайте!
И -- странное дело! -- эта смуглая, худенькая девочка с черными искрящимися глазами и звонким голосом делает больше, гораздо больше, нежели я моей глупой угрозой откусить нос. По крайней мере, со всех сторон появляются сконфуженные детские лица и вмиг у моих ног и мои ботинки, и платье, и белье... -- Одевайся скорее! -- кричит смуглая Оля, -- я помогу тебе.
Мне остается только повиноваться. В одну минуту я уже в умывальной. Там у медных кранов моются две девочки: одна черненькая, "Мишка", которую я уже знаю, другая очень бледная, высокая, полная девочка с усталым, грустным лицом.
-- Я уверена, что меня не спросит француз сегодня! -- говорит высокая девочка, -- он меня в прошлый раз спрашивал.
-- A все-таки выучить не мешало, Лида.
-- Выучу, пожалуй... С тобой разве можно не выучить, Мишенька! -- и полная, бледная девочка ласково улыбнулась Мишке.
-- Это Лидия Лоранова. -- шепнула мне Петруша. -- Они подружки с Лизой Маркевич и поклялись "дружиться" до самого выпуска.
-- Ах, как это хорошо! -- вырвалось у меня невольно.
-- Что хорошо? -- удивилась Оля.
-- Да быть дружной с кем-нибудь, -- произнесла я, -- заступаться друг за друга, вместе учиться...
И вдруг новая мысль поразила меня. Я быстро обернулась к стоявшей за мною Петрушевич.
-- Знаешь что, -- внезапно перейдя на "ты", проговорила я, -- давай будем также подругами. Ты лучше их всех здесь и я тебя люблю!
Она покраснела, потом опустила глаза.
-- Видишь ли, Воронская, -- произнесла она. -- Ты сама мне очень нравишься. Знаешь, ты не такая как другие: в тебе есть что-то, чего нет во всех их: ты смелая какая-то, храбрая, даже отчаянная. Мне это нравится и... и... я бы охотно стала твоей подругой, a только...
-- Что только? -- начиная уже "закипать", выкрикнула я.
-- Надо узнать, позволит ли Варя...
-- Кто? Какая Варя? -- удивилась я.
-- Да Голицына-Остерман. Мы с ней с самого поступления подруги... Только она ведь редко в классе бывает: то больна, то дома. Она из-за слабого здоровья всегда дома живет. Так я думаю, что она позволит...
-- Убирайся ты с твоей Варей! -- вскричала я в бешенстве, -- мне не надо такой дружбы, в которой еще у кого-то позволения приходится спрашивать. Дружись со своей Варенькой и отстань от меня!
И, быстро схватив свою мыльницу и зубную щетку: я кинулась в дортуар, но сразу остановилась.
-- Ах! -- вырвалось у меня невольно криком восторга, неожиданности и изумления.
На пороге дортуара стояла моя ночная красавица, женщина в белом, виденная мною ночью. Так это не было ни сном, ни грезой, все происшедшее со мною вчера?..
Я смотрела, широко раскрыв глаза, вся дрожа от волнения. Она была теперь в синем платье, и едва ли еще не лучше казалась в нем, нежели в своем бальном туалете. Синий бархат воротника особенно оттенял снежную белизну и нежный румянец ее прелестного лица. Она стояла, протягивала мне руки и улыбалась.
-- Здравствуй, здравствуй, милая моя беглянка! -- произнесли с чарующей улыбкой хорошо знакомые мне свежие румяные губы.
-- Ах, кто это? -- вырвалось помимо воли у меня из груди.
-- Это Марионилла Мариусовна Вульф, наша классная дама, -- ответили мне сорок голосов зараз.
Я тихо вскрикнула и бросилась на шею к моей ночной волшебнице...