Рисунки автора
Город, в котором я вырос, встарину был крепостью. Построили его у реки, на холмах, — чтобы издалека высмотреть неприятеля. Далеко во все стороны видно с наших холмов.
Разлеглись леса с перелесками, с полянами до самого синего края, откуда белые облака ползут.
Наш дом на самом высоком холме стоит.
Как наступит весна, я на крышу залезаю. А там все по-другому — не то, что внизу. Внизу — во дворах грязища, навоз. А там — чисто, просторно. Только крыши, дождем вымытые, да небо, да лес дальний. И шум наверху какой-то другой, особенный, звонкий шум. Жаворонок прямо над головой висит, будто на ниточке подвешенный.
По самой высоте гуси летят. Вытянулись длинной вожжой, переговариваются — гогочут.
И журавли курлыкают где-то, — их и не видно.
А еще выше какие-то белые пятнышки поблескивают, — так высоко, что глазу больно на них смотреть. Это лебеди летят.
Заглядишься на них — и вдруг над самой твоей головой как просвистит что-то. Это низко-низко, на сажень от труб, проносится табунок уток.
Утки маленькие — чирочки! Они с голубя, даже меньше. Ух, работают! Так и слышно, как воздух крыльями режут.
А за ними кто-то толстый поспевает, намахивает.
Ага! Это кряква-утка. От своих, видно, отбилась да и пристала по пути к чужой компании — к чиркам. Трудно ей с ними вровень лететь. Отстает бедняга.
Я уж не первый год весной на крышу забираюсь.
Всех перелетных птиц по голосу и полету знаю. Лежу, с боку на бок поворачиваюсь.
А устанут глаза в даль смотреть, в синюю вышину, я для отдыха свою же крышу разглядываю. Она тоже весной особенная.
Изо всех щелок, где труха сырая скопилась, начинает выбиваться из-под досок какая-то травка. Крыша-то у нас старая, трухлявая.
На трубе нашей кирпичной, на самом солнопеке, муха сидит, вся бронзовая, зеленая. Греется.
Красивая муха.
Да ну ее, муху. Не ради мухи я на крышу залез. Я на речки, на лес смотрю, на озера, на луга дальние. Они так и ходят в нагретом воздухе, колышутся, будто живые.
Вон озерко с гривенник величиной. А по-настоящему-то оно большое.
Наверно, на нем утки пролетные сейчас сидят, отдыхают.
А вон осинник, — там тетерева должны быть.
Вон полянка за осинником. Уж это ясно, что тетеревиная полянка — ток тетеревиный.
Туда тетерева-косачи слетаются по утрам драться, чуфыкать и бормотать. А тетерки, что курицы, квохчут, смотрят с елок, как мужья на земле сшибаются.
Тут-то в самый раз и стрелять косачей!
Вот слез я с крыши, пошарил на кухне, нет ли чего-нибудь съедобного — хлеба, сухарей, картошки, хоть сырой, хоть вареной. Соли в бумажке захватил, Чайничек в темных сенцах нащупал. Ружье за спину — и айда!
Пока не найду тетеревиную полянку, домой не вернусь.
* * *
Хорошо, мягко итти по весенней земле.
Мнут мои болотные сапоги сырую землю — как из губки воду выжимают, причавкивают. Иду я лесом, полем, лугом.
Да где же она, эта полянка моя? Куда задевалась? Ведь с крыши-то я ее как на ладони видел. Поправей соснового бора, полевей длинного озера.
Вот и бор, вот и озеро, — а полянки нет.
Все вблизи кажется другим, непохожим.
А лес все темней да сырей. Свет полосами упирается в мох, в ягоды прошлогодние, в ландышевые поросли. Моховая кочка вся в клюкве, как подушка в бисере. Рядом пень трухлявый, дряхлый, так и рассыпается рыжей мукой. Гляжу — в самой середине пня ямка, а в ямке тетерочье перо, пестрое, полосатое — желтое с черным. Видно, купалась тут тетерка в сухой трухе, барахталась, на боку лежала, крыльями хлопала, черным куриным глазом глядела.
Эх, обидно мне стало, когда я это перо нашел. Ведь есть же, значит, здесь поблизости тетерева, — может, рядом сидят, а не найти их.
Будто провалилась моя полянка сквозь землю.
Искал я ее, искал, километров двадцать в этот день исходил. И в такую глушь забрел — в самый глухой бор, в темный, густой, заваленный.
Совсем не туда попал.
Мне нужен молодой лес, светлый, с полянами, с прогалинами.
Тетерева всегда на чистое место слетаются. Им, как бойцам, площадка нужна. А здесь в бору — не подерешься. Того и гляди, лиса или куница из-за дерева выскочит и за хвост ухватит.
Пока плутал я в бору, лазил по валежинам, на корнях спотыкался, — совсем свсчерело. Наступила ночь.
Стал я с горя складывать костер, — ночевать уже собрался. И вдруг далеко сквозь стволы, сквозь ветки засветился огонек.
Избушка в самом лесу оказалась.
Пробрался я к ней через бурелом. Стучу в дверь.
— Пустите, пожалуйста, переночевать. Охотник я, заблудился.
— А вали ночуй! — отвечает кто-то из-за двери спросонья.
Это был здешний лесник. Он в этой избушке с женой и детьми живет. Уложил меня лесник на лавку и разговаривать со мной не стал. Сразу захрапел. А я лежу и думаю, как бы мне самый рассвет не проспать. С опаской заснул. Сплю, а одним ухом слушаю. Вот первый петух заорал: кукарекккуу!
Рано мне еще, ночь полная. Еще поспать можно.
Второй раз петух заорал. Ну, теперь самая лора вставать.
Окошко уж посерело.
Там в углу колодец был — с бадьей на веревке. Зачерпнул я ледяной воды, плеснул себе в лицо. Ух, холодно! Дух захватывает. А без мытья в такое утро нельзя. Если не умоешься холодной водой, не разгонишь кровь по жилам, — совсем потом замерзнешь.
Полощусь я у колодца, тру шею, уши, щеки. И вдруг как чуфыкнет у меня над самой головой:
— Чуффыть!..
Тетерев!.
Я так и присел на корточки. И за колодец спрятался.
Гляжу — на березе у забора сидит здоровенный черныш. Сидит и смотрит на лесникова петуха.
А петух в навозной куче лапами гребет, кур созывает.
— Кукарекккууу! — кричит снизу петух.
— Чуфффыть! — отвечает с березы тетерев.
— Кукарекууу!
— Чуффыть! Чуффыть! Чуффыть!
— Кук… — подавился петух.
Это тетерев слетел с березы и прямо на навозной куче между курами уселся.
— Ко, ко… ко… ко… коко! — заговорил петух.
А косач выгнулся. Крылья распустил, будто двумя саблями по земле водит.
Хвост, как веер, то вправо развернет, то влево, а сам бормочет: «Гур! гур! гур! гур! гур!» Потом припал он к земле грудью, вокруг себя повернулся, шею выгнул и то подскочит, то важно выступает. «Гур! гур! гур! гур!»
Брови у косача красные, а весь он черный-черный, только на крыльях белые зеркальца мелькают да подхвостье белое торчит. А ноги у него коротенькие и все в перьях — будто в валенках.
Подскочил тетерев к курице, вокруг нее на одной ноге проскакал, одним крылом сбоку подпираясь.
И стали петух и косач сходиться все ближе и ближе. По всем правилам петушиной драки. Оба ведь петухи, только один лесной, другой домашний.
То будто зернышки сбоку поклюют и еще на шаг сойдутся, то опять головы подымут. Петух воротничок распустил, желтые крылья развел.
А черный тетерев надулся, как пузырь, — вот-вот лопнет.
И вдруг как прыгнет петух на косача.
Хватил его шпорами, долбанул клювом.
А тетерев одним крылом как щитом заслонился и клюнул петуха из-под крыла. Самое-самое красивое перо у Петьки из хвоста вытащил. Самое длинное перо. Самую красоту Петькину.
Опять петух Налетел. Сшиблись, завертелись на месте. Петух шпорами работает, косач клювом колет и крыльями бьет. Крылья о крылья хлопают. Перья летят во все стороны — черные, желтые, белые.
Сильней петуха косач. Крепче у него крылья — рабочие крылья, летные. Не то что у петуха — простые махалки.
Бьет косач Петьку, с ног сшибает. Как ударит крылом, так и сшибет. Как ударит, так и сшибет.
Старается Петька повыше подпрыгнуть, грудью тетерева толкнуть, шпорой заколоть.
Да нет, не выходит. Забивает его черныш.
Тут я выскочил из-за колодца, упал на обоих драчунов и загреб их в охапку.
А они так хватко вцепились друг в друга, что не сразу и очухались. Тетерев петуха за бороду держит, а петух тетерева за бровь красную.
Только у меня в руках отпустили они друг друга.
Засунул я в сумку тетерева и живьем домой принес.
— Смотрите, какого я молодца руками поймал.
Посмотрел мой дядя — он у нас старый охотник — и говорит:
— Да, ладный тетерев, старый. Твое счастье, Женя. Такой случай редко в жизни бывает. Тетерева с петухами иной раз и дерутся, — это я сам видал. А вот чтобы руками поймать тетерева — этого со мной не случалось. Да и с тобой, думаю, больше не случится. Не важничай.
