А. П. Чехов. Степь
1.
А. Н. Плещеев -- А. П. Чехову
8 февраля 1888 г.
Голубчик Антон Павлович. "Степь" отдана в набор -- пойдет вся целиком. Завтра высылается аванс в 300 руб. (не мало ли? Тогда напишите). Прочитал я ее с жадностью. Не мог оторваться, начавши читать. Короленко тоже... Это такая прелесть, такая бездна поэзии, что я ничего другого сказать Вам не могу и никаких замечаний не могу сделать -- кроме того, что я в безумном восторге. Это вещь захватывающая, и я предсказываю Вам большую, большую будущность. Что за бесподобные описания природы, что за рельефные, симпатичные фигуры... Этот отец Христофор, Егорушка, все эти возчики: Пантелей, парень, влюбленный в жену, певчий... да и все решительно. Некоторые фигуры требуют действительно более широкого развития, т.е. я хочу сказать, что в них есть материал для этого и что жаль с ними расставаться... все хочется, чтоб они еще раз встретились в повести. Ведь, например, на озорнике Дымове можно я не знаю какую драму создать... Продолжайте Христа ради историю Егорушки. Я глубоко убежден, что вещь эту ожидает огромный успех. Пускай в ней нет того внешнего содержания -- в смысле фабулы, которое так дорого толпе, но внутреннего содержания зато неисчерпаемый родник. Поэты, художники с поэтическим чутьем должны просто с ума сойти. И сколько разбросано тончайших психологических штрихов. Одним словом, я давно ничего не читал с таким огромным наслаждением. Сегодня в редакции мы только и толковали что о Вас... Редакция вся к Вам относится наилучшим образом и просит Вас без церемоний заявлять Ваше желание насчет гонорара... Если эта цена кажется Вам недостаточной, просите прямо, что Вы желаете. Я уверен, что Вы в самом скором времени будете получать по 300 р. и что в будущем этим не ограничится <...>
2.
Н. К. Михайловский -- А.П. Чехову
15 февраля 1888 г.
Антон Павлович,
Я сейчас дочитал корректуру Вашей "Степи", и хочется мне об ней сказать Вам несколько слов. Хотите обижайтесь, хотите сердитесь на это непрошеное письмо -- мне все равно, потому что слишком я далек от мысли сделать Вам обиду. Читая "Степь", я все время думал, какой грех Вы совершали, разрываясь на клочки, и какой это будет уж совсем страшный, незамолимый грех, если Вы и теперь будете себя рвать. Читая, я точно видел силача, который идет по дороге, сам не зная куда и зачем, так, кости разминает, и, не сознавая своей огромной силы, просто не думая об ней, то росточек сорвет, то дерево с корнем вырвет, все с одинаковою легкостью и даже разницы между этими действиями не чувствует. Много Вам от Бога дано, Антон Павлович, много и спросится. Сила -- это само собой. Но сила бывает мрачная (Достоевский) и ясная (Толстой до своего повреждения). Ваша сила ясная, и в этой ясности ручательство, что злу она не послужит, не может послужить, за что бы Вы ни взялись, что бы ни задумали. Я был сначала поражен Вашей неиспорченностью, потому что не знал школы хуже той, которую Вы проходили в "Новом времени", "Осколках" и проч. Потом понял, что иначе и не могло быть, -- эта грязь не могла к Вам пристать. Школа, однако, сделала что могла -- приучила Вас к обрывочности и к прогулке по дороге незнамо куда и незнамо зачем. Это пройдет, должно пройти, Вы будете не только не служить злу, а прямо служить добру. Само собой это выйдет, и тогда берусь Вам предсказать блестящую будущность. Но примите хоть к сведению совет человека, поседевшего на литературе, -- не возвращайтесь ни на минуту на тот путь, с которого сошли, погибнете там. Не то чтобы Вы непременно писали большие вещи, пишите что хотите, пишите мелкие рассказы, но Вы не должны, не смеете быть дилетантом в литературе, Вы в нее должны душу положить.
Простите пожалуйста, поймите, из какого источника это письмо идет. И еще простите одну мелочь: я дополнил Вашу подпись -- не Ан., а Антон Чехов. Есть, говорят, другой Чехов, да и вообще это фамилия не редкая, а Вы -- редкий. Прецедент -- Глеб Успенский.
Ваш Ник. Михайловский
3.
И. Л. Леонтьев (Щеглов) -- А. П. Чехову
4 марта 1888 г.
<...> Прочел Вашу "Степь" <...> Первое слово -- удивительно, второе -- изумительно, а третье... скажу на ухо по приезде. Особенно неизгладимо врезались мне в память: описание купанья и ловли раков, влюбленный Константин и трогательная нота финала. Чудесно описание грозы, а описание степи на стр. 1081 -- шедевр описательной поэзии <...>
Ради всех святых, дайте оттиск Вашей "Степи". Тому, кто не выезжал летом из Петербурга -- чистое благодеяние подышать степным воздухом, веющим от каждой страницы Вашего очерка <...>
4.
П. Н. Островский -- А. П. Чехову
4 марта 1888 г.
<...> За чтение "Степи" принялся я с большим любопытством; первый раз прочел я все за один присест, во второй раз медленнее, с новым удовольствием; затем принялся перечитывать и перечитывать, отмечать выдающиеся места, подбирать промахи и погрешности... вообще старался подвести итог и формулировать общее впечатление. Впечатление это оказалось довольно сложным: к испытанному мною чувству живого удовольствия примешивалась также и некоторая досада. За удовольствие позвольте Вас поблагодарить, за досаду попенять, а также позвольте поделиться с Вами мыслями, которые забродили во мне по прочтении Вашей "Степи". Начну, чтобы поскорей с ним разделаться, с чувства досады.
Все время в продолжение чтения во мне шевелился и не давал покоя вопрос: зачем так мало искусства, мастерства на такое большое количество таланта? Зачем так мало отделки, распорядка в этой массе поэтического материала высшей пробы? Спешность и, извините, небрежность работы отзывается не только в частностях, в легко поправляемых пустячках (однообразная конструкция фраз, нечистота языка, кой-где неудачные эпитеты), но и сказывается отсутствием плана и дает себя чувствовать на общем впечатлении. Эта небрежность нагромоздила в рассказ материала больше, чем следует, заторопила ход рассказа и скомкала его конец. Автор не ведет читателя, не помогает ему отдыхать, сосредоточивать его внимание на известных, выдающихся местах. Я уверен, что читатель обыкновенный, "не искусившийся на грамоте", не разберет в рассказе многое, пробежит мимо доброй половины того, что есть в нем хорошего. Конечно, растягивание, размазывание жидкого, скудного содержания на многое множество печатных листов гораздо хуже, и несомненно, что не договорить лучше, чем наговорить лишнее; но это все-таки недостаток! В рассказе нет внутренней организации, которая бы определяла всему надлежащее место и меру, -- нет центра, к которому бы, располагаясь вокруг, тяготели второстепенные лица и мелкие подробности; жизнь степи и душевная история ребенка взаимно не покрываются, и то ребенок, то степь перетягивают к себе внимание читателя. Комментарии и впечатления автора, издавна знакомого со степью вдоль и поперек, автора, резонирующего и поэтизирующего свои впечатления, перемежаются с реальными непосредственными ощущениями ребенка; в отдельности и то и другое верно, поэтично; но переходов между ними нет или они слишком резки; внимательного читателя это иногда сбивает и вредит цельности его впечатления! Тургенев в этом смысле (как достигать цельности впечатления) великий мастер и образец, достойный изучения: самые незначительные его рассказы производят эффект тем искусством, с коим он выбирает какую-нибудь человеческую фигуру в посредники между изображаемым миром и читателем (нечто вроде прозрачной среды, собирающей и преломляющей световые лучи, прежде чем они дойдут до глаза), и никогда не выходит из тона и миросозерцания той фигуры.
В общем Ваш рассказ произвел на меня впечатление большого полотна, зарисованного маленькими картинами; Вы мало обратили внимания на постройку; если к этому я прибавлю, что на мой вкус второй рассказ старика о разбойниках лишний и что губчатая шишка Емельяна, а также пожирание живой рыбы Васей мне кажутся неприятными подробностями, которые ничего не мотивируют и сами ничем не мотивированы, то этим, пожалуй, будет исчерпано все, к чему бы я мог придраться.
Затем остается только кланяться и благодарить! Картины природы, душевное состояние ребенка, огромное количество нарисованных фигур... короче -- все полно жизни, правды и поэзии! Тургеневу хватило бы Вашего материала на полдюжины "рассказов охотника"! Вы не слепы и не глухи к божьему миру; видите его краски, слышите его звуки; у Вас много отзывчивости на всякое дыхание жизни, много способности передавать восприятие впечатления для всех ясно, осязательно и нередко с неуловимою тонкостью; к этому свойству чуткости надо прибавить меткость. Вы умеете передавать особенные черты во всей их особенности, с их запахом и вкусом, с их характерностью; читатель ясно видит не только главных действующих лиц, но и все немые, мимоходом набросанные Вами фигуры: таинственного Тита (сколько я видел таких мальчишек!), интеллигентную парочку в церкви, Варламова и пр. ...
Затем в весьма значительной степени Вы владеете душевным настроением: за внешними проявлениями жизни, ее звуками, линиями и красками Вы чуете жизнь души, моменты душевных состояний; чуете, изображаете и заставляете читателя их переживать; гроза, болезнь Егорушки, подводчики, Дымов, ненавистник Соломон, счастливый муж... все это и многое другое захвачено психически верно, изображено тонко -- задушевно; фигура счастливого мужа положительно восхитила меня; думаю, что от нее не отказался бы ни один из прежних наших больших беллетристов! Тонкость ощущений в соединении с отсутствием болезненной нервности чрезвычайно привлекательны, от Ваших отношений к жизни веет чем-то свежим, здоровым; в этом коренное Ваше различие с современными молодыми беллетристами: между ними есть люди с талантом, но или психопатическое нытье, или тупой, озлобленный радикализм мешает им смотреть просто на божий мир. Короче, главные, первичные элементарные свойства таланта у Вас в изобилии; это дает повод надеяться на большее; вернее сказать, дает право требовать большего; талант обязывает! Хочется думать, что Вы пойдете дальше: от жанровых сценок перейдете к большим картинам. Когда я старался осмыслить впечатление, выносимое мною из чтения Ваших маленьких рассказов, мне иногда приходило в голову такое сравнение: пианист подходит к рояли и берет аккорд, иногда повторит его раз, другой сильнее или слабее, октавой выше или октавой ниже... и только! Кажется, немного, но отчего же взятый аккорд затрагивает в душе слушателя чувствительное место и иногда очень глубоко в ней отдается; удивительная способность! Но все-таки это аккорд -- не больше; пора приняться за мелодию; Вы доказали свою способность к изображению душевных настроений, моментов, когда душа одержима известной эмоцией и из нее не выходит; приятно было бы, чтобы изображение расширилось на всю область душевной жизни и затронуло направление воли, чтобы мы увидали, как человек не только чувствует, принимает жизнь, но и как он действует, устраивает свою судьбу активно и как слагается, во взаимодействии данного от природы характера с влиянием окружающей среды, его душевный облик. Хочется думать, что сила таланта не истратится по мелочам, что из толпы воспринятых душой образов, сменяющих друг друга, некоторые вынырнут, привлекут к себе исключительное внимание автора и вырастут в представителей общественных типов и идеалов; что к элементарным, инстинктивным свойствам таланта превзойдет и сознательное чувство меры, без коего нет художественного произведения, и обобщающие явления жизни идеи, без которых не может быть большого писателя -- то и другое приобретается личным усилием и трудом, -- и что мы дождемся, наконец, хорошего русского романа; романа, т.е. не жанровых картинок, не одних рассказов, порожденных временным субъективным настроением автора, а объективного изображения современного общества с его чувствованием и пониманием жизни, с его верованиями, идеалами, или по крайней мере с его поисками за верованием, с его тоской по отсутствующему идеалу. Чувствуете ли вы, как нужен нам такой роман? В последние десять, пятнадцать лет мы совершенно утратили понимание русской жизни. За эти годы совершилось многое: изменился весь прежний строй общества, разложились окончательно прежние сословия с их крепкой типовой жизнью, увеличился чуть не вдесятеро личный состав среднего общества, народился интеллигентный пролетариат, люди иначе, не по-прежнему чувствуют жизнь, приспособляются к ней, иначе веруют и не веруют, иначе молятся, иначе ищут душевного равновесия...
...Я твердо убежден, что новая жизнь не исчерпывается, как уверяют многие, разливом пошлости и кулачества, и думаю, что шум и сутолока жизни только мешают присмотреться к той сокровенной внутренней работе, которая в ней непрестанно совершается. Личность кристаллизируется по-новому, складывается новый общественный тип, а литература и журналистика все корячатся со своим направлением 60-х годов, которые в сущности давно выдохлись и от которых остались только фраза да поза!
...Позвольте пожелать Вам: 1) сохранить свою независимость от редакций и литературных кружков; их зловредные влияния исказили или свели на нет немало начинающих талантов и 2) писать не спеша и овладеть секретом постройки беллетристических произведений, что ведь не Бог знает как трудно; пишите, если вам так уж Бог послал, шесть печатных листов в месяц, но еще хоть месяц прибавляйте на отделку написанного; дайте нам три-четыре безукоризненно отделанных повести; а роман (пожалуйста, не забудьте своего обещания показать мне первую часть; теперь, по прочтении "Степи", я еще больше этим интересуюсь) пускай зреет потихоньку: он ничего от этого не потеряет!
5.
Ал. П. Чехов -- А. П. Чехову
4 марта 1888 г.
<...> Твоей "Степи" я еще не читал, хотя о ней уже написал "крытыку на крытыку" Буренин1. Первым прочел Суворин и забыл выпить чашку чаю. При мне Анна Ивановна меняла ее три раза. Увлекся старичина. Затем книга "Северного вестника" поступила к Буренину, а от него поступит ко мне. Читай поэтому изложение того, что мне приходилось слышать. Первым делом Буренин за все твои недостатки и промахи в "Степи" отчитал меня (это уж моя доля горькая быть братом): жиды вышли слабы, но не вообще слабы, а сравнительно с теми лицами, которых ты рядом вывел в "Степи". Сами по себе, как жиды, они нисколько не погрешают перед Талмудом, но "для пятый класс мозно лутче". Петерсен ходит на голове от восторга и стремится уверить всю вселенную, что твоя "Степь" -- не мой "Тесак". Нравится ему особенно то философское мнение, что человек живет прошедшим. Вообще же он кричит, неистово машет руками, колышет чревом и готов съесть всякого, кто позволит себе усомниться в том, что существуют гении. В радостном исступлении он чуть не съел меня и изругал всех сотрудников за то, что они осмеливаются марать бумагу и печать своим бездарным строчничаньем в то время, когда существуют мощные могиканы. Недостает только, чтобы кто-нибудь во имя твоей "Степи" свернул ему шею: он и это принял бы за несомненно подавляющее влияние твоего таланта. Во всяком случае, ушат холодной воды был бы кстати. Самым лучшим ценителем оказался наш редактор Федоров. Он прямо заявил: "Какие вы, господа, чудаки: хорошо написано -- Буренин похвалит, а дурно -- выругает, и все тут. Есть из-за чего с ума сходить и волноваться. У меня вон целый ворох талантливых рассказов "к возврату". Если бы я по поводу каждого из них волновался, меня давно бы на свете не было". -- "Да, старик, -- ответил ему Буренин, -- ты прав, хотя и лжешь. Ты любишь писанное, но своеобразно: ты любишь штрихи на лицах женщин -- француженок, с которыми блудишь. Но блудить много не годится, и ты умрешь не от рассказов, а от невоздержности. Стыдись, старик, пора тебе выработать настоящий взгляд на вещи. Ведь ты не молод, ты даже в тюрьме сидел...".
Буренин тоже радуется и свою радость вылил в фельетоне, которого я еще не читал, ибо пишу ранее, нежели мне принесли газету. Но сообщить тебе он велел следующее: Написано чудесно. Такие описания степи, как твое, он читал только у Гоголя и Толстого. Гроза, собиравшаяся, но не разразившаяся -- верх совершенства. Лица -- кроме жидов -- как живые. Но ты не умеешь еще писать повестей: из каждого печатного листа можно сделать отдельный рассказ, но твоя "Степь" есть начало или, вернее, пролог большой вещи, которую ты пишешь. Все Короленки и Гаршины перед тобою бледнеют (так и напишите ему: бледнеют). Ты самый выдающийся и единственный из современных молодых писателей. "Пусть только большое напишет..."
Итак, Антоша, пиши большое <...>
6.
Н. А.Лейкин -- А. П. Чехову
5 марта 1888 г.
<...> Читал Вашу "Степь". Сказать по совести, читается невесело. Повесить мало тех людей, которые советовали Вам писать длинные вещи. Длинные вещи хороши тогда, когда это роман или повесть, с интригой, с началом и концом. Впрочем, в "Степи" есть прелестные страницы, и особенно та, на которую указывает Буренин в своем фельетоне. Фигура попа Христофора превосходна, но тянуть ее на 92 страницах -- много. Впрочем, страниц 25 до конца я еще не дочитал. Мое мнение такое: в мелких вещах, где Вы являетесь юмористом, Вы больший мастер <...>
7.
М. -- А. П. Чехову
9 марта 1888 г.
Часто, когда я читаю Гоголя и Толстого, у меня рождается страстное желание расцеловать у них руки... Ведь это не безнравственно, Антон Павлович? Нет? Ну, что бы Вы там ни подумали, а скажу Вам искреннюю правду, что это же желание родилось во мне, когда я читала Вашу "Степь". Ничего такого, как "Степь", Вы еще не писали.
Это чудное описание так мягко, тепло и задушевно, что, право, так и кажется, что вот едешь, едешь сама ты по степи и видишь все перед глазами.
Только что-то особенное поражает меня в ней: в каждой строчке сквозит какая-то тихая, сдержанная грусть и страстное искание чего-то...
Как будто Вы не счастливы. Я прочла все два раза. Только ведь это что-то вроде начала или просто отрывочек из чего-то большого и, должно быть, также прекрасного.
Теперь вот, думаю я, настало то время, когда Вы должны бы были задумать большой труд, который бы составил Вам имя...
Простите меня, если я нескромно вмешалась в Ваши дела. Я думала, думала, когда читала; скопилось так много, что я позволила себе написать обо всем Вам, позволила себе это письмо, которое, может быть, уже утомило Вас своей длинной монотонной сухостью.
М.
8.
А. Н. Плещеев -- А. П. Чехову
10 марта 1888 г.
<...> Сколько я похвал слышу Вашей "Степи"! Гаршин от нее без ума. Два раза подряд прочел. В одном доме заставили меня вслух прочесть эпизод, где рассказывает историю своей женитьбы мужик, влюбленный в жену. Находятся, впрочем, господа, которые не одобряют... Про одного такого рассказывал Гаршин и глубоко возмущался... потому что это было явно из зависти. Это один из новых писателей и ужасно дрянненькая личность1. Начали ли Вы еще что-нибудь -- и что именно? Или отдыхаете после "Степи"? Имеете на то полное право <...>
9.
А. Н. Плещеев -- A. A. Плещееву
6 апреля 1888 г.
<...> Я сегодня был у Салтыкова. Он редко кого хвалит из новых писателей. Но о "Степи" Чехова сказал, что "это прекрасно", и видит в нем действительный талант <...>
10.
A. A. Плещеев -- А. П. Чехову
7 апреля 1888 г.
<...> Был отец у Салтыкова, который в восторге от "Степи". "Это прекрасно", -- говорил он отцу и вообще возлагает на Вас великие надежды. Отец говорит, что он редко кого хвалит из новых писателей, но от Вас он в восторге <...>
11.
А. Н. Плещеев -- А. П. Чехову
14 апреля 1888 г.
<...> Вы пишете, что не знаете до сих пор, в чем Ваша сила и в чем слабость. Правда, что критики о Вас не было ни одной солидной. (Арсеньева статьи я не читал еще1.) Но сколько мне случалось слышать от разных лиц, то Вас обвиняют в том, что в Ваших произведениях не видно Ваших симпатий и антипатий. Иные, впрочем, приписывают это желанию быть объективным, намеренной сдержанностью... другие же индифферентизму, безучастию. Но все и хвалители и порицатели признают в Вас выдающуюся художественную силу, мастера в пейзаже и тонкого психолога. Погодите, напишете еще две-три вещи -- и критика выскажется о Вас определеннее; теперь Вашей вещи ни одной не пройдут молчанием <...>
12.
Д. В. Григорович -- А. П. Чехову
8 октября 1888 г.
<...> Прочел Вашу "Степь" и начал Вам писать о ней, но бросил письмо, так как конца ему не видел; скажу только: рама велика для картины, величина холста непропорциональна сюжету. "Видение Иезекиля" Рафаэля изображено на 10-вершковой доске и кажется громадной картиной. Когда является содержания на 10 печатных листов, надо стараться вогнать его в три листа -- в этом вся штука; тогда только статья или повесть бьет обухом и как свайка вбивается не, в землю, а в мозг читателя. Нечего и говорить, как я рад буду обнять Вас и поговорить с Вами. Приедете в Петербург -- скорее заверните ко мне. Вы знаете как -- мимо литературы, я люблю Вас <...>
13.
О. Г. Галенковская -- А. П. Чехову
1 января 1889 г.
С того дня, как Вы побывали в редакции "Родника" (перед Рождеством), Антон Павлович, меня не перестает (изредка) мучить мысль о моей грубости относительно Вас, и мне хочется объяснить Вам, как могло случиться, что я, видя Вас в первый (и, может быть, в последний) раз в жизни, резко и, что называется, "ни с того, ни с сего" заявила Вам, что Ваша "Степь" мне совсем не понравится, а "Огни" для меня темны1 и т.д. Я чувствую, что это было грубо, и если в Вашей памяти не осталось ни малейшего воспоминания об этом разговоре, то мне от этого не легче.
Видите ли, Антон Павлович, я для Вас -- человек совершенно чужой и неизвестный. Вы же для меня -- хорошо знакомый и очень симпатичный мне автор, за которым я слежу с большим интересом; увидев Вас, я очень обрадовалась, что Вы еще так молоды (я мысленно дала Вам 27-28 лет), -- раньше я все боялась, что Вы один из тех вечно начинающих писателей, на которых и критики и читатели долго и упорно возлагают всевозможные надежды, так долго, что у "начинающего писателя" уже и волосы посеребрятся, а от них все чего-то ждут, пока, наконец, кто-нибудь" не догадается, что ждать нечего и не закричит об этом во всеуслышание... Помню я, как подобные ожидания возлагались на Альбова, Макс. Белинского, Баранцевича; а теперь едва ли найдется такой наивный читатель или снисходительный критик, который согласился бы давать им новые отсрочки, -- до того очевидно, что все три названные беллетриста -- "отцвели, не успевши расцвесть", -- отчего?.. Оттого ли, что талантом Бог обидел, оттого ли, что "придавила их бедность грозная" и разные другие угнетающие обстоятельства, в которых нет недостатка в нашей жизни, оттого ли, что заело их невежество, увы! имеющее много адептов среди не только "начинающих" беллетристов, но и среди успешно продолжающих свое дело... Как бы то ни было, ждать от них чего-нибудь больше того, что они совершили, нельзя. Теперь ждут от других -- главным образом от Короленки и от Вас, и я жду вместе с другими, жадно читая все, что вы оба напишете.
Вы теперь поймете, Антон Павлович, что, переживая по поводу Ваших писаний самые разнообразные мысли и чувства, переживая все Вами написанное и напечатанное, я не могу относиться к Вам так, как отнеслись бы Вы ко мне, если бы встретили меня где-нибудь, т.е. как к человеку незнакомому и чужому; поэтому, когда Вы вошли к нам в редакцию (я продала Вам "Читальню") и сказали, что Вы -- Чехов, я подумала с радостью: а, Чехов! Вот он какой! Мне вдруг захотелось сообщить Вам о моих читательских треволнениях, но это было невозможно и опять-таки было бы "ни с того, ни с сего..." Взволнованное состояние моей читательской души выразилось тем, что я сказала Вам несколько фраз, которые наверно показались Вам очень грубыми, так как всей внутренней работы, предшествовавшей им, Вы, конечно, не знали... О "Степи" собственно я сказала даже совсем не то, что хотела сказать. Помню я, что когда вышла 3-я книжка "Северного вестника" за прошлый год, многие из моих знакомых спрашивали меня при встрече:
-- Читали вы "Степь" Чехова?
-- Нет еще, а что?..
-- Прочтите непременно, -- прекрасная вещь, превосходная... Давно ничего подобного не было.
Но я почему-то долго не могла достать той книжки "Северного вестника", где была напечатана "Степь". Умер Вс. Гаршин.
-- Слышали вы, -- сообщал кто-то мне, -- Гаршин накануне смерти весь день читал и перечитывал "Степь" и говорил: "Вот как надо писать!"
Тут уж я не могу больше ждать: добываю "Северный вестник", бегу домой, усаживаюсь у своего стола и принимаюсь читать... Дочитываю до конца: действительно, прекрасно -- так ярки, осязательно живы картины степной природы, что просто забываешься -- кажется, что сам едешь с обозом, лежишь на последнем возу вместе с Егорушкой и рассматриваешь типичные фигуры возчиков, которых, я думаю, можно нарисовать без "натуры", а только хорошенько перечитав те места рассказа, где они описаны. Картины природы действуют на душу почти так, как сама природа... Первое время после чтения "Степи" просто не хотелось о ней думать -- хотелось сохранить подольше свежее чувство, которое "Степь" навеяла на душу... Но, увы! оно не сохранилось долго, да и не могло сохраниться -- как хорошо ни описывайте природу, все-таки это будет только описание... Бывают удивительно хорошо сделанные фотографические портреты людей, но ни один портрет никогда не даст того непосредственного живого впечатления, как сам оригинал портрета... С описанием природы то же самое: как Вы ни изощряйтесь, а все-таки Ваше описание будет лишь мертвым портретом, оживить который доступно только человеку с сильным воображением, человеку впечатлительному больше обыкновенного (неудивительно, что Вс. Гаршин восхищался "Степью" -- да к тому же ему хорошо был знаком оригинал, с которого Вы написали Вашу "Степь"); для большинства же читателей "Степь" будет просто скучна -- я в этом совершенно уверена; я не хочу этим сказать, что писатель должен руководствоваться вкусами большинства -- сохрани Бог!
Ты -- царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум... 2 и т.д.
Я хочу сказать, что нет смысла писателю заниматься ажурными работами, потому что читателям они ничего ровно не дают, кроме кратковременного и очень неглубокого наслаждения (да и то -- немногим). Между тем среди всей этой ажурной работы то здесь, то там мелькают фигуры, которые, несмотря на то что они очерчены всего несколькими штрихами, -- так, мимоходом и между прочим, -- приковывают к себе внимание, например, идеалист Соломон: жалкая, смешная, кургузая фигурка, возбуждающая вместе с тем глубокое сочувствие и интерес к себе, -- какую, в самом деле, потрясающую душевную драму должен был он пережить для того, чтобы сжечь свои шесть тысяч (ой, вей -- мир!!) вместо того, чтобы сделать на них какой-нибудь "гешефт" и, может быть, разбогатеть со временем, как Варламов, который тоже мог начать с шести тысяч и даже с шести копеек... Откуда в несчастном жидке, выросшем в темной среде, сознание своего человеческого достоинства настолько ясное и сильное, что он открыто презирает людей, которым все кругом поклоняются, как некогда израильские предки Соломона поклонялись золотым идолам, пока Моисей не принес с горы Синайской заповеди "не творить кумиров"... И так жадно хочется знать всю историю Соломона во всех подробностях... Но, увы! автор "Степи" не любит долго оставаться на одном и том же месте, -- бричка готова, надо ехать дальше... И вот уже Соломон, со своим идеализмом и кургузым пиджаком, исчезают в облаке пыли, которая поднялась из-под брички... Прощай, Соломон!..
Так же быстро появляются в сознании читателя и другие более или менее типичные лица и бесследно исчезают... "Вперед, моя история!.."3 И куда Вы только спешите?.. Не подумайте, однако, Антон Павлович, что я хочу читать Вам наставления: я уверена -- говорю это совершенно искренно -- что Вы несравненно умнее и образованнее меня. Вы ведь помните -- я хотела объяснить Вам источник, откуда вытекла моя грубость относительно Вас; кроме того, я Вам передаю мои читательские размышления и чувства. Я очень боюсь за Вас, Антон Павлович, -- боюсь, что Ваш способ писать быстро и как бы мимоходом обратится у Вас в привычку. Боюсь, что Вы спешите печататься, -- что это так, меня в этом убеждают "Огни". Но, кроме того, я боюсь, что мое письмо слишком длинно, поэтому кончаю его.
Если Вам не лень, напишите мне два слова о том, не навела ли на Вас "сия эпистолия" жестокой скуки?.. Отвечайте на вопрос прямо. Каков бы ни был ответ, я заранее признаю его законность, так как полагаю, что ни один человек в мире не имеет права наводить на другого человека скуку, да еще смертельную!!
Я бы хотела еще кое-что сказать Вам об "Огнях", "Припадке"4 и проч. ...
О. Галенковская (Ольга Георгиевна)
14.
Ф. А. Червинский -- А. П. Чехову
1891 или 1892 г.
<...> Когда я вспомню, что такая чертовски умная вещь, как "Скучная история", и не вызвала ничего, кроме 2-3-х никому не нужных замечаний, а "Степь" -- бледных похвал описательной стороне, как будто в "Степи" мало людей, -- мне делается смешно, что я обижаюсь за себя <...>
15.
А. И. Эртель -- А. П. Чехову
25 марта 1893 г.
<...> Я долго не знал, а потому и не ценил Вас как писателя. Первое прочитал -- "Степь", но несоразмерное нагромождение описаний, -- правда, в отдельности очень тонких, -- меня утомило и не заинтересовало Вами <...>
16.
Х. Н. Абрикосов -- H. A. Абрикосову
27 января 1903 г.
<...> Льву Николаевичу лучше, и сегодня он сидит в кресле и занимается. Вчера вечером его прикатили в кресле с колесами в залу, и он долго сидел с нами за чаем.
Между прочим назвал четыре вещи Чехова, которые он хвалит: "Детвора", "Тоска", "Степь" и "Душечка" <...>