216. Ал. П. ЧЕХОВУ
8 января 1887 г. Москва.
Душа моя!
Благодарю за письмо, которое полученное. Ванны для детей всегда полезны.
Я безденежен до мозга костей. Если у тебя есть человеколюбие в животе, то снизойди к моей унизительной просьбе: немедленно, со скоростью вальдшнепа, которому всунули в задний проход ядовитую стрелу, надевай шапку и мчись:
а) в контору "Нового времени" (Невский 38) и получи там гонорар за рассказ "На пути",
б) в "Петербургскую" газету" (Симеоновский пер.) и получи 107 рублей по счету, к<ото>рый оною конторою уже получен.
Полученные деньги не трать и не раздавай нищим, а вышли мне почтой или простым переводом, причем уведоми меня краткой телеграммой: "Москва, Кудрино, д. Корнеева, Чехову. Жди. Чехов". Т. е. пошли телеграмму, когда деньги будут уже посланы.
Прилагаю доверенности. Возьми себе комиссии по 1/40 с рубля.
Контора "Нов<ого> времени" открыта до 5 ч<асов>. В "Пет<ербургской> газете" Буйлов выдает гонорар по субботам. Оба гонорара можешь послать сразу или в различные сроки.
За причиняемое тебе беспокойство я охотно тебя извиняю, но чтоб в другой раз этого не было.
Лейкину я писал только одно: при встрече с тобой попросить тебя написать мне что-нибудь. Вообще Лейкин -- гвоздик.
Сие письмо ты получишь в пятницу.
Телеграмму буду ждать в субботу.
Поклон Анне Ивановне и цуцынятам. Не издаст ли Гершка своих путевых записок?
Ваш А. Чехов.
Наши все здоровы. Коли нужно, от моего имени можешь послать в почтамт редакционно-осколочного Павла. Но удобнее перевод (простой). Вексель, чтобы избежать проволочек, вышли курьерским: не пропадеть.
217. Н. А. ЛЕЙКИНУ
12 января 1887 г. Москва.
12-го января. Татьянин день.
Добрейший Николай Александрович!
Не велите казнить, но велите слово вымолвить. Три недели не писал Вам письма, мечтая написать оное при транспорте, но увы! вижу, что приходится посылать письмо в одиночку, вдовым и сирым... Опять я не шлю рассказа... Что сей сон значит, я и сам не знаю... Моя голова совсем отбилась от рук и отказывается сочинительствовать... Все праздники я жилился, напрягал мозги, пыхтел, сопел, раз сто садился писать, но всё время из-под моего "бойкого" пера выливались или длинноты, или кислоты, или тошноты, которые не годятся для "Осколков" и так плохи, что я не решался посылать их Вам, дабы не конфузить своей фамилии. В "Новое время" я не послал ни одного рассказа, в "Газету" кое-как смерекал 2 рассказа, и на какие шиши я буду жить в феврале, бог весть... Вы вообще скептик и не верите в немощи человеческие, но уверяю Вас честнейшим словом, вчера от утра до ночи, весь день я промаялся над рассказом для "Осколков", потерял время и лег спать, не написав странички... О лености или нежелании не может быть и речи... Если Вы будете негодовать и браниться, то будете неправы. Виновен, но заслуживает снисхождения!
С Новым годом я уже поздравлял Вас. Что у Вас нового? Как идет подписка?
Языческого бога я не видел с самого декабря. Почему Суворин не напечатал его стихов, я решительно не понимаю. Стихи я читал, и они мне очень понравились. Простите, сейчас сделал кляксу; в чернилице завелись у меня коховские запятые, бациллы и микрококки, свившие там целое гнездо...
Праздники в Москве прошли шумно. По крайней мере я не имел ни одного покойного дня: гости, съезд врачей, длинные разговоры и проч. ... Всё время мой кабинет брался приступом, чем я отчасти и объясняю свои неудачи на литературном поприще. Между прочим, был у меня А. Грузинский. По-видимому, это очень порядочный человек. Он молчалив, как Виктор Викторович, но и сквозь молчание иногда можно бывает разглядеть человека.
Если увидите Буйлова, то не забудьте сказать ему, чтобы он высылал мне "Газету" с первого No. Я не получаю.
Напрасно "Осколки" отвечали "Наблюдателю". Отвечать, пожалуй, можно только с рекламными целями, но заступаться и защищаться -- это не совсем ловко.
Теперь о щекотливом. Счет дружбы не портит, а посему беру на себя смелость написать нижеследующее. Ввиду того, что для "Осколков" я начинаю терять цену как постоянный, исправный и аккуратный сотрудник, ввиду того, что даже в разгар литературной энергии мне приходится пропускать по 1--2 No почти в каждом месяце, было бы справедливым упразднить добавочные. Не правда ли? Согласитесь со мной и сделайте подобающее распоряжение. Я буду работать по-прежнему, стараясь не пропускать ни одной недели, но не могу ручаться, что случаи обалдения уже не будут повторяться. Будут и волки сыты, и овцы целы, когда останется одна только построчная плата; я же не понесу убытка, если эта плата будет регулирована...
Ждем Вас и Прасковью Никифоровну к 17-му. Помните, что 17-го в час дня у меня пирог.
А за сим будьте здоровы.
Жму руку.
Ваш А. Чехов.
P.S. В видах экономии в посылаемых мною телеграммах фразу "Рассказа не будет" я заменю одним словом "нет". Посему, если получите телеграмму "Нет. Чехов", то это будет значить, что рассказ не написан. Пишите.
218. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
14 января 1887 г. Москва.
14-го янв.
Ваш "Ларька" очень мил, уважаемая Мария Владимировна; есть шероховатости, но краткость и мужская манера рассказа всё окупают. Не желая выступать единоличным судьею Вашего детища, я посылаю его для прочтения Суворину, человеку весьма понимающему. Мнение его сообщу Вам своевременно... Теперь же позвольте отгрызнуться на Вашу критику... Даже Ваша похвала "На пути" не смягчила моего авторского гнева, и я спешу отмстить за "Тину". Берегитесь и, чтобы не упасть в обморок, возьмитесь покрепче за спинку стула. Ну, начинаю...
Каждую критическую статью, даже ругательно-несправедливую, обыкновенно встречают молчаливым поклоном -- таков литературный этикет... Отвечать не принято, и всех отвечающих справедливо упрекают в чрезмерном самолюбии. Но так как Ваша критика носит характер "беседы вечером на крылечке бабкинского флигеля или на террасе господского дома, в присутствии Ма-Па, фалын<ивого> монетчика и Левитана", и так как она, минуя литературные стороны рассказа, переносит вопрос на общую почву, то я не согрешу против этикета, если позволю себе продолжить нашу беседу.
Прежде всего, я так же, как и Вы, не люблю литературы того направления, о котором у нас с Вами идет речь. Как читатель и обыватель я охотно сторонюсь от нее, но если Вы спросите моего честного и искреннего мнения о ней, то я скажу, что вопрос о ее праве на существование еще открыт и не решен никем, хотя Ольга Андреевна и думает, что решила его. У меня, и у Вас, и у критиков всего мира нет никаких прочных данных, чтобы иметь право отрицать эту литературу. Я не знаю, кто прав: Гомер, Шекспир, Лопе де Вега, вообще древние, не боявшиеся рыться в "навозной куче", но бывшие гораздо устойчивее нас в нравственном отношении, или же современные писатели, чопорные на бумаге, но холодно-циничные в душе и в жизни? Я не знаю, у кого плохой вкус: у греков ли, к<ото>рые не стыдились воспевать любовь такою, какова она есть на самом деле в прекрасной природе, или же у читателей Габорио, Марлита, Пьера Бобо? Подобно вопросам о непротивлении злу, свободе воли и проч., этот вопрос может быть решен только в будущем. Мы же можем только упоминать о нем, решать же его -- значит выходить из пределов нашей компетенции. Ссылка на Тургенева и Толстого, избегавших "навозную кучу", не проясняет этого вопроса. Их брезгливость ничего не доказывает; ведь было же раньше них поколение писателей, считавшее грязью не только "негодяев с негодяйками", но даже и описание мужиков и чиновников ниже титулярного. Да и один период, как бы он ни был цветущ, не дает нам права делать вывод в пользу того или другого направления. Ссылка на развращающее влияние названного направления тоже не решает вопроса. Всё на этом свете относительно и приблизительно. Есть люди, к<ото>рых развратит даже детская литература, которые с особенным удовольствием прочитывают в псалтири и в притчах Соломона пикантные местечки, есть же и такие, которые чем больше знакомятся с житейскою грязью, тем становятся чище. Публицисты, юристы и врачи, посвященные во все тайны человеческого греха, неизвестны за безнравственных; писатели-реалисты чаще всего бывают нравственнее архимандритов. Да и в конце концов никакая литература не может своим цинизмом перещеголять действительную жизнь; одною рюмкою Вы не напоите пьяным того, кто уже выпил целую бочку.
2) Что мир "кишит негодяями и негодяйками", это правда. Человеческая природа несовершенна, а потому странно было бы видеть на земле одних только праведников. Думать же, что на обязанности литературы лежит выкапывать из кучи негодяев "зерно", значит отрицать самое литературу. Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле. Ее назначение -- правда безусловная и честная. Суживать ее функции такою специальностью, как добывание "зерен", так же для нее смертельно, как если бы Вы заставили Левитана рисовать дерево, приказав ему не трогать грязной коры и пожелтевшей листвы. Я согласен, "зерно" -- хорошая штука, но ведь литератор не кондитер, не косметик, не увеселитель; он человек обязанный, законтрактованный сознанием своего долга и совестью; взявшись за гуж, он не должен говорить, что не дюж, и, как ему ни жутко, он обязан бороть свою брезгливость, марать свое воображение грязью жизни... Он то же, что и всякий простой корреспондент. Что бы Вы сказали, если бы корреспондент из чувства брезгливости или из желания доставить удовольствие читателям описывал бы одних только честных городских голов, возвышенных барынь и добродетельных железнодорожников?
Для химиков на земле нет ничего не чистого. Литератор должен быть так же объективен, как химик; он должен отрешиться от житейской субъективности и знать, что навозные кучи в пейзаже играют очень почтенную роль, а злые страсти так же присущи жизни, как и добрые.
3) Литераторы -- сыны века своего, а потому, как и вся прочая публика, должны подчиняться внешним условиям общежития. Так, они должны быть безусловно приличны. Только это мы и имеем право требовать от реалистов. Впрочем, против исполнения и формы "Тины" Вы ничего не говорите... Стало быть, я был приличен.
4) Я, каюсь, редко беседую со своею совестью, когда пишу. Объясняется это привычкою и мелкостью работы. А посему, когда я излагаю то или другое мнение о литературе, себя в расчет я не беру.
5) Вы пишете: "Будь я редактором, я для Вашей же пользы вернула бы Вам этот фельетон". Отчего же не идти и далее? Отчего не взять на цугундер и самих редакторов, печатающих такие рассказы? Почему бы не объявить строгий выговор и Главному управлению по делам печати, не запрещающему безнравственных газет?
Плачевна была бы судьба литературы (большой и мелкой), если бы ее отдали на произвол личных взглядов. Это раз. Во-вторых, нет той полиции, к<ото>рая считала бы себя компетентной в делах литературы. Я согласен, без обуздывания и палки нельзя, ибо и в литературу заползают шулера, но, как ни думайте, лучшей полиции не изобретете для литературы, как критика и собственная совесть авторов. Ведь с сотворения мира изобретают, но лучшего ничего не изобрели...
Вы вот желали бы, чтобы я потерпел убытку на 115 рублей и чтобы редактор учинил мне конфуз. Другие, в том числе и Ваш отец, в восторге от рассказа. Четвертые шлют Суворину ругательные письма, понося всячески и газету, и меня, и т. д. Кто же прав? Кто истинный судья?
6) Далее Вы пишете: "предоставьте писать подобное разным нищим духом и обездоленным судьбою писакам, как-то: Окрейц, Pince-nez, Aloe..." Да простит Вам аллах, если Вы искренно писали эти строки! Снисходительно-презрительный тон по отношению к маленьким людям за то только, что они маленькие, не делает чести человеческому сердцу. В литературе маленькие чины так же необходимы, как и в армии, -- так говорит голова, а сердце должно говорить еще больше...
Уф! Утомил я Вас своей тянучкой... Если б знал, что критика выйдет такой длинной, не стал бы писать... Простите, пожалуйста!
Мы приедем. Хотели ехать 5-го, но... помешал съезд врачей; за сим помешал Татьянин день, а 17-го у нас вечер: "он" именинник!! Блистательный бал с жидовками, индейками и Яшеньками. После 17-го назначим день для поездки в Бабкино.
Вы читали мое "На пути"... Ну как Вам нравится моя храбрость? Пишу об "умном" и не боюсь. В Питере произвел трескучий фурор. Несколько ранее трактовал о "непротивлении злу" и тоже удивил публику. В новогодних нумерах все газеты поднесли мне комплимент, а в декабрьской книге "Русского богатства", где печатается Лев Толстой, есть статья Оболенского (два печатных листа) под заглавием "Чехов и Короленко". Малый восторгается мной и доказывает, что я больше художник, чем Короленко... Вероятно, он врет, но все-таки я начинаю чувствовать за собой одну заслугу: я единственный, не печатавший в толстых журналах, писавший газетную дрянь, завоевал внимание вислоухих критиков -- такого примера еще не было... "Наблюдатель" выругал меня -- и досталось же ему за это! В конце 86-го года я чувствовал себя костью, к<ото>рую бросили собакам...
Пьеса Влад<имира> Петровича печатается в "Театральной библиотеке", откуда будет разослана по всем большим городам.
Я написал пьесу на 4-х четвертушках. Играться она будет 15--20 минут. Самая маленькая драма во всем мире. Играть в ней будет известный Давыдов, служащий теперь у Корша. Печатается она в "Сезоне", а посему всюду разойдется. Вообще маленькие вещи гораздо лучше писать, чем большие: претензий мало, а успех есть... что же еще нужно? Драму свою писал я 1 час и 5 минут. Начал другую, но не кончил, ибо некогда.
Алексею Сергеевичу напишу, когда он вернется из Волоколамска... Поклон всем нижайший. Вы, конечно, простите, что я пишу Вам такое длинное письмо. Рука разбежалась...
Поздравляю Сашу и Сергея с Новым годом.
Получает Сережа "Вокруг света"?
Преданный и уважающий
А. Чехов.
219. Ал. П. ЧЕХОВУ
17 января 1887 г. Москва,
17 янв.
Ваше Целомудрие!
Чтобы благодарить за труды по переводу денег, надо обладать слогом дяди Митр<офана> Егор<овича>. Спасибо! Если бы не ты, то деньги пришли бы неделей позже. Извиняю тебя за беспокойство и буду рад, если ты согласишься взять по1/100% за комиссию...
Племяша и его родителей поздравляю: первого с андилом, а вторых с именинником. Желаю всего, всего!!!
С сокрушенным сердцем ожидаю Лейкина. Он опять утомит меня. С этим Квазимодо у меня разладица. Я отказался от добавочных и аккуратного писания, а он шлет мне слезно-генеральские письма, обвиняя меня в плохой подписке, в измене, двуличии и проч. Брешет, что получает письма от подписчиков с вопросом: отчего Чехонте не пишет? На тебя он зол за то, что ты не работаешь. Буду требовать 12 коп. со строки.
Рад бы вовсе не работать в "О<сколк>ах", так как мне мелочь опротивела. Хочется работать покрупнее, или вовсе не работать. Татьянин день провели отчетливо. Вечером у меня вечер. Приходи.
Видаешь ли Суворина? Пишешь ли? Что пишешь? Не предлагал ли суворинцам утилизировать твое писанье? Вообще, тебе надо выскакивать, не щадя живота. Голике прелестный немец. Никак не соберусь написать ему. Билибин тоже хорош, но на непривычного ч<елове>ка действует, как серый круг, к<ото>рый вертят: вял, бледен, скучен. Но если привыкнешь к нему, то не будешь каяться.
Три рубля теткою получены.
Так как в конце января я опять буду без денег, то, во избежание нытья домочадцев и займов, к<ото>рые действуют на меня болезненно, я опять буду беспокоить тебя насчет перевода. Помогай, а за это я тебе рецепт пришлю.
Какое глупое положение! Получил я переводом 220 руб. да из "Будильника" в тот же день 20, а осталось теперь только 30 р., да и те к 22 янв(аря) уйдут. Скажи, пожалюста, душя моя, когда я буду жить по-человечески, т. е. работать и не нуждаться? Теперь я и работаю, и нуждаюсь, и порчу свою репутацию необходимостью работать херовое.
Видал Сувориху? На праздниках у меня был с визитом муж ее сестры. Поневоле пришлось отдать визит и познакомиться с ее сестрой и маменькой.
В чем заключается твоя работа в "Новом времени"? Носит ли она творческий характер?
Пиши мне обязательно. Ввиду твоего бедственного состояния и дабы не умножать пролетариата, не роди больше. Этого хотят Мальтус и Павел Чехов.
Будь здоров и поклонись всем. Кокоше и Тотоше мое благословение; пусть работают: папаше и мамаше кушать нада... Петербург деньги любить.
Испрашивая Вашего благословения, остаюсь любящие брат и сестра
Антоний и медицина Чеховы.
Кроме жены--медицины, -- у меня есть еще литература -- любовница, но о ней не упоминаю, ибо незаконно живущие беззаконно и погибнут.
220. М. Е. ЧЕХОВУ
18 января 1887 г. Москва.
18-го.
Дорогой Дядя
Митрофан Егорович!
Вчера имел я удовольствие получить дорогой подарок: по письму от Вас и от Георгия. Оба письма так хороши и ласковы, что не откладываю ответа в далекий ящик и пишу.
Прежде всего поздравляю с Новым годом и приношу великое спасибо за память о Вашем искреннем почитателе и за снисходительность, с какою Вы относитесь к моему упорному молчанию. Виноват я перед Вами и Вашей семьей без меры. Оправдываю себя только тем, что я утомлен массою письменной работы и деловой перепиской. Несколько раз собирался писать Вам, но всё не удавалось. На Ваши именины я ехал с сестрой в Петербург, где прожил целую неделю и в вихре житейской суеты не имел ни одной свободной минуты; на праздниках я был завален работой до такой степени, что на именинах матери едва не падал от утомления.
Надо Вам сказать, что в Петербурге я теперь самый модный писатель. Это видно из газет и журналов, которые в конце 1886 года занимались мной, трепали на все лады мое имя и превозносили меня паче заслуг. Следствием такого роста моей литературной репутации является изобилие заказов и приглашений, а вслед за оными -- усиленный труд и утомление. Работа у меня нервная, волнующая, требующая напряжения... Она публична и ответственна, что делает ее вдвое тяжкой... Каждый газетный отзыв обо мне волнует и меня и мою семью... В декабре, например, в журнале "Русское богатство" была статья критика Оболенского под заглавием: "Чехов и Короленко", где на 15--20 страницах критик превозносит меня до небес и доказывает, что я выше и лучше другого молодого писателя, Короленко, который гремит у нас в обеих столицах. Эта статья сделала у нас в доме переполох. "Новое время" и "Петербургские ведомости" -- две большие питерские газеты-- тоже треплют Чехова... Рассказы мои читаются публично на вечерах, всюду, куда ни явлюсь, на меня тычут пальцами, знакомства одолели меня своим изобилием и т. д., и т. д. ... Нет дня покойного, и каждую минуту чувствуешь себя, как на иголках. А потому Вы делаете мне большое благо, что не сетуете на меня за молчание... Бог даст, увидимся и пополним беседою то, что пропущено в редкой переписке.
Пушкин, обещаемый "Лучом", не стоит 6 р. Это издательская уловка. Если Вы еще не успели подписаться на "Луч", то напишите мне: я вышлю Вам всего Пушкина (в подарок Георгию за его письмо). Мой хороший знакомый, Суворин, издатель "Нового времени", выпускает в продажу Пушкина 29-го января по баснословно дешевой цене -- 2 рубля с пересылкой. Такие дела может обделывать только такой великий человек и умница, как Суворин, который для литературы ничего не жалеет. У него пять книжных магазинов, одна газета, один журнал, громадная издательская фирма, миллионное состояние -- и всё это нажито самым честным, симпатичным трудом. Он родом из Воронежа, где когда-то был учителем уездного училища. Всякий раз, когда мы видимся, у нас бывает речь об Ольховатке, Богучаре и проч. Вижусь я с ним 2 раза в год, когда бываю в Питере. Мне он платит по сто рублей за один рассказ. В доказательство посылаю редакционный счет, по которому я за рождественский рассказ получил 111 рублей.
Георгий просит у меня газет, где я работаю. Охотно бы исполнил его просьбу, но увы! В юмористических журналах я почти уже не работаю, да и не годятся они для чтения. Я не люблю их. Самая серьезная работа у меня в "Новом времени". Выслать эту газету ничего не стоит, но дело в том, что мне неловко обращаться с просьбой к Суворину. Он в декабре сделал мне так много подарков, что теперь рука не поднимается просить его даже о пустяке... Пусть Георгий потерпит. Если Вы не подписались на "Луч", то непременно вышлю Пушкина. Даю слово. Это послужит Георгию утешением. Вместе с Пушкиным вышлю Вам свою книгу -- сборник моих несерьезных пустячков, которые я собрал не столько для чтения, сколько для воспоминания о начале моей литературной деятельности. Книги будет высылать папаша, а потому в случае неполучения будете обращаться к нему: с него требуйте.
То, что нравится в моей книге, я отмечу в оглавлении синим карандашом. Остальное же заслуживает внимания только как образец того балласта, который приходится иногда творить под давлением безденежья.
Володя прав. Умнее писать в слове Владимир и, но не i. Это совсем лишняя буква. Если б от меня зависело, я упразднил бы и ять, и фиту (дурацкая буква!), и ижицу, и i. Эти буквы мешают только школьному делу, вводят в конфуз деловых людей, которым нет времени учиться грамматическим тонкостям, и составляют совершенно излишнее украшение нашей грамматики. Владеть нельзя мiром, это правда. Нельзя владеть и миром, но называть человека владыкою мiра можно. Скажите Володе, что из чувства благодарности, из благоговения или из восторга перед достоинствами лучших людей, теми достоинствами, которые делают человека необыкновенным и приближают его к божеству, народы и история имеют право величать своих избранников как угодно, не боясь оскорбить величие божие и возвысить человека до бога. Дело в том, что в человеке величаем мы не человека, а его достоинства, именно то божеское начало, которое он сумел развить в себе до высокой степени. Например, выдающихся царей именуют "великими", хотя телесно они не выше И. И. Лободы; папу зовут "святейшеством", патриарха звали вселенским, хотя он, кроме земли, не знался ни с какой другой планетой; князя Владимира звали владыкою всего мiра, хотя он владел только клочком земли, князей зовут сиятельными и светлейшими, хотя шведская спичка светлее их в тысячу раз, и т. д. Употребляя эти названия, мы не лжем, не преувеличиваем, а выражаем свой восторг, как мать не лжет, когда говорит ребенку: "Золотой мой!" В нас говорит чувство красоты, а красота не терпит обыденного и пошлого; она заставляет нас делать такие сравнения, какие Володя по разуму раскритикует на обе корки, но сердцем поймет их. Например, принято сравнивать черные глаза с ночью, синие глаза с небесною лазурью, кудри с волнами и т. д., даже свящ<енное> писание любит эти сравнения, например: "чрево твое пространнее небес" или "воссия солнце правды", "камень веры" и т. д. Чувство красоты в человеке не знает границ и рамок. Вот почему русский князь может называться владыкой Мiра; это имя может носить и мой приятель Володя, потому что имена даются не за заслуги, а в честь и в воспоминание когда-то живших замечательных людей... Если Ваш грамотей не согласится со мной, то у меня есть еще одна "закавычка", которая, наверное, проймет его: возвеличивая людей даже до бога, мы не грешим против любви, а напротив, выражаем ее. Не следует унижать людей -- это главное. Лучше сказать человеку "мой ангел", чем пустить ему "дурака", хотя человек более похож на дурака, чем на ангела.
Вот и всё. А за сим примите от меня выражение самой искренней преданности. Поклонитесь тете, сестрам, братьям, Иринушке и всем знакомым.
Ваш А. Чехов.
Мой адрес: Москва, Кудринская Садовая, дом Корнеева.
Одновременно посылаю письмо Георгию.
Вчера у меня было очень много гостей. Был, между прочим, А. А. Долженко, игрок на скрипке и на цитре; из него вышел прекраснейший человек. Он бывает у нас раза 2 в неделю и очень привязан к нам. Он необыкновенно остроумен, честен и порядочен. Беднягу сбивают только ять, фита и i... Пишет прескверно и немало горюет по этому поводу. Талантлив он, как покойный Иван Яковлевич.
221. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
23 января 1887 г. Москва,
Вы напрасно поспешили уехать, добрейший коллега. Во-первых, у меня 17-го было многолюдно и весело, во-вторых, я готовил Вам медицинское свидетельство, и, в-третьих, Ваше усердие по службе совершенно бесполезно: насколько мне известно, за то, что Вы поспешили, Вас не произвели в действ <ительные> статские советники.
Лейкин сердит на Вас. На меня тоже. (Я потребовал прибавки.) Что ж, будем с покорностью сносить гнев наших начальников! Несть власти, аще не от бога...
Посылая еще раз упрек за Ваше усердие {Ведь на Вашу долю была закуплена провизия!} по службе, пребываю уважающим
А. Чехов.
На обороте: г. Киржач (Владимирский) губ.)
Его высокоблагородию Александру Семеновичу Лазареву.
В учительской семинарии.
222. Н. А. ЛЕЙКИНУ
26 января 1887 г. Москва.
26-го янв.
Добрейший
Николай Александрович!
Сегодня получил Ваше письмо и немедленно отвечаю. Прежде всего констатирую тот факт (как говорят ученые жиды), что я нездоров. Вот уже целая неделя, как я чувствую во всем теле ломоту и слабость; сейчас ходил слушать лекцию Захарьина (о сифилисе сердца), простоял не более 1/2 часов, а утомился, точно сходил пешком в Киев. Работать нужно, но не работается, и всё, что я пишу, выходит плохо. Вот причина, почему я не послал Вам рассказа. В понедельник Билибин получил от меня письмо, в к<ото>ром я, во избежание траты на телеграмму, просил его немедленно уведомить Вас, что рассказа не будет.
Насчет Литературного фонда -- с удовольствием. Если выбаллотируют, то уплатите им не из январского гонорара, а из будущего февральского, ибо сейчас не имею ни гроша. Буквально: ни гро-ша! Брать взаймы еще не научился -- большое неудобство!
Относительно поездки в Питер на 2-й неделе поста не знаю, что сказать Вам. Я очень рад быть полезным, но, представьте, мои домашние уверяют меня, что читаю я отвратительно, да и сам я чувствую всякий раз, что после 40--50 строк у меня начинают сипеть и сохнуть голосовые связки. Как бы мне не проехаться даром и не наехать на скандал! Подумайте...
Алекс<андр> Пав<лович> писал мне о том, что он уже не служит в "Судоходстве". Судя по его письмам, живется ему недурно и он доволен.
У нас погода тоже скверная. Вчера была оттепель, сегодня мороз, а завтра будет дождь. Очевидно, природа стала работать в мелкой прессе. Иначе было бы непонятно такое ее поведение.
Вы пишете, что у Виктора Викторовича своеобразные требования по отношению к рассказам и повестям. Мне всякая своеобразность нравится, а особливо такая, к<ото>рая долго держится в человеке. Виктор Викторович по-своему прав.
Отчего петербургская литературная братия не служила панихиды по Надсоне? Надсон -- поэт гораздо больший, чем все современные поэты, взятые вместе и посыпанные богами Лиодора Иваныча. Из всей молодежи, начавшей писать на моих глазах, только и можно отметить трех: Гаршина, Короленко и Надсона. За сим поклон Вашим.
Ваш А. Чехов.
Насчет одиннадцати копеек -- merci!
223. Ал. П. ЧЕХОВУ
26 января 1887 г. Москва.
26.
Чехов!
Посылаю тебе счет, который ты обязан в ближайшую из суббот, т. е. 31-го янв<аря>, снести в "Петербургскую) газету" и получить по оному гонорар. Получи обязательно, не соглашаясь ни на какие компромиссы и отсрочки, ибо я сижу без денег и живу в долг. Буйлову скажешь, что, согласно худековскому письму, я после 1-го янв<аря> получаю 12 к. со строки.
Деньги вышлешь переводом (простым) в субботу же, вексель пошлешь курьерским или заказным, а о высылке вышлешь телеграмму: "Москва, Кудрино, Чехову. Выслано. Чехов", что будет стоить 40 к. На расходы трать, сколько следует, но с угрызениями совести. Помни и чувствуй: несмотря на твою заведомо жульническую натуру, я доверяю тебе большие суммы! Если у Буйлова не удастся получить, то зайди в контору "Нов<ого> вр<емени>" и попроси, чтобы мне выслали гонорар за рассказ мой "Враги".
Еще об одном одолжении: в Питере будить издаваться журнал "Солнце" (Микешин и Быков). Сходи в редакцию оного (Троицкий пер., 40) и подпиши на мое имя сей орган, уплатив 2 р. (т. е. воспользуйся рассрочкой), да за Ивана взнеси 1 р. (Кудринская Садовая, д. Фацарди). Подписавшись на 2 экземпляра), надень шапку, навоняй и уйди. Уйдя, ступай на Большую Морскую в магазин Гольцера и скажи там, что тебя зовут Сашей. Вот и все поручения.
Буйлова нажми, не щадя его животов.
Есть вероятность, что на 2-й неделе поста мы увидимся.
Все наши здоровы. Николай заметно исправляется, но по-прежнему не щадит чужих штанов и двугривенных.
Я болею. Живется скучно, а писать начинаю скверно, ибо устал и не могу, по примеру Левитана, перевертывать свои картины вверх ногами, чтобы отучить от них свое критическое око...
Дядя получил золотую миндаль для ношения на своей тонкой шее. От радости прислал нам инжиру. Из религиозного чувства я съел три штучки...
В "Солнце" заплатишь, конечно, из моего гонорара. Скажешь там (т. е. на солнце), что остальные деньги вышлю после.
Жду твоих писем и кланяюсь прочим, как-то: Анне Ивановне, Кокоше и Тотоше. Когда твои беспутные сыновья со временем будут есть у Доминика, то в высшем свете их будут звать: Коко и Тото.
Votre a tous {Весь твой (франц.). }
А. Чехов.
308
311
281
211
--------------
1111
Х12 один в уме
--------------
2222
1111
--------------
13332
Множимое равно множителю, деленному на парал<лел>епипед.
По моим гонорарным делам езди не на конке, а на извозчике.
224. Ал. П. ЧЕХОВУ
28 января 1887 г. Москва,
Податель сего!
Я послал тебе письмо в Кавалергардскую и ответа не получил. В наказание за такое неуважение посылаю счет. Получи и немедленно вышли простым переводом, иначе я тебе все уши оборву.
Из "Нового времени" не получай: боюсь, что зажулишь...
Нада слушаться.
Николай еще не сбежал.
D-r Чехов.
225. Ал. П. ЧЕХОВУ
30 января 1887 г, Москва,
Гусев! Тебе послано письмо 28-го янв<аря> со счетом в "Петербургскую> газ<ету>". Если не получил, то уведомь телеграммой.
Спасибо за письмо.
Пиши как можно чаще.
Твой А. Чехов.
Кланяюсь всем.
Если письмо не получено, то, значит, обозначая в адресе No дома, я написал не No 20, а No 15.
226. Ал. П. ЧЕХОВУ
31 января 1887 г, Москва,
Гусев!
Деньги получены, но не сполна: многое ты ужулил. Напрасно ты получил в "Новом времени": потрачу, а в конце февраля нечего будет кушать.
"Радуга" погибла. С нею погиб и твой гонорар и комиссионерский доход нашего адвоката.
На "Солнце" не подписывайся, ибо оно никуда не годится. Я читал, что издательница сбежала, а редакторы остались без гроша. Наверное, ты не подписался, ибо в последние 2--3 дня только и разговора было в газетах, что про закат "Солнца". Из оставленных тобою 3-х рублей один принадлежит положительному с характером (т. е. Ивану), а остальные два андай моему крестнику или купи себе на них цилиндр.
Про кн. Урусова я не читал, но мне доподлинно известно (из "Петербургских> вед<омостей>"), что редактор "Русского богатства" Оболенский выпустил брошюру под заглавием: "Чехов и Короленко" (перепечаток с его статьи, бывшей в XII кн<иге> "Рус<ского> бог<атства>"). Если попадется на глаза сия брошюра, то пришли; если не попадется, то не нужно...
Крылова, про к<ото>рого ты раньше писал, я не знаю. Не знаю также, чего хотят от меня Суворин и К°. Я пишу мало, гораздо меньше, чем остальные беллетристы. Разница только в том, что я пишу чаще, а прочие толще.
Не Маслова распекал генерал, а другого военного сотрудника, к<ото>рого зовут Николаем Карловичем.
Опиши мне свои занятия. Бываешь ли у Суворина на воскресных вечерах?
Узнай: прилично ли мне читать публично в пользу Литер<атурного> фонда, который собирается выписать меня в Питер для участия в литературном вечере? Узнай обиняком, подходцем, не называя имен. Именно узнай, на каком счету эти вечера и не считается ли участие в них моветонством?
Отчего Маслов не пишет? Это очень талантливый парень. Прочти его военные рассказы, и он вырастет в твоих глазах на 5 аршин.
Насчет "Будильника" узнаю.
А за сим кланяюсь и пребываю
А. Чехов.
227. Ал. П. ЧЕХОВУ
Начало февраля 1887 г. Москва.
Шантажист! Посылаю тебе счет и деньги.
Счет
Дворянину Александру Чехову.
Взято от Вас:
Фальшивый купон -- 2 р. 50 к.
От голубей -- 10 р.
Итого 12 р. 50
Следует с Вас:
От голубей 10 р. 60
Взято Вами " 60 к.
Итого остается Вами дополучить
1 р. 30 к.
За тобой 10 к. Надеюсь, что твоя подлая натура, склонная к скоктапию, <...> и грабежу, 10 к. мне возвратить, хотя бы ради Мишиного честного слова.
Не будь подлецом и возврати! Будь добр! Ведь на 10 коп. для перепела на 28 дней корму купить можно. Не дай ему помереть далеко от родной земли! Заплати, сволач!
Фамилии не подписываю, боясь подделки подписи.
228. Ал. П. ЧЕХОВУ
3 или 4 февраля 1887 г. Москва.
Почтенный друг!
Так как ты рантье и принадлежишь к ничего не делающей петербургской золотой молодежи, то я нахожу полезным дать тебе занятие. Видишь ли: мне нужно 20 (двадцать) экземпляров сочинений Пушкина, изд. Суворина. В Москве достать никак нельзя: всё моментально распродается.
Если ты можешь оказать протекцию и купить мне у своего благодетеля и отца (к<ото>рого ты должен уважать, как меня) означенные экземпляры не позже понедельника будущ<ей> недели и выслать их мне с кондуктором курьерского (при письме), то моментально уведомь: я вышлю тебе деньги. Похлопочи, ибо Пушкин нужен до зареза.
Ты не старший брат, а мерзавец: отчего ты не остановил своих младших братьев от такого позорного шага, как подписка на "Солнце". Да сожжет тебя это солнце своими лучами!
Николая не вижу.
Ты ведешь с ним переписку. Напиши ему, пожалуйста, чтоб он прислал или принес мне мои новые черные штаны.
Все здравствуют и кланяются. Мать жаждет узнать, говорит ли твой Кокоша.
Я кланяюсь всем и остаюсь твой талантливый Брат
А. Чехов.
"Дневник гимназиста" мне очень понравился. Избегай только таких фамилий, как Николенко... К чему тебе знакомые и им созвучные имена?
229. Н. А. ЛЕЙКИНУ
8 февраля 1887 г. Москва.
8-го февраля.
Ну, посылаю Вам, добрейший Николай Александрович, рассказ. Целый день мне сегодня мешали писать его, но все-таки я написал. Вообще, чувствую, что начинаю входить в норму и работать регулярнее, чем в январе.
Письмо и расписка от Фонда получены, с комплектом же произошел маленький инцидент. Сегодня утром, когда я еще спал, посланный от Девяткина принес мне комплект и потребовал полтинник за доставку; мои домочадцы полтинника не имели, и комплект был унесен назад. На днях пошлю за ним.
Да, Надсона, пожалуй, раздули, но так и следовало: во-первых, он, не в обиду будь сказано Л<иодору> И<вановичу>, был лучшим современным поэтом, и, во-вторых, он был оклеветан. Протестовать же клевете можно было только преувеличенными похвалами.
Насчет курсисток, которые ведут себя неприлично в церкви, совершенно согласен с Вами. На панихиде по Пушкине у нас в Москве присутствовали литераторши, которые тоже вели себя неприлично. Что делать, батенька! Образование не всегда в ладу с воспитанностью, а литературность тем паче... Кстати сосплетничать: секретарь О-ва любителей словесности, изображавший собою на панихиде Общество, во всё время панихиды вел оживленные разговоры и дебаты о чем-то; сама же панихида, с точки зрения "народа", ради которого она служилась, была неказистой: пели даровые певчие, служил один священник и не горели паникадила... Всё это мелочи, но слишком заметные для тех, у кого внешность играет важную роль во всем, а таких людей у нас ведь большинство...
Пахнет весной. Вам скоро ехать на Тосну, а где я буду жить летом, мне неизвестно.
Иду спать. Кланяюсь Вашим и желаю всех благ. От толщины и большого живота у меня имеется прекрасное медицинское средство, преподанное мне Захарьиным.
Ваш А. Чехов.
230. А. С. СУВОРИНУ
10 февраля 1887 г. Москва,
10 февр.
Уважаемый
Алексей Сергеевич!
Вместе со своим рассказом посылаю Вам рассказ г-жи Киселевой "Ларька-Геркулес". Авторша (помещица) прислала мне его почтой и просила пристроить его в какой-нибудь юмор<истический> журнал, я же, прочитав, решил послать его Вам: не сгодится ли для субботника? Мне кажется, что шероховатости и женственность рассказа окупаются симпатичной темой и краткостью.
Простите, что работаю у Вас так неусердно. Весь январь я болел, ленился и писал пустяки. Целодневная напряженная возня с "домашними обстоятельствами" совсем отняла у меня энергию; чтобы не высохнуть, в конце марта уеду на юг, в Донскую область, в Воронеж<скую > губ<ернию> и проч., где встречу весну и возобновлю в памяти то, что уже начало тускнуть. Тогда, думаю, работа пойдет живее.
Знакомые и незнакомые, преимущественно врачи и женщины, узнав, что я работаю у Вас, обращаются ко мне с просьбами протежировать им в покупке Вашего Пушкина. Лиц, одолевающих меня письмами и карточками, записано у меня ровно сорок. Я слышал, что подписка у Вас не принимается, знаю, что протекция -- зло, но, не имея мужества отказывать, я почел за лучшее сообщить об этих просьбах Вам. В виде образчика посылаю подписной лист, присланный мне из клиник захарьинским ординатором. Подобными просьбами о подписке и протекции и без меня давно уже надоела Вам публика, но я все-таки решаюсь беспокоить Вас: во-1-х, просить за других не совестно, и, во-2-х, мне кажется, что для больничных врачей, педагогов, вообще лиц, занятых от утра до вечера, всегда утомленных и не имеющих времени ожидать в магазине, посредничество и протекция являются необходимостью.
За сим, пожелав Вам всего хорошего и поблагодарив за брата, которому, судя по письмам, живется недурно, пребываю
искренно преданный
А. Чехов.
231. Д. В. ГРИГОРОВИЧУ
12 февраля 1887 г. Москва.
12-го февр.
Уважаемый
Дмитрий Васильевич! Сейчас я прочитал "Сон Карелина", и меня теперь сильно занимает вопрос: насколько изображенный Вами сон есть сон? И мне кажется, что мозговая работа и общее чувство спящего человека переданы Вами и замечательно художественно и физиологически верно. Конечно, сон -- явление субъективное и внутреннюю сторону его можно наблюдать только на самом себе, но так как процесс сновидения у всех людей одинаков, то, мне кажется, каждый читатель может мерить Карелина на свой собственный аршин и каждый критик поневоле должен быть субъективен. Я сужу на основании своих снов, которые часто вижу.
Прежде всего, чувство холода передано Вами замечательно тонко. Когда ночью спадает с меня одеяло, я начинаю видеть во сне громадные склизкие камни, холодную осеннюю воду, голые берега -- всё это неясно, в тумане, без клочка голубого неба; в унынии и в тоске, точно заблудившийся или покинутый, я гляжу на камни и чувствую почему-то неизбежность перехода через глубокую реку; вижу я в это время маленькие буксирные пароходики, которые тащат громадные барки, плавающие бревна, плоты и проч. Всё до бесконечности сурово, уныло и сыро. Когда же я бегу от реки, то встречаю на пути обвалившиеся ворота кладбища, похороны, своих гимназических учителей... И в это время весь я проникнут тем своеобразным кошмарным холодом, какой немыслим наяву и ощущается только спящими. Он очень рельефно припоминается, когда читаешь первые страницы Карелина, а в особенности верхнюю половину 5-й страницы, где говорится о холоде и одиночестве могилы...
Мне кажется, что, родись и живи я постоянно в Петербурге, мне снились бы непременно берега Невы, Сенатская площадь, массивные фундаменты...
Ощущая во сне холод, я всякий раз вижу людей. Случайно я читал критика "Петерб<ургских> ведомостей", который сетует на Вас за то, что Вы вывели "почти-министра" и тем нарушили общий величавый тон рассказа. Я с ним не согласен. Нарушают тон не лица, а их характеристики, прерывающие в нескольких местах картину сна. Лица снятся, и обязательно несимпатичные. Мне, например, всегда при ощущении холода снится один благообразный и ученый протоиерей, оскорбивший мою мать, когда я был мальчиком; снятся злые, неумолимые, интригующие, злорадно улыбающиеся, пошлые, каких наяву я почти никогда не вижу. Смех в окнах вагона -- характерный симптом карелинского кошмара. Когда во сне ощущаешь давление злой воли, неминуемую погибель от этой воли, то всегда приходится видеть что-нибудь вроде подобного смеха. Снятся и любимые люди, но они обыкновенно являются страдающими заодно со мною.
Когда же мое тело привыкает к холоду или кто-нибудь из домашних укрывает меня, ощущение холода, одиночества и давящей злой воли постепенно исчезает. Вместе с теплом я начинаю уже чувствовать, что как будто хожу по мягким коврам или по зелени, вижу солнце, женщин, детей...
Картины меняются постепенно, но резче, чем наяву, так что, проснувшись, трудно припомнить переходы от одной картины к другой. Эта резкость у Вас хорошо чувствуется и усиливает впечатление сна.
Сильно бросается в глаза также и одна подмеченная Вами естественность: видящие сон выражают свои душевные движения именно порывами, в резкой форме, по-детски... Это так верно! Сонные плачут и вскрикивают гораздо чаще, чем бодрствующие.
Простите, Дмитрий Васильевич, мне так понравился Ваш рассказ, что я готов исписать дюжину листов, хотя отлично знаю, что не могу сказать Вам ничего нового, хорошего и дельного. Боясь надоесть и сказать несообразность, я обуздываю себя и умолкаю. Скажу только, что Ваш рассказ кажется мне великолепным. Публика находит его "туманным", но для пишущего, смакующего каждую строку, подобные туманы прозрачнее крещенской воды. При всем моем старании в рассказе я мог уловить только два неважных пятнышка, да и то с натяжкой: 1) характеристики лиц прерывают картину сна и дают впечатление объяснительных надписей, которые в садах прибиваются к деревьям учеными садовниками и портят пейзаж; 2) в начале рассказа чувство холода несколько притупляется в читателе и входит в привычку от частого повторения слова "холод".
Больше я ничего не мог найти и сознаю, что в моем литераторском существовании, когда чувствуется постоянная потребность в освежающих образчиках, "Сон Карелина" составляет явление блестящее. Потому-то вот я не воздержался и дерзнул передать Вам частицу моих впечатлений и мыслей.
Простите за длинноту письма и примите искренние пожелания всего хорошего от преданного
А. Чехова.
232. Ал. П. ЧЕХОВУ
19 или 20 февраля 1887 г. Москва.
Голова садовая!
"Будильник" отвечал тебе в почтовом ящике, а мне сказал, что петерб<ургский> фельетон желателен, но в более бойкой и живой форме. Так как у тебя таланта нет, то едва ли ты удовлетворишь вкусам такого литературного человека, как Левинский.
Насчет Пушкина я написал самому Суворину. Я, Саша, генералов не боюсь. Для тебя Суворин -- Иван Егорч, а для меня, для знаменитого писателя и сотрудника, он -- эксплуататор, или, выражаясь языком гавриловского Александра Николаича, плантатор! Едва ли Суворин найдет удобным отказать мне хотя бы даже из принципа, что протекция -- зло. Я послал ему подписной лист из клиник, от ординаторов, к<ото>рым решительно некогда ждать и толкаться в магазине.
А propos: студенчество и публика страшно возмущены и негодуют. Общественное мнение оскорблено и убийством Надсона, и кражей из издания Литературного фонда и другими злодеяниями Суворина. Галдят всюду и возводят на Суворина небылицы. Говорят, например, что он сделал донос на одного издателя, к<ото>рый якобы выпустил Пушкина за 2 дня до срока. Меня чуть ли не обливают презрением за сотрудничество в "Новом времени". Но никто так не шипит, как фармачевты, цветные еврейчики и прочая шволочь.
С другой же стороны, я слышал, что многие из интеллигентов собираются послать Суворину благодарственный адрес за его издательскую деятельность...
Отчего ты не опишешь своей работы? Чем ты занимаешься вечерами в редакции?
Билибин начинает исписываться. Его скучно читать, особливо в "Пет<ербургской> газ<ете>". Не хочет понять человек, что игриво и легко можно писать не только о барышнях, блинах и фортепьянах, но даже о слезах и нуждах... Не понимает, что оригинальность автора сидит не только в стиле, но и в способе мышления, в убеждениях и проч., во всем том именно, в чем он шаблонен, как баба.
Не будь штанами и кланяйся всем своим.
Мною послан рассказ в "Н<овое> вр<емя>".
Прощай. Сегодня я болен.
Твои А. Чехов.
233. Ал. П. ЧЕХОВУ
22 или 23 февраля 1887 г. Москва.
Недоуменный ум!
Сейчас я имел неосторожность прочитать два твоих открытых письма. Своею безграмотностью, бессодержательностью и отвратительным слогом они испортили мне то светлое настроение, какое я испытывал сегодня, прочитав свой рассказ "Верочка".
60 р. 30 р. -- жалованье маленькое. Скажи Суворину, чтобы он прибавил. Если не прибавить, то поклонись ему в ноги и скажи, что у тебя незаконные дети.
Ты планируешь хронику, сортируешь и чистишь номер... Пусть так, но не касайся своими грязными пальцами моих произведений. Помни свое ничтожество и не забывай, что ты отставная таможня. Твое дело брать взятки, а не соваться в храм славы. Впрочем, я тебя прощаю.
Сообщи: на какой адрес удобнее писать? В Кавалергардскую или в редакцию?
Николай уже три дня живет у меня. Уверяет, что разошелся со своим бергамотом, и корчит из себя влюбленного в Наденьку. Ежеминутно толкует о женитьбе и собирается к Малышеву. Как это ни пусто, но перемена в нем заметна громадная. Рисует он превосходно, пьет сравнительно немного и о Шостаковском не говорит.
В "Будильнике" буду завтра.
Отчего в субботу не было курепинского фельетона? Что сей сон значить?
Хоть ты и говоришь, что я исписался, но я все-таки завтра посылаю субботник. Субботник очень "вумный"! В нем много не ума, а "вума". Я писал Суворину насчет Пушкина. Послал ему письмо ко мне клинических врачей. Ответа до сих пор не получил. Подозреваю твои интриги.
Мишка открыл в себе еще один талант: превосходно рисует на фарфоре. Я покупаю тарелки и краски, он рисует, Бодри выжигает. Получается очень красивая посудная мебель.
Сашичка, иде ты бул?
Отчего ты не работаешь в "Осколках"? Неужели ты уже так зазнался и возмечтал о себе, что даже и деньги тебе не нужны? Гандон ты этакий!..
Липскеров присужден к 6-тимесячному аресту. К кому теперь Мишка будет ходить за долгом? Сидит ли Федоров? Пиши и пиши... "Военные на войне" Маслова -- очень недурная вещь. Видал ли хоть раз Незлобина-Жителя? Видаешь ли Атаву? Пиши мне обо всем, потому что мне нужно знать всё. Слушайся Лейкина.
С почтением
за Гуго-Ворлих
Иоганн Гофф.
234. Н. А. ЛЕЙКИНУ
25 февраля 1887 г. Москва*
25-го февр.
Уважаемый
Николай Александрович!
Вчера послал Вам рассказ, а сегодня строчу письмо, хотя и чувствую, что ничего полезного не напишу для Вашего "чревообъедения", к<ото>рое, судя по Вашим письмам, не поддается массажу... От больших животов я употребляю захарьинское средство, блестящее по результатам, но не всегда доступное силам лечущихся. Средство это заключается в так называемой "молочной диете", при к<ото>рой страждущий в течение 2-х недель не ест ничего, а чувство голода утоляет полустаканами молока. Чай и кофе можно, но насчет прочего -- беда! Если хотите, Вы у себя на даче можете попробовать это средство... Таннер ничего не ел 40 дней, а Вам придется попостить только 2 недели. (На 2-й неделе можно есть котлетку.) Средство, повторяю, блестящее по результатам. Могущий вместити да вместит.
Пальмина не видел с 17-го января.
Отчего Билибин перестал работать в "Газете"? Если он сам бросил, то удивляюсь его бессребренничеству; если же "Газета" отказалась от него, то не могу не удивиться вкусам Худекова и К°, помещающих вместо остроумного И. Грэка какую-то "Сигару" -- жвачку, в которой ни черта не разберешь...
Кстати, где теперь Гермониус? Его что-то не заметно в "Газете".
Насчет "Одесских новостей", печатающих мои рассказы, следовало бы подумать самой "Газете". Прежде всего обкрадывается "Газета", а потом уж я... Вы скажите Худекову, чтоб он сделал ругательную заметочку.
Как идет моя книга?
В конце марта я на один месяц уезжаю на юг. Не будет ли каких поручений?
В Ваших "Сатире и нимфе" заметно авторское увлечение. Вы громоздите столько положений и лиц, что глядите, как бы Вам к концу не запутаться.
Вчера глядел Поссарта в "Манфреде". Недурно.
Погода у нас скверная. То тепло, то холодно, так что, выходя из дому, не знаешь, что надевать: летнее пальто или отцовскую шубу...
Поклон всем Вашим. А за сим, дабы не утомить благосклонного читателя, позвольте поставить точку.
Ваш
А. Чехов.
235. ЧЕХОВЫМ
10 марта 1887 г. Петербург,
Любезные читатели!
Федор Тимофеич пользуется гораздо большими удобствами, когда ночью путешествует по крышам, чем я, ехавши в Питер. Во-первых, поезд ехал 56 часов в сутки; во-2-х, я забыл взять подушку; в-3-х, вагон был битком набит, и, в 4-х, я курил такие папиросы, что чувствовал перхоту не только в горле, но даже в калошах: узнайте, какой сорт табаку покупает Василиса? Удивительное дело: вода в графине воняет нужником, папиросы отвратительны...
Ехал я, понятно, в самом напряженном состоянии. Снились мне гробы и факельщики, мерещились тифы, доктора и проч.... Вообще ночь была подлая... Единственным утешением служила для меня милая и дорогая Анна, которой я занимался во всю дорогу {Речь идет об "Анне Карениной".}.
Кавалергардская так же далека от Невского, где я остановился, как Житная ул<ица> от Кудрина. Квартира Александра хотя и просторна, но не изящна и сумрачна.
Александр абсолютно здоров. Он пал духом, испугался и, вообразив себя больным, послал ту телеграмму.
У Анны Ивановны настоящий брюшной тиф, но не тяжелый. Был у меня с доктором консилиум. Лечат по-моему. Доктор пригласил к себе в гости. Схожу.
В Питере свирепствует брюшной тиф, весьма злокачественный. Лейкинский швейцар, длинный, узкий старик, которого Вы, Маша, помните, вчера умер от тифа.
Деньги вышлю завтра. Сейчас 11 часов понедельника. Вечер. Я в Nомере. Кончив письмо, поеду к Александру.
Когда приеду, не знаю. Погода весенняя.
Обедал у Лейкина. Анна Аркадьевна была больна брюшным тифом, а потому похудела. Дети незаконные здоровы и веселы. Старший мне казался сегодня очень симпатичным и приветливым.
Мне страшно.
Почтение всем: собаке без спины, кнуту, Федору Тимофеичу, Корнееву и проч.
Ешьте поменьше.
Ваш А. Чехов.
Адресуйте в "Осколки".
Везу Александру котлеты, оставшиеся после дороги, -- это для сведения мамаши-таракаши. Съел я, мамаша, только 1/2 хлеба, так что 1 1/2 франзоли остались целы (71/2 к. прибыли). У Алекс<андра> есть деньги.
Мне скучно...
236. М. П. ЧЕХОВОЙ
11 или 12 марта 1887 г. Петербург,
Милейшая! <Посы>лаю {Автограф поврежден.} тебе вексель <для получения дене>г. Из полученного отдай Ми<ше> 10 руб. для уплаты за рояль Клангу. Ввиду так скверно сложившихся обстоятельств я попросил бы тратить возможно меньше.
Когда приеду, не знаю. Александра с его упавшим духом и наклонностью к шофе оставить нельзя до выздоровления его барыни.
Очень возможно, что приеду раньше 15-го. Положительного сказать не могу.
Алекс<андр> здоров. Я проехался напрасно.
Полученный "Истор<ический> вестник" выдай Корнюше.
Пока вообще скверно. Чувствую <себя> висящим между небом и землей.
Почтение Носу с Эфросом и Яше<ньке>.
А. Чехов.
237. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
11 или 12 марта 1887 г. Петербург.
Петербург, 78 No гостиницы.
Талантливейший из всех архитекторов мира!
Вам, конечно, уже известно, что обстоятельства самого поганого и ерундистого свойства нежданно-негаданно погнали меня на север. Вообще мне везет...
Сейчас я сижу в скучнейшем номере и собираюсь переписывать начисто конченный рассказ. Скучаю. Скука усугубляется сознанием безденежья и неизвестности. Когда выеду, не знаю... Нервы расстроены ужасно, так что пульс мой бьет с перебоями. Пишу сие жалобное послание отнюдь не для того, чтобы нагнать на Вас сантиментальную мерлехлюндию и попросить у Вас взаймы, а для того, чтобы Вы не сердились на мою особу за неисправное посещение Дарьи Карловны.
Впрочем, есть и просьба: не забудьте похлопотать о бесплатном проезде в Таганрог и обратно. Сделайте так, чтобы на обратном билете число не выставлялось. Как бы там ни было, будь хоть землетрясение, а я уеду, ибо долее мои нервы не выдержат. Я хочу уехать на юг не позже 31-го марта. Поеду с рублем, но все-таки поеду.
В Питере погода великолепная, но безденежье и отсутствие весеннего пальто, взятого у меня на бессрочный прокат одним нашим общим знакомым, портят всю иллюзию.
Всюду меня встречают с почетом, но никто не догадается дать рублей 1000--2000...
Академическая выставка плоха, но передвижная мне показалась прекрасной по богатству...
Если хотите, черкните мне 2--3 строчки. Адрес: редакция "Осколков".
Весь Ваш, с сапогами, с калошами, с зубами, с жилеткой и проч.
А. Чехов.
238. ЧЕХОВЫМ
13 марта 1887 г. Петербург.
Сим извещаю, что я жив и здоров и тифом не заразился. Сначала я хандрил, ибо скучал и страшился безденежного будущего, но ныне чувствую себя положительно и с характером. На мою голову сыплются сюрпризы: во-1) всё время стоит весенняя погода, и мне мешает гулять только отсутствие пальто, 2) всюду встречают с распростертыми объятиями, 3) Суворин, выражаясь по-жидовски, одолжил мне денег (секрет: 300 руб.) и велел прислать ему материал для издания книги с нововременскими рассказами. Книга будет отпечатана к лету, на условиях, весьма выгодных для меня. И т. д.
Выеду я в воскресенье (может быть). Завтра, в субботу, я у Григоровича, который написал мне большое письмо, но не знает моего адреса.
Суворин толковал со мной от 9 часов вечера до 1 часа ночи непрерывно. Беседа интересная в высшей степени.
На юг я поеду 31-го марта или ранее.
Вот и всё.
В автографе вырезан абзац примерно из пяти строк. 38
Поклон всем, а также собачке без спины, Федору Тимофеичу и кнуту. Корнюше почтение. Скажите, что поручения его исполнены.
Votre a tous {Весь твой (франц.)}
А. Чехов.
Александр здоров и всем шлет поклон.
Рукой Ал, П. Чехова:
Сим свидетельствую, что я здоров, а за Охтою пожар.
А. Чехов.
239. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
17 марта 1887 г. Москва.
Многоуважаемая
Мария Владимировна!
Надеюсь, что теперь Вы поверите мне и не станете обвинять во лжи: не приехал я в Бабкино, ибо ездил в Питер, куда был вызван телеграммой брата. Подробности Вам известны от сестры. То же самое, но только в миниатюре, не пустило меня в Бабкино и на масленой: заболела мать семейства, которую я не решился оставить без доктора. Впрочем, всё это суета сует.
Как ни тосклива была моя последняя поездка в П<етербург>, но и на ней оправдалась поговорка, что нет худа без добра. Во-1-х) я имел случай беседовать с управляющим "Петербургской мастерской учебных пособий" о Вашем издании; ему Вы пошлете на комиссию с моим письмом. Кстати: когда начнет печататься Ваша книга? Чем раньше, тем лучше. Книги вообще идут не сразу, а измором, через час по столовой ложке, а потому, чем раньше издадите, тем скорее продадите. Во-2-х) я ограбил Суворина, взяв у него большущий аванс; в-3-х) Суворин издает мои нововременские рассказы отдельной книжкой. Все мои Верочки, Ведьмы, Агафьи и проч. едут завтра в Питер, а дня через 2--3--4 будут уже в наборе. Издание на весьма выгодных условиях. Успех, конечно, несомненный, ибо в Питере признают теперь только одного писателя -- меня! Видите, я даже перед собой лицемерю.
Петербург произвел на меня впечатление города смерти. Въехал я в него с напуганным воображением, встретил на пути два гроба, а у братца застал тиф. От тифа поехал к Лейкину и узнал, что "только что" лейкинский швейцар на ходу умер от брюшного тифа. От Лейкина поехал к Голике: у этого старший сын болен крупом и дышит не горлом, а в трубочку; отец и мать плачут... Еду на выставку, там, как назло, попадаются всё дамы в трауре {На 2-й день приезда лечил мать осколочной конторщицы, умирающую от чахотки.}.
Но всё это пустяки. Вы послушайте, что дальше. Приезжаю я к Григоровичу. Старичина поцеловал меня в лоб, обнял, заплакал от умиления, и... от волнения у него приключился жесточайший припадок грудной жабы. Он невыносимо страдал, метался, стонал, а я 2 1/2 часа сидел возле него, браня во все лопатки свою бессильную медицину. К счастью, приехал Бертенсон, и я мог бежать. Старик серьезно болен и, вероятно, скоро умрет. Для меня это незаменимая потеря. С собой я привез его письмо, которое он начал писать ко мне: описывает подробно свою болезнь и проч.
Каковы впечатления? Право, запить можно. Впрочем, говорят, для беллетристов всё полезно.
Однако мое письмо отвратительно и скучно. Прекращаю бесчинство и остаюсь уважающим и искренно преданным.
А. Чехов. Василиса и Сережа, мое Вам почтение-с!
240. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
17 марта 1887 г. Москва.
Elegantissime!
Я, подобно Вам, вернулся в Москву и уже вошел в свою колею. В Питере я получил Вашу телеграмму и послал Вам ответ во "Францию".
Не найдете ли Вы возможным сегодня вечером почтить меня Вашим присутствием?
31-го я еду. Непременно еду! Если заболею тифом, то и тогда поеду!
Ваш А. Чехов.
NB: На дорогу я взял у Суворина аванс! Ура-а-а!
241. А. С. СУВОРИНУ
18 марта 1887 г. Москва.
18-го марта.
Уважаемый
Алексей Сергеевич!
Сегодня я выбрал и послал Вам для моей будущей книги 16 рассказов. Будьте добры сделать распоряжение, чтобы в типографии смеряли мой материал и, если не хватит его, уведомили бы меня (Кудринская Садовая, д. Корнеева) или моего брата Александра, который не замедлит дать мне знать {* Размер книги --"Необыкновенные рассказы" Э. Поэ.}.
Названия для книги я не мог придумать. "Мои рассказы", просто "Рассказы", -- а остальное, что приходило мне в голову, или претенциозно, или старо, или неумно.
Книгу я думаю посвятить Д. В. Григоровичу.
Перед отъездом я был у Д<митрия> Васильевича) и наблюдал его грудную жабу. Страдания его едва выносимы, продолжительны и усугубляются страхом смерти, которая, вероятно, близка. Сама по себе грудная жаба -- болезнь неважная, но у Д<митрия> Васильевича) она является симптомом болезни, которая называется атероматозным процессом, перерождением артерий,-- недуг старческий и неизлечимый. Об этой болезни Вы составите себе ясное представление, если вообразите обыкновенную каучуковую трубку, которая от долгого употребления потеряла свою эластичность, сократительность и крепость, стала более твердой и ломкой. Артерии становятся такими вследствие того, что их стенки делаются с течением времени жировыми или известковыми. Достаточно хорошего напряжения, чтобы такой сосуд лопнул. Так как сосуды составляют продолжение сердца, то обыкновенно и само сердце находят перерожденным. Питание при тлкой болезни плохо. Само сердце питается скудно, а потому и сидящие в нем нервные узлы, не получая питания, болят -- отсюда грудная жаба.
Как бы ни пугали доктора, но Д<митрий> Васильевич) может еще жить долго, хотя может умереть и завтра: трудно сказать, когда, в какой день и час лопнет натянутая струна или обвалится сгнившая крыша. Мой отец, ровесник Д(митрия) Васильевича), живет с перерождением артерий уже 10 лет. Наш профессор минералогии с такими же артериями и с грудной жабой продолжает читать лекции. Всё зависит от индивидуальности каждого отдельного случая.
31-го марта я еду. Чтобы не беспокоить Вас, о книге я буду писать брату (конечно, если понадобится что-нибудь).
Пасхальный рассказ постараюсь прислать.
Пожелав Вам и Вашей семье хорошего, не дождливого лета, здоровья и покоя, остаюсь искренно преданный
А. Чехов.
242. Ал. П. ЧЕХОВУ
19 марта 1887 г. Москва,
19.
Ничтожество!
Прежде всего ты штаны за то, что не пишешь ничего о здравии твоих домочадцев; это здравие составляет злобу дня для обоих этажей корнеевского дома.
Вчера я послал Суворину материал для будущей книги. Так как 31-го я еду, то книгой придется заняться тебе; без твоего вмешательства не оберешься опечаток и недоразумений всяческих. Будь хозяйским оком! Посылаю при сем циркулярик, коим будешь соображаться. За таковой твой труд я позволю тебе на визитных карточках именоваться "братом знаменитого писателя". Блюди, чтоб не было опечаток, чтоб рассказы печатались в порядке, обозначенном в циркулярике, чтоб в случае недостачи материала ты моментально давал знать мне, а в случае моего отсутствия -- Мишке, к<ото>рый будет высылать недостающее, и т. д. Вообще делай всё, что найдешь целесообразным и безвредным для моего кармана и славы.
За сим еще просьба. Пришли мне письмо к Троицкому или Вальронду; желательно, чтобы это письмо не ставило меня в фамильярное положение по отношению к адресату; ты пиши не обо мне, а о деле.
В-третьих, после 1-го обязательно пиши мне письма 2 раза в неделю. Без писем я издохну в степи. Адрес: Таганрог, дом М. Е. Чехова. Дядьке мой адрес будет известен. Пожалуйста, пиши! Марки в мой счет.
За сим прощевайте. Поклон всем. Николке жму Руку.
А. Чехов.
Далее следует циркуляр.
Величина книги, шрифт и прочее -- такие же, как "Необыкновенные рассказы" Поэ,
Название книги -- "Мои рассказы" или просто "Рассказы",-- как захочет Ал<ексей> Сер<геевич>.
Книга посвящается Дмитрию Васильевичу Григоровичу.
Рассказы помещаются в таком порядке: 1) "Мечты". 2) "Пустой случай". 3) "Недоброе дело". 4) "Дома". 5) "Ведьма". 6) "Верочка". 7) "В суде". 8) "Беспокойный гость". 9) "Панихида". 10) "На пути". И) "Несчастье". 12) "Событие". 13) "Агафья". 14) "Враги". 15) "Кошмар". 16) "Святою ночью".
Если окажется, что материала я прислал больше, чем нужно, то можно выбросить "Событие", "В суде" и в крайнем случае "Пустой случай".
На обложке книги объявление:
"Того же автора "Пестрые рассказы", большой том убористой печати, 375 страниц. Цена 2 руб. Выписывающие из редакции "Осколков" (Петерб<ург>) за пересылку не платят".
243. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
21 марта 1887 г. Москва.
21.
Про какой орден Вы пишете, уважаемая Мария Владимировна? Я не понял... Если Вы намекаете на тот красный шнур, который я ношу на шее из уважения к вкусу и носу известной Вам израильтянки, то спешу Вас уверить, что заслуг с моей стороны не было никаких, а потому означенный шнур совсем нельзя назвать орденом. Скорее это петля -- символ любви, семейного счастья.
К тому, что Вас поражает, мы давно уже привыкли, как к белому потолку. Русские книгопродавцы кулаки, но мы так напуганы, что 25 р. за лист кажется нам ценой красной, настоящей. Для журнала такая цена -- разбой и душегубство, для книгопродавца же -- почти норма. Все книгопродавцы не дали бы Вам дороже 25 р., как не дали бы и мне, если бы я захотел продать им свои словоизвержения, бывшие уже раз в печати. Берите же Ваши 50 р. и пойте Исайя ликуй... Браните же себя только за то, что Вы не поторговались заранее о количестве экземпляров. Авторы обыкновенно продают свои произведения по 25 р. на один завод, т.е. на 1200 экземпляров >. 3000 -- цифра кулаческая. Так и знайте, что Ваша шальная пуля навеки застряла в кармане Мамонтова и не вернуться ей к Вам до страшного суда. 3000 продать трудно, очень трудно! Сначала книга пойдет бойко, но к концу начнет чахнуть, чахнуть... издохнуть не издохнет, на манер вейнберговской блохи, но будет хуже: на полке Мамонтова будут лежать без движения последние 100--200 экземпляров), а Вы не будете иметь права издавать вновь...
Впрочем, Вам не резон особенно возмущаться и цифрой. Мамонтов, печатая 3000, рискует, а Вы нет...
Продавать книгу Вам самим и платить М<амон-тов>у проценты, или же наоборот, М<амонтов>у продавать, а Вам брать проценты -- тоже не резон. Конечно, выгодней издавать книги так, как я, Лейкин и проч., но ведь мы живем в столицах, знаем книжников наизусть и нас не так легко надуть, как Вас.
В конце концов плохой воробей в руке лучше, чем райская птица в раю. Лучше сейчас 50, чем через 2 года 200 или через час по столовой ложке по 10... Право, так! Если бы издатель предложил мне за 25 листов моих "Пестрых рассказов" по 25 р. за лист с самого начала, то я возликовал бы, хотя в будущем мне предстоит получить за них что-то около тысячи.
Вообще позвольте смиреннейшему литератору преподать Вам правило: жалейте Ваши рассказы, когда отдаете их иродам Истоминым с их белобрысыми детями, но не жалейте, отдавая книгопродавцам. К чему жалеть то, что уже было раз напечатано и принесло лепту?
Ах! Летом, читая критику на Вашу книгу, я буду чувствовать себя счастливым! Как я буду злорадствовать и ехидно потирать руки! Бррр!
Я купил себе новую шляпу.
Сейчас был у нас Алексей Сергеевич. Завтра мы опять увидимся с ним. Кажется, поедем завтракать. Поклон Василисе и Сереже. А за сим простите за небрежное писанье преданного и не совсем здорового
А. Чехова.
Приложение к письму. На мой вопрос о судьбе "Ларьки" Суворин сказал: -- Ах, не читал еще, голубушка! Надо прочитать... прочту... Ах, боже мой, такая пропасть хлопот! О чем, бишь, вы? Ах да!
Сейчас получил известие, что мой недавно оженившийся коллега болен сыпным тифом и плох. Приглашают ехать к нему. Не поеду!!!!
Поклон Архангельским и шапочке в тышечке.
244. Н. А. ЛЕЙКИНУ
21 марта 1887 г. Москва.
21 марта.
Добрейший
Николай Александрович! Сегодня, в субботу, вечером я посылаю курьерским рассказ в "Газету"; кстати, надумал написать и Вам, не столько ради словопрения, сколько ради успокоения Ваших бушующих невров. Сообщаю Вашим неврам, что завтра я обязательно сяду за рассказ для "Осколков" и вышлю его заказным, так что получите Вы его во вторник к вечеру. Не сумлевайтесь. На всякий случай я не посылаю "Будильнику" приготовленный для него "Монолог кота"; сейчас переименую в монологе московские места на питерские и спрячу его для Вас.-- Стало быть, что-нибудь да вышлю. Для рассказа тема имеется, так что засяду на готовое. Итак -- будьте покойны.
31-го я еду обязательно. До отъезда я еще буду писать Вам, но и теперь ничто не мешает мне попросить Вас усиленно писать мне письма на юг. Пишите мне, не считаясь визитами и не дожидаясь моего ответа, а за это я Вам буду подробно описывать свое путешествие, которое, по всей вероятности, выйдет странным и диким. Живя в пустынях и степях, беседуя со зверями, тараканя волчиц и диких коз, я, вероятно, буду сильно скучать по цивилизации, а потому Вы поймете цену писем. Непременно пишите.
Вероятно, я простудился в дороге. Насморк, общая слабость, одурение и шум в левом ухе, должно быть, вследствие катара левой евстахиевой трубы. Писать трудно. Больше лежу и лежа читаю. Температура нормальна, аппетит хорош... Поймите болезнь! Никакая медицина не разберет.
Погода у нас мерзкая. Идут снег и дождь, ездят в санях и на пролетках, тепло и холодно... Сам чёрт не разберет, в чем дело.
Вчера узнал, что бывший городской голова Третьяков велел купить для себя 2 экз<емпляра> моей книги. Значит, понемножку продается...
Свой южный адрес сообщу во благовремении, а пока будьте здравы и невредимы. Поклон Вашим.
Ваш А. Чехов.
245. Г. М. ЧЕХОВУ
23 марта 1887 г. Москва.
23-го марта.
Дорогой Георгий,
посылаю тебе газетное объявление, из которого ты увидишь, что обещанный мною Пушкин еще не отпечатан и выйдет в свет только в конце апреля. Первое издание разошлось в один день, так что я даже для себя не мог достать Пушкина, второе же издание печатается в количестве 100 тысяч экземпляров, а поэтому и печатается так долго. Твой дядя П<авел> Е<горович) вышлет тебе Пушкина тотчас же по получении его в Москве. Об этом я просил его, так как сам выслать не могу, ибо в апреле и в мае меня в Москве не будет.
Мою книгу получишь при необыкновенных обстоятельствах, не позже 1-го дня Пасхи... Если ты умеешь хранить секреты, то тайно, чтобы никто не знал у вас дома, выйди на вокзал в страстную субботу к 5 часам вечера.
На днях я вернулся из Петербурга, куда ездил по делам.
Напиши, что это у Вас за пожар был? Что горело?
Поклонись всем и будь здоров.
Твой А. Чехов.
246. Ал. П. ЧЕХОВУ
25 марта 1887 г, Москва.
Г. Гусев! Я послал Вам на днях письмо. Ответа нет, значит письмо не получено Вами, иначе я не понимаю Вашей, м<илостивый> г<осударь>, жестокости. Мать ужасно боится за здоровье гг. Гусевых, и долг порядочного чеаэка успокоить ее. Жду и упрекаю в нерадении.
А. Чехонте.
На обороте:
Петербург, Кавалергардская 20, кв. 42
Его высокородию Александру Павловичу Чехову.
247. А. С. СУВОРИНУ
27 марта 1887 г. Москва.
27-го марта.
Уважаемый
Алексей Сергеевич!
Посылаю Вам неважную справку, наведенную мною у одного помещика Зарайского уезда насчет Селивановского имения:
"Орешково, в 5--6 верстах от ст. Дивово, около 400 десятин, в том числе 75 десятин хорошего луга. Состояние имения удовлетворительное. Лес неважный, дом большой и хороший. О продаже имения ничего не слышно. Если Селиванов захочет продать, то в Рязани даже те, кому не нужно, дадут ему сейчас 125 р. за десятину. При продаже С<еливанов>, наверное, запросит 175 р. за десятину, но согласится на 150--140".
В Звенигородском уезде Моск(овской) губ<ернии> продается бывшее имение Шиловского, которое я видел. Имение красивое, уютное, с прекраснейшим парком (пихты и лиственницы), с рекой, прудами, изобилующими рыбой, с церковью, театром, художнической мастерской, со статуями и монументами, которые в лунную ночь похожи на мертвецов, с громоотводами и проч. Стоит 50--60 000. Дом средний. Недостаток: отсутствие вблизи телеграфа (12 верст) и ж<елезной> дороги (30 в<ерст>).
Через неделю я еду. Пожелав Вам и Вашей семье всего хорошего, пребываю преданный
А. Чехов.
248. Ал. П. ЧЕХОВУ
27 марта 1887 е. Москва.
Душа моя! Большого письма я не получил, как не получил твоей телеграммы, которую ты, как говорил, послал мне. Перед выездом из Москвы я буду писать тебе пространно, но теперь прошу, напиши мне длинно о здоровье А<нны> И<вановны>, о судьбе посланного мною материала для книги, хватило ли этого материала и т. д. Напиши поскорее. При брюшном тифе бронхит с обильным выделением мокроты -- обычное явление. От тифа поправиться нельзя в 1 -- 2 месяца.
Твой А. Чехов.
На обороте:
Петербург,
Кавалергардская 20, кв. 42
Александру Павловичу Чехову.
249. Н. А. ЛЕЙКИНУ
28 марта 2887 г. Москва. 28-го марта.
Добрейший
Николай Александрович! Одновременно с сим посылаю денежный пакет со вложением 2-х квитанций и... о позор! 11 р. 70 к. (копейки для удобства -- почтовыми марками). Посылать рассказ вместе с деньгами я не захотел, боясь, что за деньгами Вы пошлете в почтамт не скоро.
Если позволит здоровье, 31-го или 1-го я уезжаю на юг. Прощайте. Желаю Вам жития мирна и безгрешна, ложа нескверна, здравия, спасения и во всем благого поспешения. Пишите мне почаще и побольше по адресу: "г. Таганрог, Конторская улица, дом М. Е. Чехова" {Адрес для телеграфа: Таганрог, Чехову.}. В 1-й день Пасхи я буду уже там.
Гонорар тоже в Таганрог.
На юге я постараюсь писать поменьше. Это значит, что я буду писать мелочи, из коих добрую половину буду присылать Вам.
Возвращусь я в июне и тотчас же поеду к Вам на дачу. (Село Ивановское на Неве... так?)
Я недоумеваю: как может Салаев торговать Вашими и моими книгами, если в Москве не слышно про них? Без реклам нельзя. Не говоря уже про мою книгу, Вам следовало бы прорекламировать в Москве все свои издания, да не в одном "Листке", но и в "Русских ведомостях", в "Будильнике", который читают смеющиеся люди, в "Курьере"... Чем уступать Петровскому 50%, гораздо выгоднее рекламироваться. Вы, насколько я понимаю Вас, не верите рекламе, а потому жалеете для нее бросить деньги. "Осколки" и осколочные издания меньше всего рекламируются -- достаточно видеть это, чтобы заметить Ваше нерасположение к газетным объявлениям. Сейчас видно, что в Вас мало американского духа. По-моему, издательство -- риск, а где один риск, там следует решаться и на другой -- на рекламу, которая должна быть солидна. На Вашем месте, я даже открыл бы в Москве лавочку -- "Контору Осколков" -- маленький книжный магазин.
Впрочем, всё это скучно, как плохая погода.
Семья будет жить на даче в Воскресенске. Я хотел приискать что-нибудь поновее, но ввиду своего отъезда отложил хлопоты до будущего сезона. Семья мечтает, что в 88 году я повезу ее для дачного жития на берег Азовского моря. Это, конечно, возможно, особливо ежели найдутся бесплатные билеты для проезда. Из Харькова я вышлю Вам письмо: закрытое -- если останусь на день в Харькове, и открытое -- если поеду мимо Х<арькова>. А теперь прощайте. Поклонитесь Вашим и пишите.
Ваш А. Чехов.
250. П. Г. РОЗАНОВУ
Конец марта, до 30, 1887 г, Москва.
Милейший мой collega и благоприятель Павел Григорьевич! Знать, нам не суждено повидаться в этом году. Всё время собирался к Вам потолковать, но увы! то некогда было, то в Питер ездил, то болел... Недавно вернулся из Питера, а 31-го марта опять уезжаю, на юг. Приходится поневоле отвечать Вам не визитом, а письмом...
Насчет "Врачебного быта" я беседовал в Питере со сведущими людьми. По их мнению, это издание не пойдет уже по одному тому, что материала едва хватит на 5--6 No. Помещать статьи таких полуграмотных маньяков, как д-р Эберман, невозможно, а грамотных врачей-публицистов пока взять негде.
Я рад, что Вы, шипучий человек, не отказались от мысли о медиц<инской> газете. Но к чему Вам врачебный быт? Не полезнее ли издавать что-нибудь специально медицинское?
Я слушал Ваш реферат на съезде. Вопрос, затронутый Вами, почтенен, и я радовался за Вас, хотя и досадовал, что Вы писали реферат без помощи какого-нибудь ученого юриста-законоведа. Впрочем, об этом поговорим. Почтение Вашей супруге. Прощайте.
Ваш А. Чехов.
Мой адрес: г. Таганрог, Конторская ул., дом М. Е. Чехова.
Если напишете, отвечу.
Вы ужасно далеко живете! Съездить в Полтаву гораздо легче, чем к Вам.
На обороте:
Доктору Павлу Григорьевичу Розанову.
251. Н. А. ЛЕЙКИНУ
30 марта 1887 г. Москва.
Получил я Ваше письмо не 31, а сегодня, 30, добрейший Николай Александрович! Спешу писать покороче, ибо строчу в "Нов<ое> время".
"Кот" в Вашем распоряжении.
Деньги, рассказ и письмо Вам вчера посланы.
Гонорар 13 рублей пусть Билибин вышлет мне вместе с апрельским гонораром в мае.
Я еду 1-го или 2-го, но не позже.
В Таганроге буду ждать Ваших писем, а пока жму Вам руку и пребываю
Ваш А. Чехов.
252. М. П. ЧЕХОВОЙ
3 апреля 1887 г. Орел.
Я в Орле. 4 часа 50 мин. утра.
Пью кофе, похожий вкусом на копченого сига. На полях снега нет. Ехать не скучно. Нет конвертов, потому не шлю дневник. Во всем слушайтесь Ваню. Он положительный и с характером.
Поклоны всем.
А. Чехов.
На обороте.
Москва,
Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой.
253. М. П. ЧЕХОВОЙ
4 апреля 1887 г. Славянск.
Суббота, 7 часов утра. Славянск.
Туман и облака. Не видно ничего. Птицы, крокодилы, зебры и прочие насекомые попрятались. Спал я великолепно. Компании во всю дорогу попадались хорошие. Христос воскрес! Ведь это письмо Вы получите на 2--3 день праздника. Из Таганрога пришлю большое письмо. Вижу хохлов и биков. Интеллигенты, снующие по вагонам, напоминают камбурят. Паршивенькие такие.
Votre a tous
А. Чехов.
На обороте:
В Москву.
Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой.
254. Н. А. ЛЕЙКИНУ
7 апреля 1887 г. Таганрог.
7-го апреля. Таганрог.
Христос воскрес, милейший Николай Александрович! Письмо Ваше получил вчера. Принес его мне почтальон в рыжем пальто и с добродушной рожей; сдав письмо, он положил свою сумку около таза на скамейку и сел в кухне пить чай, нимало не беспокоясь об адресатах. Совсем Азия! Такая кругом Азия, что я просто глазам не верю. 60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов -- никаких... Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, сантуринское, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг... Местоположение города прекрасное во всех отношениях, климат великолепный, плодов земных тьма, но жители инертны до чёртиков... Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны, но всё это пропадает даром... Нет ни патриотов, ни дельцов, ни поэтов, ни даже приличных булочников.
В субботу я еду в Новочеркасск, где шаферствую у одной богатой казачки. Опившись донского, я вернусь в Таганрог и 14 еду к Донцу. Вы все-таки продолжайте мне писать в Таганрог.
Маленькая просьба: возможно скорее справьтесь у Вашего чернобородого массажиста, какое практическое руководство по массажу считается лучшим? Ответ его благоволите написать на бланке открытого письма и послать по адресу: г. Таганрог, доктору Ивану Васильевичу Еремееву. Этим Вы меня премного обяжете, ибо я и мой collega будем в мае массажировать одного толстяка. Пожалуйста, не забудьте.
Ах, какие здесь женщины!
Вчера ездил глядеть море. Хорошо! Одна только беда: желудочно-кишечный катар от перемены воды и пищи. То и дело бегаю. А ватер-клозеты здесь на дворе, у чёрта на куличках... Пока добежишь, так успеешь подвергнуться многим неприятным случайностям.
Написал в "Газету" рассказ и сейчас повезу его на вокзал вместе с этим письмом.
Пишите же. Поклон Прасковье Никифоровне и Феде.
Прощайте.
Ваш А. Чехов.
255. ЧЕХОВЫМ
7 апреля 1887 г. Таганрог.
7-го апреля.
Благосклонные читатели и благочестивые слушатели!
Стрепетом продолжаю, соблюдая хронологический порядок.
2-е апреля. От Москвы до Серпухова ехать было скучно. Спутники попались положительные и с характером, все время толковавшие о ценах на муку. В Серпухов прибыл в 7 ч<асов>. Ока чиста и хороша. Пароходы ходят в Каширу и Калугу. Не мешает когда-нибудь съездить.
В Тулу, всем городам затулу, приехал в 11. Познакомился в вагоне с офицером Волжинским, давшим мне свою карточку и пригласившим к себе в Севастополь. Едет он из Москвы, где его брат, доктор, приехавший из уезда на съезд врачей, умер от сыпного тифа и оставил вдову. В Туле шнапс-тринкен, легкое опьянение и шляфен. Спал, скрючившись в 3 погибели, а la Федор Тимофеич: носки сапогов около носа. Проснулся в Орле, откуда послал в Москву открытое письмо. Погода хорошая. Снег попадается редко.
В 12 часов Курск. Час ожидания, рюмка водки, уборная с умываньем и щи. Пересадка. Вагон битком набит. Тотчас же после Курска знакомство: харьковский помещик, игривый, как Яша К<орнеев>, дама, к<ото>рой в Петербурге делали операцию, тимский исправник, хохол-офицер и генерал в военно-судейской форме. Решаем социальные вопросы. Генерал рассуждает здраво, коротко и либерально; исправник -- тип старого, испитого грешника гусара, тоскующего по клубничке,-- манерничает, как губернатор: прежде чем сказать слово, долго держит раскрытым рот, а сказав слово, долго рычит по-собачьи: э-э-э-э...; дама впрыскивает себе морфий и посылает мужчин на станцию за льдом...
В Белграде щи. В Харьков приезжаем в 9ч<асов>. Умилительное прощание с исправником, генералом и прочими. Вагон почти пуст. Я и Волжинский берем по длинному дивану и засыпаем скоро без помощи маменькиной бутылки. В 3 часа ночи просыпаюсь: мой офицер собирает вещи, чтобы уходить. Лозовая. Прощаемся, пообещав бывать (?!) друг у друга. Засыпаю и еду дальше. Просыпаюсь в Славянске, откуда шлю открытое письмо. Тут новая компания: помещик вроде Иловайского и контролер железной дороги. Судим железные дороги. Контролер рассказывает, как Лозово-Севастоп<ольская> дорога украла у Азовской 300 вагонов и выкрасила их в свой цвет.
Харцызская. 12 часов дня. Погода чудная. Пахнет степью и слышно, как поют птицы. Вижу старых приятелей -- коршунов, летающих над степью...
Курганчики, водокачки, стройки -- всё знакомо и памятно. В буфете порция необыкновенно вкусных и жирных зеленых щей. Потом прогулка по платсформе. Барышни. В крайнем окне второго этажа станции сидит барышня (или дама, чёрт ее знает) в белой кофточке, томная и красивая. Я гляжу на нее, она на меня... Надеваю пенсне, она тоже... О чудное видение! Получил катар сердца и поехал дальше. Погода чергтовски, возмутительно хороша. Хохлы, волы, коршуны, белые хаты, южные речки, ветви Донецкой дороги с одной телеграфной проволокой, дочки помещиков и арендаторов, рыжие собаки, зелень -- всё это мелькает, как сон... Жарко. Контролер начинает надоедать. Котлеты и пирожки наполовину целы и начинают попахивать горечью... Сую их под чужой диван вместе с остатками водки.
5-й час. Видно море. Вот она, ростовская линия, красиво поворачивающая, вот острог, богадельня, дришпаки, товарные вагоны... гостиница Белова, Михайловская церковь с топорной архитектурой... Я в Таганроге. Меня встричаить Егорушка, здоровеннейший парень, одетый франтом: шляпа, перчатки в 1 р. 50 к., тросточка и проч. Я его не узнаю, но он меня узнает. Нанимает извозчика и едем. Впечатления Геркуланума и Помпеи: людей нет, а вместо мумий -- сонные дришпаки и головы дынькой. Все дома приплюснуты, давно не штукатурены, крыши не крашены, ставни затворены... С Полицейской улицы начинается засыхающая, а потому вязкая и бугристая, грязь, по к(ото>рой можно ехать шагом, да и то с опаской. Подъезжаем...
-- Ета, ета, ета... Антошичька...
-- Ду-ушенька!
Возле дома -- лавка, похожая на коробку из-под яичного мыла. Крыльцо переживает агонию, и парадного в нем осталось только одно -- идеальная чистота. Дядя такой же, как и был, но заметно поседел. По-прежнему ласков, мягок и искренен. Л<юдмила> П<авловна>, "радая", забула засыпать дорогого чая и вообще находит нужным извиняться и отбрехиваться там, где не нужно. Смотрит подозрительно: не осужу ли? Но при всем том рада угостить и обласкать. Егорушка -- малый добрый и для Таганрога приличный. Франтит и любит глядеться в зеркало. Купил себе за 25 р. женские золотые часы и гуляет с барышнями. Он знаком с Мамаки, с Горошкой, с Бакитькой и другими барышнями, созданными исключительно для того только,чтобы пополнять в будущем вакансии голов дыньками. Владимирчик, наружно напоминающий того тощего и сутуловатого Мищенко, к<ото>рый у нас был, кроток и молчалив; натура, по-видимому, хорошая. Готовится в светильники церкви. Поступает в духовное училище и мечтает о карьере митрополита. Стало быть, у дяди не только своя алва, но будет даже и свой митрополит. Саша такая же, как и была, а Леля мало отличается от Саши. Что сильно бросается в глаза, так это необыкновенная ласковость детей к родителям и в отношениях друг к другу. Ирина потолстела. В комнатах то же, что и было: портреты весьма плохие и Коатсы с Кларками, распиханные всюду. Сильно бьет в нос претензия на роскошь и изысканность, а вкуса меньше, чем у болотного сапога женственности. Теснота, жара, недостаток столов и отсутствие всяких удобств. Ирина, Володя и Леля спят в одной комнате, дядя, Л<юд-мила> Щавловна) и Саша -- в другой, Егор в передней на сундуке; не ужинают они, вероятно, умышленно, иначе их дом давно бы взлетел на воздух. Жара идет и из кухни и из печей, к<ото>рые всё еще топятся, несмотря на теплое время. Ватер у чёрта на куличках, под забором; в нем то и дело прячутся жулики, так что ночью испражняться гораздо опаснее для жизни, чем принимать яд. Столов нет, если не считать ломберных и круглых, поставленных только ради украшения комнат. Нет ни плевальниц, ни приличного рукомойника... салфетки серы, Иринушка обрюзгла и не изящна... то есть застрелиться можно, так плохо! Не люблю таганрогских вкусов, не выношу и, кажется, бежал бы от них за тридевять земель.
Дом Селиванова пуст и заброшен. Глядеть на него скучно, а иметь его я не согласился бы ни за какие деньги. Дивлюсь: как это мы могли жить в нем?! Кстати: Селиванов живет в имении, а его Саша в изгнании...
Напиваюсь чаю и иду с Егором на Большую улицу. Вечереет. Улица прилична, мостовые лучше московских. Пахнет Европой. Налево гуляют аристократы, направо -- демократы. Барышень чёртова пропасть: белобрысые, черноморденькие, гречанки, русские, польки... Мода: платья оливкового цвета и кофточки. Не только аристократия (т. е. паршивые греки), но даже вся Новостроенка носит этот оливковый цвет. Турнюры не велики. Только одни гречанки решаются носить большие турнюры, а у остальных не хватает на это смелости.
Вечером я дома. Дядя облачается в мундир церковного сторожа. Я помогаю ему надеть большую медаль, к<ото>рую он раньше ни разу не надевал.
Смех. Идем в Михайловскую церковь. Темно. Извозчиков нет. По улицам мелькают силуэты дришпаков и драгилей, шатающихся по церквям. У многих фонарики. Митрофаньевская церковь освещена очень эффектно, снизу до верхушки креста. Дом Лободы резко выделяется в потемках своими освещенными окнами.
Приходим в церковь. Серо, мелко и скучно. На окнах торчат свечечки -- это иллюминация; дядино лицо залито блаженнейшей улыбкой -- это заменяет электрическое солнце. Убранство церкви не ахтительное, напоминающее Воскресенскую церковь. Продаем свечи. Егор, как франт и либерал, свечей не продает, а стоит в стороне и оглядывает всех равнодушным оком. Зато Владимирчик чувствует себя в своей тарелке...
Крестный ход. Два дурака идут впереди, машут бенгальскими огнями, дымят и осыпают публику искрами. Публика довольна. В притворе храма стоят создатели, благотворители и почитатели храма сего, с дядей во главе, и с иконами в руках ждут возвращения крестного хода... На шкафу сидит Владимирчик и сыплет в жаровню ладан. Дым такой, что вздохнуть нельзя. Но вот входят в притвор попы и хоругвеносцы. Наступает торжественная тишина. Взоры всех обращены на о. Василия...
-- Папочка, еще подсыпать?-- вдруг раздается с высоты шкафа голос Владимирчика.
Начинается утреня. Я беру Егора и иду с ним в собор. Извозчиков нет, и поневоле приходится идти пешком. В соборе прилично, чинно и торжественно. Певческая великолепна. Голоса роскошны, но дисциплина никуда не годится. Покровский поседел; голос его стал уже глуше и слабее. Дьякон Виктор неузнаваем. Григоревич похож на мертвеца.
В соборе встречаю И. И. Лободу, которого узнаю издали по его красному мясистому затылку. Беседуем до конца службы.
Из собора пешком домой. Ноги болят и немеют. Дома разговенье в Иринушкиной комнате: прекрасные куличи, отвратительная колбаса, серые салфетки, духота и запах детских одеял. Дядя разговляется у о. Василия. Наевшись и выпив сантуринского, ложусь и засыпаю под звуки: "ета... ета... ета..."
Утром нашествие попов и певчих. Я иду к Агалиным. Полина Ивановна рада. Липочка не выходит ко мне, потому что не пускает ревнивый муж. Николай Агали, здоровый балбес, держащий везде выпускной экзамен, не выдерживающий и мечтающий о Цюрихском университете. Глуп. От Агали иду к т-те Савельевой, к<ото>рая живет на Конторской ул<ице> в покривившемся заржавленном флигеле. В двух крошечных комнатах стоят 2 девических ложа и колыбель. Из-под кроватей наивно и уютно выглядывают Яковы Андреичи. Евг<ения> Иасоновна живет без мужа. Детей двое. Ужасно подурнела и пожухла. По всем видимостям, несчастна. Ее Митя служит где-то на Кавказе в станице и живет там на холостом положении. Вообще свинья.
Еду к Еремееву, не застаю и оставляю записку. Отсюда к т-те Зембулатовой. Пробираясь к ней через Новый базар, я мог убедиться, как грязен, пуст, ленив, безграмотен и скучен Таганрог. Нет ни одной грамотной вывески, и есть даже "Трактир Расия"; улицы пустынны; рожи драгилей довольны; франты в длинных пальто и картузах, Новостроенка в оливковых платьях, кавалери, баришни, облупившаяся штукатурка, всеобщая лень, уменье довольствоваться грошами и неопределенным будущим -- всё это тут воочию так противно, что мне Москва со своею грязью и сыпными тифами кажется симпатичной...
У Зембулатовой сантуринское и пустословие. От нее домой, к дяде. Обед: суп и жареные кури (в праздник нельзя без птицы, деточка! Отчего не позволить себе роскошь?) Во время обеда прискакал камбуренок -- субъект с черной бритой рожей, в белой жилетке и достаточно уже насантуринившийся, шляясь по визитам. Служить он у банке, а его брат, англо-<...>, в Варшаве, тоже в банке.
-- Ей-богу, приходи ко мне!-- заговорил он.-- Я всегда твои субботники читаю. Мой отец -- тип! Приходи посмотреть. Ах, да ты забиваешь, что я женатай! У меня уж дочка есть, ей-богу... Да как ты переменился! и т. д.
После обеда (суп с твердым рисом и кури) я поехал к Ходаковскому. Пан живет недурно, хотя и не с той роскошью, какую мы знали раньше. Его белобрысая Маня -- жирный, польский, хорошо прожаренный кусок мяса, красивый в профиль, но неприятный en face. Мешочки под глазами и усиленная деятельность сальных железок. По-видимому, бедовая. Позднее я узнал, что в истекший сезон она едва не бежала с актером и продала даже свои кольца, серьги и проч. Это по секрету, конечно... Вообще в Таганроге мода бегать с актерами. Многие недосчитываются своих жен и дщерей.
От пана к Лободе. Все Лободины постарели страшно. Аноша плешив, как луна, Дашенька потолстела, Варенька постарела, похудела и высохла; когда она смеется, то нос ее прижимается к лицу, а подбородок, морщась, лезет к носу. Марфа Ив<ановна> тоже постарела. Седа. Она мне очень обрадовалась и согласилась ехать со мной в Москву.
У Лободы видел бессмертного Царенко, игривого, болтливого и либерального. Петр Захарыч жив; очень мне обрадовался, интересовался всеми нашими... Говорит осипшим, необыкновенно диким голосом, так что без смеха слушать его совсем невозможно; был женат, но развелся с женою. Идя от Лободы домой, я встретил т-те Савельеву с дочкой. Дочка вся в папеньку: много хохочет и уже прекрасно говорит. Когда я помог ей надеть упавшую с ноги калошу, она в знак благодарности томно взглянула на меня и сказала:
-- Приходите к нам ночевать!
Дома я застал о. Иоанна Якимовского, жирного, откормленного попа, к<ото>рый милостиво поинтересовался моей медициной и, к великому удовольствию дяди, снисходительно выразился:
-- Приятно за родителей, что у них такие хорошие дети.
О. дьякон тоже поинтересовался мной и сказал, что их Михайловский хор (сброд голодных шакалов, предводительствуемый пьющим регентом) считается первым в городе. Я согласился, хотя и знал, что о. Иоанн и о. дьякон ни бельмеса не смыслят в пении. Дьячок сидел в почтительном отдалении и с вожделением косился на варенье и вино, коими услаждали себя поп и дьякон.
В 8 час<ов> вечера дядя, его домочадцы, Ирина, собаки, крысы, живущие в кладовой, кролики -- всё это спало и дрыхло. Волей-неволей пришлось самому ложиться спать. Сплю я в гостиной на диване. Диван еще не вырос, короток по-прежнему, а потому мне приходится, укладываясь в постель, неприлично задирать ноги вверх или же спускать их на пол. Вспоминаю Прокруста и его ложе. Укрываюсь розовым стеганым одеялом, жестким и душным, к<ото>рое становится невыносимо противным к ночи, когда дают себя знать натопленные Ириною печки. Яков Андреич позволителен только в мечтаниях и грезах. Эту роскошь позволяют себе в Таганроге только 2 человека: гарданачальник и Алфераки, остальные же должны или нудиться в постель, или же путешествовать к чёрту на кулички.
6 апрель. Просыпаюсь в 5 часов. Небо пасмурно. Дует холодный, неприятный ветер, напоминающий Москву. Скучно. Жду соборного звона и иду к поздней обедне. В соборе очень мило, прилично и не скучно. Певчие поют хорошо, не по-мещански, а публика всплошную состоит из баришень в оливковых платьях и шоколатных кофточках. Хорошеньких много, так много, что я жалею, что я не Мишка, которому так нужны хорошенькие... Большинство здешних девиц сложено хорошо, имеет прекрасные профили и не прочь поамурничать. Кавалеров здесь нет вовсе, если не считать греков-маклеров и подмоченных камбурят, а потому офицерам и пришельцам здесь раздолье.
Из собора -- к Еремееву. Застаю дома его жену -- очень милую барыньку. Устроился Ер<емеев> очень недурно, по-московски, и я, глядя на его громадную квартиру, не верю Александру, к<ото>рый говорил, что в Таганроге нельзя устроиться. Визитеров тьма, и всё местные аристократы -- мелкие, грошовые людишки, из к<ото>рых, впрочем, можно сделать сносный выбор. Познакомился с офицером Джепаридзе -- местная знаменитость, дравшаяся на дуэли. Видел докторов: Фамильянта, Ромбро, Иорданова и проч. В 3 часа является домой Ерем<еев>, пьяный, как стелька. От моего приезда он в восторге и клянется мне в вечной дружбе; знаком я с ним был мало, но он клянется, что у него на этом свете только и есть 2 истинных друга: я и Коробов. Садимся обедать и трескаем сантуринское. Обед приличный: хороший суп без твердого риса и цыплята. Несмотря на холодный ветер, после обеда едем в Карантин. Тут, в Карантине, много дач дешевых и удобных; нанять к будущему году можно, но меня смущает изобилие дач; где изобилие, там многолюдство и шум. Есть дачи во дворе Компанейской мельницы, но мне не нравится место. Многие советуют съездить за 7 верст от Таганрога к Миусу, где тоже есть дачи. Когда съезжу, напишу. На Миусе продаются дачи очень дешево. Можно купить сносную дачу с садиком и с берегом за 500--1000 руб. Дешевле грыбов.
256. ЧЕХОВЫМ
10--11 апреля 1887 г. Таганрог.
7, 5, 9 и 10 апрель. Скучнейшие дни. Холодно и пасмурно. Все дни меня "несет". Бегаю днем и ночью. Ночью чистое мучение: потемки, ветер, трудно отворяемые скрипучие двери, блуждание по темному двору, подозрительная тишина, отсутствие газетной бумаги... Купил гуниади, но здешний гуниади -- бессовестная подделка, с полынною горечью. Каждую ночь приходилось жалеть и бранить себя за добровольное принятие мук, за выезд из Москвы в страну поддельного гуниади, потемок и подзаборных ватеров. Постоянное чувство неудобной лагерной жизни, а тут еще непрерывное "ета... ета... ета... да ты мало ел, да ты ба покушал... да я забула засипать хорошего чаю"... Одно только утешение: Еремеев с женой и с своей удобной квартирой... Судьба щадит меня: я не вижу Анисима Васильича и еще ни разу не был вынуждаем говорить о политике. Если встречусь с Ан<исимом> Васил(ьичем), то -- пулю в лоб.
Меня "несет", а потому редко выхожу из дому. Выехать нельзя, ибо холодновато, да и хочется поглядеть на проводы. 19-го и 20-го я гуляю и шаферствую в Новочеркасске на свадьбе, а раньше и позднее буду у Кравцова, где неудобства жизни в 1000 раз удобнее таганрогских удобств.
11-го апр<еля>. Пьянство у Ер<емзева>, потом поездка компанией на кладбище и в Карантин. Был в саду. Играла музыка. Сад великолепный. Пахнет дамами, а не самоварным дымом, как в Сокольниках. Круг битком набит.
Каждый день знакомлюсь с девицами, т. е. девицы ходят к Ер<емееву> поглядеть, что за птица Чехов, к<ото>рый "пишить". Большинство из них недурны и неглупы, но я равнодушен, ибо у меня катар кишок, заглушающий все чувства.
Теперь о текущих делах. Умерли: д-р Шремпф, Сила Маринченко, Марфа Петровна... Видел Марью Никифоровну, к<ото>рая величала меня "братцем". Егорушка служит в Русском общ<естве> пароходства. Уходит на службу в 5 часов утра, возвращается к обеду, в 5 вечера опять уходит и в 9 ч<асов>, утомленный, голодный, идет из агентства в сад гулять с барышнями. Малый рабочий и приличный. Курит тайно от отца; Л<юдмила> П<авловна> прячет этот сыновний грех и боится, чтобы Митрофаша не пронюхал ересь. Егорушка свободен и от лавки, и от церкви, ибо некогда. Ходит на службу каждый день, не исключая больших праздников. Ему позволено возвращаться домой поздно ночью и говорить о женщинах; Владимирчик глядит на его жизнь и облизывается.
Каланча выкрашена в красный цвет. А. Ф. Дьяконов по-прежнему тонок, как гадючка, носит коленкоровые брючки и сковороду вместо картуза. Чакан жив, но я его еще не видел. Курдт и Файст умирать не собираются.
Видел похороны. Неприятно видеть раскрытый гроб, в котором трясется мертвая голова. Кладбище красиво, но обокрадено. Памятник Котопули варварски ощипан. О. Павел по-прежнему черен, франт и не унывает: пишет на весь мир доносы и бранится. Идет он по рядам и видит Марфочку, сидящую около своей лавки.
-- Какого чччёрта вы тут сидите?--говорит он ей.-- Ччёрт знает, как холодно, а вы не запираетесь! Чччёрта вы уторгуете в такой холод!
Дядя ездит с ревизором. Ревизор -- податной инспектор -- играет тут такую роль, что Л<юдмила> П<авловна) дрожит, когда видит его, а Марфочка едва не выкрасила свои турнюры в желтый цвет от радости, когда он пригласил ее в кумы. Заметно, большой пройдоха и умеет пользоваться своим положением. Выдает себя за генерала, в каковой чин веруют и дядя и Лободины.
Покровский -- благочинный. В своем муравейнике он гроза и светило. Держит себя архиереем. Его матушка мошенничает в картах и не платит проигрыша.
257. М. П. ЧЕХОВОЙ
11 апреля 1887 г. Таганрог.
11 апрель...
Милейшая
Марья Павловна!
Сейчас я получил письмо от папаши, который пишет, что до 7-го апр<еля> Вы денег еще не получали. Во избежание недоразумений считаю нужным раз навсегда заявить следующее: в неполучении денег виноваты не редакция, не я, а Александр, к<ото>рый за своим горем, естественно, мог забыть про мое поручение. Ему послан счет и объяснено, как высылать деньги.
На предбудущее время старайтесь поступать так: если через 3--4 дня после отсылки счета Александр не высылает денег, то шлите ему новый счет с просьбой не мешкать. Между нами: боюсь, что он болен или выпивает.
Мне живется так себе. Было бы скучно, если бы всё окружающее не было так смешно. Продолжение дневника вышлю завтра или послезавтра.
Я не совсем здоров. Во вторник или среду еду дальше.
Кланяйся Носу, Без носа, бестурнюрной, Яшеньке, Яденьке и протчим.
Весьма возможно, что я возвращусь в Москву раньше, чем думал. Погода великолепная, но людишки... брррр!
Завтра еду с визитом к о. протоиерею Покровскому. О. Василий вчера был болен, при смерти, а сегодня, говорят, ожил.
Прощай.
Поклон всем нашим. Эх, здешний климат да московским бы людям! Не умеет дура природа распорядиться!
А. Чехов.
Получил от Шехтеля письмо. Пишет, что влюблен в m-lle Эфрос.
Стыдитесь, Е<вдокия> И<сааковна>!
258. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
11 апреля 1887 г. Таганрог.
Милейший Маэстро!
Я на юге!!! Впрочем, из этого не следует, что мне тепло. Вот уже 6-й день, как в Таганроге дует холодный ветер, заставляющий облачаться в теплое пальто.
Мне скучно и скверно. У меня понос. Денег мало. Будущее неопределенно. Обыватели опротивели. Еда плохая. Улицы грязны. Сплю не вовремя.
Когда ветер перестанет дуть, я поеду дальше. Мой адрес г. Таганрог, д. М. Е. Чехова. Отсюда мне будут пересылаться все письма.
Если Назаровы способны не на одно только изнасилование, а и на великие подвиги, то обратный билет вышлите не иначе как заказным. Можете и не высылать, так как от этого землетрясения и потопа не будет.
Таганрог очень хороший город. Если бы я был таким талантливым архитектором, как Вы, то сломал бы его.
За Вами "пручент": я маклерую у дяди, чтобы избавить Вас от ангелов. Нечистые духи Вам более к лицу, чем чистые.
Еду сейчас к одной дамочке. Буду у нее "писать" Прощайте. Избегайте вина и женщин.
Ваш А. Чехов.
Как поживают бешеные собаки Николая?
259. ЧЕХОВЫМ
14 -- 19 апреля 1887 г. Таганрог.
14-го апр<еля>. Увы! горькая чаша не миновала меня: вчера приходил живчик, полицейская барабошка Анисим Васильич. Он вошел и заговорил камбуриным голосом, но так громко и визгливо, как не в состоянии говорить сотня камбурят:
-- Да я же ж, господи, говорил же Ёре, иде я живу, да отчего же ж ви не приходили? Мой Фирс плавает, а кончил Николай Павлыч "Мессалину"? Бувають ли его картины на выставке? А ви как?
Он рассказал, что полицеймейстер взял с него честное слово, что он не будет строчить в газетах, что глава полиции пообещал выслать его в 24 часа за Урал, если он осмелится написать хоть одну строку, и т. д. Далее он говорил о погоде, о социалистах, об Италии, о безнравственности, о сусликах, говорил непрерывно, с переливами, с междометиями и так громко, что мне едва не сделалось дурно и я увел его на двор. Сидел он до вечера; чтобы отвязаться от него, я пошел в сад-- он за мной; из сада я бежал к Еремееву -- он за мной. Еремеева я не застал, пошел домой -- полицейская стерва за мной -- и т. д. Обещался сегодня зайти за мной и сопровождать меня на кладбище.
Сейчас получил от Ивана письмо. Я послал вам в два раза 16 страниц дневника и вдивляюсь, что они еще не получены вами.
Мой кишечный катар продолжает носить меня из комнаты в место злачное и обратно. Насморк прошел, а на смену ему явилась новая болезнь -- воспаление вены на левой голени. 1 1/2 вершка вены тверды, как грифель, и болит. Несть числа недугам моим! Исполняется на мне писание, что в болезнях люди родят чада своя... А чада мои не Егор, не Владимирчик, а рассказы и повести, о коих я теперь думать не могу... Писать противно.
В "Газете" имеются 2 моих рассказа, т. е. 65-- 70 руб. Пошлю в апреле еще один, и, таким образом, из "Газеты" вы получите за апрель 100 р. Про "Новое время" пока еще ничего не имею сказать.
О. Василий опасно болен.
Сейчас прислали мне сказать, что меня желает видеть Иродиада Егоровна, или Ираида. Она похоронила мать и мужа и теперь с горя выходит замуж во второй раз. Погода у нас хорошая, но ветер.
Посылаю образчик таганрогского остроумия. Прошу сохранить.
Завтра утром еду дальше. {В автографе эта строка написана вверх ногами с правой стороны листа}
Торговля у Лободы скверная, а дядя торгует по пятаку в день, да и то с натугой. Почему-то певчие и рабочие, получающие у него жалованье, обязаны забирать товар в его лавке.
Во дворце службы нет. Часовня заперта и ржавеет.
Во вторник был на кладбищенских проводах. Эти проводы до того оригинальны, что заслуживают специального описания, а посему умолкаю и отлагаю описание до другого раза.
В среду нужно было ехать дальше, но помешала вена на ноге. От среды до субботы шлялся в сад, в клуб, к барышням... Как ни скучна и ни томительна таганрогская жизнь, но она заметно втягивает; привыкнуть к ней не трудно. За всё время пребывания в Т<аганро>ге я мог отдать справедливость только следующим предметам: замечательно вкусным базарным бубликам, сантуринскому, зернистой икре, прекрасным извозчикам и неподдельному радушию дяди. Остальное всё плохо и незавидно. Баришни здесь, правда, недурны, но к ним нужно привыкнуть. Они резки в движениях, легкомысленны в отношениях к мужчинам, бегают от родителей с актерами, громко хохочут, влюбчивы, собак зовут свистом, пьют вино и проч. Есть между ними даже циники, напр<имер> белобрысая Моня Х(одаковская). Эта особа трогает не только живых, но и мертвых. Когда я гулял с нею по кладбищу, она всё время смеялась над мертвецами и их эпитафиями, над попами, дьяконами и проч.
Что отвратительно в Т<аганро>ге, так это вечно запираемые ставни. Впрочем, утром, когда открывается ставня и в комнату врывается масса света, на душе делается празднично.
В субботу я поехал дальше. На Морской станции чудный воздух и зернистая икра 70 коп. за фунт. В Ростове ожидание 2 часа. В Новочеркасске ожидать 20 часов. Ночую у знакомого. Вообще, нечистый знает, где только не приходится мне ночевать, на кроватях с клопами, на диванах, на диванчиках, на сундуках... В последнюю ночь ночевал в длинной и узкой зале под зеркалом, на диване; Яков Андреич похож на супник и изукрашен нежными полутонами. Я в Новочеркасске. Сейчас завтракал; икра, масло, дивное цимлянское и сочные котлеты с зеленым луком.
Барышня, у к<ото>рой я буду шаферствовать, отложила свою свадьбу до пятницы. В четверг я опять должен быть в Новочеркасске, а сегодня в 4 часа еду дальше. В Звереве придется ждать 9 часов. Пока прощевайте.
А. Чехов.
260. Н. А. ЛЕЙКИНУ
17 апреля 1887 г. Таганрог,
Таганрог. 17 апр.
Мое Вам почтение, недугующий Николай Александрович! Извещаю Вас, что я тоже не ударил лицом в грязь и не отстаю от Вас по части недугов. У меня несколько болезней, весьма беспокойных и буквально отравляющих мое существование: 1) геморрой с шишками и зудом, 2) катарище кишок, ничем не побеждаемый и, вероятно, обусловливаемый качествами здешней воды, 3) бронхит с кашлем и, наконец, 4) воспаление вены на левой ноге -- болезнь, задержавшая меня в Таганроге. Теперь и считайте: у кого больше всяких пакостей, у Вас или у меня?
Письмо Ваше получено сегодня. Если Вы оставили массаж, то почему бы заодно уж не бросить Вале валерьяну с ландышем? Я, хоть убейте, решительно не понимаю, для чего Вы принимаете ландыш и валерьяну. Вреда эти средства не принесут, но и пользы тоже никакой. Для людей мнительных, кстати сказать, средства безвредно-бесполезные, напрасно принимаемые, служат часто источником страха: "принимаю капли уже целый месяц, а они мне не помогают; стало быть, доктор меня не понял..."
Для меня странно соединение валерьяны с ландышем; странно, что такие веревочные невры, как у Вас, ищут успокоения в таких пустячках; странно, что ландыш принимается, когда нет показания на то. По-моему, Вам нужно:
1) Жить, как Вы хотите, на Тосне, работать на воздухе, но не утомляться. Пить молоко, хорошо питаться и следить, чтобы испражнения на низ производились добросовестно, т. е. не менее одного раза в сутки.
2) Забросить к <...> всю фармацию.
3) Не обращать внимания на сердцебиения, замирания и проч., памятуя, что от сердцебиений и замираний люди не умирают.
4) Вовсе не думать или думать пореже о недугах. Ведь стоит только обратить внимание на свое сердце, прислушаться к нему, чтобы пульс стал быстрее на 10--15 ударов.
5) В случае ипохондрии, страха смерти, тоски обращать внимание не столько на сердце, к<ото>рое у Вас здорово, сколько на желудок и кишки. Наверное, у Вас есть расширение желудка -- болезнь, при к<ото>рой меланхолия -- явление постоянное.
6) В течение 5--10 лет вовсе не помышлять о болезнях и не обращать на них серьезного внимания. Придет старость, тогда другое дело...
Таково мое мнение.
Завтра я непременно еду в Донщину. Одно письмо Вы можете мне послать по адресу: "Ст. Ивановка-Крестная Донецкой Каменноугольной дороги, Гавриилу Павловичу Кравцову", для передачи мне.
Одно письмо, но не больше. Следующее Вы опять напишите в Таганрог.
Я писал Билибину, чтобы гонорар выслан был мне на имя дяди Митр. Егор. Чехова, в Таганрог.
Ну, прощайте. Кланяйтесь Вашим. Погода у нас великолепная.
А. Чехов.
261. М. П. ЧЕХОВОЙ
20 апреля 1887 г. Зверево.
20-го апр., 6 часов утра.
Еду из Зверева Ворон<ежской> д<ороги> по Донецкой дороге. В Звереве пришлось ждать с 9-го часа вечера до 5 часов утра: весело!!!
Голая степью курганчики, коршуны, жаворонки, синяя даль...
В четверг буду в Новочеркасске, а в воскресенье опять ехать по Донецкой дор<оге>. Жалею, что езжу один. Всё очень курьезно.
Из Москвы получил письмо только от Ивана; остальные господа кудринцы почему-то не пишут.
А. Чехонте.
Поклоны всем.
На обороте:
Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой.
262. Ал. П. ЧЕХОВУ
20 апреля 1887 г. По пути в Новочеркасск,
20-го апр.
Я жив и здрав. Сейчас еду (через час по столовой ложке) по Донецкой дороге. Отчего не пишешь? Пиши в Таганрог.
Поклон твоим.
А. Чехов.
На обороте.
Петербург, Кавалергардская 20, кв. 42 Александру Павловичу Чехову.
263. М. П. ЧЕХОВОЙ
23 апреля 1887 г. Зверево.
3 часа ночи. Опять сижу в Звереве, чтобы ехать в Новочеркасск на свадьбу. Считаю минуты и, томясь духом, вспоминаю о своем московском ложе. Считаю минуты, пью медленно чай, заговариваю с пассажирами, читаю "Календарь для врачей", но от этого время не кажется короче.
В субботу опять к Кравцову и опять ждать в Звереве 9 часов. Уф!!!
О житье у Кравцова буду писать длинно. Живется у него недурно лес, степь в широких размерах, дудаки, дураки, кислое молоко и еда 8 раз в день. Живя у Кравцова, можно излечиться от 15 чахоток и 22-х ревматизмов. Впрочем, геморрой не поддается. Кланяюсь всем.
Что поделывает М. Забелин?
А. Чехов.
На обороте
Москва,
Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой.
264. ЧЕХОВЫМ 25 апреля 1887 г. Черкасок,
25 апрель.
Сейчас еду из Черкасска в Зверево, а оттуда по Донецкой дор<оге> к Кравцову. Вчера и третьего дня была свадьба, настоящая казацкая, с музыкой, бабьим козлогласием и возмутительной попойкой. Такая масса пестрых впечатлений, что нет возможности передать в письме, а приходится откладывать описание до возвращения в Москву. Невесте 16 лет. Венчали в местном соборе. Я шаферствовал в чужой фрачной паре, в широчайших штанах и без одной запонки,-- в Москве такому шаферу дали бы по шее, но здесь я был эффектнее всех.
Видел богатых невест. Выбор громадный, но я всё время был так пьян, что бутылки принимал за девиц, а девиц за бутылки. Вероятно, благодаря моему пьяному состоянию здешние девицы нашли, что я остроумен и "насмешники". Девицы здесь -- сплошная овца: если одна поднимется и выйдет из залы, то за ней потянутся и другие. Одна из них, самая смелая и вумная желая показать, что и она не чужда тонкого обращения и политики, то и дело била меня веером по руке и говорила: "У, негодный!", причем не переставала сохранять испуганное выражение лица. Я научил ее говорить кавалерам! "Как ви наивны!"
Молодые, вероятно, в силу местного обычая, целовались каждую минуту, целовались взасос, так что их губы всякий раз издавали треск от сжатого воздуха, а у меня получался во рту вкус приторного изюма и делался спазм в левой икре. От их поцелуев воспаление на моей левой ноге стало сильнее.
Не могу выразить, сколько я съел свежей зернистой икры и выпил цимлянского! И как это я до сих пор не лопнул!
Скажите Я. А. Корнееву, что ему кланялся некий Похлебин -- субъект с бакенами и с головой редькой хвостом вверх.
Катар кишок оставил меня с того самого момента, как я уехал от дяди. Очевидно, благочестивый воздух действует на кишки расслабляюще.
Вчера я послал в "Пет<ербургскую > газету" рассказ. Если 15-го мая у Вас не будет денег, то Вы можете получить гонорар из "Газеты", не дожидаясь конца месяца, а послав счет за 2 рассказа. Мне ужасно тяжело писать... Тем для "Нов<ого > времени" много, но такая жара, что даже письмо тяжело писать.
У меня деньги на исходе. Приходится жить альфонсом. Живя всюду на чужой счет, я начинаю походить на нижегородского шулера, который ест чужое, но сверкает апломбом.
Сию минуту хозяева мои уехали. Я обедал solo и вспоминал гончаровского Антона Ивановича: передо мной стояли горничные, а я милостиво кушал и снисходил до беседы с Ульяшами и Анютами.
В Звереве придется ждать от 9 вечера до 5 утра. В прошлый раз я там ночевал в вагоне II класса на запасном пути. Вышел ночью из вагона за малым делом, а на дворе сущие чудеса: луна, необозримая степь с курганами и пустыня; тишина гробовая, а вагоны и рельсы резко выделяются из сумерек -- кажется, мир вымер... Картина такая, что во веки веков не забудешь. Жалею, что Мишке нельзя было поехать со мной. Он ошалел бы от впечатлений.
Поклоны всем: Ма-Сте, На-Сте, m-lle Эфрос, Семашко и т. д. Напишите, когда Иваненко выедет из Москвы.
Письма,- к<ото>рые я посылаю в Москву, принадлежат всей чеховской фамилии; боюсь, что с ними происходит та же история, что с "Новостями дня".
Цветут вишни и жердели. {В автографе строка написана вверх ногами}
Прощайте. Надеюсь, что все здоровы.
А. Чехов.
265. М. П. ЧЕХОВОЙ
29 апреля 1887 г. По пути в Рагозину Балку.
Весьма важноез уезжая на дачу, не забудьте оставить для меня мою корзину. Без корзины мне решительно не в чем будет провезти свой багаж, так как чемоданы тесны, платье мнется, замки портятся, да и к тому же один чемодан не мой. Корзина должна быть с замком и вервием. Жерличные крючки (5 шт.) мои целы, а потому новых не покупайте; возьмите только у Семашко струн.
Если купите 2--3 верши, то хорошо.
Когда Иваненко выедет из Москвы домой? Без ответа на сей вопрос я к нему не поеду.
А. Чехов.
На обороте:
Москва,
Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой.
266. ЧЕХОВЫМ
30 апреля 1887 г. Рагозина Балка.
30 апр. Теплый вечер. Тучи, а потому зги не видно. В воздухе душно и пахнет травами.
Живу в Рагозиной Балке у Кравцова. Маленький домишко с соломенной крышей и сараи, сделанные из плоского камня. Три комнаты с глиняными полами, кривыми потолками и с окнами, отворяющимися снизу вверх... Стены увешаны ружьями, пистолетами, шашками и нагайками. Комоды, подоконники -- всё завалено патронами, инструментами для починки ружей, жестянками с порохом и мешочками с дробью. Мебель хромая и облупившаяся. Спать мне приходится на чахоточном диване, очень жестком и необитом. Сортиров, пепельниц и прочих комфортов нет за 10 верст в окружности. Чтобы вспомнить m-lle Сиру, нужно (не глядя на погоду) спускаться вниз в балку и облюбовывать куст; садиться рекомендуют не ранее, как убедившись, что под оным кустом нет гадюки или другой какой-нибудь твари.
Население: старик Кравцов, его жена, хорунжий Петр с широкими красными лампасами, Алеха, Хахко (т. е. Александр), Зойка, Нинка, пастух Никита и кухарка Акулина. Собак бесчисленное множество, и все до одной злые, бешеные, не дающие проходу ни днем, ни ночью. Приходится ходить под конвоем, иначе на Руси станет одним литератором меньше. Зовут собак так: Мухтар, Волчок, Белоножка, Ганка и т. д. Самый проклятый -- это Мухтар, старый пес, на роже к<ото>рого вместо шерсти висит грязная пакля. Он меня ненавидит и всякий раз, когда я выхожу из дому, с ревом бросается на меня.
Теперь о еде. Утром чай, яйца, ветчина и свиное сало. В полдень суп с гусем -- жидкость, очень похожая на те помои, которые остаются после купанья толстых торговок,-- жареный гусь с маринованным терном или индейка, жареная курица, молочная каша и кислое молоко. Водки и перцу не полагается. В 5 часов варят в лесу кашу из пшена и свиного сала. Вечером чай, ветчина и всё, что уцелело от обеда. Пропуск: после обеда подают кофе, приготовляемый, судя по вкусу и запаху, из сжареного кизяка.
Удовольствия: охота на дудаков, костры, поездки в Ивановку, стрельба в цель, травля собак, приготовление пороховой мякоти для бенг<альских> огней, разговоры о политике, постройка из камня башен и проч.
Главное занятие -- рациональная агрономия, введенная юным хорунжим, выписавшим от Леухина на 5 р. 40 к. книг по сельскому хозяйству. Главная отрасль хозяйства -- это сплошное убийство, не перестающее в течение дня ни на минуту. Убивают воробцов, ласточек, шмелей, муравьев, сорок, ворон, чтобы они не ели пчел; чтобы пчелы не портили цвета на плодовых деревьях, бьют пчел, а чтобы деревья эти не истощали почвы, вырубают деревья. И таким образом получается круговорот, хотя и оригинальный, но основанный на последних данных науки.
К одру отходим в 9 ч<асов> вечера. Сон тревожный, ибо на дворе воют Белоножки и Мухтары, а у меня под диваном неистово лает им в ответ Цетер. Будит меня стрельба: хозяева стреляют в окна из винтовок в какое-нибудь животное, наносящее вред хозяйству. Чтобы выйти ночью из дому, нужно будить хорунжего, иначе собаки изорвут в клочья, так что сон хорунжего находится в полной зависимости от количества выпитого мною накануне чая и молока.
Погода хорошая. Трава высока и цветет. Наблюдаю пчел и людей, среди к<ото>рых я чувствую себя чем-то вроде Миклухи-Маклая, Вчера ночью была очень красивая гроза.
Что у нас тут роскошно, так это горы. Местность такова:
Недалеко шахты. Завтра рано утром еду в Ивановку (23 версты) за письмами, на дрогах и в одну лошадь.
У меня геморрой и болит левая нога. Получил от Миши одно письмо от 14 апр<еля>. От Александра писем не имею.
Едим индюшачьи яйца. Индейки несутся в лесу на прошлогодних листьях. Кур, гусей, свиней и пр. тут не режут, а стреляют {Стрельба непрерывная.}.
Прощайте.
А. Чехов.
Кланяюсь.
267. Г. М. ЧЕХОВУ
1 мая 1887 г, Рагозина Балка
1-го мая.
Получаемые на мое имя письма держи при себе и уже не высылай на ст. Крестную. Скоро увидимся. Поклонись папе, маме, Володе и девочкам.
Твой А. Чехов.
На обороте:
Таганрог
Георгию Митрофановичу Чехову.
268. Н. А. ЛЕЙКИНУ
5 мая 1887 г, Рагозина Балка"
5 май.
Вчера, добрейший Николай Александрович, ездил я в почтовое отделение в Ивановку (23 версты) и получил там 2 Ваших письма: одно, адресованное Вами в Крестную, другое, пересланное мне из Таганрога. Почта здесь почитается роскошью, а посему почтовых учреждений немного, да и те сидят без дела... Чтобы получить письмо или газету, надо ждать оказии, а нарочно за корреспонденцией тут никто не ездит. Если будете часто ездить зря, т. е. за газетами, то Вы рискуете прослыть бездельником, вольнодумцем и социалистом.
Вы напрасно сердитесь на мое молчание. Рад бы писать, да почты нет. И послал я Вам не одно письмо, как Вы пишете, а два: одно в Питер, а другое в село Ивановское.
Сейчас я еду в Славянск, а оттуда в Святые горы, где пробуду 3--4 дня в посте и молитве. Из Святых гор в Таганрог...
Ужасно: у меня 53 рубля -- только. Приходится обрезывать себе крылья и облизываться там, где следовало бы есть. Езжу теперь в III классе, и как только у меня останется в кармане 20 р., тотчас же попру обратно в Москву, чтобы не пойти по миру.
Ах, будь бы у меня лишних 200--300 руб., показал бы я кузькину мать! Я бы весь мир изъездил! Гонорар из "Петербургской газ<еты>" идет в Москву, семье. Возлагаю большие надежды на осколочный гонорар, к<ото>рый просил В<иктора> В<икторови>ча выслать мне в Таганрог.
Жил я в последнее время в донской Швейцарии, в центре так называемого Донецкого кряжа: горы, балки, лесочки, речушки и степь, степь, степь... Жил я у отставного хорунжего, обитающего на своем участке вдали от людей. Кормили меня супом из гуся, клали спать на деревянный диван, будили стрельбой из ружей (в кур и гусей, которых здесь не режут, а стреляют) и визгом наказуемых собак, но тем не менее жилось мне превосходно. Впечатлений тьма. Поживи В<иктор > Викторович > со мной один день, он или удрал бы, или же вообразил бы себя где-нибудь в Сингапуре или Бразилии. Вообще я доволен своей поездкой. Неприятно только безденежье. Невероятно, но верно; я выехал из Москвы с 150 рубл<ями>.
Прощайте. Подана лошадь. О геморрое потом. Сегодня я в дороге буду до ночи.
Ваш
А. Чехов.
Почтение Вашим.
269. М. П. ЧЕХОВОЙ
5 мая 1887 г. Часов-Яр.
5 май. Станция Часов-Яр.
6 1/2 часов вечера.
Еду от Кравцова в Славянск, откуда направляюсь (ночью) в Святые горы.
Из Св<ятых> гор --в Таганрог, куда потрудитесь написать о дне выезда на дачу.
Теперь мои критики имеют полное право сравнивать меня с Лейкиным: я хромаю на левую ногу, к<ото>рая болит.
Деньги на исходе. Если останусь без копейки, то поступлю в Таганроге в Михайловские певчие.
Погода чудесная. Виды восхитительные. Напоэтился я по самое горло, на 5 лет хватит.
Поклоны.
Чехов.
Когда Иваненко поедет домой?
На обороте:
Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева
Марии Павловне Чеховой
270. ЧЕХОВЫМ
11 мая 1887 г. Таганрог.
11 май. Таганрог.
Стрепетом продолжаю. От Кравцова я поехал в Святые горы. До Азовской дороги пришлось ехать по Донецкой от ст. Крестная до Краматоровки. Донецкая же дорога изображает из себя следующий соус:
Центральный шарик --это ст. Дебальцево. Остальные шарики -- это всяческие Бахмуты, Изюмы, Лисичански, Лугански и прочие пакости. Все ветви похожи друг на друга, как камбурята, так что попасть в Дебальцеве вместо своего поезда в чужой так же легко, как в потемках принять Весту за фальшивого монетчика. Я оказался настолько находчивым и сообразительным, что поездов не смешал и благополучно доехал до Краматоровки в 7 часов вечера. Здесь духота, угольный запах, дама жидовка с кислыми жиденятами и 1 1/2 часа ожидания. Из Крамат<оровки > по Азов<ской > дороге еду в Славянск. Темный вечер. Извозчики отказываются везти ночью в Св<ятые> горы и советуют переночевать в Славянске, что я и делаю весьма охотно, ибо чувствую себя разбитым и хромаю от боли, как 40 000 Лейкиных. От вокзала до города 4 версты за 30 коп. на линейке. Город -- нечто вроде гоголевского Миргорода; есть парикмахерская и часовой мастер, стало быть, можно рассчитывать, что лет через 1000 в Славянске будет и телефон. На стенах и заборах развешаны афиши зверинца, под заборами экскременты и репейник, на пыльных и зеленых улицах гуляют свинки, коровки и прочая домашняя тварь. Дома выглядывают приветливо и ласково, на манер благодушных бабушек, мостовые мягки, улицы широки, в воздухе пахнет сиренью и акацией; издали доносятся пение соловья, кваканье лягушек, лай, гармонийка, визг какой-то бабы... Остановился я в гостинице Куликова, где взял No за 75 коп. После спанья на деревянных диванах и корытах сладостно было видеть кровать с матрасом, рукомойник и -- о великодушие судьбы!-- милейшего Якова Андреича. (Путешествуя по миру, я пришел к заключению, что Яков Андреич гораздо полезнее и приятнее Якова Алексеича, Якова Сергеича Орловского и даже Яшеньки М.!) В открытое настежь окно прут зеленые ветки, веет зефир... Потягиваясь и жмурясь, как кот, я требую поесть, и мне за 30 коп. подают здоровеннейшую, больше, чем самый большой шиньон, порцию ростбифа, который с одинаковым правом может быть назван и ростбифом, и отбивной котлетой, и бифштексом, и мясной подушечкой, к<ото>рую я непременно подложил бы себе под бок, если бы не был голоден, как собака и Левитан на охоте.
Утром чудный день. Благодаря табельному дню (6 мая) в местном соборе звон. Выпускают из обедни. Вижу, как выходят из церкви квартальные, мировые, воинские начальники и прочие чины ангельстии. Покупаю на 2 коп. семечек и нанимаю за 6 рублей рессорную коляску в Св<ятые> г<оры> и (через 2 дня) обратно. Еду из города переулочками, буквально тонущими в зелени вишен, жерделей и яблонь. Птицы поют неугомонно. Встречные хохлы, принимая меня, вероятно, за Тургенева, снимают шапки, мой возница Григорий Поленичка то и дело прыгает с козел, чтобы поправить сбрую или стегнуть по мальчишкам, бегущим за коляской... По дороге тянутся богомольцы. Всюду горы и холмы белого цвета, горизонт синевато-бел, рожь высока, попадаются дубовые леса --- недостает только крокодилов и гремучих змей.
В Св<ятые> горы приехал в 12 часов. Место необыкновенно красивое и оригинальное: монастырь на берегу реки Донца у подножия громадной белой скалы, на которой, теснясь и нависая друг над другом, громоздятся садики, дубы и вековые сосны. Кажется, что деревьям тесно на скале и что какая-то сила выпирает их вверх и вверх... Сосны буквально висят в воздухе и, того гляди, свалятся. Кукушки и соловьи не умолкают ни днем, ни ночью...
Монахи, весьма симпатичные люди, дали мне весьма несимпатичный No с блинообразным матрасиком. Ночевал я в монастыре 2 ночи и вынес тьму впечатлений. При мне, ввиду Николина дня, стеклось около 15 000 богомольцев, из коих 8/9 старухи. До сих пор я не знал, что на свете так много старух, иначе я давно бы уже застрелился... О монахах, моем знакомстве с ними, о том, как я лечил монахов и старух, сообщу в "Нов<ом> времени" и при свидании. Служба нескончаемая: в 12 часов ночи звонят к утрене, в 5 -- к ранней обедне, в 9 -- к поздней, в 3 -- к акафисту, в 5 -- к вечерне, в 6 -- к правилам. Перед каждой службой в коридорах слышится плач колокольчика и бегущий монах кричит голосом кредитора, умоляющего своего должника заплатить ему хотя бы по пятаку за рубль:
-- Господи И<исусе> Х<ристе>, помилуй нас! Пожалуйте к утрене!
Оставаться в No неловко, а потому встаешь и идешь... Я облюбовал себе местечко на берегу Донца и просиживал там все службы. Купил тетке Ф<едосье> Я<ков-левне > икону.
Еда монастырская, даровая для всех 15 000: щи с сушеными пескарями и кулеш. То и другое, равно как и ржаной хлеб, вкусно.
Звон замечательный. Певчие плохи. Участвовал в крестном ходе на лодках.
Прекращаю описание Св<ятых> гор, ибо всего не опишешь, а только скомкаешь.
На обратном пути пришлось на вокзале ждать 6 часов. Тоска. На одном из поездов видел Созю Ходаковскую: мажется, красится во все цвета радуги и сильно окошкодохлилась.
Всю ночь в III классе дохлого, гнусного, тянучего товаро-пассажирского поезда. Утомился, как сукин сын,
Теперь я в Таганроге. Опять "ета... ета... ета..." опять короткий диванчик, Коатс, вонючая вода в рукомойнике... Езжу в Дубки, в Карантин и гуляю в садах. Много оркестров и миллион девиц. Вчера сижу с одной девицей, местной аристократкой, в Алферакинском саду; она показывает мне на одну старуху и говорит:
-- Это такая стерва! Поглядите: у нее даже походка стервячая.
Между девицами попадаются хорошенькие, но я решил не изменять Яшенькам.
Изучаю местную жизнь. Был на почте, в купальнях, на Касперовке,.. Открытие: в Таганроге есть Мясницкая улица.
На большой улице есть вывеска? "Продажа искусминных фрухтовых вод". Значит, слыхал, стерва, слово "искусственный", но не расслышал как следует и написал "искусминный".
Если я пришлю к Вам на дачу телеграмму такого рода: "Вторник дачным Алексея", то это значит, что приеду во вторник с дачным поездом и прошу выслать Алексея. Вторник, конечно, не обязателен, ибо я не знаю ни дня, ни часа, когда вернусь домой и сяду за работу.
Когда пишу, тошнит. Денег у меня нет, и если б не способность жить на чужой счет, то я не знал бы, что делать.
Пахнет акацией. Людмила Павловна растолстела и очень похожа на жидовку. Никакой ум не может постигнуть всей глубины ее ума. Я когда слушаю ее, то решительно теряюсь перед неисповедимыми судьбами, создающими иногда такие редкие перлы. Непостижимое создание! Я еще не забыл анатомии, но, глядя на ее череп, начинаю не верить в существование вещества, именуемого мозгом.
Дядя прелестен и чуть ли не лучше всех в городе.
А. Чехов.
Получил от М<арии> В<ладимировны> письмо.
271. Н. А. ЛЕЙКИНУ
14 мая 1887 г. Таганрог.
14 май. Таганрог.
Сегодня получил Ваше письмо, добрейший Николай Александрович! Так жарко и душно, что нет сил писать, но писать нужно, ибо завтра, 15-го, я возвращаюсь в Москву и 17-го вечером уже буду в Воскресенске на даче. Стало быть, наша южно-неверная переписка должна пресечься на этом письме, а я должен закончить ее сугубою благодарностью Вам за письма, коими Вы услаждали меня за всё время моей калмыцкой жизни.
Когда я буду у Вас в усадьбе? Когда соберусь с силами и сумею выехать в Питер, а это случится не позже того времени, когда напечатаю два-три субботника и наживу рублей 150--200. Во всяком случае я едва ли не воспользуюсь Вашим любезным приглашением. Буду стараться приехать к Вам не позже 10 июня.
Благородного потомка Апеля и его (...) Рогульки прошу оставить для меня, если только он кобелек, не урод и если Ваши дворняжки не помогали Апелю тараканить Рогульку в период зачатия. Я приеду и возьму.
Недавно я вернулся из Святых гор, где при мне было около 15 000 богомольцев. Вообще впечатлений и материала масса, и я не раскаиваюсь, что потратил 1 1/2 месяца на поездку. Отвратительно и гнусно только одно: безденежье, отравлявшее мне всякое удовольствие. Завтра я еду и вернусь в Москву без копейки. Придется прибегнуть к займу. Возьму у всех понемножку. Вы тоже сделаете мне великое одолжение, если сейчас же по получении сего письма пошлете на мое имя в Воскресенск Москов<ской> губ. рублей сорок на "первое обзаведение", а я Вам тотчас же по приезде пришлю рассказов и возблагодарю небо за то, что оно дало нам такого великодушного редактора. Гол я, как сокол; в поездке истрепался, обносился, запачкался и даже (...)
Прощайте и поклонитесь Вашим.
До скорого свидания.
Ваш
А. Чехов.
Пальмин неутомим; надо будет демонстрировать его в обществе врачей как редкий случай новой болезни "cvartiromania".
272. Ал. П. ЧЕХОВУ
17 мая 1887 г. Москва.
17 мая.
Милейший Гусев! Я вернулся. Мой адрес: Воскресенск Моск. губ. Большое письмо особо.
Постарайся, чтобы о моей книге печаталось по понедельникам на 1-й странице в отделе! "Следующие издания Суворина печатаются и проч.".
Не забудь: книга посвящается Григоровичу. Пишу в вагоне.
Фуругельм.
Поклоны всем.
На обороте:
Петербург,
Кавалергардская 20, кв. 42
А. П. Чехову.
273. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
17 мая 1887 г. Москва.
Я приехал!!!
Если Вы не прочь поглядеть мою загоревшую рожу, то будьте дома в понедельник от 12 до часа.
Поздравляю Вас с намерением вступить в законный брак. Одобряю и охотно подражал бы, если бы была подходящая невеста. Ура!
Завтра еду и вернусь к июлю.
А. Чехов.
Денег ни копейки... Не дадите ли Вы Вашему шаферу взаймы рубликов 25--35? Лопни мои животы, отдам. Если же, по случаю свадьбы, у Вас безденежье, то умоляю Вас отказать.
Idem { Он же {лат.)}.
.
Что гишпанцы?
274. Ал. П. ЧЕХОВУ
20 мая 1887 г. Бабкино.
20 май.
Саша-Таракаша!
Возвратившись вспять, считаю своим священным удовольствием поблагодарить тебя за то, что за всё время моего скитания ты был добрым и великодушным хозяином моего покоя, т. е. хлопотал с моим гонораром. Принимая во внимание, что тебе, утонувшему в заботу и хлопоты с больными сочадами, было совсем не до чужого гонорара, я в твоей любезности вижу не одолжение, а подвиг; потому прошу считать меня своим должником, жаждущим расквитаться. 1000 раз спасибо.
Впрочем, далее. Твое письмо на латинском языке гениально. Я его спрятал и буду хранить до тех пор, пока разучусь понимать разумное и оригинальное; когда я показал его в Таганроге учителю латинского языка, то тот пришел в неописанный восторг от "духа", каким пропитано это короткое, ко замечательно талантливое письмо. В особенности хорошо "revolverans cordem".
Теперь, извини, опять о гонораре. На Троицу понедельницкий No не выйдет, а потому пора посылать в "Пет<ербургскую> газ<ету>" счет. Вот он:
No 120. "В лесу" -- 251 строка.
Далее следует понедельник 11 мая, т. е. No 127, к<ото>рого у меня нет. Рассказ называется, кажется, "Следователь". Истребуй его в конторе, сочти число строк и присовокупи к счету. Кстати же вырежи его ножницами и вышли мне почтой, взяв марки из гонорара. Далее:
No 134. "Обыватели" -- 316 строк.
Итого, стало быть, в трех номерах около 900 строк на сумму около 100 р. Оные деньги получи и вышли мне по адресу: г. Воскресенск (Московск. губ.), г. Чехову.
При гонораре письмо -- обязательно.
Сообщи о здоровье сочад. Николке твоему поклон.
Пиши о книге, о Суворине, о Неве, о прочем... О путешествии своем не пишу, ибо увидимся не позже июля.
Прощай и будь здоров. Погода плохая. Хандра и легкое нездоровье.
Твой А. Чехов.
Пишу субботник.
868 х 12 = 104 р. 16
275. Н. А. ЛЕЙКИНУ
22 мая 1887 г. Бабкино.
22 май. Воскресенск.
Матери его сто чертей, 3° тепла по R!!!
Ваш гнев, добрейший Николай Александрович, обратился в невидимую мглу, когда Вы, вернувшись из П<етер>бурга к себе в Ивановское, нашли мое письмо из Таганрога, посланное в день моего выезда и ехавшее вместе со мной в почтовом поезде. Вы удивительно немилостивый и жестокосердый человек! Вы упрекаете меня в том, что я, скитаясь по югу, ничего не писал в "Осколки"... Если я не писал, то рассчитывал на Ваше снисхождение и на то, что Вы поймете положение человека путешествующего, которому решительно не до авторства. Правда, в "Газету" я писал, но через силу, поневоле, чтоб не заставить свою фамилию жить на чужой счет, писал мерзко, неуклюже, проклиная бумагу и перо. Будь у семьи деньги, я, конечно, не писал бы и туда. Что касается писем, то я писал их часто и охотно,-- стало быть, и эта часть Вашего протеста не выдерживает критики. Впрочем, да простит Вас бог! Когда Вам или Билибину придет охота попутешествовать, то я сочту обязанностью прийти на смену и расквитаться с Вами за свое почти 2-х месячное безделье.
Ну-с, у нас холодище. Я мерзну, как сукин сын, и жду с нетерпением, когда пальминские Фебы и Зефиры оставят небесную портерную и начнут греть бедных дачников. Моя дача без печей; кухня есть, но нет камина. Бррр!! Сижу в осеннем пальто, стараюсь родить субботник, но вместо мыслей из головы выдавливаются какие-то выморозки.
У меня геморрой. Сидячая жизнь -- не единственная причина. Эксцессы in Baccho et Venere, болезни сердца, печени, кишок играют немалую роль в этиологии. У меня геморрой наследственный, т. е. наследственна наклонность вен к расширению. У меня узлы не только in recto, но и на голенях, так что, того и гляди, образуются язвы. Голени мои страждут, я думаю, оттого, что я мало сижу, а всё шагаю...
Надеюсь, что Ваше здоровье великолепно. Я приеду в начале июня, когда буду иметь на это право и когда отдохну от поездок. Ладожское озеро не дорого объездить, но ведь дорога дорога в Питер. Надеюсь, что Вы уж не голодуете и не отказываетесь от рюмки водки ради компании.
Мне хочется повидаться с Вами, чтобы описать Вам свое путешествие; хочется также повидать Неву в летнем одеянии.
D-ra города Таганрога благодарят Вас за присланные газетные вырезки о массаже.
Поклонитесь Прасковье Никифоровне и Феде, а также и себе в зеркало. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
276. Ал. П. ЧЕХОВУ
Между 26 мая и 3 июня 1887 г. Бабкино.
Лука Иваныч!
Деньги 103 р. я получил, но за то, что ты замошенничал 16 коп., ты будешь гореть в аду.
Ты просишь покорнейше позволения прибавить к книге еще 20-й лист, якобы для ровного счета. Усматриваю в сей просьбе злой умысел сделать мою книгу дороже, а потому не позволяю. Если не будет 20-го листа, то читатели не подохнуть.
Если, как ты пишешь, типография будет сдавать тебе книгу, то не принимай, ибо книга не моя, не твоя, не папашина, а суворинская. Суворин заварил кашу, пущай и расхлебываить.
Образчик заглавных листов посылаю.
Вели печатать по понедельникам анонс, что моя книга печатается. Не будь штанами.
8--10 июня я буду в С.-Петербурге. Если желаешь откланяться мне, то почисть сапоги, причешись и приходи на вокзал в день и час, о коих сообщу телеграммою. В случае, ежели пожелаешь, поедем на Валаам, а если не пожелаешь, то не нада.
Синяки, худоба и боль в суставах у Анны Ивановны свидетельствуют о малокровии, к<ото>рое обычно после тифа. Молоко и молоко. Недурно также железо. T-rae ferri pomati на 15 коп., по 15 кап<ель> 3 раза в день, и горькие средства вроде Elix. visceral, Hoffmani на 15 коп., по 20 кап<ель> перед обедом и ужином. Для блезиру ноги можно растирать нашатыр<ным> спиртом в смеси с деревянным маслом (аа). От малокровия могут отекать ноги. В случае отека лица и рук надо искать в моче белка. Хандра и апатия естественны.
Детей пори.
Пиши для "Будильника".
Если можно, вышли мне заказною бандеролью 1--2 листа моей книги поглядеть. Пожалуйста.
Узнай -- где теперь Григорович?
Поклон Анне Ивановне и детищам.
Сообщи адрес Николая и напиши ему, что я приглашаю его к себе на дачу.
Воскресенск Моск<овской> губ.
Ваш А. Чехов.
Мой приезд в Питер возможен только в том случае, если перестанут болеть мои ноги. Вообще, приезд не обязателен.
Мне кажется, что если книга уже печатается, то, по законам печати, нельзя изменить заглавие.
"В сумерках" -- тут аллегория: жизнь -- сумрак, и читатель, купивший книгу, должен читать ее в сумерках, отдыхая от дневных работ.
Цена книги 1 рубль.
Вышли мне моего "Следователя".
277. Н. А. ЛЕЙКИНУ
4 июня 1887 г. Бабкино.
4 июнь.
Получил Ваше письмо, добрейший Николай Александрович! 40 р. получены, за что благодарю. Купно с гонораром из "Пет<ербургской> газ<еты>" они избавили меня от безденежья.
Вы дали мне идею: чтобы не заезжать попусту в Питер, в котором достаточно побывать и на обратном пути из Ладоги, я слезу в Колпине, а оттуда к Вам. За мной не приезжайте, ибо я наверное не могу сказать, когда выеду: 10 или 11-го? Во всяком случае приеду к Вам не позже 12. Напишите мне, что давать извозчику от Колпина к Вам, как ехать и проч. В случае дождя в Колпине слезать не буду.
Я послал Билибину рассказ.
Погода у нас мерзкая: дождь льет через каждые 5 минут. Скучно и грустно <...> Скука сугуба, ибо я себе не разрешаю теперь ни одной рюмки, дабы не озлить своего геморроя.
Итак: я приеду к Вам не позже 12-го; Вы за мной не выезжаете в Колпино. Если не приеду, то уменьшите мне гонорар и выбраните меня, как душе угодно. Я рвусь в дорогу. Может задержать только одно: вены на ноге.
Беру с собою гроши.
Вы пишете, что если бы, путешествуя на юге, я посылал в "Осколки" те рассказы, что были напечатаны в "Газете", то получил бы не меньше и был бы в духе журнала... Ах, какой Вы!
10-го в Петербург, в пассажирском поезде, едет сотрудник "Осколков", светлейший князь Грузинский.
Прощайте. Раненый офицер, который повезет это письмо на почту, ругается.
Поклон Вашим.
А. Чехов.
278. И. П. ЧЕХОВУ
4 июня 1887 г. Бабкино.
Если я поеду в Питер, то не раньше 10--11 июня, не заезжая в Москву, почтовым поездом. По уговору с Лейкиным, я остановлюсь, не доезжая П<етер>бурга, в Колпине, откуда на лошадях поеду в его имение.
Ты и Грузинский поезжайте тоже 10 или 11. Посоветуясь с Лейкиным, я вышлю вам из его имения через контору "Осколков" план нашей встречи и, буде вы пожелаете, совместной поездки в Ладожское озеро. Эта поездка не обойдется дороже 10 р. с носа, т. е. суммы, которую вы проживете в Питере и без поездки, ибо жить на пароходе дешевле, чем в П<етер>бурге.
В П<етербурге> пробудем 7 дней. Если Грузинский захочет, то я на обратном пути потащу его к себе на дачу. Во всяком случае сообщи день и час, в к<ото>-рый выедешь. Может быть, поедем вместе.
Твой А. Чехов.
На обороте:
Москва, Кудринская Садовая, д. Фацарди,
Арбатское училище
Ивану Павловичу Чехову.
279. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
4 -- 5 июня 1887 г. Бабкино.
4 июнь.
Простите, милейший друг, что я так варварски опаздываю с письмом, которое обещал прислать в первую же неделю своего дачного жития. Во-первых, обязательное писанье утомляло, а во-вторых, как-то не писалось: вздумаешь сесть за письмо и забудешь.
Вы {Адресатом зачеркнуто несколько слов} который живете только чувствами, не замечаете холода, но мне, дачнику, нестерпимо холодно. Бррр! Когда же греет солнце, мое бедное тело сожирают комары, мошкара и прочие крокодилы... 10-го июня улетаю в Питер, в оттуда в Ладожское озеро.
Получили ли Вы Ваш чемодан? Я приказал Петру (сторожу учителя) снести его Вам... Возвращаю его чахоточным... Увы, южный климат оказывается вредным для чемоданов! Не моя тут вина!
Ну-с, относительно Яшенькиного инцидента могу Вас успокоить: всё обстоит настолько благополучно, что Вы можете успокоиться.
Ваша последняя откровенная беседа со мной произвела на меня освежающее впечатление, ибо, во-1), она удвоила мою симпатию к Вам и, во-2), из нее почерпнул я одно весьма драгоценное сведение, а именно, что не я один бываю мучеником и, как мне казалось, тряпкой в известных случаях; для меня эти случаи всегда доставляли тьму неперевариваемых волнений и тревог, и я был мучеником до мозга костей, пока не привыкал к своему душевному состоянию. Когда мне приходилось {Адресатом зачеркнуто несколько слов} которых {Адресатом зачеркнуто несколько слов}, моя душевная чувствительность всякий раз достигала такого градуса, что я становился тряпицей, которую волновал всякий пустяк, и не мог глядеть на вещи просто,-- в таком положении я, конечно, съел бы Яшеньку... Вообще скучно, и скучно... Перейду к веселому.
В Бабкине по-прежнему (...) Работы много, так что (...) некогда.
Если увидите Николая, то передайте ему, что я жду его к себе на дачу.
Ложусь спать. Быть может, завтра припишу еще что-нибудь.
5-го июня.
Идет дождь. Бррр! Это письмо Вы получите 7-го. Если 8-го напишете мне, то я успею получить до выезда в Петербург. Прощайте, будьте здравы и не думайте о {Адресатом зачеркнуто несколько слов}
Ваш А. Чехов.
280. А. А. ДОЛЖЕНКО
9 июня 1887 г. Бабкино.
9 июнь.
Милейший друк
Алексей Алексеич!
Иван сказал мне, что никто не берется сделать ложку и что кто-то берется сделать за 3 р. 50 к. Я не понял его. Если тебя стесняет цена, то считаю нужным успокоить тебя: ложка не моя, а потому до цены мне нет никакого дела. Какую цену потребуют, такую и давай, иначе нам придется послать ложку обратно в Таганрог или же замошенничать. Если за ложку потребуют тысячу рублей, то, конечно, не давай, а если 3, 5, или 6, или дороже, то я благословляю тебя руками и ногами. Постарайся, чтобы она была готова к 20 -- 25 июня.
Мы ждем тебя к себе на дачу. Если не приедешь, то я донесу Ивану Егоровичу, что ты бываешь у барышень Ермолиных.
Будь здоров. Мамаше твоей кланяюсь и целую руку.
Твой А. Чехов.
Если придут из Таганрога тарани, то попроси маму взять себе 25 тараней. Ты распакуй. Если будут и галеты, то и их возьми.
На конвертe:
г. Москва, Кудринская Садовая,
д. Корнеева,
кв. д-ра Чехова
Его высокоблагородию Алексею Алексеевичу Долженко.
281. Н. А. ЛЕЙКИНУ
9 июня 1887 г. Бабкино.
Добрейший Николай Александрович! Пишу это письмо 9-го июня и посылаю его завтра с гостем на станцию. Увы! Обстоятельства грозят сделать меня изменником. Вчера я получил письмо от коллеги, земского эскулапа, который просит меня сменить его с субботы 13-го, ссылаясь на то, что ему с женой нужно во что бы то ни стало ехать куда-то в пространство. Я поеду к нему завтра. Если найду причины его отъезда неуважительными, то завтра же выеду к Вам с почтовым поездом; в случае же, если причины покажутся достойными уважения, я сочту себя обязанным сменить его и, таким образом, не приехать к Вам в обещанное мною время. Стало быть, если я не приеду до 14-го, то вовсе не приеду. Выезжайте сами в Ладожское озеро, а я приеду к Вам как-нибудь после, специально ради Вашей дачи, путешествие же отложу до будущего года.
Одно из Ваших писем, посланное в Таганрог, я получил только вчера.
Погода у меня на даче мерзкая. Дождю и сырости нет конца. Природа так паскудна, что глядеть не хочется. Если у Вас сухо, тепло и тихо, то я завидую Вашему благоутробию. У меня насморк, у членов семьи насморки и бронхиты, извозчики дерут дорого, рыба не ловится, (...) пить не с кем и нельзя... застрелиться в пору!!
Сейчас мальчишки принесли двух дятлов и запросили двугривенный; я дал пятак и выпустил птиц. Они разлакомились и принесли мне еще пару. Я птиц взял и дал по шее. Вот вам образчик моих дачных развлечений.
Пальмин переезжает и переезжает... Это, вероятно, очень весело. Поручите Лебедеву изобразить "Переезд Пальмина": впереди шествует Лиодор Иваныч в цилиндре, за ним Фефела со своими юбками и с старыми пивными бутылками; за этой парочкой плетутся полудохлые, чахоточные утки и куры; процессия освещается Фебом. Подпись? "И под стать нашей хмурой эпохе".
Поклон Вашим. Прощайте и будьте здоровы. Если не приеду, то ругайтесь, но не сердитесь. Я думаю, что Вы поймете мое положение и, вероятно, будучи на моем месте, поступили бы не иначе.
Ваш А. Чехов.
Не забудьте громко <...> и воняющих псов.
282. Ал. П. ЧЕХОВУ
16 июня 1887 г. Бабкино"
16 июнь.
Дубина! Хам! Штаны! Ум недоуменный и гугнивый!
Если ты вставил шуточное "кавалеру русских и иностранных орденов", то, стало быть, имеешь желание зарезать сразу два невинных существа: меня и Григоровича. Если эта вставка останется, то книга пущена в продажу не будет, ибо я еще жить хочу, да и Григоровича умерщвлять не желаю. О, как бы я желал, чтобы на том свете тебя антрацитом покормили! За что ты гонишь меня? И почему тебе так ненавистна слава моя? Сейчас же, курицын сын, иди в типографию и выкинь кавалера.
2) Оглавление можно и в начале, можно и в конце.
3) Умоляю, выкинь кавалера, иначе книга не пойдет. Если она уже напечатана с кавалером, то я прошу не выпускать книгу из склада. Негодяй!!! Умоляю.
4) Не посылай впредь заказных писем, ибо они задерживаются на почте.
5) Не переписывай "Следователя"! У меня он есть.
6) Я скоро не приеду в Питер.
7) Поздравляю с дебютом в "Нов<ом> времени!". Почему ты не взял какой-нибудь серьезный сюжет? Форма великолепна, но люди -- деревяшки, сюжет же мелок. Для петого классе мозно люцси... Ты хвати что-нибудь бытовое, обыденное, без фабулы и без конца.
8) Желание В. П. Буренина утилизировать мою "Клевету" льстит мне. Передай ему сие купно с моим согласием.
9) Пиши мне. Я рад, читая твои письма, хотя ты и не гениален. Боже, как тяжело иметь братьев-посредственностей!
10) Прощай! Своим Кикишам и Кокошам передай мое благословение и скажи, что я в большом долгу у них за труды их родителя, понесенные на издание моей книги. Жертвую обоим по чугунной печке.
11) Серьезно, я у тебя в неоплатном долгу. Научи, как поквитаться?
Tuus А. Чехов.
Анна Ивановна! Стыдно хворать! Напишите собственноручно, что вы чувствуете? Кланяюсь.
А. Чехов.
Я в недоумении: почему "кавалера орденов" ты принял всерьез, а "продается в рабство Ал. Чехов с сочадами" -- в шутку? Почему не наоборот?
NB. По выходе книги в свет попроси немедленно выслать мне 10 экз<емпляров>.
Г<-ну> Александрову выдай книжицу с большим спасибо за труды.
Пиши немедленно!
283. Ал. П. ЧЕХОВУ
21 июня 1887 г. Бабкино.
21.
Ты просишь, чтобы я исключил бы тебя из числа родственников; охотно исполняю твою просьбу, тем более что твое родство всегда компрометировало меня в глазах общества. Отныне ты будешь называться не Чехов, а Иван Михайлович Шевырев.
Сейчас я узнал, что тебя читают шах персидский и хедив египетский, отмечая карандашом всё, что им нравится.
Ну-с, температурная кривая прямой Анны Ивановны дает мне право заключить, что твоя половина всё еще тянет на мотив брюшного тифа. Такова t ° у туберкулезных и брюшных тификов; у последних она бывает в период заживления кишечных язв... Cave {Остерегайся, (лат)}., как пороха, твердой пищи! Пусть А<нна> И<вановна> ест жижицу, пока t° не станет нормальной. Ты глуп и, конечно, не преминешь случая усомниться в моем медиц<инском> гении. Ты спросишь: почему же тиф так долго тянется? Осел ты этакий, да ведь брюш<ной> тиф редко обходится без рецидивов! Болван!
Я глохну, вероятно вследствие катара евстахиевых труб; лень съездить в больницу продуть...
Ем, сплю и купаюсь; немцы подлецы.
К тебе поехал положительный человек.
Степной субботник мне самому симпатичен именно своею темою, которой вы, болваны, не находите. Продукт вдохновения. Quasi симфония.
В сущности белиберда. Нравится читателю в силу оптического обмана. Весь фокус в вставочных орнаментах вроде овец и в отделке отдельных строк. Можно писать о кофейной гуще и удивить читателя путем фокусов. Так-то, Саша. Скажи Буренину, что Москва деньги любить. Так нельзя. Надо понимать.
Твоих воробьев приветствую.
От соединения Осла и Ани
Произошли Николай и Антон Галани.
Будьте здоровы и приблизительны.
Ваш А. Чехов.
Это письмо можешь через 50 лет напечатать в "Русской старине".
284. Г. М. ЧЕХОВУ
23 июня 1887 г. Бабкино.
23 июнь. Воскресенск.
Прости, милый друг, что я так запаздываю ответом на твое письмо. Во-первых, усиленная работа, во-вторых, лень, которая, как тебе известно, раньше нас родилась.
Прежде всего попроси у мамы прощения за скандальчик с извозчиком. Я рассеян, как профессор: забываю инструменты у больных, не плачу извозчикам, которые потом дерут с меня впятеро, путаю адресы на письмах и т. п. Воображаю, что будет в старости! Вероятно, в старости я буду надевать вместо своей шляпы дамскую, жилет надевать раньше сорочки и т. п.
Я не был ни в Сумском уезде, ни в Петербурге, хотя предполагал побывать всюду. Засел я на даче и неподвижно торчу у стола. Работаю порядочно и с лихвой вернул расходы на поездку.
Если увидишь Анисима Васильевича, то передай ему, что посылка его получена и что я буду писать ему, но не раньше июля.
Ноги перестают болеть, но зато появился новый недуг: я глохну.
Поздравляю с "присоединением". Думаю, что Таганрогу от этого не будет ни лучше, ни хуже. Впрочем, быть может, будет больше внешнего порядка, будет едина власть вместо градоначальника, который решительно был бесполезен и для Таганрога не нужен.
Через неделю выходит в свет моя новая книга, издание Суворина, того самого, который издал Пушкина. Кстати, судя по газетным известиям, Пушкин уже вышел из печати, и ты, стало быть, должен уже получить его.
Передай маме, что на обратном пути, в Славянске, я неожиданно встретился с Сашей Селивановой. Замуж она не выходила, и многое, что мне и маме говорили про нее, оказалось вздором. Она весела, служит на каком-то заводе учительницей, одета щеголевато и вообще производит приятное впечатление.
Условие: кроме своих, никому не читай моих писем; частная переписка есть семейная тайна, до которой никому нет дела.
Папе и маме поклонись низко и передай им, что я никогда не забуду их радушия, ласки и гостеприимства. Володе пожелание всяких успехов, а Саню и Печерицу поцелуй. Иринушке поклон.
Все наши здоровы. Иван уехал в Петербург. Когда-то ты приедешь в Москву? А надо бы...
Был ли у Вас М. М. Чехов?
Пиши, пожалуйста. Я старший брат, но не жди от меня наставлений; после того как я увидел твой образ жизни, твой труд и твою выносливость, не поднимается моя ленивая рука давать тебе житейские советы. Оставайся таким, каков ты есть.
Скажи дяде Андрепуше, сиречь Андрею Павловичу, что когда он приедет в Москву, то пусть ежедневно приезжает ко мне по конке обедать. Это относится к осени и зиме.
Будь здоров и счастлив, не забывай гулять и верь в расположение и доброжелательство уважающего тебя
А. Чехова.
285. Ал. П. ЧЕХОВУ
26 июня 1887 г. Бабкино.
No
147 - 449 строк
154 - 299 (двести девяносто девять)
161 - 330
168 - 271
1349 строк 1349 X 12 = 161 р. 88 к.
Это счет, по которому ты имеешь получить у "Газеты" гонорарий и, таким образом, оказать услугу гению. Деньги или высылай почтой, или же вручи Ивану, смотря по тому, кто раньше прибудет в Воскресенск, денежная почта (вторник и пятница) или же Иван. Далее:
У меня еще остался в будущем один июньский понедельник -- 29 июня, который не мог войти в выше-писанный счет. Рассказ к 29 июня будет, а посему 30-го или 1-го июля сходи в редакцию, потребуй понедельницкий No, сочти число строк, возьми гонорар, вышли, и да благо ти будет. Таким образом, значит, я за июнь заработал в "П<етербургской> газете" 200 р. А ты не заработал.
Извини, что заставляю тебя дважды возиться с июньским гонораром. Ничего не поделаешь: папаше и мамаше кушать нада, а время не терпить.
Поклон твоим и нововременцам. Какого это Готберга побила Волынская.? Не того ли, что похож на Вишневецкого? Очень симпатичная история -- (...) Куда мы идем?!
Пиши.
Tuus А. Чехов.
Если будешь вблизи адресного стола, то узнай адрес Григоровича. А то еще лучше: узнай адрес у Буренина или же попроси осколочную Анну Ивановну послать Павла в адресный стол. Кстати: можешь, в случае надобности, пользоваться услугами Павла, ибо ему от меня бывает велия мзда.
286. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
27 или 28 июня 1887 г. Бабкино.
Пишу Вам на бумаге новейшего формата. Новая мода. Надо идти в уровень.
Я Вас жду к себе и уже писал Билибину, чтобы он, Б<илибиy>, пригласил Вас ко мне. Теперь пользуюсь Вашим адресом, чтобы пригласить Вас непосредственно...
Приезжайте хоть сейчас. 1--2 июля я буду в Москве, а позднее, быть может, в Ряз<анской> губернии. Если приедете сию минуту, то попадете как раз в центру времени и пространства.
Перед выездом за 7--8 часов вышлите мне телеграмму по масштабу: "Воскресенск Чехову. Еду вторник дачным. Лазарев". Можно и без слова "еду". Если разоритесь на телеграмму, то вышлю Вам на станцию своего лейб-кучера Алексея с тележкой, который берет за доставку юмористов очень дешево. Ехать от станции 21 версту. Алексея узнаете по 1) глупости, 2) растерянному взгляду и по 3) No "Нового времени", к<ото>рый я велю держать ему в руках.
Привезите 1 ф<унт> лучшей ветчинной колбасы, 1 ф<унт> карамели и, если можно, 1 {* или две.} вершу, которую можно купить в Охотном или у Москв<орецкого> моста в живорыбных лавках. Впрочем, с вершей таскаться неудобно... Хотя, впрочем, можно сдать в багаж... Впрочем, если не хотите, не нужно...
Будьте здоровы и остроумны, как всегда.
А. Чехов.
287. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
30 июня 1887 г. Бабкино.
30 июнь.
Добрейший. Александр Семенович!
Письмо Ваше я получил. Буду в Москве не ранее 4--5 июля. Когда буду на вокзале, пошлю Вам телеграммой уведомление о своем прибытии. NB: в день получения телеграммы прошу ко мне в Кудрино не раньше 7 часов вечера. Пойдем, если хотите, вместе в "Эрмитаж".
Из Москвы я Вас возьму с собой.
Будьте съ доровы. (Это я съострил.)
Ваш А. Чехов.
288. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
6, 7 или 8 июля 1887 г. Бабкино.
Если у моей "Агнии" язык не выдержан, то зато она дает впечатление весьма определенное и видно, что она выстрадана автором. Рассказ недурной и стоит тысячи "Шальных пуль". Ваша протекция мне кажется излишней; она сгодилась бы, если бы Истомин был не редактором плохого журнала, а богатой невестой.
Готовый к услугам
А. Чехов.
От зубной боли и любви помогает шальная пуля, пущенная в висок. Такая пуля дает определенное впечатление. У Вашей Василисы жизнь и голова одинаковы: я отказываюсь.
289. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
8 июля 1887 г, Москва.
Жду сегодня семь вечера Чехов
На бланке: Б<олыпая> Груз<инская>
дом Огурцова кв. 16
Лазареву
290. Ал. П. ЧЕХОВУ
Между 8 и 12 июля 1887 г. Москва.
Сын персти! Что же книга? Напиши о ней хотя одно слово.
Сегодня я послал в "Н<овое> вр<емя>" рассказ. Когда он будет напечатан, побывай в конторе и узнай о состоянии моих счетов. Если сверх долга останется хотя копейка, то поспешишь выслать мне, ибо я сугубо безденежен.
Сейчас сижу в Москве. Душно. Надо спать, а посему прощай и будь здоров со чадами.
Получил ли посылку?
Твой А. Чехов.
Пиши подробнее.
291. Н. А. ЛЕЙКИНУ
17 июля 1887 г. Бабкино.
17 июль.
Где Вы и что с Вами, добрейший Николай Александрович? Я положительно не знаю, чем объяснить Ваше продолжительное молчание в ответ на мое последнее письмо? Что-нибудь из трех: или Вы уехали, или больны, или сердитесь. Если уехали в Финляндию, то давно уже пора вернуться; если бы были больны, то об этом я узнал бы через Билибина. Очевидно, Вы сердитесь. Если так, то за что? Надеюсь, что причины моего неприезда, изложенные в моем последнем письме (которое Вы получили до 12-го июня), достаточно уважительны и не могут послужить причиною Вашего молчания... За что же Вы сердитесь? Жду ответа, а пока желаю Вам здравия и кланяюсь Вашей семье.
Ваш А. Чехов.
Купно с сим письмом посылаю на имя Билибина рассказ с письмом на его имя.
292. Ал. П. ЧЕХОВУ
Конец июля 1887 г. Бабкино.
Гусев!
Благодарю Вас за обложку и посылаю Вам счет <в> "Петерб<ургскую> газ<ету>": No 196--393 строки. 393 Х12 = 4716
Итого 47 р. 16 к.
Вот и всё, что я заработал за июль. Деньги получи и поспеши выслать. Ложусь спать. Кормим молодого зайца. Пиши. Поклон цуцыкам.
А. Чехов.
293. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
Начало августа 1887 г. Бабкино.
Коллежский асессор! Вы дурно сделаете, если будете дожидаться моего брата Ивана. Едва ли скоро он будет в Москве. Приезжайте тотчас по получении сего письма.
Ваш А. Чехов.
1 ф<унт> ветчинной колбасы.
5 лимонов и 4 головки капусты.
Погода чудная.
294. Ал. П. ЧЕХОВУ
Начало августа 1887 г. Бабкино.
Кто б мог предположить, что из нужника выйдет такой гений? Твой последний рассказ "На маяке" прекрасен и чуден. Вероятно, ты украл его у какого-нибудь великого писателя. Я сам прочел, потом велел Мишке читать его вслух, потом дал читать Марье, и во все разы убедился, что этим маяком ты превозошел самого себя. Ослепительная искра во мраке невежества! Умное слово за 30 глупых лет! Я в восторге, а посему и пишу тебе, иначе бы ты не скоро дождался моего письма... (лень!). Татарин великолепен, папенька хорош, почтмейстер виден из 3-х строк, тема слишком симпатична, форма не твоя, а чья-то новая и хорошая. Начало не было бы шаблонно, если бы было вставлено куда-нибудь в середину рассказа и раздроблено; Оля также никуда не годится, как и все твои женщины. Ты положительно не знаешь женщин! Нельзя же, душа моя, вечно вертеться около одного женского типа! Где ты и когда (я не говорю про твое гимназичество) видел таких Оль? И не умнее ли, не талантливее поставить рядом с такими чудными рожами, как татарин и папенька, женщину симпатичную, живую (а не куклу), существующую? Твоя Оля -- это оскорбление для такой гранд-картины, как маяк. Не говоря уж о том, что она кукла, она неясна, мутна и среди остальных персонажей производит такое же впечатление, как мокрые, мутные сапоги среди ярко вычищенных сапог. Побойся бога, ни в одном из твоих рассказов нет женщины-человека, а всё какие-то прыгающие бланманже, говорящие языком избалованных водевильных инженю.
Я думаю, что маяк поднял тебя в глазах нововременцев на три сажня. Жалею, что тебе не посоветовали подписать под ним полное имя. Ради бога, продолжай в том же духе. Отделывай и не выпускай в печать ("Нов<ое> вр<емя>"), прежде чем не увидишь, что твои люди живые и что ты не лжешь против действительности. Врать можно в "копилках курьеза" (где у тебя старшина залезает в статистику (!), а писарь ведается с уголовщиной (!!)), а в субботниках, которые дадут тебе деньги и имя, остерегись... Не опиши опять концертантов, к<ото>рые судятся так, как отродясь еще никто не судился, да кстати уж не трогай и благотворительных братств -- тема заезжена, и во всем рассказе было ново только одно: губернаторша в ситцевом платье.
"Маяк" спрячь. Если напишешь еще с десяток подобных рассказов, то можно будет издать сборник.
Сейчас получил письмо от Шехтеля, уведомляющего о болезни Николая. Кровохарканье. Вероятно, несерьезно, так как Н<икола>й, гостивший у меня на днях в Бабкине, был совершенно здоров.
Шлю тебе открытое письмо одного из ярых почитателей Суворина. Так как в этом письме выражены желания и мечты многих москвичей, то считаю себя не вправе не показать его Суворину, хотя и верю, что едва ли С<уворин> послушается этого письма. Через кого-нибудь (Маслов, Коломнин и проч.) ты сообщишь С<уворин>у содержимое этого письма или пошлешь самое письмо, соблюдая должный такт. О результатах сообщишь мне. Адрес С<уворина> мне неизвестен.
Моя книга издохла?
С нетерпением ожидаю гонорар. Счет тебе уже послан. Если счет затерялся, то получи без счета и скорее вышли: стражду!!
Всем твоим кланяюсь, а тебе нет. Ты не гений, и между нами нет ничего общего.
г. Чехов.
295. И. А. БЕЛОУСОВУ
3 августа 1887 г. Бабкино.
VIII, 3.
Приношу Вам, добрейший Иван Алексеевич, мою искреннейшую благодарность за присылку мне Вашей симпатичной книжки. Ваша любезность дала мне случай поближе познакомиться с Вашим талантом и возможность, избегнув обычные комплименты, засвидетельствовать с уверенностью Ваше право на титул поэта. Ваши стихи полны живого поэтического чувства; Вы теплы, знакомы с вдохновением, обладаете формой и, что несомненно, литературны. Самый выбор Шевченко свидетельствует о Вашей поэтичности, а перевод исполнен с должною добросовестностью. Скажу Вам откровенно, что Ваша книжка более, чем какой-либо из новейших стихотворных сборников, похожа на то, что у нас называется "трудом", хоть она и безбожно мала.
Бранить Вас, конечно, будут. Главный недостаток книжки -- это ее небольшой объем. Поэт, если он талантлив, берет не только качеством, но и количеством, а из Вашего сборника трудно составить себе понятие ни о Вашей, ни о шевченковской физиономии. Ссылка же на то, что Вы еще молоды или что Вы еще "начинающий", послужить Вам оправданием не может: раз решаетесь дать книгу, так давайте и физиономию автора.
В стихе есть шероховатости. Наприм(ер):
Иль один от скуки ради... (стр. 27).
Два предлога: от и ради...
Или: Беседуют два часовых (стр. 32).
Толкуют двое часовых -- было бы звучнее и литературнее. Или:
Течет речка край города (стр. 26) и слова "талана", "бдтька" и проч.
Это уж не строгий перевод, и т. д.
Мне кажутся прекрасными стихи "Вдова", стр. 20, стр. 23, "Украинская ночь". Я плохой критик, а потому, простите, не могу заплатить должную дань Вашей книжке. Как любитель и почитатель всего симпатичного, что изредка мелькает на нашем книжном рынке, я могу только от души пожелать Вам полного развития Вашего таланта, уверенности, силы и успехов; не спеша и работая помаленьку, Вы добьетесь своего -- в этом я уверен и заранее радуюсь. Пожав Вашу руку, пребываю должником
А. Чехов.
296. Н. А. ЛЕЙКИНУ
11 августа 1887 г. Бабкино.
11 августа.
Вчера получил я Ваше письмо, добрейший Николай Александрович, и пишу ответ сегодня, чтобы отправить его с нарочным в Воскресенск 12-го, откуда оно пойдет в Питер 13-го. Нарочный ездит в город почти ежедневно, но почта ходит и получается не всякий день. Приходится посылать статьи и срочные письма или с нарочным на станцию к почтовому поезду (1р. 25 коп.), или же отсылать с оказией в Москву,-- тут вы найдете объяснение московского штемпеля на моем последнем транспорте.
Билибин писал, что 7-го Вы будете в Клину, но я не ждал Вас, так как 7-го был проливной дождь и ямщик с Вас содрал бы кожу. Из Бабкина я не выезжал от 1-го июля (вернее, от середины июля) до сегодня, если не считать поездок в Звенигород и в окрестности. Выеду я из него в Москву к 1 сентября. Если приедете, буду очень рад и доволен, ибо, во-первых, я в долгу у Вас за гостеприимство и, во-вторых, скучаю без людей.
Я посылаю рассказы на имя Билибина на основании Вашего распоряжения, сделанного в прошлом году и не измененного в этом году. Для меня решительно всё равно, каков бы адрес ни был, лишь бы рассказы доходили в срок.
Затмение не удалось. Было облачно и туманно. Наблюдал дворню и кур: занимательно и поучительно. Потемки, очень внушительные, продолжались с минуту. Утро прошло весело и кончилось простудой.
Лето у нас было гнусное. Редкий день проходил без дождя. Помнится только одна жаркая неделя, всё же остальное время приходилось носить осеннее пальто и спать под одеялом. Урожай на ягоды необычайный. До сих пор никак не можем одолеть крыжовника и малину. Жрем до отвала. Грибов не было, но в августе появились. Ежедневно хожу с братом и приношу множество. Белых грибов очень мало. Огурцы плохи и дороги, 60 коп. мера.
Грузинский гостил у меня и обещал еще побывать. Это весьма мирный коллежский асессор, не имеющий ничего дерзкого и нахального, а, напротив, смирный и добродушный. Мне не приходилось беседовать с ним об его отношениях к "Осколкам", а потому объяснить дерзость его писем не берусь. Скажу только, что лично мне он представляется человеком хорошим, порядочным во всех смыслах и полезным для "Осколков". Не помещать его неудобно, потому что для журнала он нужен, и к тому же дерзничанье, т. е. воинственный тон писем, я полагаю, не может служить поводом к разрыву отношений чисто официальных. А этот тон совершенно естественен и в порядке вещей. Сотрудника, как бы он ни был мал, нельзя обезличивать. Если Вы признаете за собой редакторское право сокращать и не помещать статьи, то почему не признать за сотрудником право протеста?
Едва ли в этом году я попаду в Ивановское. Погода плоха, и денег совсем нет. Боюсь, что останусь должен за дачу.
Судя по объявлению в "Нов<ом> вр<емени>", моя суворинская книжка вышла 9 дней назад, но о ней я не имею никаких слухов, хотя за изданием следит Александр. Конец Вашей Акулины я читал урывками, ибо нить романа была утеряна мною во время поездки на юг. Жалею, что не могу сказать Вам своего мнения и тем отплатить за лестный отзыв о моих последних рассказах. В урывках, которые я помню, Трифону и Акулине приданы Вами черты трагизма, местами удачно и в меру, но боюсь, что Ак<улина> и Тр<ифон> в конце романа не будут похожи на тех, к<ото>рые были в начале. Надо удивляться Вашей способности писать большие вещи газетно, частями, и памяти Вашей... Неужели Вы не забываете того, что писали месяц тому назад? Неужели когда пишете конец, то читаете начало? Я бы не мог так.
Вы фыркали, когда читали о любовных похождениях осколочного Феба и о его победах... Что ж, очень может быть! Судебная медицина указывает примеры, где не только Фебы, но даже шестирукие и одноглазые феномены, внушавшие окружающим ужас и сострадание, любили и бывали любимы... Пошлите письмо Феба Мержеевскому.
Скажите откровенно: Вам еще не надоело редактировать "Осколки"? Будь я на Вашем месте, забросил бы всё к чёртовой матери, положил бы денежки в боковой карман и махнул бы в кругосветное плавание. Природа на Сингапуре выше всякой критики, а кто не<...> тот не знает еще, что значит блаженство. Жизнь коротка, в столице она скучна и сера... надо пользоваться. Поклон Вашим. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
297. Ал. П. ЧЕХОВУ
12 августа 1887 г. Бабкино.
Гусев! Если верить понедельницким книжным объявлениям, то моя книга вышла уже 9 дней тому назад.
О ней ни духу ни слуху... Объясняй это многоточие не в свою пользу.
Если сумеречная книга в самом деле вышла, то жду 10 экз<емпляров> в скорейшем времени. Жду также газетных объявлений, на помещении которых ты будешь настаивать.
Николай здоров.
Пиши немедленно и не надоедай мне напоминанием о своем долге {Ты точно преступление совершил. Надо проще смотреть на вещи.}, ибо это напоминание нелюбезно и, как видишь, заставляет меня вспоминать о нем, чего я не люблю.
Все здоровы.
Tuus frateръ.
На обороте:
Петербург,
Кавалергардская 20, кв. 6
Александру Павловичу Чехову.
298. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
12 августа 1887 г. Бабкино.
Среда.
Простите, Sire, мне удобнее писать на дешевой бумаге; моя дорогая (25 к. за пачку) промокает и коробится под пером, как жид перед лицом правосудия.
За успокоительную весть о Николае merci. Я получил от него письмо, в к<ото>ром он клянется, что не разводит у меня в квартире блох (?), бранится за мое последнее письмо к Вам и проч. Собираюсь написать ему, но не знаю его адреса.
Какие это у Вас 22 сомнения? Насчет чего? Если насчет Нанани<?>, то, чтобы иметь сомнение, нужны осязательные основания. Насчет отдушников тоже будьте покойны: у Вас в квартире, насколько помню, нет отдушников, которые могли бы удержать такую солидность, как Вы.
Я прибуду не раньше 1-го сентября. Мечтаю о зиме, ибо лето надоело. Ведь у меня лето началось 1-го апреля. Пора на покой, в свой душный кабинет.
Что поделывают бр. Вернеры? Я собираюсь послать им что-нибудь в "Сверчок".
У нас было затмение. В 32 No "Осколков" я заплатил дань этому величественному явлению.
У меня прибавление семейства: откармливаем молодого зайца (судя по ушам, очень талантливого; уши длиннее, чем у осла).
Я отвык от московской еды. Первым делом, как приеду, отправлюсь в какой-нибудь кабак.
Найдите мне невесту.
Не забудьте, что мне поручено Вами купить у Суворина 2 экз(емпляра) Пушкина. Не покупайте, а если купите, то уведомьте. Мои братцы, пока я был на юге, прозевали Пушкина, и теперь придется ждать 3-го издания.
Рекомендую Вашему вниманию новую интересную книгу "Воспоминания гр. Соллогуба"; продается у Суворина. Это рекомендую на случай, если Вы такой же охотник до мемуаров, как и я. Не рекомендую моей новой книги, ибо Вы ее получите от меня даром: вообще я великодушный ч<елове>к...
Прощайте и будьте здоровы.
Я помешался на грибах. По целым дням, как дурак, блуждаю по лесам и смотрю вниз под ноги. Надо бросить, ибо это удовольствие мешает делу.
299. Н. М. ЕЖОВУ и А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
13 или 14 августа 1887 г. Бабкино.
Гг. юмористы! Я готов совершить подлог и идти в Сибирь, но с условием, что
1) Вы, г. Грузинский, не будете ссориться с Лейкиным и вынуждать его писать мне на Вас жалобы,
-- Вы, г. Грузинский, привезете ветчинной колбасы и
-- Вы, г. Ежов, возможно скорее сообщите: какой глаз болит у Вас (правый или левый?) и куда имеет быть представлено свидетельство? (В совет Брацл<авского> училища? Так, что ли?)
Болезнь: воспаление роговой оболочки (keratitis). Засвидетельствовать подпись можно только через Курепина у его приятеля нотариуса Меморского, а полиция засвидетельствовать не может, ибо я отсутствую. Желаю всяких благ.
А. Чехов.
На конверте:
Москва,
Плющиха, 3 Тишинский пер., д. Баскакова
Его высокоблагородию
Николаю Михайловичу Ежову.
300. Н. А. ЛЕЙКИНУ
21 августа 1887 г. Бабкино.
Бабкино
Ко мне приехал Грузинский, добрейший Николай Александрович, и я почел за благо прочесть ему две строчки из Вашего письма ко мне (но не всё, что Вы писали о нем). Он удивился и сказал, что вовсе не думал писать Вам дерзости, ибо против Вас не имеет ничего такого, из-за чего бы стоило загораться сыру-бору, но подобно всем поэтам, работающим в "Осколках", сердит на Вашу манеру сокращать стихи вдвое (из 12 строк делать шесть), больше же он против редакции ничего не имеет. Относительно фразы, что якобы в "Ос<колк>ах" он работает только для того, чтобы получать больше, чем в Москве, он сказал, что Вы фразы этой не поняли и что она имеет иной смысл.
Боже, что за рисунки в последнем No "Осколков"! Мазня Юргенсона (?) на самом видном месте, мазня кабацкая с кабацкими стихами! Этот No перещеголял даже Кланга и "Развлечение". Декольтированная баба в центре эрберовского рисунка до того не изящна и кухонно гнусна, что редактора и художника стоило бы посадить на гауптвахту. Не говорю уж о рисунке Лебедева, где ловит рыбу девица в декольте, в перчатках и в туфельках,-- это так же возможно, как ходить на охоту во фраке и с шапокляком.
Последние дни погода у нас стоит восхитительная. Грибов тьма. Ночи лунные.
Моя новая книга вышла, но до сих пор я не имею о ней никакого известия.
Я жду Вас каждый день, хотя в глубине мозгов и сознаю, что Вы поленитесь приехать. А погода, повторяю, хорошая, и время мы провели бы не совсем скучно, тем более что Вы, кажется, в одном из последних писем не отказываетесь от знакомства с crematum simplex {простым тружеником (лат.).}.
Ну-с, конец письма обременяю просьбами. Во-первых, будьте добры (если найдете возможным), поместите в "Осколках" объявление о моей книге:
В книжном магазине "Нового времени" продается новая книга Ан. П. Чехова
"В сумерках"
Рассказы и очерки.
Цена 1 р., с пересылкой 1 р. 20 к.
Во-вторых, выручайте Вашего сотрудника из беды. Погибаю и рискую утерять доброе имя. Дело в том, что не позже 1 сентября мне нужно уезжать на зиму в Москву, а расплатиться за дачу и за съестное нечем. Собираю из всех редакций по крохам, а Вас прошу выслать мне аванец в размере 60 рублей, треть коего я уже отработал. Что я не зажулю этих денег, в этом да поручится перед Вами небо!! Считаю нужным присовокупить, что оный аванс не будет иметь никакой цены, если придет в Воскресенск позже 1 сент(ября). Последняя денежная почта будет получена мною 28-го авг<уста >, в пятницу, к какому дню и приспосабливайте.
Не высылаю Вам своей новой книги, ибо сам ее не имею. Не сочтите за невежество.
Я знаю, что Вы уже возмущены моим поведением: в заголовке сего письма я не выставил числа. Извольте -- 21 августа.
Поклон Вашим и всей редакции. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
Вы отправьте аванс в почтамт в среду, тогда я получу его в пятницу.
301. Н. А. ЛЕЙКИНУ
2 сентября 1887 г. Москва.
2 сент.
Сегодня, добрейший Николай Александрович, я переехал в Москву. Адрес прошлогодний: Кудринская Садовая, д. Корнеева.
Деньги получил как раз вовремя, за что посылаю Вам merci.
Рисунок Лебедева я не понял, согласен, но насчет эрберовской кувалды позвольте не согласиться. Для такого журнала, как "Осколки", реализм должен исчерпываться в подписи, а рисунки должны быть возможно изящнее, да-с. Некрасивое, к тому же, нисколько не реальнее красивого; в-третьих, не то что в кафешантане, но даже в рублевом злачном месте не все имеют такую кувалдистую корпуленцию, как в эрб<еровском> рисунке; в-четвертых, если хотите, изящная проститутка скорее вызовет в читателе сочувствие и сострадание, чем грязная... Короче, я не знаю ни одного основания, в силу которого было бы полезно и уместно изображать действительность непременно в наихудшем ее виде: ведь "Осколки" -- легкое чтение!
Дебют новых сил следует приветствовать, обставляя его всяческими поддержками и уступками,-- это мое давнишнее мнение, которое я и теперь подчеркиваю; но, согласит<ес>ь, дебют г. Юргенсона ничего бы не утерял, если бы его рисунок не был заглавным и крашеным; то же следует сказать и о рисунках Брунова. Во-вторых, редакция, по моему мнению, должна утилизировать молодые силы сначала на мелочах. Насколько помню, Эрбер начинал нормально, т. е. с маленького, а Чемоданов с ребусов...
Насчет обновления литературного состава, его оживления и проч. мы уже раньше говорили и переписывались. Вы пишете, что мы, старые сотрудники, жуем старье. Нет, мы остались такими же, какими и были, ибо изменить своих литературных физиономий мы не можем,-- потому и кажется, что мы жуем старье. Благодаря слишком частой работе мы надоели не публике, которая меняется, а самим себе; пройдет еще пять лет, и мы опротивеем, но только самим себе. Я думаю, что от наплыва новых сил публика выиграет мало, но мы выиграли бы много; мы приобрели бы право писать так, как нам хочется, что более походило бы на литературу, чем теперешняя поденщина, и мы более были бы довольны собою, чем теперь.
Я лично охотно писал бы в "Осколки" не более 1--2 раз в месяц и непременно юмористическое; так как, по-видимому, Грузинский и Ежов уже начинают понемногу заменять меня, то я так и буду поступать.
Необходимо старым сотрудникам зануздать себя и глядеть в оба также и для того, чтобы "не соблазнить и единого от малых сих". Поденная, сплеча срубленная работа старых сотрудников заметно развращает молодых и начинающих, которые, как Вам известно, слишком склонны к подражанию.
Впрочем, эта тема неисчерпаема и больше годится для разговора, чем для письма. Прощайте. Семья благодарит за поклон.
Ваш А. Чехов.
302. Ал. П. ЧЕХОВУ
3 сентября 1887 г. Москва.
Гусев! Я переехал в Москву. Кудринская Садовая, д. Корнеева. Благодарю за обещание написать мне письмо: сказав пан -- кожух дам и проч. Ты кринолин и больше ничего...
Когда будешь в нововременской конторе, возьми мой гонорар и вышли мне. Мне неприятно, что ради моих денег ты шагаешь в почтамт и сбиваешь себе подметки. Не разумнее ли посылать кого-нибудь? Письма от тебя не жду, ибо потерял надежду.
А. Чехов.
На обороте:
Петербург,
Кавалергардская 20, кв. 6
Александру Павловичу Чехову,
303. Ал. П. ЧЕХОВУ
7 или 8 сентября 1887 г. Москва.
Merci, Гусев, за письмо. За одно только бокУ не мерси: с какой стати ты извиняешься передо мной и оправдываешься в том, что книга моя вышла якобы поздно? Ты так пишешь, точно я тебя нанял за тысячу целковых и точно ты мне многим обязан... Нет, пьяница, что касается книги, то я должен извиняться, а не ты. Я так благодарен тебе за хлопоты и беготню, и даже за понос, претерпенный во время беготни, что решительно не берусь достойно благодарить твою особу. Если бы я был смел, то потребовал бы предложить тебе плату за труды, но смелости нет, и я решаюсь ждать времени: быть может, оно укажет мне способ благодарения...
Начинаю входить в норму. Денег пока нет. О поездке на житье в Питер нельзя думать... Возможно только одно -- жить в Питере месяцами, что и случится.
Жаль, что ты ушел от общения с нововременцами. Это хоть и зулусы, но умные зулусы, и у них многому можно поучиться. Но, послушай, разве корректорство так обязательно? Разве только оно дает тебе право входа в храм славы? Извини, но мне кажется, ты малодушничаешь. Ты мнительный человек и из мухи делаешь протодьякона. Я корректурой не занимался, но думаю, что нашел бы себе в редакции и место и общество. Ведь ты строчил субботники? Строчишь мелочь? Что же тебе еще нужно?
В последний свой приезд в Питер я имел случай наблюдать твои отношения к составу редакции и, наоборот, состава к тебе. Насколько я понял, Буренину и Эльпе ты симпатичен, Маслову и полковнику неведом, а Суворину совсем незнаком. Уж коли желаешь водить компанию с людями, то не мешай им понять тебя. Потолкуй с Сувориным о театре и о литературе, с Масловым о трудностях военной службы -- невелик труд, а они поймут, что ты не бирюк и не имеешь против них ничего. А коли будешь стараться держать себя на равной ноге и уважать себя в их обществе, то и еще того лучше...
Ты для "Нов<ого> времени" нужен. Будешь еще нужнее, если не будешь скрывать от Суворина, что тебе многое в его "Нов<ом> времени" не нравится. Нужна партия для противовеса, партия молодая, свежая и независимая, а Готберги и Прокофьевы, видящие в Суворине Гаврилова и благоговеющие ради мзды, не годятся и бесполезны. Я думаю, что будь в редакции два-три свежих человечка, умеющих громко называть чепуху чепухой, г. Эльпе не дерзнул бы уничтожать Дарвина, а Буренин долбить Надсона. Я при всяком свидании говорю с Сувориным откровенно и думаю, что эта откровенность не бесполезна. "Мне не нравится!" -- этого уж достаточно, чтобы заявить о своей самостоятельности, а стало быть, и полезности. Сиди в редакции и навирай на то, чтобы нововременцы повежливее обходились с наукой, чтобы они не клепали понапрасну на культуру; нельзя ведь отрицать культуру только потому, что дамы носят турнюр и любят оперетку. Коли будешь ежедневно долбить, то твое долбление станет потребностью гг. суворинцев и войдет в колею; главное, чтобы не казаться безличным. Это главное. Впрочем, об этом поговорим.
Ты о судьбе открытого письма о Суворине и "Моск<овских> вед<омостях>" не написал мне ни слова.
Ты не забудь сообщить, как, судя по слухам, идет моя книга? Послан ли экз<емпляр> в "Новости"?
А Буренину напомни, что он обещал писать о моей книге.
Поклон всей твоей кутерьме с чадами, чадиками, цуцыками. А главное, не пей.
Прощай.
А. Чехов.
304. Я. А. КОРНЕЕВУ
9 сентября 1887 г. Москва
.
Многотерпеливе и многомилостиве! Иже праведные любяй и грешные милуяй!
Вместо платы за квартиру посылаю Вам том моих экскрементов. За квартиру же -- увы! -- уплачу через сто лет (или же ранее, при первой получке). Если не согласны, то подавайте мировому.
Банкрот А.Чехов.
305. Н. А. ЛЕЙКИНУ
11 сентября 1887 г. Москва.
11 сент.
Тысяча благодарностей, Николай Александрович! Ура Вам и живьо! Во-первых, большое спасибо за "Врача", которого я получил сегодня и буду читать на сон грядущий. Убедительно прошу почтовые расходы (60 коп.) записать в мой счет, дабы расходы сии не отвадили Вас продолжать Вашу любезность до конца.
NB. Вы недурно сделали, что выслали "Врача" бандеролью; посылки получать ужасно трудно и недешево. Если когда-либо придется Вам посылать мне посылку, то пишите "с доставкой", -- это стоит дешевле, чем извозчик в почтамт и обратно.
Во-вторых, большое спасибо за объявление о моей книге и за рецензию, которой Вы не отказали дать место.
В понедельник я послал Вам рассказ. Вы должны были получить его во вторник. Вообще я буду посылать рассказы по понедельникам.
Да, я долго не писал, но сие не значит, что я заткнул фонтан. Увы, фонтан сам не хотел бить! Недели три я малодушно предавался меланхолии; не хотелось глядеть на свет белый, перо валилось из рук, одним словом -- "невры", которых Вы не признаете. Я был так психически настроен, что решительно не мог работать. Причина смешанная: плохая погода, кое-что семейное, безденежье, перевозка и проч. Ныне я немножко воспрянул духом и помаленьку работаю. В "Газету" рассказ послан.
Какой же трусище Ваш брадатый Тимофей! Если кучер в ночную езду берет с собой шкворень или иное сарайное орудие, то это первый признак, что он при виде воров накладет в свои плисовые шаровары и убежит от хозяина. Вы его как-нибудь попужайте.
В Вашем новом доме, судя по Вашим письмам, будет всю зиму вонять краской и, пожалуй, будет сыро. Смотрите, как бы опять не пришлось лечиться! Разболится голова раз-другой, разноется грудь, вот и начнете мечтать о ялаппе с содой да mag bism.
Пальмина я не вижу. Где он?
Я читал "Сев<ерный> вестник". Рецензия не столько партийная, сколько умная, или, как говорят жиды, "вумная". Прочел я и очень мало понял...
Была рецензия в 244 No "Моск<овских> вед<омостей>". Недурно, и длинно, и чувствительно. Про меня почему-то все чувствительно пишут.
Как мои "Пестрые рассказы"? Напишите мне, в каком они положении.
Как здоровье В. В. Билибина? Всё ли он кажется человеком, готовым заболеть? Я буду ему писать сегодня, он ответит, но о здоровье ничего не напишет. Неумно сделала "Газета", что отказалась от такого сотрудника: 1) молод, 2) несомненно талантлив, 3) нуждается в частой газетной работе. Работников нужно собирать в кучу, а не разгонять.
У нас тепло. Прощайте и поклонитесь Вашим.
Дочь станового вышла замуж?! Очень рад, что не помешал г. квартальному породниться со становым. Думаю, что этот мой патриотический поступок будет достаточно оценен. Но... хорош и Вы, редактор либерального журнала! Хотели либерального сотрудника отдать в руки полиции, отдать всего, даже с детородными способностями! Нехорошо-с.
Я купил (или, вернее, мне подарили) новую кабинетную лампу. Прощайте.
Ваш А. Чехов.
306. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
13 сентября 1887 г, Москва.
13 сентябрь. Несчастливое число.
У меня новая лампа, многоуважаемая Мария Владимировна, всё же остальное скучно, серо и старо, как реплики Екатерины Васильевны. Рад бы убить Вашу скуку, но -- увы -- нет пороха. Новых мыслей нет, а старые перепутались в голове и похожи на червей в зеленой коробке, постоявших деньков пять на припеке. О чем же писать? О том, что я безденежен и глух? Это Вам уже известно...
Вот что, опишу-ка я Вам свое гнусное поведение. Жизнь вошла в колею. Обедаю в 7 часов, ложусь в 2 ночи. Погоды не замечаю и не чувствую. Пишу и читаю рецензии. Рецензий было много, и между прочим в "Северном вестнике". Читаю и никак не могу понять, хвалят меня или же плачут о моей погибшей душе? "Талант! талант! но тем не менее упокой господи его душу" -- таков смысл рецензий. "В сумерках" идет недурно.
Два раза был в театре Корша, и в оба раза Корш убедительно просил меня написать ему пьесу. Я ответил: с удовольствием. Актеры уверяют, что я хорошо напишу пьесу, так как умею играть на нервах. Я отвечал: merci. И, конечно, пьесы не напишу. Пусть Голохвостикова пишет, а мне решительно нет никакого дела ни до театров, ни до человечества... Ну их к лешему!
На днях я продал кусочек своей души бесу, именуемому коммерцией. На падаль слетаются вороны, на гениев издатели. Явился ко мне Вернер, собачий воротник, издающий книжки на французско-кафешантанный манер, и попросил меня отсчитать ему десяточек каких-нибудь рассказов посмешнее. Я порылся в своем ридикюле, выбрал дюжину юношеских грехов и вручил ему. Он вывалил мне 150 целкашей и ушел. По условию, рассказы \идут только на одно издание {1200 экземпляров), к<ото>рые, по условию, должны продаться в 1/2 года.}, за второе же издание плата особая... Не будь я безденежен, собачий воротник получил бы кукиш с маслом, но увы! я беднее, чем Ваш осел. Не купите ли Вы у меня рассказов? Для Вас я уступил бы по рублю за сотню. У меня их больше, чем в купальне малявок.
Вчера у нас от обеда до поздней ночи сидел Тышечка без шапочки, а сегодня в первый раз после нашего приезда была Эфрос с носом, в новой шляпке. Яшеньки еще не приходили. Бестурнюрная Зиночка бывает ежедневно. M-lle Syrout я еще не видел, но образ ее не покидает меня ни на минуту.
Далее возвышалась полная спина, нежно очерченная округленными линиями, которые сливались с тонкими мягкими контурами мраморной шеи, отливавшей чудной матовой белизной, сильно оттеняемой задорно вившимися пепельными шелковистыми волосками.
Об остальных моих поломанных куклах позвольте умолчать.
Собачка без спины, которую наш Корнеев зовет гиеной, здравствует. Кот Федор Тимофеич изредка приходит домой пожрать, всё же остальное время гуляет по крышам и мечтательно поглядывает на небо. Очевидно, пришел к сознанию, что жизнь бессодержательна. Сегодня я и милейшая Ма-Па ходили сниматься: я -- для того, чтобы продавать свои карточки почитателям моего таланта, а она для раздачи женихам. Мою книжку Вы получите непррременно... Рубль прошу отдать Алексею Серг<еевичу>, которому я имею несчастье быть должным. Ваши анекдоты пошлю Лейкину тотчас же, когда перестану быть должен Лейкину, иначе он возьмет их в счет моего долга.
Зеленые деревья Садовой напоминают мне Бабкино, в котором я отшельником провел три года незаметных (если только отшельником называется человек, к<ото>-рый мало пишет, пьет по вечерам водку и страдает нервной зевотой).
Поклоны всем: Алексею Сергеевичу, Василисе с ее пятифранковой монетой, Сергею с его куклами и Елизавете Александровне. За поцелуй Екатерины Васильевны merci. Я влеплю его кому-нибудь вместо мушки. Наши все здравствуют. Скука удручающая. Жениться, что ли?
Ну, будьте здоровы и да хранит Вас всех аллах! Уважающий и преданный
А. Чехов.
307. Ал. П. ЧЕХОВУ
25 сентября 1887 г. Москва.
25 сент.
Ну, Гусев, надевай штаны и иди в "Пет<ербургскую> газ<ету>" за гонореей.
Счет:
No 252--312 строк.
No 259--? (этот No у меня пропал).
No 266--? (этот выйдет 28 сентября).
Потребуй у конторщика 259 и 266 номера, сочти строки и требуй деньги. Если не дадуть, то скажи, что у тебя голодные дети. Идти тебе придется в понедельник 28, когда выйдет 266 No с моим последним сентябрьским рассказом.
О получении этого счета уведомь меня открытым письмом, дабы я был покоен.
На тебя батька в обиде:
1) он не получил ответа на письмо, которое послал к твоим именинам, и
-- никогда не сек за черепа тебя и чужого гимназиста -- это диффамация.
Деньги вышлешь переводом.
Вот уже три дня, как Николай живет у меня.
Вернулся ли Суворин?
Как идет моя книга? Что о ней брешут? Напомни как-нибудь слегка Буренину о его обещании написать о моей книге.
В Москве "Сумерки" покупаются недурно. Послан ли 1 экз<емпляр> полковнику Николаю Карлычу в "Петербургские) ведомости"?
Кланяйся своим, будь здрав, пиши сию минуту открытое письмо, а с волковским векселем вышли письмо побольше. С нетерпением жду.
Tuus А. Чехов.
Закажи в "Петербургской) газ<ете>" объявление о "Сумерках" на 1 странице.
308. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
28 сентября 1887 г. Москва.
28 сент.
Многоуважаемая
Мария Владимировна!
Посылаю Вам рецензию. В ней Вы прочтете, что всякий не признающий меня гением -- психопат. Вырезана она из "Нового времени", и Вы премного меня обяжете, если сохраните ее: приеду зимой и возьму ее.
Рецензии о себе читаю почти ежедневно и привык к ним, как Вы, должно быть, уже привыкли к шуму дождя. Была, между прочим, рецензия в "Правительственном вестнике" (No 197), весьма хвалебная. Стало быть, моя литература имеет теперь некоторым образом правительственную санкцию: если Алексею Сергеевичу вздумается хулить мои произведения, то он рискует попасть в Петропавловскую крепость.
Все наши живы и здоровы. Насчет собственного жития могу смело сказать то же самое, что сказали попы, уезжая от Вас после обеда: "Сухо!" Ни денег, ни здоровья, ни радостей, а так, чёрт знает что...
Сережу поздравляю с прошедшими именинами, а Алексею Сергеевичу, Василисе и Елизавете Александровне салютую.
Прощайте, будьте здоровы и верьте в доброжелательство искренно преданного
Гения Чехова.
Вчера Ма-Па видела m-lle Syrout. Последняя -- ужасно разодетая, с подкрашенными веками и со страусовыми хвостами на голове -- обещалась быть у нас в скором времени. Но увы! меня теперь даже и это не радует...
Одно письмо уже послано Вам. Книга тоже. Через 3 дня сяду писать владельцу Бабкина... (Kisselhoff...).
309. Л. Н. ТРЕФОЛЕВУ
30 сентября 1887 г, Москва. 30 сент.
Вы, уважаемый Леонид Николаевич, предлагаете мне выбирать одно из двух: Вашу карточку или "Уедине<нного> пошехонца". Как человек жадный, я хотел бы получить "того и другого по полному стакану". Верую и исповедую, что книга моя не стоит двойной платы, но да вспомнит Ваша великодушная муза Гамлета, который весьма резонно советует (Полонию) воздавать каждому не по заслугам, а выше заслуг. Карточку Вашу я сопричту к литераторам, украшающим мой стол, а книгу и альбом прочту, переплету (25 коп.) и пущу в обращение.
Ваш портрет я не раз видел у Лейкина и, кажется, у Пальмина, так что Ваше лицо для меня не составляет секрета. Зачем Вы так седы? К поэтам седина так же не идет, как папская тиара к принцу Кобургскому.
От болезни, о которой Вы пишете, я с удовольствием возьмусь лечить Вас и, конечно, не вылечу; принимаю я ежедневно от 12 до 3 часов, для литераторов же мои двери открыты настежь день и нощь. В б часов вечера я всегда дома. Пишу это на случай, если будете в Москве и не побрезгуете поболтать с прозаиком о текущих делах. (О Болгарии, чиншевиках, элеваторе, о кавказском транзите и проч.) Живу я в Кудрине, против 4<-й> женской гимназии, в доме Корнеева, похожем на комод. Цвет дома либеральный, т. е. красный.
Нужно было потратить много времени и хитрости, чтобы украсть для Вас свою харю,-- вот причина, почему я опаздываю ответом на Ваше прелестное письмо. Украденную харю посылаю.
За сим, пожав Вам руку, в ожидании даров пребываю искренно преданным
А. Чехов.
310. Ф. О. ШЕХТЕЛЮ
Конец сентября 1887 г, Москва.
Sire! Николай жил у меня 2--3 дня и вчера вечером улетучился, сказав, что сегодня будет у Вас. Вчера в Москву прибыла г-жа Ипатьева. Такая путаница, что я решительно ничего не пойму. Николай отбрехивается от кувалды, врет, что все 10 дней прожил у какого-то "почтенного старичка"... но отвык я ему верить.
Если сегодня он придет ко мне, то я моментально дам Вам знать.
Ваш А. Чехов.
Почтение Наталье Тимофеевне.
311. Я. А. КОРНЕЕВУ
Сентябрь 1887 г. Москва.
Яков Алексеевич! Посылаю Вам сию тарелку с Вашими домами. Изображено студиозом.
А. Чехов.
87 год.
312. Я. А. КОРНЕЕВУ
Октябрь, после 2, 1887 г. Москва.
Ваше поручение, пан полковник, уже исполнено, и завтра в 3 часа пополудни Суворин будет читать Вашу статью. В случае, если статью признает он неудобной (что весьма возможно, ибо Вы запоздали, да и не совсем дипломатично со стороны газеты поднимать вновь вихрем улегшийся и затихший вопрос), то оная статья будет возвращена, но уж Суворину все-таки Вы будете известны до гробовой доски и можете рассчитывать в будущем на его услуги и серьезное внимание, так как я расписал Вас ему вовсю, без зазрения совести. Напрасно только Вы приложили рецензию "Моск<овских> ведомостей". Суворин теперь на ножах с этой газетиной и, вероятно, видеть ее не может после смерти Каткова. Впрочем, это не важно.
Во всяком случае с того дня, как Вы станете сотрудником "Нового времени", я буду подстерегать Вас, как убийца, из-за угла, чтобы стянуть с Вас магарыч. Про Вас я, между прочим, написал: "на Дону и среди студенчества он (т. е. Вы) пользуется большою популярностью". За такую правдивую и основательную рекомендацию Вы не откупитесь бутылкой "полусухого вяленого"...
Будьте здоровы.
Ваш есаул
А. Чехов.
Сия помарка была ранее. Простите за нее. Я неряшлив в писании и стал писать, не поглядев на обратную сторону листка.
313. Н. М. ЕЖОВУ
5 октября 1887 г. Москва.
Добрейший
Николай Михайлович!
Моя пьеса готова. Если Вы не раздумали помочь мне, то пожалуйте завтра, во вторник, этак в десятом часу утра. У нас позавтракаете и пообедаете.
Будьте здравы.
Ваш А. Чехов.
Если не будете, то уведомьте.
На обороте:
Здесь. Плющиха, 3-й Тишинский пер.,
д. Баскакова
Николаю Михайловичу Ежову.
314. Ал. П. ЧЕХОВУ
6 или 7 октября 1887 г. Москва.
Милейший Гусев!
Письмо и деньги получены.
Буренину скажи, что я уполномочил тебя передать ему мою искреннюю благодарность за его рецензию, которую я сохраню для своего потомства. Передай ему, что рецензию читал я вместе с Короленко, к<ото>рый вполне согласен с ним. Рецензия превосходная, но г. Буренину не следовало бы в ложку меду лить бочку дегтю, т. е., хваля меня, смеяться над мертвым Надсоном.
Все наши здравствуют. Николай бывает налетом.
Попроси Федорова или Бежецкого поместить в театральной хронике заметку: "А. П. Чеховым написана комедия "Иванов" в 4-х действиях. Читанная в одном из московских литературных кружков (или что-нибудь вроде), она произвела сильнейшее впечатление. Сюжет нов, характеры рельефны и проч.".
Это коммерческая заметка. Пьеса у меня вышла легкая, как перышко, без одной длинноты. Сюжет не бывалый. Поставлю ее, вероятно, у Корша (если последний не будет скуп).
Вот и всё. О заметке постарайся. Она набавит цену. В заметке хвалить не нужно, а ограничься общими местами. Кланяйся своим и сообщи свой новый адрес.
Не простудись.
Tuus А. Чехов.
Скажи Буренину и Суворину, что у меня был Короленко. Я проболтал с ним три часа и нахожу, что это талантливый и прекраснейший человек. Скажи, что, на мой взгляд, от него можно ожидать очень многого.
315. Н. А. ЛЕЙКИНУ
7 октября 1887 г. Москва.
7 окт.
Добрейший Николай Александрович, первее всего поздравляю Вас с новосельем и посылаю Вам мысленно сдобный кулич и соль. Желаю от души, чтобы Ваша новая изба была красна и углами и пирогами.
Наверное, Вы сердитесь, что я не шлю рассказов. Увы, я никуда не шлю их! То болею, то хандрю; время пропадает даром, а денег нет. Вообще положение не из аховых.
Вы пишете, чтобы я вымаклачил у "Будильника" объявление для своей книги. Простите, я Вас не послушаю. Будильниковцы мне приятели, но одолжаться у них я не хочу и не могу. Есть люди, любезность которых действует хуже наглости. У Вас или у Билибина я попрошу что хотите и не буду чувствовать себя неловко, просить же у Левинского для меня нож. За деньги -- извольте, напечатаю. Перед Рождеством я напечатаю объявление во всех моск<овских> газетах.
Что будильниковцы поступили со мной нетактично (затмение), я знаю. Эти господа, в силу ли своей бездарности или московской распущенности, считают верхом остроумия фамильярничанье с публикой и с сотрудниками. Манера некрасивая. Нет того номера, в котором не была бы затронута публика, сотрудник или актер... В цирке клоуны -- любимцы публики, глупые и избалованные, любят держаться этой манеры...
Что Вы набавили цену журналу, это не беда, по зачем печатать об этом крупным шрифтом? Чем незаметнее, тем лучше, а у Вас целая вывеска.
Задачу для подписчиков придумывал, но... еще подумаю.
Ваш "Айвазовский" мне так понравился, что я послал его своему домохозяину, а сей последний -- любитель веселого чтения -- снес его в Клиники, где и читал вслух.
Критика: у Вас "На охоте" охотники стреляют куропаток в лесу. Куропатки бывают на опушке леса, а в лесу на деревьях никогда.
Когда Вы будете в Москве?
Ах! В тяжкие минуты безденежья, когда я повесив нос сидел у себя в кабинете и поглядывал на отдушники, явились ко мне мои приятели братья Вернеры и попросили у меня полтора десятка мелких рассказов, уже бывших в печати. Я отсчитал им, они заплатили мне 150 р. и ушли. Они теперь издательствуют.
У меня часто бывает Ежов. Хороший парень.
Кланяйтесь Вашим. Пишите, и я буду Вам писать. Прощайте.
Ваш А. Чехов.
316. Ал. П. ЧЕХОВУ
10 или 12 октября 1887 г. Москва.
Гусиных!
Твое письмо получено; чтобы не лежать в постели и не плевать в потолок, сажусь за стол и отвечаю.
Сестра здрава и невредима. Интересуется литературой и ходит к Эфрос. Недавно снималась. Если хочешь получить карточку, то напиши ей.
Мать согласна починить не только рубахи, но даже и твою печенку. Присылай. Денег на расходы не нужно, ибо у нас тряпья много. Сетует на тебя мать за то, что не пишешь ей.
Я болею и хандрю, как курицын сын. Перо из рук валится, и я вовсе не работаю. Жду в близком будущем банкротства, Если не спасет пьеса, то я погыб во цвете лет. Пьеса может дать мне 600--1000 рублей, но не раньше средины ноября, а что будет до этой середины, не ведаю. Писать не могу, а всё, что пишу, выходит дрянью. Энергия -- фюйть! вроде alle Jurden aus Paris - fuit! {все евреи из Парижа -- фюйть! {нем.)} Темы есть, а остального прочего кот наплакал.
Царапаю субботник, но с грехом пополам и на тему, к<ото>рая мне не симпатична. Выйдет плох, но я все-таки пошлю его.
В "Рус<ских> вед<омостях>" платят 15 коп. за строку. Из "Севера" меня приглашают и обещают: "получите, что хотите". Зовут в "Р<усскую> мысль" и в "Сев(ерный) вестник". Суворин сделал бы недурно, если бы прибавил гонорару. Коли Кочетов получает 300 в м<еся>ц, а Атава, кроме жалованья, 20 к. за строку, мне, пока я не выдохся, было бы не грешно получать по-людски, а не гроши. Я себя обкрадываю, работая в газетах... За "Беглеца" получил я 40 р., а в толстом журнале мне дали бы за 1/2 печатного листа... Впрочем, всё это пустяки.
Пьесу я написал нечаянно, после одного разговора с Коршем. Лег спать, надумал тему и написал. Потрачено на нее 2 недели или, вернее, 10 дней, так как были в двух неделях дни, когда я не работал или писал другое. О достоинствах пьесы судить не могу. Вышла она подозрительно коротка. Всем нравится. Корш не нашел в ней ни одной ошибки и греха против сцены -- доказательство, как хороши и чутки мои судьи. Пьесу я писал впервые, ergo {следовательно (лат.).} -- ошибки обязательны. Сюжет сложен и не глуп. Каждое действие я оканчиваю, как рассказы: всё действие веду мирно и тихо, а в конце даю зрителю по морде. Вся моя энергия ушла на немногие действительно сильные и яркие места; мостики же, соединяющие эти места, ничтожны, вялы и шаблонны. Но я все-таки рад; как ни плоха пьеса, но я создал тип, имеющий литературное значение, я дал роль, к<ото>рую возьмется играть только такой талант, как Давыдов, роль, на которой актеру можно развернуться и показать талант... Жаль, что я не могу почитать тебе своей пьесы. Ты человек легкомысленный и мало видевший, но гораздо свежее и тоньше ухом, чем все мои московские хвалители и хулители. Твое отсутствие -- для меня потеря немалая.
В пьесе 14 действ <ующих> лиц, из коих 5 -- женщины. Чувствую, что мои дамы, кроме одной, разработаны недостаточно.
После 15 справься в конторе насчет продажи "Сумерек". Чем чёрт не шутит? Может быть, мне на мою долю перепадет грош...
Спроси Суворина или Буренина: возьмутся ли они напечатать вещь в 1500 строк? Если да, то я пришлю, хотя я сам лично против печатания в газетах длинных канителей с продолжением шлейфа в следующем No. У меня есть роман в 1500 строк, не скучный, но в толстый журнал не годится, ибо в нем фигурируют председатель и члены военно-окружного суда, т. е. люди нелиберальные. Спроси и поскорей отвечай. После твоего ответа я быстро перепишу начисто и пошлю.
Заньковецкая -- страшная сила! Суворин прав. Только она не на своем месте. Если по милости твоей Буренин съел гриб, то это не беда: твоим языком двигала не инерция, а рука всевышнего... Правду не мешает говорить иногда. Кланяйся.
А. Чехов.
-- В. А. ГИЛЯРОВСКОМУ
-- Октябрь, после 10, 1887 г. Москва.
Гиляй, не хотите ли Вы сегодня в цирк? Если да, то мы ждем Вас к 61/3 часам, если же нет, то одолжите сезонный билетик (идем я и Иван). Не откажите в одолжении человеку, обремененному многочисленным семейством. Поклон Марии Ивановне и невинным младенцам.
Ваш А. Чехов.
Имеются вести о Вашем суббббботнике.
318. В. Г. КОРОЛЕНКО
17 октября 1887 г. Москва.
17 окт.
Посылаю Вам большое спасибо, уважаемый Владимир Галактионович, за книгу, которую я получил и теперь вновь перечитываю. Так как мои книги у Вас уже есть, то мне поневоле приходится ограничиться посылкой одного только спасибо.
Кстати, чтобы письмо вышло не совсем коротко, скажу Вам, что я чрезвычайно рад, что познакомился с Вами. Говорю я это искренно и от чистого сердца. Во-первых, я глубоко ценю и люблю Ваш талант; он дорог для меня по многим причинам. Во-вторых, мне кажется, что если я и Вы проживем на этом свете еще лет 10--20, то нам с Вами в будущем не обойтись без точек общего схода. Из всех ныне благополучно пишущих россиян я самый легкомысленный и несерьезный; я на замечании; выражаясь языком поэтов, свою чистую музу я любил, но не уважал, изменял ей и не раз водил ее туда, где ей не подобает быть. Вы же серьезны, крепки и верны. Разница между нами, как видите, большая, но тем не менее, читая Вас и теперь познакомившись с Вами, я думаю, что мы друг другу не чужды. Прав я или нет, я не знаю, но мне приятно так думать.
Кстати же посылаю Вам вырезку из "Нового времени". Этого Торо, о котором Вы из нее узнаете, я буду вырезывать и беречь для Вас. Первая глава многообещающая; есть мысли, есть свежесть и оригинальность, но читать трудно. Архитектура и конструкция невозможны. Красивые и некрасивые, легкие и тяжеловесные мысли нагромождены одна на другую, теснятся, выжимают друг из друга соки и, того и гляди, запищат от давки.
Когда приедете в Москву, я вручу Вам этого Торо, а пока прощайте и будьте здоровы.
Моя пьеса, вероятно, будет поставлена у Корша. Если да, то о дне постановки сообщу. Быть может, этот день совпадет с днями Вашего приезда в Москву. Тогда милости просим.
Ваш А. Чехов.
319. Г. М. ЧЕХОВУ
17 октября 1887 г. Москва.
17 ок.
Большое тебе спасибо, милый братуха, за то, что не забываешь меняй не бранишь за мое долгое молчание. Отчего я пишу редко, ты можешь понять, если вообразишь меня в моем кабинете. Пишу я целый день и до того дописался, что стало противно держать в руках перо. Я давно собирался ответить тебе на твое последнее письмо, но был сильно занят в последнее время. Вот доказательство:
Ан. П. Чеховым, как мы слышали, написана комедия в четырех действиях, под заглавием: "Иванов". Сюжет пьесы нов. Первая постановка на сцену предполагается в Москве.
Кроме этого, у меня было много срочной работы и деловой переписки. Только и отдыхаю, когда езжу к больным. Не бываю ни в театрах, ни в гостях, так что мамаша и тетя Ф<едосья> Я<ковлевна> прозвали меня за домоседство "дедом". Жду лета и тогда опять начну ездить по белу свету и отдыхать.
Нового у нас нет ничего. Живем хорошо, не нуждаемся и все здоровы. Твой дядя П<авел> Е<горович> сильно стареет, но по-прежнему бодр. С каждым годом он делается всё мягче и добрее. Живет он у Вани на казенной квартире, где для него имеется особая комната; проводит дни и ужинает он у меня.
Моя последняя книжка, изданная Сувориным, идет превосходно. Могу похвастать, что у меня торговля идет гораздо лучше, чем у Лободы. Я, брат, стал купцом. Продаю статьи, пьесы, книги и медицинские советы. За пьесу получу не меньше тысячи рублей; на днях продал одному издателю полтора десятка завалящих, уже бывших в печати, старых рассказов за 150 руб. Продал на одно издание. И так далее. Одним словом, торговля кипит.
Продолжай писать мне по адресу: "Кудринская Садовая, д. Корнеева". Напиши мне:
1) Что нового?
2) Как здоровье моих дяди и тети? Как ухо?
3) Где Володя?
Саня и Печерица пусть не думают, что я забыл о них. Я отлично помню, как они летом собирались меня побить. Посылаю им обеим мою карточку, которую и потрудись вручить им.
Сообщи адрес Анисима Васильича.
Не забыл ли я у Вас книгу: "В стране мантильи и кастаньет" соч<инение> Бежецкого? Если забыл, то при оказии перешли ее мне. Я дорогой растерял немало книг.
Скажи папе, что мне было бы весьма приятно получить от него письмо. Я ценю его дружбу. Передай всем самый низкий поклон, будь здоров, трудись, учись, гуляй и не забывай меня.
В "Новом времени" я описал Святые горы. Один молодой человек, архиерейский племянник, рассказывал мне, что он видел, как три архиерея читали это описание: один читал, а двое слушали. Понравилось. Значит, и в Св(ятых) горах понравилось. Заработал я, благодаря Св<ятым> горам, сто рублей. Описывал степь. Описание степи понравилось очень многим, особенно в Питере. Прощай. Жду письма.
Твой А. Чехов.
Насчет поучений о. Бандакова справлюсь у Суворина, когда буду в Питере, и тотчас же отвечу дяде.
Скажи Маме, что я не забыл про семена. Пришлю, но с условием, что Саня займется садиком по всем правилам искусства. Цветы можно у вас сеять не только в палисаднике, но и вдоль забора.
320. Н. А. ЛЕЙКИНУ
19 октября 1887 е. Москва,
19-го октября.
Добрейший Николай Александрович! Посылаю Вам рассказ и вместе с ним опускаю в почтовый ящик открытое письмо, уведомляющее о его рождении... В истекшую неделю я был здрав, хандры не чувствовал и работал; написал и Худекову, и Суворину, и Вам. Если здоровье останется таковым и до следующей недели, то пришлю рассказ и к следующему No.
Отчего Вы мне не пишете? Я послал Вам цидулу по адресу "Дворянская 14" и ответа (вопросов, впрочем, пе было в письме) не получил.
Я написал пьесу в 4-х действиях. Если сойдусь в цене, она будет поставлена у Корша.
Еду в Новодевичий монастырь погребать Гилярова-Платонова.
Недавно из Москвы выехал в Брацлав Ежов. Он бывал у меня часто. Малый очень хороший и далек от сходства с представлением, какое мы привыкли иметь о газетчиках. У Пальмина еще ни разу не был. Боюсь, что пока я доеду к нему на извозчике, он переменит квартиру. Отчего у Вас не работает Агафопод? Судя по его письмам, в которых он мало говорит о своих работах вообще, он живет на одно только жалованье. Странно, что, умея писать, он не пишет.
Погода у нас смешанная, т. е. день -- хорошо, депь -- скверно.
Нет ли каких-нибудь новостей в мире литературном?
Перед Рождеством я пущу объявления о "Пестр <ых> рассказах", а книги моей нигде нет в Москве. Есть она только у Салаева и Ступина -- магазины, куда ходят только за учебниками. Салаев не популярен в Москве. За беллетристикой к нему никто не пойдет.
"В сумерках" Вы получите непременно. Простите за невежество, в к<ото>ром я не виноват.
Поклонитесь всем Вашим и будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
321. Л. Н. ТРЕФОЛЕВУ
19 октября 1887 г. Москва.
19 окт.
Уважаемый
Леонид Николаевич! В ответ на Ваше последнее письмо я послал Вам цидулу и свою карточку. Это было давно, так давно, что, не получая ответа, я начинаю подозревать, что Вы не получили карточки. Если не получили, то уведомьте.
Жму Вам руку и пребываю уважающим
А. Чехов.
На обороте.
Ярославль,
Губернская земская управа
Его высокоблагородию
Леониду Николаевичу Трефолеву.
322. И. К. КОНДРАТЬЕВУ
21 октября 1887 г. Москва.
21 окт.
Уважаемый
Иван Кузьмич!
Большое Вам спасибо за Вашу готовность сделать мне приятное. Иметь картину г. Саврасова я почитаю для себя за большую честь, но дело вот в чем. Хочется мне иметь "Грачей". Если я куплю другую картину, тогда придется расстаться с мечтою о "Грачах", так как я весьма безденежен.
Жму Вам руку и прошу поклониться Николаю Аполлоновичу.
Ваш А. Чехов.
323. Ал. П. ЧЕХОВУ
21 октября 1887 г. Москва.
Гусев! Твое письмо получил, прочел и, откровенно говоря, развел руками: или ты дописался до зеленых чёртиков, или в самом деле ты и Суворин введены в заблуждение. Пушкинская премия не может быть мне дана. Это раз. Во-вторых, если бы мне и дали ее, во что я не верю, то я наживу столько нареканий, особливо в Москве, столько хлопот и недоумений, что и пятистам рад не будешь. Премию я мог бы взять только в том случае, если бы ее поделили между мной и Короленко, а теперь, пока еще не известно, кто лучше, кто хуже, пока во мне видят талант только 10--15 петербуржцев, а в Короленко вся Москва и весь Питер, дать мне премию -- значило бы сделать приятное меньшинству и уколоть большинство. Не говори этого Суворину, ибо он, насколько помнится, не читает Короленко, а потому и не поймет меня.
Роман еще не переписан. Вместо него посылаю сейчас большой, фельетонный рассказ, который не понравится, ибо написан (по свойству своей темы) боборы-кинскою скорописью и специален. На случай могущих быть сомнений предваряю тебя, аки члена с<...> редакции, что описанные в рассказе безобразия так же близки к истине, как Соболев пер<еулок> к Головину пер<еулку>.
Пьеса моя пойдет у Корша в конце ноября или в начале декабря в чей-нибудь бенефис. Условия: проценты со сбора -- не менее 8% {Кроме 5 р. с акта, к<ото>рые забираются агентом Общества драмат<ических> писателей.}. Полный сбор у Корша = 1100--1500, а в бенефисы -- 2400. Пьеса пойдет много раз. Похвалы, ей расточаемые, равно как и надежды на предстоящий гешефт, несколько прибодрили меня. Всё-таки чего-то ждешь... Если не пропустит ее цензура, что сомнительно, то я... вероятно, не застрелюсь, но будет горько.
При рассказе я приложил письмо к Суворину с просьбой выдать тебе сейчас 100 руб. для пересылки мне. Чахну от безденежья.
Где Григорович?
Отче, пошли или снеси мои "Сумерки" в редакцию "Русского богатства". Вложи в пакет, напиши: "Редактору) "Русского бог<атства>"" и, если до редакции далеко, снеси в магазин Цинзерлинга, что на Невском, и попроси в оном магазине передать Оболенскому. Надпиши: "по поручению автора".
Поручения мои исполняй не морщась. Ты будешь вознагражден отлично: тебя упомянет в моей биографии будущий историк: "Был-де у него брат Алексей, к<ото>рый исполнял его поручения, чем немало способствовал развитию его таланта". Для моего биографа не обязательно знать, как тебя зовут, но по подписи "Ал. Чехов" ему будет нетрудно догадаться, что тебя зовут Алексеем.
Посылаю тебе 2 марки. Лопай!
Неужели ты серьезно веришь в Пушкинскую премию? Ее не дадут уж по одному тому, что я работаю в "Нов<ом> времени".
А Суворину и Полонскому спасибо. Их хлопоты и стремления увенчать мое чело лаврами для меня дороже премий (рассуждая духовно).
Я скоро напишу такой субботник, что ты не только почувствуешь <...> и разобьешь его о пол.
В "Развлечении" появились литературные враги. Кто-то напечатал стихотворение "Тенденциозный Антон", где я назван ветеринарным врачом, хотя никогда не имел чести лечить автора.
Вернеры лошадей свели с жилеток в конюшни и теперь гарцуют по улицам. Женька ужасно похож на Федора Паптелеича. Бывают оба у меня. Очень приличны и комильфотны. Рассуждают дельно. Шехтель женился. Одна из Эфросов выходит замуж. Что еще? Был на кладбище и видел, как хоронили Гилярова. Гиляй издает книгу "Трущобные люди" -- издание неплохое, но трущобно. Прощай и пиши.
Тенденциозный Антон.
Президент Академии наук не Грот, а гр. Толстой, министр внутр(енних) дел. Грот только академик, ведающий словесную часть. Газетчику это надо знать. Здравие мое лучше. Я снялся в таком же формате, как Марья, и, если желаешь, могу продать тебе одну карточку. Скажи Буренину, что субботник я пришлю очень скоро. Есть ли у Петерсена "сумерки"? Отчего он о них не пишет? Хоть он и скверно пишет, а все-таки реклама.
Кто кому нос утер: Пржевальский Георгиевскому или наоборот? Поди разбери их... Чтоб сказать, кто из них прав, надо самому ехать в Китай. Пришли что-нибудь в "Сверчок". Напечатают и заплатят аккуратно.
324. Ал. П. ЧЕХОВУ
21 октября 1887 г. Москва.
21 окт.
Гусев! Случилось недоумение. Я написал тебе письмо, вложил в него карточку Марьи и, надписав "заказное", послал его с Мишкой в почтовое отделение. Мишка же, заглазевшись, просто прилепил к письму одну марку и опустил его в почтовый ящик. Получил ли ты это письмо? Если нет, то спеши уведомить, дабы оный Мишка {За дурной головой ногам больно.} побег в почтамт и навел справку.
В письме я ответил на твои запросы. В "Нов<ое> вр<емя>" послан рассказ. Жду от тебя письма. Будь здрав и кланяйся Анне Ивановне с цуцыками.
А. Шаповалов.
На обороте:
Петербург,
Пески, 3-я улица, 42, кв. 8
Александру Павловичу Чехову.
325. Ал. П. ЧЕХОВУ
24 октября 1887 г. Москва.
24 ок.
Разбойник пера и мошенник печати!
Твое гнусное письмо с векселем получил, прочел и удивился твоему недоуменному уму. Штаны ты этакие, да разве я в своем письме упрекал тебя за конкурс, бранил, называл скверно? Я только высказывал тебе свои соображения, к<ото>рые ты мог принять или не принять тоже в соображение, независимо от того, послана книга на конкурс или нет... За хлопоты твои и старичины я могу только благодарить и низко кланяться, но что тут обидного для тебя, если я еще раз повторю, что, в случае, ежели премию мне дадут, я переживу немало хлопот? Я только приятельски жалуюсь и больше ничего...
Из присланной тобою вырезки явствует, что ты, я и Суворин можем успокоиться: решение конкурса воспоследует только в октябре будущего года! Это такая даль, что и думать о ней не можно... До этого срока могут народиться еще новые гении.
Что твои Аннушка и Танька воры, я давно знал. Они обкрадывали нашу прислугу.
Сырость для детей так же вредна, как голод. Заруби себе это на носу и выбирай квартиру посуше. Топи чаще и повесь в комнате термометр, каковой я непременно заведу, когда у меня будут дети.
Ты приглашаешь меня к себе на квартиру... Еще бы! Всякому приятно дать приют гениальному человеку! Хорошо, я сделаю для тебя одолжение... Только условие: вари для меня суп с кореньями, к<ото>рый у тебя особенно хорош, и предлагай мне пить водку не раньше 11 час<ов> вечера. Детского пения я не боюсь.
Получил я от Суворина письмо, которое едва разобрал. Непостижимо: как читают его наборщики? Пишет он мне о своей пьесе: "Я прел, прел за своей комедией, да так и бросил, когда взглянул этим летом на действ<ительную> русскую жизнь". Еще бы не преть! Современные драматурги начиняют свои пьесы исключительно ангелами, подлецами и шутами -- пойди-ка найди сии элементы во всей России! Найти-то найдешь, да не в таких крайних видах, какие нужны драматургам. Поневоле начнешь выжимать из головы, взопреешь и бросишь... Я хотел соригинальничать: не вывел ни одного злодея, ни одного ангела (хотя не сумел воздержаться от шутов), никого не обвинил, никого не оправдал... Удалось ли мне это, не знаю... Пьеса непременно пойдет -- в этом уверены Корш и актеры. А я не уверен. Актеры не понимают, несут вздор, берут себе не те роли, какие нужно, а я воюю, веруя, что если пьеса пойдет не с тем распределением ролей, какое я сделал, то она погибнет. Если не сделают так, как я хочу, то во избежание срама пьесу придется взять назад. Вообще штука беспокойная и вельми неприятная. Знал бы, не связывался.
В заключение все-таки поручение. Надень калоши и иди в "Петер<бургскую> газету".
No 287- 361 строк
No 294- ?
Завтра {26-го окт<ября>.} сей ? выйдет. Спроси понедельницкий No, сочти строки, сложи и проч. Вышли переводом. Хотя я и дождусь того, что ты, соскучившись моею назойливостью, купишь за мой гонорар револьвер и выпалишь в меня, но я все-таки не унываю. Мне, когда я одолеваю тебя поручениями, льстит мысль, что моцион тебе полезен и что и ты некоторым образом участвуешь в кормлении моих зверей.
Романа еще не переписал, но субботник пишу и пришлю к субботе. Хотел бы я малость освежиться болтовнёю с твоей особой. В башке накопилось много разного мусору.
А интересно было бы поглядеть: a) сколько стоит издание "Сумерек" и b) во скольких экземплярах они изданы. Надеюсь, что ты не в стачке с книгопродавцами и не пользуешься моим именем ради своей наживы.
На твое белье денег не нужно. Оно так плохо, что мать не знает, с какой стороны начать починку. Марья нашила цуцыкам штанов, чулков и всякой дряни. Это ее секрет, но я подглядел. Мать благодарит А<нну> И<вановну> за письмо. У матери получить письмо -- это событие. Прощай.
Твой недоброжелатель.
326. Н. М. ЕЖОВУ
27 октября 1887 г. Москва,
27 окт.
Добрейший Николай Михайлович!
Ваши письма получены. Так как вопрос о Вашем левом глазе и жалованье можно теперь считать поконченным, то, минуя его, перейдем к текущим делам.
Вам, как шаферу моего "Иванова", считаю нелишним сообщить следующее. "Иванов" непременно пойдет в конце ноября или в начале декабря. Условие с Коршем уже подписано. Иванова будет играть Давыдов, который, к великому моему удовольствию, в восторге от пьесы, принялся за нее горячо и понял моего Иванова так, как именно я хочу. Я вчера сидел у него до 3-х часов ночи и убедился, что это действительно громаднейший художник.
Если верить таким судьям, как Давыдов, то писать гьесы я умею... Оказывается, что я инстинктивно, чутьем, сам того не замечая, написал вполне законченную вещь и не сделал ни одной сценической ошибки. Из сего проистекает мораль: "Молодые люди, не робейте!"
Конечно, Вы дурно делаете, что ленитесь и мало пишете. Вы "начинающий" в полном смысле этого слова и не должны под страхом смертной казни забывать, что каждая строка в настоящем составляет капитал будущего. Если теперь не будете приучать свою руку и гзой мозг к дисциплине и форсированному маршу, если г.з будете спешить и подструнивать себя, то через 3--4. года будет уже поздно. Я думаю, что Вам и Грузинскому следует ежедневно и подолгу гонять себя на корде. Вы оба мало работаете. Надо лупить вовсю, направо п налево. Никак не уломаю Грузинского написать субботник! Вашу милость тоже никак не убедишь посылать рассказы в "Осколки" непременно к каждому No. Чего Вы оба ждете, я решительно не понимаю. При скупой и робкой, нерешительной работе Вы дождетесь кукиша с маслом, т. е. испишетесь не писавши... {26-го окт<ября>.}
Одним словом, бить бы Вас обоих, да нельзя: оба чиновные люди...
Все наши здравствуют и шлют Вам поклон. Приезжайте на Рождество, а пока будьте здравы и но забывайте
Вашего
А. Чехова.
На конверте.
г. Брацлав (Кам.-Подольской губ.)
Его высокоблагородию
Николаю Михайловичу Ежову.
В Городском училище.
327. Ал. П. ЧЕХОВУ
29 октября 1887 г. Москва.
29 окт.
Гусев! Вот тебе поручения... Немедленно сходи на Вас<ильевский> остров 42, кв. 3 и... Впрочем, не пугайся. Это я шучу и пужаю...
Новость. Не так давно, в одну из минут, когда я сидел без гроша, ко мне прибежали бр. Вернеры и, пользуясь моею нищетою, купили у меня за 150 р. 15 рассказов. Само собою, я выбрал для них рассказы поганые. Теперь читаю, что они выпустили книжку "Невинные речи А. П. Чехова". Издание изящное, но рассказы так плохи и пошлы, что ты имеешь право ударить меня по затылку, несмотря на свою бездарность. Бр. Вернеры, конечно, пошлют новую книжицу в "Нов<ое> время", надеясь на то, что мне, как сотруднику, дадут отзыв в лучшем виде; ну, а я надеюсь, что "Нов<ое> время" простит мне, что я часть души своей продал нечистому, и не упомянет об этом печатью. В молчании я увижу великое одолжение. Это понятно.
Поздравляю с новосельем.
Так как Суворин интересуется судьбою моей пьесы, то передай ему, что Давыдов принялся за нее горячо, с восторгом. Я так угодил ему ролью, что он затащил меня к себе, продержал до трех часов ночи и всё время, любовно глядя на мою рожу, уверял меня, что он отродясь не врал и что в моей пьесе всё от А до со (это не ж..., а омега) тонко, правильно, чинно и благородно. Он уверяет, что в моей пьесе пять превосходных ролей и что поэтому она у Корша шлепнется, так как играть ее решительно некому.
Во! А ты всё спрашивал: что из эстого выйдеть и где я учился...
С Коршем (жулик!) условие уже подписано. Я беру 8% с валового сбора, т. е. по 2% с акта.
О Николке поговорим при свидании.
Если увидишь лейб-медика Боткина, то скажи ему, что я иду по его стезе: лечу в аристократических домах. Например, сейчас я иду к графине Келлер лечить... ее повара и к Воейковой -- лечить горничную.
Поклон Анне Ивановне. Скажи ей, что я благодарю ее. За что? Не твое дело. Твое белье шьется.
Прощай.
А.
328. Ал. П. ЧЕХОВУ
29 октября 1887 г. Москва.
29.
Гусев! Единовременно с сим ты получишь мое другое письмо, к<ото>рое я написал по просьбе бр. Вернеров, издателей моей книги. В нем ты прочтешь просьбу, к<ото>рую ты исполнишь постольку, поскольку желаешь быть любезным по отношению к упомянутым братьям, а я тут ни при чем.
Не получая от тебя гонорара "Петербургской) газеты", я начинаю думать, что мой счет, посланный тебе при последнем письме (на к<ото>рое ты уже отвечал мне), утерян или забыт. Быть может, даже пропал на почте волковский вексель... Ответь, пожалуйста, ибо я беспокоюсь, да и денег нет.
Я разленился, посоловел и опять впадаю в хандру. Не работаю. Сижу по целым дням на кресле и гляжу в потолок. Впрочем, есть практика.
Нового нет ничего и не предвидится. Прощай.
Твой А. Чехов.
329. Н. А. ЛЕЙКИНУ
4 ноября 1887 г, Москва.
4 ноября.
Простите, добрейший Николай Александрович, что так долго не отвечал на Ваше письмо. Моя пьеса, сверх ожидания,-- чтоб ей пусто было! -- так заездила и утомила меня, что я потерял способность ориентироваться во времени, сбился с колеи и, вероятно, скоро стану психопатом. Написать ее было не трудно, но постановка требует не только траты на извозчиков и времени, но и массы нервной работы. Судите сами: 1) в Москве нет ни одного искреннего человека, который умел бы говорить правду; 2) актеры капризны, самолюбивы, наполовину необразованны, самонадеянны; друг друга терпеть не могут, и какой-нибудь N готов душу продать нечистому, чтобы его товарищу 2 не досталась хорошая роль. 3) Корш -- купец, и ему нужен не успех артистов и пьесы, а полный сбор. 4) Женщин в его труппе нет, и у меня 2 прекрасные женские роли погибают ни за понюшку табаку.
5) Из мужского персонала только Давыдов и Киселевский будут на своих местах, а остальные выйдут бесцветными.
6) После того как я заключил условие с Коршем, мне дали знать, что Малый театр (казенный) был бы рад взять мою пьесу.
7) По мнению Давыдова, которому я верю, моя пьеса лучше всех пьес, написанных в текущий сезон, но она неминуемо провалится благодаря бедности коршевской труппы.
8) Хотел вчера взять свою пьесу назад, но Корш задрыгал ногами и руками...
Еще хватило бы на 20 пунктов, но довольно и восьми. Можете теперь судить, каково положение "начинающего драматурга", к<ото>рый ни с того ни с сего полез в чужие сани и занялся не своим делом.
Утешаюсь только тем, что Давыдов и Киселевский будут блестящи. Давыдов с восторгом занялся своею ролью.
От Корша я возьму не 50 р. за представление, как Вы советовали, а больше: 8% с валового сбора, т. е. по 2% с акта. Таково условие.
Читателю "Осколков" будет гораздо приятнее получить в премию книгу, чем дешевую олеографию. Я рад, что Вы даете именно книгу, как я Вам во время оно советовал. Но дело в том, что на книге-премии легче осрамиться, чем на олеографии. Если бумага будет дешевая, типографская краска двадцатирублевая, рисунки плохонькие и обложка не изящная, то "Осколкам" и лично Вам не поздоровится.
Дайте книжку тоньше, но изящнее. Нынешняя публика входит во вкус и начинает понимать... Потому-то братья Вернеры, изящно и французисто издающие свои книжонки, распродают свои издания меньше чем в 2 месяца. Это я не утрирую...
Я убежден, что если б я издал один том Ваших рассказов так, как думаю, то это издание пошло бы гораздо скорее, чем все вернеровские...
Пьеса моя будет впервые даваться между 19 и 27 ноября. Стало быть, в Питере я буду около начала декабря и поговорю с Вами подробно.
Преснову не давайте изданий. Это один из самых непопулярных и серых книгопродавцев. Публика не знает ни Ступина, ни Преснова и ни Салаева, продающего специально учебники. Она (я говорю об интеллигенции и среднем читающем классе) ведает только Суворина, Глазунова, Вольфа, Васильева, Мамонтова, Карабасникова и отчасти Смирнова.
Что нового в Питере? Я получил от Билибина письмо, из к<ото>рого узнал, что он ныне здоров. У него, по всем видимостям, был мышечный ревматизм (односторонний lumbago). Он простудился. Когда будете видеть его плохо одетым (плохо, т. е. не тепло), то журите его без церемонии; если же он будет кашлять, то рекомендуйте ему сидеть дома. У него ненадежный habitus {вид (лат.).}. Достаточно легкой простуды, чтобы свалился.
Поклонитесь Прасковье Никифоровне и св. Федору-молчальнику. Прощайте.
Ваш А. Чехов.
330. М. В. КИСЕЛЕВОЙ
7 ноября 1887 г. Москва,
7 ноябрь.
Уважаемая
Мария Владимировна!
На днях я получил письмо от издательницы "Родника" Марфы Харитоновны Рылиндроновой. Сие письмо прилагаю для прочтения. Оно так сладко, что его можно скушать вместо меда.
Само собою разумеется, что у своей новой поклонницы я работать не буду, но, будучи в Питере (начало декабря), воспользуюсь ее приглашением и побываю у нее. Вероятно, угостит закуской и познакомит с кружком психопаток... Не воспользоваться ли Вам сим случаем? В разговоре с редакторшей я пущу в ход всё свое лицемерие и изукрашу Вас во все цвета радуги. Хотите?
Можно дебютировать в "Роднике" с "Ларьки". Копия "Ларьки", посланная Суворину, вероятно, погибла, как погибает масса статей случайных сотрудников. Когда Суворина спросил мой брат, где "Ларька", он ответил: "А чёрть иво знает..." Толку не добьешься... Чтобы статьи не терялись и печатались вовремя, надо непременно жить в Питере.
Вашего "Ларьку" шлю Вам. Вы почините его, приспособьте к детишкиным мозгам, перепишите и пришлите мне. Авось!
"Ларьку" я должен получить не позже 20--25 ноября. Если мне удастся сопричислить Вас к светилам "Родника", то я вымаклачу для Вас гонорар почище истоминского... Я -- сила! Бррр!
Елизавета Константиновна Сахарова и баронесса опять готовятся стать матерями.
Моя пьеса уже пущена в обращение. На этой неделе (после 8-го) она пойдет в Саратове с Андреевым-Бурлаком в одной из главных ролей.
Всем поклон, а Алексею Сергеевичу, Василисе и Сереже объявляю строжайший выговор за дурное поведение.
Поправки в "Ларьке" произведены мною еще в прошлом году, когда переписывалась с него копия. За давностью лет Вы простите мне их, тем более что они не обязательны и сделаны не чернилами...
Насчет того, что моя глупая пьеса ждет Вашего суда (для Вас поездка в Москву и моя пьеса -- мировой съезд), я уже писал Вам. Пожелав Вам и всем Вашим благ земных, пребываю лицемерным и иезуитоподобным
А. Чехов.
Рукой Н. П. Чехова:
Кланяюсь Марье Владимировне и прошу показать Алексею Сергеевичу (которому тоже кланяюсь) сии след<ующие> строчки.
1) 2 календаря, Гатцука и стенной, куплены.
2) Печати для пакетов на днях будут готовы.
3) Бинокль г. Боту послан.
Н. Чехов.
331. Е. А. СЫСОЕВОЙ
7 ноября 1887 г. Москва.
7/9. Москва, Кудринская Садовая, д. Корнеева.
Милостивая государыня!
Вчера я получил через редакцию "Нового времени" Ваше любезное письмо. Очень сожалею, что расстояние лишает меня возможности воспользоваться Вашим приглашением -- зайти к Вам и лично поблагодарить Вас за те лестные выражения, из которых состоит Ваше письмо.
На вторую часть Вашего приглашения -- работать в "Роднике" -- я спешу ответить согласием, хотя тут же должен откровенно сознаться, что я едва ли сумею исполнить Ваше желание: во-первых, я никогда еще не писал рассказов для детей, и, во-вторых, я вовсе не знаком с программой и целями "Родника", хотя и слышал о нем от взрослых и детей много хорошего... Я рад поработать для детей; в свободный час попробую себя на новой специальности. Думаю, что это случится в самом скором времени после того, как покороче познакомлюсь с Вашим журналом.
С почтением имею честь быть
А. Чехов.
332. А. С. КИСЕЛЕВУ
10 ноября 1887 г, Москва.
10-го ноября.
Ваше Высокородие! Сим довожу до Вашего сведения, что моя пьеса пойдет в четверг 19 ноября, каковое число прошу Вас зарубить на носу Лилиши с тем, чтобы Лилиша показывала Вам свой нос ежеминутно. Ждем. Если не приедете, то я поднесу Вам в газетах такую пилюлю, так осрамлю Вас, что в Америку сбежите. Уважительными причинами неявки могут быть: a) дизентерия, b) выход рек из берегов, c) внезапное банкротство, d) народные волнения, e) светопреставление и f) приезд в Бабкино шаха персидского. Других причин не признаю. Слышите ли?
Но иногда невозможное бывает возможным. Если, чего боже сохрани, Вас остановит одна из названных причин, то немедленно, тотчас же по усмотрении оной причины, дайте мне знать. Мне необходимо знать, приедете Вы или же нет.
Зная Ваши зверские чувства и возмутительный характер, зная Вас как гонителя наук и искусств, я готов даже для умилостивления Вашей особы нанять двух девиц во вкусе Сиру и послать их в Бабкино умилостивлять Вас. Подействовав на Вашу чувственность, они, быть может, тронули бы и Ваше жестокое сердце.
Одна у меня надежда -- на Марию Владимировну. Попросите ее, чтобы она убедила Вас, что не ехать в Москву нельзя. Если Вас и Марию Владимировну не интересует провал моей злосчастной пьесы, то приезжайте вместе за шляпой, к<ото>рая будет готова к 19 ноября.
Клянусь я первым днем творенья, что если Мария Владимировна не приедет, то я, во-первых, не отдам ее рассказа в "Родник" и, во-вторых, всю мою жизнь буду ратоборствовать против детских журналов. Dixi {Я всё сказал (лат.). }.
Погода у нас в Москве плевая. В Бабкине, думаю, не лучше.
Уже 5-й день у нас живет афонский монах о. Филарет.
Получили ли Вы мое большое письмо с "Ларькой"? Я послал его на имя Марии Владимировны. Оно тяжелое, а посему боюсь, чтобы оно не затерялось.
Василисе и Сереже объявляю строжайший выговор. Марии Владимировне и Елизавете Александровне поклоны. Тышечка еще не приехала. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
333. Ал. П. ЧЕХОВУ
10 ноября 1887 г. Москва.
Гуськов! Ты ропщешь, что я ничего не прописываю твоим цуцыкам от поноса. Поносы разные бывают, и лечить их per distantiam {на расстоянии {лат.).} трудно. Одно могу прописать: надлежащее питание...
Не в дружбу, а в службу, исполни еще одно поручение: когда будешь в конторе "Нов<ого> времени", взыщи с кассы всё, что она должна мне. Сумма маленькая (40 р.), а посему выслать ее придется тебе не через банкиров (неловко затруднять ради пустяка), а через почт<овое> отд<еление>.
Деньги нужны до зареза. На этой неделе моя пьеса идет в Саратове, а я ни шиша не получу, ибо еще не записался в члены Драм<атического> общества, записаться же стоит 15 р., коих у меня нет. Выручай! Голике и Петерсену дай по экземпляру, да и мне бы выслал пяток "с доставкой".
Tuus Antonio.
Я жду вырезку из "Петербургских> ведомостей".
На обороте:
Петербург, Пески, угол 2-й и Мытинской,
1--30, кв. 19
Александру Павловичу Чехову.
334. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
15 ноября 1887 г. Москва.
15.
Добрейший
Александр Семенович!
Вы, коварный изменщик, уехали не простившись... Объявляю Вам за это строжайший выговор с занесением в формулярный список. Если бы Вы пришли проститься, то, быть может, надеюсь, мне удалось бы удержать Вашу особу до 19-го ноября -- число, в к<ото>рое идет моя пьеса.
Сие письмо деловое. Суть в том, что гг. актеры, когда я вкратце рассказал им содержание "Гамлета, принца датского", изъявили горячее желание играть его не позже января, т. е. возможно скорее. Куй железо, пока горячо. Написано ли у Вас что-нибудь? Выходит ли требуемое? Совладали ли с сюжетом и с сценическими условиями? Как бы там ни было, поспешите написать мне подробно, что Вами придумано, написано и что имеется в проекте. Одновременно пришлите мне и мою рукопись (бандеролью), оставив у себя копию. Я суммирую свое с Вашим, подумаю и не замедлю сообщить Вам свои намерения и прожекты. Условия: 1) сплошная путаница, 2) каждая рожа должна быть характером и говорить своим языком, 3) отсутствие длиннот, 4) непрерывное движение, 5) роли должны быть написаны для: Градова, Светлова, Шмитгофа, Киселевского, Соловцова, Вязовского, Валентинова, Кошевой, Красовской и Бороздиной, 6) критика на театральные порядки; без критики наш водевиль не будет иметь значения.
В ожидании скорейшего ответа рекомендую Вам, м<илостивый> г<осударь>, лечь на кровать, взять свой мозг в руки и заняться размышлением; по долгом размышлении Вы сядете за стол и набросаете свой план.
Будьте здоровы. К 19-му ноябр<я> я готовлюсь, как к венцу. Чувствую легкое познабливание и убежден, что во время спектакля меня будет трясти болотная лихорадка.
Идут репетиции. Я почти доволен, хотя и раздражен.
Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
335. Н. А. ЛЕЙКИНУ
15 ноября 1887 г. Москва.
15.
Простите, добрейший Николай Александрович, и на сей раз я не посылаю рассказа. Погодите, в четверг идет моя пьеса, после нее я опять сяду за стол и буду строчить аккуратно. Ваши строки относительно постановки пьес повергли меня в недоумение. Вы пишете: "Автор постановке только мешает, стесняет актеров и в большинстве случаев делает только глупые указания". На сие отвечу Вам сице: 1) автор хозяин пьесы, а не актеры; 2) везде распределение ролей лежит на обязанности автора, если таковой не отсутствует; 3) до сих пор все мои указания шли на пользу и делалось так, как я указывал; 4) сами актеры просят указаний; 5) параллельно с моей пьесой в Малом театре репетуется новая пьеса Шпажинского, к<ото>рый три раза менял мебель и заставлял казну три раза тратить деньги на обстановку. И т. д. Если свести участие автора к нолю, то получится чёрт знает что... Вспомните-ка, как Гоголь бесился, когда ставили его пьесу! Разве он не прав?
Вы пишете, что с Вами согласен Суворин. Удивляюсь. Недавно Суворин писал мне: "приструньте актеров" и давал советы, касающиеся этого приструнивания. Во всяком случае, спасибо Вам за тему: буду писать Суворину и подниму в письме вопрос о пределах авторской компетенции.
Далее Вы пишете: "бросьте Вы к чёртовой матери Вашу пьесу"... Око за око: бросьте Вы к ядреной Ваше кредитное общество! Бросить пьесу -- значит бросить надежду на гешефт.
Однако Вам надоело мое брюзжанье, а посему перейдем к текущим вопросам.
"Невинные речи" напечатаны все на одинаковой бумаге.
В Питер я приеду к декабрю. О многом потолкуем.
Не знаю, что ответить Вам на Ваше замечание о Давыдове. Может быть, Вы и правы. Я сужу о нем не столько по личному впечатлению, сколько по рекомендации Суворина, к<ото>рый писал мне: "Давыдову верьте".
Поклон Прасковье Никифоровне и св. Федору. Моя семья всякий раз шлет Вам поклоны, но я, простите, забываю писать об этом.
Когда мы будем обедать у Тестова? Приезжайте.
Ваш А. Чехов.
336. В ОБЩЕСТВО РУССКИХ ДРАМАТИЧЕСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ И ОПЕРНЫХ КОМПОЗИТОРОВ
16 ноября 1887 г. Москва.
16/09/87
Вступая в члены Общества русских драматических писателей и оперных композиторов, обязуюсь подчиняться уставу Общества и всем постановлениям общих собраний Общества.
А. Чехов.
337. Ал. П. ЧЕХОВУ
20 ноября 1887 г. Москва.
20 н.
Ну, пьеса проехала... Описываю всё по порядку. Прежде всего: Корш обещал мне десять репетиций, а дал только 4, из коих репетициями можно назвать только две, ибо остальные две изображали из себя турниры, на коих гг. артисты упражнялись в словопрениях и брани. Роль знали только Давыдов и Глама, а остальные играли по суфлеру и по внутреннему убеждению.
Первое действие. Я за сценой в маленькой ложе, похожей на арестантскую камеру. Семья в ложе бенуар: трепещет. Сверх ожидания я хладнокровен и волнения не чувствую. Актеры взволнованы, напряжены и крестятся. Занавес. Выход бенефицианта. Неуверенность, незнание роли и поднесенный венок делают то, что я с первых же фраз не узнаю своей пьесы. Киселевский, на которого я возлагал большие надежды, не сказал правильно ни одной фразы. Буквально: ни одной. Он говорил свое. Несмотря на это и на режиссерские промахи, первое действие имело большой успех. Много вызовов.
2 действие. На сцене масса народа. Гости. Ролей не знают, путают, говорят вздор. Каждое слово режет меня ножом по спине. Но -- о муза! -- и это действие имело успех. Вызывали всех, вызвали и меня два раза. Поздравление с успехом.
3 действие. Играют недурно. Успех громадный. Меня вызывают 3 раза, причем во время вызовов Давыдов трясет мне руку, а Глама на манер Манилова другую мою руку прижимает к сердцу. Торжество таланта и добродетели.
Действие 4: I картина. Идет недурно. Вызовы. За сим длиннейший, утомительный антракт. Публика, не привыкшая между двумя картинами вставать и уходить в буфет, ропщет. Поднимается занавес. Красиво: в арку виден ужинный стол (свадьба). Музыка играет туши. Выходят шафера; они пьяны, а потому, видишь ли, надо клоунничать и выкидывать коленцы. Балаган и кабак, приводящие меня в ужас. За сим выход Киселевского; душу захватывающее, поэтическое место, но мой Киселевский роли не знает, пьян, как сапожник, и из поэтического, коротенького диалога получается что-то тягучее и гнусное. Публика недоумевает. В конце пьесы герой умирает оттого, что не выносит нанесенного оскорбления. Охладевшая и утомленная публика не понимает этой смерти (к<ото>рую отстаивали у меня актеры; у меня есть вариант). Вызывают актеров и меня. Во время одного из вызовов слышится откровенное шиканье, заглушаемое аплодисментами и топаньем ног.
В общем, утомление и чувство досады. Противно, хотя пьеса имела солидный успех (отрицаемый Кичеевым и Ко). Театралы говорят, что никогда они не видели в театре такого брожения, такого всеобщего аплодисменто-шиканья, и никогда в другое время им не приходилось слышать стольких споров, какие видели и с гышали они на моей пьесе. А у Корша не было случая, чтобы автора вызывали после 2-го действия.
Второй раз пьеса идет 23-го, с вариантом и с изменениями -- я изгоняю шаферов.
Подробности при свидании.
Твой А. Чехов.
Скажи Буренину, что после пьесы я вошел в колею и уселся за субботник.
338. А. С. КИСЕЛЕВУ
24 ноября 1887 г. Москва.
Милостивый государь Алексей Сергеевич!
В среду 25 ноября идет моя пьеса "Иванов" в 3-й раз. Вот было бы хорошо, если бы Вы приехали! Пожалуйста, приезжайте!
В понедельник меня опять вызывали, но (Вас не было) не шикали.
Моя пьеса нагло-цинична, безнравственна и отвратительна). Таково мнение Петра Кичеева, убившего в свое время на Ваших глазах человека.
Вообще, кроме Вас, у меня много врагов. Из всех врагов самый злой -- Вы!!!
Это "очень Вами благодарна".
Писать не в состоянии. Дней через пять пришлю Вам письмо из Питера.
339. Ал. П. ЧЕХОВУ
24 ноября 1887 г. Москва.
24 ноябр.
Ну, милейший Гусев, всё наконец улеглось, рассеялось, и я по-прежнему сижу за своим столом и со спокойным духом сочиняю рассказы. Ты не можешь себе представить, что было! Из такого малозначащего дерьма, как моя пьесёнка (я послал один оттиск Маслову), получилось чёрт знает что. Я уже писал тебе, что на первом представлении было такое возбуждение в публике и за сценой, какого отродясь не видел суфлер, служивший в театре 32 года. Шумели, галдели, хлопали, шикали; в буфете едва не подрались, а на галерке студенты хотели вышвырнуть кого-то, и полиция вывела двоих. Возбуждение было общее. Сестра едва не упала в обморок, Дюковский, с к<ото>рым сделалось сердцебиение, бежал, а Киселев ни с того ни с сего схватил себя за голову и очень искренно возопил: "Что же я теперь буду делать?"
Актеры были нервно напряжены. Всё, что я писал тебе и Маслову об их игре и об их отношении к делу, должно, конечно, не идти дальше писем. Приходится многое оправдывать и объяснять... Оказывается, что у актрисы, к<ото>рая играла у меня первую роль, при смерти дочка,-- до игры ли тут? Курепин хорошо сделал, что похвалил актеров.
На другой день после спектакля появилась в "Моск<овском> листке" рецензия Петра Кичеева, к<ото>рый обзывает мою пьесу нагло-цинической, безнравственной дребеденью. В "Моск<овских> вед<омостях>" похвалили.
Второе представление прошло недурно, хотя и с сюрпризами. Вместо актрисы, у к<ото>рой больна дочка, играла другая (без репетиции). Опять вызывали после III (2 раза) и после IV действий, но уже не шикали.
Вот и всё. В среду опять идет мой "Иванов". Теперь все поуспокоились и вошли в свою колею. Мы записали 19 ноября и будем праздновать его ежегодно попойкой, ибо сей день для семьи будет долго памятен.
Больше я не буду писать тебе о пьесе. Если хочешь иметь о ней понятие, то попроси оттиск у Маслова и почитай. Чтение пьесы не объяснит тебе описанного возбуждения; в ней ты не найдешь ничего особенного... Николай, Шехтель и Левитан -- т. е. художники -- уверяют, что на сцене она до того оригинальна, что странно глядеть. В чтении же это незаметно.
NB. Если кто-либо, заметишь, захочет побранить в "Нов<ом> времени" актеров, участвовавших в моей пьесе, попроси воздержаться от хулы. Во втором представлении они были великолепны.
Ну-с, на днях еду в Питер. Постараюсь выбраться к 1 декабря. Во всяком случае именины твоего старшего цуцыка мы отпразднуем вместе... Предупреди его, что торта не будет.
Поздравляю с повышением. Если ты в самом деле секретарь, то пусти заметку, что "23-го ноября в театре Корша во 2-й раз шел "Иванов". Актеры, особливо Давыдов, Киселевский, Градов-Соколов и Кошева, были много вызываемы. Автор был вызван после III и IV действия". Что-нибудь вроде... Благодаря этой заметке мою пьесу поставят лишний раз, и я лишний раз получу 50--100 целковых. Если эту заметку найдешь неудобной, то не делай ее...
Что у Анны Ивановны? Аллах керим! Не по ней питерский климат.
40 руб. я получил. Спасибо.
Я надоел тебе? Мне кажется, что я весь ноябрь был психопатом.
Гиляй едет сегодня в Питер.
Будь здоров и прости за психопатию. Больше не буду. Сегодня я нормален. Сестрица, которая весь ноябрь психопатила до истерики, тоже пришла в норму.
Благодарственное письмо за телеграмму послано Маслову.
Твой Шиллер Шекспирович Гёте.
340. А. С. ЛАЗАРЕВУ (ГРУЗИНСКОМУ)
26 ноября 2887 г. Москва.
Простите, милейший надворный советник, что так долго не отвечал Вам. В голове такое умопомрачение и приходится писать столько писем, что я ошалел.
О пьесе. Имела успех. Подробностей так много, что приходится отложить сообщение их до свидания... Второе представление прошло лучше первого, и меня опять вызывали после III и IV актов.
Теперь о "Гамлете"...
1) У Вас "Гамлет" весь состоит из диалогов, к<ото>-рые не имеют органической связи. Диалоги немыслимы. Нужно, чтобы с каждым явлением число лиц росло по прогрессии:
1 - 2 - 3 - 4- 5...
Громоздя эпизоды и лица, связывая их, Вы достигнете того, что сцена в продолжение всего действия будет полна и шумна.
2) Вы забываете, что Тигровы и К0 во всё время чувствуют на себе глаза публики. Стало быть, немыслим допрос, производимый Вами Гамлетом у Офелии. Тут довольно одной вспышки и шума. Гамлет возмущен, но в то же время маскирует свое несчастье.
3) Представитель печати может говорить только из оркестра. Кой чёрт понесет его на сцену? Он говорит коротко и солидно. Тип Белянкина.
4) Во 2 действии необходимо дать сцену из "Гамлета". В 1 действии сцена находится по отношению к публике в таком виде:
<рисунок 156 стр>
Сцена
А Вы хотите во 2-м действии переставить ее так:
<рисунок 156 стр>
5) Конец I действия у Вас ходулен. Нельзя так оканчивать... В интересах 2-го действия Вы должны кончить примирением партий. Ведь во II действии Тигров играет тень Гамлета!
6) Кстати: роль Тигрова для Градова.
7) Судя по Вашему конспекту, Вы будете далеко не коротки. Не забывайте, что половина времени уйдет у актеров на беготню.
8) Я боюсь, что надоел Вам и что Вы браните меня свиньею в ермолке... Но утешаюсь мыслию, что возня с водевилем полезна для Вас: набьете руку.
9) После пьесы я так утомился, что потерял способность здраво мыслить и дельно говорить. Не взыщите.
Моя пьеса поехала в Питер. Будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
341. М. П. ЧЕХОВОЙ
30 ноября 1887 г. Петербург.
30 ноября.
Милостивая государыня Мария Павловна! Посылаю вексель на сто рублей. Из ста выдайте Мише за пианино десять. В лавочку, если хотите, можете вместо сорока отдать тридцать. Через неделю еще вышлю.
Живу у Александра. Анна Ивановна больна (бугорчатка). Грязно, воняет и проч. Душно. Подробное письмо напишу завтра или послезавтра.
Александр не унывает.
Кланяюсь всем.
А. Чехов.
342. В. Н. ДАВЫДОВУ
1 декабря 1887 г. Петербург.
1-го декабря. Петербург.
Уважаемый
Владимир Николаевич! Когда я пишу Вам это письмо, моя пьеса ходит по рукам и читается. Сверх ожидания (ехал я в Питер напуганный и ожидал мало хорошего), она в общем производит здесь очень недурное впечатление. Суворин, принявший самое живое, нервное участие в моем детище, по целым часам держит меня у себя и трактует об "Иванове". Прочие тоже. Разговоров немного меньше, чем в Москве, но все-таки достаточно для того, чтобы мой "Иванов" надоел мне. Вкратце сообщаю Вам мнение моих судей, которое сводится к следующим пунктам:
1) Пьеса написана небрежно. С внешней стороны она подлежит геенне огненной и синедриону. Язык безукоризнен.
2) Против названия возражений нет.
3) Вопрос о присутствии в пьесе безнравственного и нагло-циничного элемента возбуждает смех и недоумение.
4) Характеры достаточно рельефны, люди живые, а изображаемая в пьесе жизнь не сочинена. Придирок и недоумений по этому поводу пока еще не слышал, хотя выдерживаю ежедневно подробнейший экзамен.
5)Иванов очерчен достаточно. Ничего не нужно ни убавлять, ни добавлять. Суворин, впрочем, остался при особом мнении: "Я Иванова хорошо понимаю, потому что, кажется, я сам Иванов, но масса, которую каждый автор должен иметь в виду, не поймет его; не мешало бы дать ему монолог".
6) Буренину не нравится, что в первом действии нет завязки -- это не по правилам.
7) Самым лучшим и самым необходимым в интересах характеристики Иванова большинством признано то место в IV действии, где Иванов прибегает перед венцом к Саше. Суворин в восторге от этого места.
8) Чувствуется в пьесе некоторая теснота вследствие изобилия действующих лиц; лица изобилуют в ущерб Сарре и Саше, которым отведено недостаточно места и которые поэтому местами бледноваты.
9) Конец пьесы не грешит против правды, но тем не менее составляет "сценическую ложь". Он может удовлетворить зрителя только при одном условии: при исключительно хорошей игре. Мне говорят:
-- Если вы поручитесь, что Иванова везде будут играть такие актеры, как Давыдов, то оставляйте этот конец, в противном же случае мы первые ошикаем вас.
Есть еще много пунктов, но трудно их всех уложить в одно письмо. Подробности сообщу при свидании.
Судя по длинной защитительной речи, помещенной в понедельницком Комере "Новостей дня", разговоры о моем "Иванове" еще не улеглись в Москве. В Питере о нем тоже говорят, и, таким образом, я рискую сделаться маньяком.
Что касается исполнения моей пьесы в театре Корша, то в питерских редакциях отзываются о нем покойно и тепло: были получены до моего приезда длинные хвалебные отзывы (параллельно были присылаемы моими доброжелателями "корреспонденции", содержащие в себе чёрт знает что...)
Резюме: из искры получился пожар. Из пустяка почему-то выросло странное, малопонятное светопреставление.
Что касается меня, то я поуспокоился на питерских хлебах и чувствую себя совершенно довольным. Вы изображали моего Иванова -- в этом заключалось всё мое честолюбие. Спасибо и Вам, и всем артистам. Будьте здоровы и счастливы.
Искренно преданный
А. Чехов.
Поклон А. С. Янову. Ваши поклоны я передал всем. Григорович в Ницце. Завтра буду писать ему об "Иванове" и о Вас.
343. ЧЕХОВЫМ
3 декабря 1887 г. Петербург.
3 декабрь.
Милостивые государи
и милост<ивые> государыни!
Пишу сие в ред<акции> "Осколков" в ожидании Голике, к к<ото>рому иду обедать. Живу у Александра. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка.
Зато Питер великолепен. Я чувствую себя на седьмом небе. Улицы, извозчики, провизия -- всё это отлично, а умных и порядочных людей столько, хоть выбирай. Каждый день знакомлюсь. Вчера, например, с 10 1/2 часов утра до трех я сидел у Михайловского (критиковавшего меня в "Северном вестнике") в компании Глеба Успенского и Короленко: ели, пили и дружески болтали. Ежедневно видаюсь с Сувориным, Бурениным и проч. Все наперерыв приглашают меня и курят мне фимиам. От пьесы моей все положительно в восторге, хотя и бранят меня за небрежность. Мой единственный оттиск ходит теперь по рукам, и я никак не могу поймать его, чтобы отдать в цензуру.
Суворин злится за то, что я свою пьесу отдал Коршу; по его мнению, ни труппа Корша, ни московская публика (?) не могут понять "Иванова". Московские рецензии возбуждают здесь смех. Все ждут, когда я поставлю пьесу в Питере, и уверены в успехе, а мне после Москвы так опротивела моя пьеса, что я никак не заставлю себя думать о ней: лень и противно. Как только вспомню, как коршевские г<...> пакостили "Иванова", как они его коверкали и ломали, так тошно делается и начинаешь жалеть публику, к<ото>рая уходила из театра не солоно хлебавши. Жаль и себя и Давыдова.
Суворин возбужден моей пьесой. Замечательно: после коршевской игры ни один человек из публики не понял Иванова, бранили меня и жалели, здесь же все в один голос уверяют, что мой Иванов обрисован достаточно, что нет надобности ни прибавлять, ни убавлять его.
Анна Аркадьевна похорошела. Я привезу ее карточку для Ивана: не нужна ли ему супруга? Подходящая.
Александр у нововременцев на хорошем счету. Живется ему у них очень недурно. Дети его здоровы, но не говорят ни слова.
Вчера я ночевал и обедал у Лейкина. Вот где я наелся, выспался и отдохнул от грязи!
В декабрьской книге "Вестника Европы" есть большая статья о моей особе.
Я за три дня пополнел. Как я жалею, что не могу всегда жить здесь! Воспоминание о предстоящем возвращении в Москву, кишащую Гавриловыми и Кичеевыми, портит мне кровь.
Знакомлюсь с дамами. Получил от некоторых приглашение. Пойду, хотя в каждой фразе их хвалебных речей слышится "психопатия" (о коей писал Буренин).
Привезу с собой много книг.
Моя пьеса едва ли пойдет еще раз у Корша. Один нововременский балбес, подслушавший мой разговор с Сувориным и К° и не понявший, поднес в газете такую фигу коршевской труппе, что я поднял гвалт, Суворин назвал балбеса "безыдейной скотиной", а Корш, наверное, упал в обморок. Балбес хотел прислужиться мне, а вышло чёрт знает что. Если Корш снимет с репертуара мою пьесу, тем лучше. К чему срамиться? Ну их к чёрту!
Я пишу. Получил ли Миша посылку? Пришел Голике. Ухожу обедать.
Поклон всем. Деньги буду высылать понемногу, но возможно чаще.
М-те Билибина, когда я бываю у ее супруга, не выходит ко мне.
Желаю всем здравия и отличнейшего расположения духа. Всё, что говорилось у Корнеева о Петербургском) университете (оплеуха), оказывается чистейшим вздором. Вообще на свете много лганья.
А. Чехов.
344. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ
15 декабря 1887 г, Петербург.
Уважаемый
Казимир Станиславович! Простите за невежество: никак не мог выбрать свободного часика, чтобы приехать к Вам. Сообщаю свой московский адрес: "Кудринская Садовая, д. Корнеева", Сегодня я уезжаю в 8 1/2 час. вечера. Между 5--6 часами я буду дома. Ко мне придут Щеглов, Билибин, Лей-кин... Не пожалуете ли и Вы? Был бы очень рад еще раз повидать Вас и потолковать с Вами. Если придете, то я даю честное слово в следующий мой приезд побывать у Вас десять раз.
Ваш А. Чехов.
Пообедаем вместе.
345. И. Л. ЛЕОНТЬЕВУ (ЩЕГЛОВУ)
Между 16 и 20 декабря 1887 а. Москва.
Милый капитан! Сижу за своим столом и работаю, вижу перед глазами пенатов, а мысли мои всё еще в Питере.
Прежде всего спасибо Вам за то, что Вы познакомились со мной. За сим спасибо за радушие и за книги. У Вас всё хорошо и мило: и книги, и нервность, и разговор, и даже трагический смех, который я теперь дома пародирую, но неудачно.
Посылаю Вам 2 карточки: одну оставьте себе, другую передайте болярину Алексию.
Жду от Вас карточку и письмо.
Так как это письмо, по всей вероятности, после моей смерти будет напечатано в сборнике моих писем, то прошу Вас вставить в него несколько каламбуров и изречений. Прощайте и будьте здоровы. Жму руку.
Ваш А. Чехов.
P.S. Пишите, Щеглов: Вас читают!
Ну, что "Миньона"? Кончили?
346. Ал. П. ЧЕХОВУ
25 декабря 1887 г. Москва.
25 д.
Уважаемый
Акакий Спиридоныч
господин Гусев!
Прежде всего имею честь поздравить Вас и всё Ваше семейство с праздниками и с Новым годом и желаю дождаться многих предбудущих в недоумении и в бла-гомыслии. Семейство наше тоже весьма и во всех смыслах, чего и Вам желаю.
Когда на 3-й день праздника откроется оконце Полины Яковлевны, надень штаны и сбегай получить мой гонорар, к<ото>рый 33 моментально вышли мне через г. Волкова. В праздники контора запирается в 2 часа.
Поздравлял ли ты с праздником Вукова?
У нас гостит Саша Селиванова. Бедовая, шумная и гремучая девка. Неумолкаемо поет и играет.
Денег у меня нет. Ропщу.
К Плещееву сходи. Это хороший старец. Славное прошлое, вдовье настоящее и неопределенное будущее.
Был у меня зять Суворина Мамышев и очень хвалил твое "На маяке". Пиши и не давай себе пощады.
Получил от Суворина письмо.
Усердно буду читать всё тобою написанное и временами буду присылать тебе свое резюме: хочешь -- читай, не хочешь -- горшки накрывай.
Смех Щеглова напоминает пение какой-то дикой птицы, а какой -- не помню.
Будь здоров.
На Владимирской есть "Варшавская кондитерская" (если идти с Невского, то на левой стороне). Забеги, купи на мои пнензы печений и поднеси Анне Ивановне. Уважь. Самые вкусные печения к чаю имеют форму полумесяца.
Буде осколочные feminae {женщины (лат.).} не отослали еще Плещееву (Спасская, 1) моих "Пестрых рассказов", то можешь воспользоваться сею верной оказией, чтобы побывать у Плещеева. Повторяю: хороший старик. Адрес Баранцевича: Пески, 3 улица, 4. Побывай и у него. Всё это славные парни. Предполагая, что ты будешь жить в Питере и литературничать до старости, я советовал бы тебе стать известным пишущей братии и по возможности поближе-покороче сойтись с двумя-тремя. Не надо и вредно быть одиноким. Прощай, будь здоров и присылай денег. Я работаю усердно.
Твой А. Чехов.
347. Н. А. ЛЕЙКИНУ
27 декабря 1887 а. Москва.
27 декабря.
Добрейший
Николай Александрович!
Если от виноватого можно принять поздравление с праздником, то поздравляю Вас и желаю всяческих благ земных, небесных и литературных. Виноват перед Вами по самое горло и искренно сознаю это. Обещание я дал Вам, темы есть, но писать не мог. До Рождества я не садился писать, ибо думал, что мои рассказы Вам не особенно нужны: я помнил, что в редакционной комнатке, при Билибине, на мое обещание прислать святочные рассказы Вы ответили мне как-то уклончиво и неопределенно. Получив же на праздниках Ваше письмо, я сел писать и написал такую чепуху, к<ото>рую посовестился посылать. Вы пишете, что для Вас всё равно, каков бы ни был рассказ, но я не разделяю этого взгляда. Quod licet Iovi, non licet bovi {Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку (лат.).}. Что простится Вам и Пальмину, людям, сделавшим свое дело, а потому имеющим право иногда понебрежничать, то не простится начинающему писаке. Во всяком случае, Вы на сей раз не сердитесь и войдите в мое положение.
Отчего Вы не даете анонса в "Нов<ом> времени" о Вашей книге? Вы пошлите сказать, чтобы по понедельникам делали анонс. Уже пора, даже в том случае, если книга еще не начинала печататься. Еще раз повторяю: за изданием следите сами, ибо Суворин, при всем своем желании угодить авторам, не может бывать в типографии. Пожалуйста, чтоб бумага и обложка были поизящней. Вы не признаете этого, но хоть раз в жизни попробуйте... Не будьте упрямы. Издание Вернера "Невинные речи" идет хорошо благодаря только тому, что издано не шаблонно.
Спелись ли со Щегловым? Это большой юморист. Прочтите его рассказ в рожд<ественском> No "Нов<ого> времени", и Вы убедитесь в этом. Пригласите и Баранцевича. Раз в 2 месяца его можно давать, хотя он и не юморист.
Видел Грузинского и говорил ему насчет семги. Смеется.
В моей тугоподвижности, с какою я работаю у Вас, ради создателя не усмотрите злого умысла, не подумайте, что я отлыниваю от "Осколков". Ни-ни! "Осколки" -- моя купель, а Вы -- мой крестный батька.
Прасковье Никифоровне и Феде поклон вместе с поздравлением. Прощайте, не сердитесь и будьте здоровы.
Ваш А. Чехов.
348. Ал. П. ЧЕХОВУ
27 декабря 1887 г. Москва.
До 308--386 стр<ок>.
336-333
350-242
354-296
Итого 1257 строк.
1257 х 12 - 150 р. 84 коп.
Отсюда вычесть уже полученные сто, останется 50 р. 84 к. Каковые получи в "Петер<бургской> газ<ете>", сопричти к нововременскому гонорару и вышли мне, дабы мое семейство имело что кушать. Семейству и мне кушать надо.
Калаеро.
На обороте:
Петербург,
Пески, угол 2-й и Мытинской, 1--30, кв. 19
Александру Павловичу Чехову.
349. В. Н. ДАВЫДОВУ
Конец декабря 1887 г. Москва.
Уважаемый
Владимир Николаевич!
Вернувшись вчера от Вас, я усадил своих братцев за переписку --"Калхас" готов и посылается Вам в двух экземплярах. Если Вы найдете его годным и, как говорили вчера, пошлете его в цензуру сами, то будьте добры, дайте мне знать, чтобы я параллельно с пьесой послал прошение. Без прошения, украшенного марками, церберы читать пьесу не станут.
Жму Вам руку и пребываю искренно преданным
А. Чехов.
Кудринская Садовая, д. Корнеева.