Любовь

Только весною схоронили сына-гимназиста, умершего от чахотки, а теперь, когда Симов вернулся со службы, его встретила заплаканная жена и объявила ему, что когда она переодевала сегодня четырехлетнюю Соню, то заметила у нее на спинке горбик. Симов испугался и стал креститься. Затем он начал хвататься то за один предмет, то за другой, и кончил тем, что сел в кресло и в бессилии опустил руки.

-- Бедная, бедная Соня! -- воскликнул он. -- Как мы с тобой, Лиза, виноваты!

И ему припомнилось, как вот уже четвертый месяц его теперь единственная Соня, из резвого ребенка превратилась вдруг в бледную, вялую девочку с печальными глазками, не позволявшую себя ни тискать, ни поднимать... Объясняли это тоской по брате, а теперь понятно все.

-- Господи! -- повторял Симов. -- Ну, за что, за что такое испытание! Чем бедная Сонька виновата!

Жена положила голову на локти и по тому, как вздрагивали ее плечи, можно было судить, что она тихо плакала.

-- Вот она проклятая наследственность! -- вскочил вдруг Симов и сжал кулаки. -- У меня умерли от чахотки брат и мать, у тебя вечный кашель и то и дело болят зубы. Мы не имели права рождать детей! Спохватились, да поздно...

-- Быть может, за то Бог и наказывает, -- сказала мать, -- что спохватились...

Пришла Соня с гулянья и, когда с нее снимали пальто, морщилась и пожималась. Бледная, худенькая, она подошла к отцу, он взял ее на руки, но она расплакалась и нужно было спустить ее на пол.

После обеда послали за доктором. Он осмотрел ребенка, помял опухоль на позвонке так, что в ней осталась от давления ямка, и в общем не сказал ничего.

-- Что ж делать? -- вздохнул он. -- С этим нужно теперь считаться... Мы оденем барышню в корсет, но главное -- подальше от серого петербургского неба и в Крым, в Крым, в Крым... Да, да, да... Главное -- теплый климат. Когда еще я был коллежским советником, я сам потерял ребенка благодаря серому небу... Да, да, да...

Он получил в прихожей деньги за эту фразу и уехал, и теперь перед Симовыми выяснился весь ужас их положения. Девочка останется горбатой навсегда. Корсет только избавит ее от лишних страданий, и если доктор советовал теперь Крым, то, вероятно, только для того, чтобы хоть что-нибудь посоветовать. Но как поехать в Крым? Теперь осень, сезон в разгаре, все так дорого, Симов не может уехать в отпуск и придется жить на два дома. А где для этого взять средств?

Но каковы бы ни были денежные затруднения, необходимо было решать вопрос и, взявши в месте службы пособие в пятьсот рублей, Симов отправил жену, дочь и няньку в Крым, а сам остался в Петербурге один. Уезжали ночью. Соня уже спала на руках у няни и, прощаясь с женой, Симов почувствовал, как вдруг что-то подходило ему к горлу, и что вот-вот он сейчас расплачется, как ребенок. И ему захотелось схватить Соньку на руки, и сжать ее в объятиях так крепко, чтобы захрустели ее косточки. Ему казалось, что он прощается с нею навсегда.

-- Оставь ее, пусть спит... -- сказала Лизавета Ивановна.

Он поцеловал Соню в щечку, поцеловался с женой и вышел из вагона.

Дома ему показалось так пусто-пусто... Шел дождь, в верхней квартире играли на фортепиано и в открытую форточку доносился с улицы шум, хотя квартира и выходила окнами во двор. Вот кроватка покойного Петра, которую уже четыре месяца не выносили из детской в угоду Лизавете Ивановне, любившей над нею поплакать, а вот и кроватка Сони. Бедное дитя!

Симову хотелось есть, но идти в ресторан или в люди не было охоты, да и не такое было настроение. Он вскипятил на спиртовке воды и напился чаю. Всю ночь затем он плохо спал, видел почему-то дурные сны, нервничал и много думал о Соне и ее горбе. И когда наступило утро, он обрадовался ему, поднялся чуть свет и долго проходил взад и вперед по комнатам. Потом отправился на службу,

-- Скверно, скверно... – повторял он дорогой. -- Мы не имели права рождать детей!..

Вечером он шел со службы по Невскому, и долго заглядывал в окна магазинов. Вокруг него шумела жизнь, спешили прохожие и ехали экипажи. И во всей этой массе людей не было ни единой души, с которою у него было бы хоть что-нибудь общее или которой было бы до него дело.

"Как это странно" -- улыбался он. -- "Вот мы все здесь толчемся, спешим, снимаем шляпы при встрече, но какие мы все в сущности враги! Попробуй я попросить сейчас у кого-нибудь из прохожих участия в том, что у меня умер сын или заболела дочь, как бы это показалось всем диким и неуместным! Или вот эти магазины, весь этот гостиный двор... Как мало в них товаров, которые действительно нужны. И если любовь измеряется участием и полезностью, то как мало здесь любви!"

И он продолжал медленно идти домой, останавливаясь перед окнами магазинов и от нечего делать подолгу разглядывая совершенно не интересовавшие его предметы: ему не хотелось домой.

Дня через три он получил от жены письмо с дороги. Она писала ему, что проехали уже Курск, что все благополучно, хотя у Сони жар и рвота, но что, вероятно, это от усталости. Он не придал этому значения. Но еще дней через пять, ночью, его разбудил вдруг звонок с черного крыльца. Босой, не надевши почему-то туфель, он зажег свечу и пошел отворять.

-- Кто там? -- спросил он, не решаясь отпирать сразу.

-- Телеграмма... -- послышался ответ.

Он отпер, взял телеграмму и зашлепал босыми ногами в кабинет, чтобы расписаться. На расписке было написано, что телеграмма из Ялты.

-- "Доехали..." – подумал он. -- "Но что ж так поздно извещают?"

И, отпустив почтальона, он распечатал телеграмму. Когда он прочел ее, коленки у него задрожали и ему вдруг сделалось страшно.

"Соня тяжко больна", – телеграфировала ему жена. -- "Приезжай скорее".

Соня больна? Батюшки мои! Чем? Бедняжка Соня!

И он в бессилии опустился на стул. А потом вскочил на ноги и быстро зашагал по холодному полу. Завтра же, несмотря ни на что, он бросит все и поедет в Крым. Через три дня он будет уже в Ялте, около своей дочери, и сделает все, чтобы только не дать ей хворать на чужбине. Но что с ней? Какая еще тяжкая болезнь послана ей за грехи ее родителей? Жена сообщает, что Соня тяжко больна... Значит ли это, что она больна опасно? И чем больна? О, эти бабы! Что это за низшая раса, умеющая все делать только на половину! Посылают телеграмму о том, что девочка тяжко больна, но чем больна, -- не сообщают вовсе. Узкие, тупоголовые люди! Черт бы их побрал с их бабьей логикой, с их скупостью, из-за которой они жалеют лишнего пятачка за лишнее слово в телеграмме!

И, излив свой гнев, он сел на кровать и обнял колени. Около него горела печальная свеча и на душе у него было так грустно, так неспокойно. Что, если Сонька умрет? И совершенно невольно ему пришла на ум картина недавних похорон его сына-гимназиста. Вот здесь стоял стол, и на нем лежал маленький труп, покрытый кисеей, под которой так настойчиво ползала муха. Из-под кисеи торчали ноги в туфлях, с подошвами из белой кожи. Почему в туфлях, а не в сапогах? Вот пришел священник, запахло ладаном... Вся в черном, стоит на коленях мать, Лизавета Ивановна, и возле нее -- Соня с большими глазами. Это первый покойник, которого Соня видит. Теперь и Соня уляжется на такой же стол, теперь и ее так же покроют кисеею! И расправится ее горб, а они -- родители -- останутся на земле одни-одинешеньки и детей у них уже больше не будет...

-- Фу, какие нехорошие мысли!

Симов несколько раз перекрестился и, соскочив с кровати, забегал взад и вперед по комнате.

-- Господи, прости меня и помилуй! -- прошептал он.

Настало утро.

Проведя бессонную ночь, уставший ходить взад и вперед и полный страха потерять Соню, он вышел на улицу. По-прежнему туда и сюда стремились пешеходы и по-прежнему всем им было очень мало до него дела. Все эти тысячи, десятки тысяч отцов и матерей, которые с ним теперь встречались и у которых, быть может, было так же тяжко на душе, как и у него, вместо того, чтобы подать друг другу руку и пожалеть, шли теперь каждый своей дорогой. Неужели же люди собираются в города, поселяются сотнями в одном и том же доме только для того, чтобы оставаться чужими и не объединяться в общем несчастье? И вот теперь Симов идет, чтобы получить отпуск и добыть на дорогу денег. Он наперед знает, как отнесутся к нему на службе и как придется ему доставать эти деньги. Э, да что служба или ломбард! А этот извозчик, который смотрит на него как на врага, и готов запросить с него чуть не вдвое, а эти лавки и магазины, в которых так красиво выставлены товары и в которых так и глядят, как бы лишнее запросить или негодное подсунуть? А эти дома-гиганты, в пять-шесть этажей, в которых люди сознательно выводят окна в узенький, мрачный, как колодезь, двор, чтобы лишить таких же людей, как они, воздуха и света, т. е. того, что дал им сам Господь?.. И, кто знает, быть может, горб у Соньки именно потому и образовался, что всю жизнь прожили в квартире с окнами во двор?

"Какой абсурд -- подумал Симов. -- "Любовь в браке -- и больные дети, любовь к ближнему -- и насилие и обман..."

Отпуск Симову дали только на две недели, точно заранее знали, что болезнь Сони окончится именно в этот срок. Он отправился в ломбард, заложил там золотые часы и поехал в Крым.

...Москва, Курск, Севастополь -- все это промелькнуло перед ним, как во сне. Хорошо запомнил он только одну железнодорожную будку, попавшуюся ему на пути. Около будки росли деревья, было много цветов, стояли грядки с зеленью и капустой и между ними возвышались, выкрашенные в яркие краски, ульи. Двое розовых, толстеньких детей, качались на качелях, ходили куры и гуси, а немного поодаль, привязанный к веревке, бегал вокруг кола пестрый теленок, испугавшийся поезда. Вся эта картина только мелькнула у Симова перед глазами, но точно в фотографической камере моментально запечатлелась в его мозгу навсегда. Ему показалось это счастьем на земле, тем счастьем, когда у человека есть все, что ему надо, и больше нечего желать, и когда ему более уже не нужно быть несправедливым для того, чтобы наслаждаться жизнью, а чтобы начать жить справедливо, не нужно ломать свою жизнь.

На третьи сутки, вечером, Симов приехал в Ялту. На пристани его никто не встретил и когда он ехал на извозчике к своим, то горы хмурились, шел дождь и было очень грязно. Его семья снимала две комнаты и было дико, что не было прихожей и двери выходили прямо на улицу.

-- Ну, здравствуй... -- сказал он, подходя к жене, на которой не было лица.

Она закрыла ладонями глаза.

-- Что с Соней? -- спросил он.

-- Скарлатина... -- ответила Лизавета Ивановна. -- Ей-богу, я не виновата...

Он перешел в следующую комнату. Здесь, в углу, на маленькой кроватке лежала его Соня. Он нагнулся над ней, но она лежала с закрытыми глазами и не видела его.

-- Соня! -- окликнул ее отец. -- Соня! Это я!

Она не шевельнулась.

-- Да очнись же, Соня! Это я, твой папа!

Соня по-прежнему не открывала глаз.

-- Она ничего не слышит, -- обратилась к нему Лизавета Ивановна. -- Скарлатина осложнилась у нее дифтеритом и перешла ей на уши...

У Симова похолодело под сердцем.

-- Ты говоришь, дифтеритом? -- спросил он.

-- Да, -- ответила мать и слезы потекли у нее по щекам.

-- А впрыскивания делали?

-- Делали, да ничто не помогает.

Он опустился перед кроваткой на колени и положил голову Соне на грудь. Она открыла глаза и печально улыбнулась.

-- Папа... -- чуть слышно произнесла она.

-- Сонечка, Соня!.. -- закричал отец прямо ей в ухо. -- Что с тобой? Ну, скажи же хоть одно слово! Что с тобою? А? Ты меня слышишь?

И, по мере того, как Симов все больше и больше убеждался, что Соня его не слышит, он все более и более повышал голос и, наконец, в ужасе стал кричать:

-- Соня!.. Соня!..

Она сморщила свое, исхудавшее за неделю, личико, глазки ее наполнились слезами и едва слышно она сказала:

-- Папа, прости меня... Я больше не буду...

Ужас наполнил сердце Симова и он выбежал на улицу. Было уже темно, дождь перестал, и кругом на горах мелькали огоньки, точно светящиеся насекомые в траве. Снизу, из городского сада, доносилась музыка и слышно было, как волны ударялись о набережную. Какая-то темная фигура прошла мимо Симова и вошла к ним в квартиру. Это был доктор. Симов последовал за ним и снова тихонько опустился на колени около кроватки...

Всю ночь провозился доктор около Сони и только под утро, предупредив родителей, что положение больной очень опасно, ушел. Не спавшие, разбитые телом и душой, отец и мать молча стояли у кроватки и оба то и дело крестились. Старушка няня забирала после доктора таз с водой, протирала пол и глубоко вздыхала. Вместе с рассветом ангел смерти уже заглянул в окошко на Соню и вслед затем медленно и неумолимо стал простирать свое крыло над ее кроваткой.

-- О, если бы мы знали... – вдруг воскликнул Симов. -- Если бы только мы знали!..

-- Что знали? -- спросила жена.

-- Что такое любовь... Как бы мы тогда разумно расходовали нашу жизнь!

Он прошелся взад и вперед по комнате и продолжал:

-- Говорят, Лиза, что любовь созидает, а ненависть разрушает. Я женился на тебе по страстной любви, ты тоже любила меня сильно. А что создала наша любовь? Сын наш умер от чахотки, а Сонька вот лежит при смерти в скарлатине. Нет, не любили мы с тобою друг друга!..

Лизавета Ивановна дико посмотрела на мужа.

-- Да, да, Лиза, не любили! -- продолжал он. -- Мы приняли за любовь именно то, что вовсе не было любовью или было любовью только отчасти. Мы ошиблись -- и в этом наша с тобой вина перед детьми. Мы думали, что любовь в браке -- это только любовь между мужем и женою, а оказалось, что это только часть той великой любви, которая созидает. В своем увлечении друг другом мы и позабыли, что мы с тобой -- часть всеобщего организма, часть мировой воли и что прерывать с природой -- такая же ненависть, как и то, если бы мы с тобою собственноручно убили наших детей. А мы с тобою зарылись в городе и прервали с природой. Мы любили друг друга, а о детях не думали, ненавидели их, как заклятые враги, потому что лишали их деревни, земли, физического труда... Мы запирали их, как преступников в средние века, в каменные мешки, которые принято у нас называть квартирами. Мы мешали им бегать и резвиться, чтобы только не побеспокоить нижних жильцов, у которых от их беготни звенела лампа. Э, да что говорить! Не родители мы с тобою, а злодеи!

-- Что ж, по-твоему, бросить все и вечно жить в деревне? -- спросила жена.

-- Да, бросить все и вечно жить в деревне! Но не на даче, конечно, а на земле. Жить там, где ненависть не мешает тебе дышать чистым воздухом, где ты видишь деревья, а не дрова, и скот, а не мясо. Полюбить женщину -- мало, надо научиться полюбить еще и природу, надо суметь восстановить с нею нарушенную связь и только тогда это, действительно, будет любовь в браке, а ... а не простое сладострастие!

Лизавета Ивановна опустила голову на локти и заплакала.

-- Посмотри на этих деревенских ребят! -- воскликнул Симов и прошелся из угла в угол по комнате. -- Если бы город не отнимал у них самого необходимого, если бы город не заражал их болезнями и не порабощал их, -- какие бы это были молодцы! Нет, Лиза, много зла причинило человеку то, что он нарушил связь с природой и еще много времени пройдет, прежде чем мы научимся любовью в браке считать именно детей, а не постель... А пока мы живем в городе, пока стараемся душить других и сами подставляем свои шеи для того, чтобы и нас душили, до тех пор наша любовь будет лишь ненавистью и мы будем принимать меры против тех, кого еще не существует на свете, или же сознательно ломать жизнь уже родившимся и заражать их скарлатиной и прочей дрянью...

Из кроватки послышались стоны. Оба вздрогнули и бросились к ребенку.

-- Кончается! -- сказал Симов.

Лизавета Ивановна обхватила обеими руками тельце Сони, припала лицом к ее груди и залилась слезами. В этом "кончается" был для нее конец всему, что еще привязывало ее к жизни, и стало вдруг так пусто и безнадежно впереди.

Любовь, где ты?

Первая публикация: журнал "Пробуждение" No 2 , 1906 г.