ИРЛАНДСКИЙ ПРИЗРАК
О раны, которые только что перестали кровоточить! О, братская кровь! О железный век! Есть ли какое-либо ужасное дело, которого бы мы не совершили? Есть ли какое-либо преступление, на которое не решилась наша совесть? Разве есть святыня, перед которой отступило бы насилие? Какой алтарь оно пощадило? Гораций, Оды, I, 35 .
Самосохранение. – Меняющиеся взгляды. – Ирландцы в Вестминстере. – Ирландия в начале войны. – Вопрос о воинской повинности. – Шин-фейнеры. – Их добросердечный бойкот. – Начало ирландских беспорядков. – Новый билль о гомруле. – Его решающее значение. – Black and Tans[60]. – Военная точка зрения. – Разрушенные репрессалии. – Позиция премьер-министра. – Разногласия в кабинете министров. – Беседа Крэйга с де-Валерой. – Отчет сэра Невиля Макреди. – Королевская речь в Ольстере. – Отклик. – Серьезное решение. – Перемирие. – Затянувшиеся переговоры. – В ирландском национальном собрании. – Ирландская конференция. – Напряженное положение в унионистской партии. – Политическое напряжение. – Отставка недопустима. – Острая ненависть. – Ультиматум. – Соглашение подписано. – Ллойд-Джордж и Ирландия.
Человеческие общества, как и все живые организмы, руководятся инстинктом самосохранения. Каждое поколение доказывает этот принцип моральными, логическими или сантиментальными аргументами, которые приобретают впоследствии авторитет установленной доктрины. Детей обучают догмам, которые считались полезными их родителями и которые, вероятно, были действительно полезны в то время. Поэтому верования продолжают существовать и после того, как нужда в них миновала. Хотя это и не всегда бросается в глаза, тем не менее, мы, в сущности, в любой период нашей жизни продолжаем верить в то оружие и те уроки, которые дала нам какая-либо прошлая война. Но наши потребности непрерывно меняются, причем меняются как темп их развития, так и размах их колебаний. Время от времени необходим удар извне, чтобы заставить нас пересмотреть наш опыт и установить новые соотношения вещей.
Отношения между Британией и Ирландией складывались в те столетия, когда независимость враждебной Ирландии угрожала самой жизни Британии. Всякий политический шаг, всякая перемена политики, всякая форма гнета, к которым прибегала более сильная островная держава, объяснялись именно этим основным фактом. Но в XX столетии эта угроза уже перестала быть реальной. Когда Британия с ее двенадцатью миллионами населения была зажата в тиски между Францией, имевшей двадцать миллионов жителей и являвшейся в течение тысячи лет наследственным врагом и возможным завоевателем, и враждебной Ирландией с ее семью миллионами населения, опасения этих двенадцати миллионов покажутся нам извинительными, и мы поймем принимавшиеся ими меры. Но ситуация совершенно изменилась, когда Францию далеко перегнала ее вековая соперница Германия, когда население Ирландии сократилось до четырех с четвертью миллионов (без Ольстера до трех) и когда население Британии, не считая ее колониальных владений, достигло сорока трех миллионов.
Тем не менее политические партии со своим аппаратом, интересами, предрассудками и страстями строили свои расчеты на старом основании и рассуждали и боролись так же, как рассуждали и боролись их отцы. Потрясения и перемены, вызванные великой волной, заставили признать наступившие количественные изменения.
Этому содействовали также и два других фактора, имевшие практическое и материальное значение. Первым фактором были финансы. В течение многих лет до войны налоги, собираемые с Ирландии, были значительно меньше, чем общегосударственные средства, отпускаемые на Ирландию казначейством Соединенного Королевства. Общее казначейство давало Ирландии несомненные финансовые выгоды. Но когда, благодаря баснословным военным расходам и долгам, превосходившим всякое воображение, налоги, взимаемые на имперские нужды, стали возрастать без всякого соответствия с расходами ирландского местного управления, то государственные деньги из общего казначейства перестали притекать к этому менее значительному и гораздо более бедному острову.
Не меньшее практическое значение имел и другой новый фактор. В силу акта об унии Ирландия получила право посылать в имперский парламент 103 депутата. Огромные изменения в сравнительной величине народонаселения обоих островов, происшедшие в XIX столетии, не отразились на цифре депутатов. Ирландцы утверждали, что цифра была установлена трактатом, и англичане, хотя и с недовольством, согласились на их претензии. Таким образом, в самом центре имперского управления очутились по крайней мере восемьдесят членов парламента[61], хвастливо заявлявших, что им нет дела до Британии и ее учреждений, что затруднения Англии на руку Ирландии, что они путем парламентского давления постараются взять все, что только смогут извлечь, и ничего не дадут взамен, и что все силы своего дисциплинированного аппарата они отдадут на поддержку любого повстанческого движения внутри страны и любых враждебных шагов со стороны других стран. Благодаря подобным декларациям, ирландская националистическая партия, по крайней мере в эпоху от Парнеля до мировой войны, поддерживала свое влияние среди тех элементов ирландского общества, которые проповедывали открытые восстания и убийства.
Тем не менее, на практике – таково уж смягчающее влияние парламентских и демократических учреждений – антибританские доктрины ирландской националистической партии значительно видоизменились. Правда, ирландцы мешали освященным традицией заседаниям палаты общин своими обструкциями и вносили беспорядки, но тем не менее они украшали и оживляли парламентские дебаты. Хотя они и объявляли себя заклятыми врагами британских учреждений, они все же немало способствовали своевременному проведению многих реформ, необходимых для развития британской общественной жизни, – реформ, благодаря которым британские учреждения сохраняли свою жизнеспособность. Ирландские националисты разоблачали джингоистский характер южно-африканской войны, но в то же время приходили в восторг от мужественного поведения ирландских полков. Ирландская молодежь охотно записывалась в рекруты, и ирландские лидеры утешали себя тем соображением, что ведь в конце концов южно-африканская война – только маленькая кампания, а потому они могут болтать сколько угодно, не подвергая опасности всего дела.
Армагеддон[62] мировой войны уничтожил все эти уловки и мелочные методы борьбы. 4 августа 1914 г. сердце Ирландии не билось таким же ритмом, как сердце Британии, но оба острова, исходя из моральных соображений и из расчета, приняли одно и то же решение. Британская нация никогда не забудет, а история ярко отметит ту волну дружеских чувств по отношению ко всей Британской империи и к союзникам, которая прокатилась в массе ирландского народа после известий о вторжении немцев в Бельгию и об объявлении войны Великобританией. Джон Редмонд с согласия и от имени всей националистической партии с благородным красноречием заявил о твердом решении Ирландии участвовать в конфликте. Ирландские члены парламента вотировали военные кредиты и связанные с ними налоги. Ссоры севера и юга потускнели при свете военного пожара, и как католики, так и протестанты Зеленого острова спешили записываться в вербовочных пунктах на военную службу.
Надо было ковать железо, пока горячо. Именно теперь наступил момент дать Ирландии то конституционное самоуправление, тот гомруль, на котором она столь долго настаивала. Когда все народы империи, впервые принявшие участие в общей битве, давали торжественную клятву в верности, Ирландия легко согласилась бы на дарование Ольстеру самостоятельного, но подчиненного парламента. Но правительство не могло предпринять этого шага, да и вряд ли он был бы уместен в тот момент. Лишь очень немногие предвидели, что нам придется пережить долгие годы тяжелой борьбы. Взоры всех были прикованы к полям сражений. Либеральное правительство настаивало на внесении билля о гомруле в книгу статутов, но билль сопровождался оговоркой, откладывавшей введение его в действие вплоть до окончания войны. Но даже и этот шаг вызывал серьезное недовольство некоторых государственных людей, которые впоследствии подписали ирландский трактат 1921 г. при обстоятельствах, несравненно более неприятных.
Были упущены важные моменты и при создании ирландской армии. Ирландские националисты старались, что было для них вполне естественно, всячески подчеркивать ирландскую национальность быстро формировавшихся батальонов и бригад. На юге Ирландии желали непременно носить знамена, повязки и формы, имевшие национальное значение, и если бы мы пошли навстречу этому желанию, то мы облегчили бы набор в войска и укрепили бы дружеское расположение ирландцев. Но лорд Китченер смотрел на все это с другой точки зрения, и нельзя отрицать, что его опасения были не лишены оснований. Он помнил историю 1798 г. и, родившись в Ирландии, он сам не мог быть уверен в том, что ирландские армии, собранные для одной цели, не будут использованы для другой. Подчиненное ему военное министерство действовало со всей установившейся рутиной, и энтузиазм ирландцев натолкнулся на отпор, а затем и совсем остыл. По мере того как война затягивалась, вызванное ею возбуждение проходило, оживали старые недоразумения и недружелюбные чувства. Национальный герой Ирландии стал вновь жертвой ненависти, и хотя ирландская молодежь по-прежнему была готова идти на риск и страдания, но она желала теперь рисковать и страдать во имя других целей. В пасхальную неделю 1916 г. разразилась трагедия. Немцы попытались оказать помощь безумному восстанию, и быстро последовали репрессии и казни, хотя и немногочисленные, но оставившие глубокий след. Хорошо было сказано: «Поле сражения быстро зарастает травой, но никогда не зарастет ею эшафот». Положение ирландской парламентской партии роковым образом пошатнулось. Судьба Ирландии стала зависеть от людей, для которых ненависть к Англии была их господствующим и почти единственным интересом в жизни.
Только после того, как дело приняло столь печальный оборот, ирландские национальные лидеры, сэр Эдуард Карсон и британское коалиционное правительство пытались провести соглашение между обеими частями Ирландии и между Ирландией и Великобританией. Неудача совещаний между ними была, быть может, не столь определенной и непреодолимой. В течение всего этого времени ирландские дивизии дрались со своей традиционной храбростью всюду, куда ни приводила их война. Добровольный набор уже не мог пополнить потери. Война углублялась, и перспективы будущего становились все сумрачней. С каждым годом войны борющиеся нации удваивали свои усилия, и в Великобритании добровольный набор уступил место воинской повинности. Канада и Новая Зеландия провели акты о воинской повинности. Соединенные Штаты, вступившие в войну поздно, при помощи суровых законов бросили в котел войны свое боеспособное население. В конце концов в Великобритании стали брать на военную службу восемнадцатилетних мальчиков, сорокапяти– и пятидесятилетних мужчин, отцов семейств и единственных сыновей вдов. «Почему же, – недовольно спрашивали жители Великобритании, – Ирландии должны быть оказаны льготы несмотря на то, что там остается много мужчин, способных нести оружие?».
В 1918 г. вопрос о принудительной воинской повинности в Ирландии был разрешен таким образом, что мы получили наихудшие результаты, вызвали раздражение в населении против этой принудительной меры, не провели закона и не получили людей. Английское требование о введении в Ирландии обязательной воинской повинности вызвало недовольство во всем ирландском народе. На фронте служило 60 тыс. ирландских солдат, но зато 60 тыс. британских солдат несли гарнизонную службу в Ирландии, и, таким образом, наши военные ресурсы не увеличились.
Победа не вызвала радости в Южной Ирландии. Все мысли ее населения были теперь сосредоточены на собственных делах Ирландии. Во время выборов 1918 г. провалились все кандидаты, поддерживавшие дело союзников. Националистическая партия, в течение шестидесяти лет представлявшая ирландскую демократию, исчезла в одну ночь. Вместо них были избраны восемьдесят шин-фейнеров, совершенно чуждых всем тем процессам ассимиляции, которые происходили в мирное время и которые под внешней оболочкой словесной враждебности создавали скрытую симпатию и взаимное понимание. Шин-фейнеры были проникнуты старой унаследованной от прадедов ненавистью, первобытной и неумолимой. Эти люди преследовали одну единственную цель, цель местную и узкую, и мало заботились о том, к каким последствиям это приведет для них самих или для широких слоев населения. В этих восьмидесяти членах палаты общин жил дух пасхального восстания 1916 г. Такие неумолимые меньшинства имелись до войны в некоторых парламентах Европы, а в некоторых они существуют, может быть, и по настоящее время.
Парламент, собравшийся в январе 1919 г., как мы уже упоминали, в подавляющем большинстве состоял из консерваторов. Давление восьмидесяти представленных в нем смертельных врагов могло нарушить его дебаты или даже привести к насильственным сценам в самой палате, но оно не могло помешать ходу событий или изменить его. Но за этим парламентом должны были последовать другие. Всякий вдумчивый человек, заглядывающий в будущее, должен считаться с возможностью таких парламентов, в которых британские политические партии находятся в равновесии, а при этих условиях неумолимо настроенное меньшинство может нарушить равновесие и использовать свое влияние во вред государству. Право голоса было предоставлено самым широким слоям. Антигерманские страсти, охватившие избирателей и толкавшие их к бессмысленным крайностям, должны были вскоре погаснуть, а после исчезновения их должны были ожить все те силы, которые способствуют гибели государств и цивилизаций. Через четыре года на сцене должен был появиться парламент, в котором восемьдесят шин-фейнеров обеспечивали почти абсолютное большинство бесформенной, плохо организованной и полуграмотной социалистической партии. В нашей парламентской жизни и парламентской избирательной борьбе, казалось, должен был наступить долгий период, когда дикая и никем не руководимая шайка людей, ненавидящих Англию, будет подтачивать самые жизненные основы империи и вносить в нашу общественную жизнь озлобление, о котором мы не знали в течение целых поколений, пожалуй, в течение целых столетий.
К счастью, сами шин-фейнеры избавили нас от этих недостойных и трагических переживаний. Сознание своих обязанностей перед Ирландией заставило их отказаться от недостойной тактики, сводившейся к тому, чтобы чинить помехи и причинять неприятности Британской империи. Следуя примеру мадьяров, шин-фейнеры, не колеблясь, отказались от представительства в палате общин. Они ни одной минуты не взвешивали того огромного (хорошего или дурного) влияния, которое они могли оказать на деле Британской империи. У них был один лозунг «Шин-фейн» – «мы сами». Актом самоотречения, который приходится признать замечательным, несмотря на то, что он был порожден ненавистью, они навсегда отрезали себя от всякого участия в палате общин, дававшего им неоценимые преимущества, хотя и вызывавшего злобные чувства. Две великих услуги, которые Ирландия оказала Британии, – это ее присоединение к делу союзников в начале мировой войны и ее уход из палаты общин в конце войны.
Подготовив таким образом читателя этими общими, хотя далеко не исчерпывающими замечаниями, мы можем теперь перейти к изложению хода событий.
15 января 1919 г. конгресс шин-фейнеров собрался в Дублине и провозгласил декларацию независимости. 22 января в дублинской думе собрался республиканский парламент и избрал кабинет министров. Когда 4 февраля в Вестминстере собралась новая палата общин, из всех ирландских представителей в ней присутствовали почти исключительно представители Ольстера. В мире совершались такие крупные события, и наши собственные дела были столь неотложны, что мы почти не обратили внимания на эти демонстрации. Возвращение на родину армии, перевод промышленности на мирное положение, возобновление нормальной гражданской жизни, мирная конференция, мирный трактат и европейский хаос – все это целиком поглощало мысль и энергию нового правительства. Только тогда, когда уменьшился масштаб событий и резко сократился темп, с которым следовали одно за другим события мировой истории, англичане вспомнили, что Ирландия еще существует. По мере того как сумятица во всем мире постепенно успокаивалась, вызывая, впрочем, рецидивы то в тех, то в других местах, Великобритания начала понимать, что в южной Ирландии раздается страшный голос, и что угрозы, которые она произносит, означают альтернативу «независимости или массового убийства».
В течение лета и осени 1919 г. в Ирландии начали время от времени происходить убийства скромных английских чиновников, задуманные в национальном масштабе. К концу года во всех трех провинциях южной Ирландии развернулась организованная кампания убийств судей, чинов полиции и солдат, – в тех случаях, когда они шли группами в два-три человека. Шин-фейнеровский парламент не высказывал публичного порицания этим преступлениям. Убийства совершались тайными обществами, называвшими себя «ирландской республиканской армией» и «ирландским республиканским братством». По своей форме эта война была отвратительна. Вот, например, полицейский идет по улице города или деревни и прохожий задает ему какой-либо невинный вопрос, вроде: «Который час?». В ту минуту, когда он вынимает часы, его пристреливают на месте. Убийцу видят дюжины людей, но он уходит никем не преследуемый, и никто не выступает свидетелем против него. Иногда в британских солдат, возвращающихся от церковной обедни, внезапно стреляли из-за ограды и убивали трех или четырех. К концу года убийства эти принимали все большие и большие размеры. Они завершились 19 декабря покушением на лорда Френча. Автомобиль вице-короля был задержан вооруженными людьми, сделавшими несколько револьверных залпов. Лорд Френч не был ранен, один из нападавших был убит и один из его экскорта ранен. Но все это носило еще сравнительно небольшие размеры. Между маем и декабрем 1919 г. было совершено около 1500 политических преступлений, в том числе восемнадцать убийств и семьдесят семь вооруженных нападений.
Под влиянием этих событий в августе вице-король решил запретить шин-фейнеровские организации, а в ответ на это шин-фейнеры решили бойкотировать парламент. В декабре были арестованы и сосланы вожди шин-фейнеров и воспрещен журнал «Freeman's Journal». Эти скромные меры не привели ни к чему, кроме усиления беспорядков. Некоторое время военные отряды и полиция с образцовым терпением сносили эти убийства, виновники которых почти никогда не привлекались к суду.
Но в конце концов, охваченные ужасом и негодованием, они решили расправляться сами. Солдаты, товарищи которых были убиты, громили лавки и квартиры лиц, проживавших поблизости от места совершения преступления, и полиция сплошь и рядом сама прибегала к репрессиям по отношению к подозрительным лицам. Многие из англичан, нe подвергавшиеся лично никакой опасности, были искренне возмущены столь недисциплинированным поведением. Но ведь трудно убедить вооруженные отряды, чтобы они безучастно и добродушно смотрели, как за ними охотятся по пятам и убивают одного за другим. В Ирландию были посланы подкрепления, и силы полиции были значительно увеличены. Тем не менее, по мере усиления провокаций увеличивались и неразрешенные законом репрессии.
В сентябре 1919 г. британский кабинет решил предложить билль о гомруле. Этот законопроект должен был заменить собою знаменитый акт о гомруле, утвержденный королем, но отложенный на неопределенное время. Законопроект 1920 г. об управлении Ирландией был весьма важной мерой. Он предоставлял Ирландии реальное и весьма широкое самоуправление. Его поддержали правительство и парламент, опирающиеся на огромное консервативное и унионистское большинство. Его поддерживали даже такие закоренелые противники гомруля, как Вальтер Лонг, вошедший в состав коалиционного министерства. Лонг соглашался на эту меру, так как для севера и юга предполагались отдельные законодательные собрания и так как вопросы, подлежавшие юрисдикции ирландского государственного совета, не могли вызывать партийных споров. Число ирландских представителей в Вестминстере было значительно сокращено.
В декабре 1920 г. после продолжительных дебатов законопроект получил королевскую санкцию. Протестанский север ожесточенно протестовал против этой меры, но преклонился перед решением имперского парламента. Протестанты воспользовались своим правом отделиться от дублинского парламента и учредить свое собственное законодательное собрание и собственное правительство в согласии с новым законом. Если бы элементы, игравшие в южной Ирландии руководящую роль, согласились на этот закон и разумно и дружески использовали предоставляемые им права, то требования ирландских националистов, несомненно, были бы в главных своих чертах удовлетворены, и Ирландия, избежав долгих и мучительных испытаний, была бы в настоящее время более богатой, более влиятельной страной, где господствовало бы большее единодушие. Несомненно, после 1886 г. было не мало случаев, когда такого рода закон, предложенный консервативным правительством, был бы с радостью принят. Но в 1920 г. руководящие шин-фейнерские организации просто-напросто игнорировали его. Они отказались ввести его в действие в южной Ирландии, и беспорядки и систематические убийства непрерывно росли. Тем не менее, закон 1920 г. был поворотным пунктом в истории обоих островов. Во многих отношениях эта мера сводилась к отмене акта об унии, вызывавшего политические конфликты в течение ста двадцати лет… Естественно, что закон чрезвычайно сильно отразился на унионистской партии, самое имя которой потеряло свой смысл. Но закон приводил и к другим еще более важным практическим последствиям. Ольстер, или, вернее, его шесть главных протестантских графств, превратился в отдельную политическую единицу, обладающую собственной конституцией и всеми органами правительства и администрации, включая полицию и организации самозащиты для поддерживания внутреннего порядка. С этого момента позиция Ольстера стала неуязвимой. Ольстерских протестантов уже нельзя было обвинять в том, что они препятствуют стремлению своих южных соотечественников; наоборот, они примирились с значительным нарушением своих собственных принципов и, согласившись с решением имперского парламента, стали объектом жестоких нападок со стороны унионистов южной Ирландии. Все доводы, приводимые в пользу принципа самоопределения, отныне могли выставляться ими. Никакая британская партия не могла теперь требовать от них, чтобы они расстались с конституцией, которую они неохотно приняли. Они были хозяевами в своем собственном доме, и хотя дом этот был мал, он покоился на солидном моральном и юридическом фундаменте. Акт 1920 г. навсегда покончил с этой стороной ирландского вопроса.
В течение 1920 г. кампания политических убийств в Ирландии росла и ширилась. Преступления принимали все большие и большие размеры. Во время одной из засад подвергается нападению отряд полиции в семнадцать человек, из которых пятнадцать было убито. В ноябре, утром, четырнадцать полицейских, заподозренных повстанцами в том, что они являлись осведомителями, были захвачены врасплох в своих дублинских квартирах и убиты, в том числе несколько человек в присутствии жен. Для изложения всех этих событий пришлось бы написать целую главу, и мы не будем больше распространяться здесь об этих мрачных инцидентах.
Одновременно с этим британское правительство предприняло ряд шагов. В Ирландию были посланы броневые автомобили и броневые грузовики, полицейские и военные силы были увеличены и был учрежден особый полицейский отряд, составленный исключительно из бывших офицеров, сражавшихся на фронте. Этот специальный отряд, в конце концов достигший численности в 7 тыс. чел., получил кличку «Black and Tans» (черно-рыжих), так как члены отряда носили черную фуражку и форму цвета хаки. Широкая публика обычно не скупилась на порицания по адресу «черно-рыжих» и считала их сбродом убийц и террористов, внезапно брошенных на мирные нивы Ирландии. На самом деле отряд выбирался с большой тщательностью из большого числа желающих, и подбирались только люди, отличавшиеся высоким умственным развитием и мужественным характером и проявившие храбрость на войне. По первоначальному плану они должны были пополнить собою ирландскую королевскую полицию, которую повстанцы теснили со всех сторон. Однако, борясь с кампанией убийств, они развернули энергичную и самостоятельную контртеррористическую деятельность. Они действовали почти так же бесцеремонно, как действует чикагская или нью-йоркская полиция, когда ей приходится иметь дело с вооруженными бандами. Если какой-нибудь из их товарищей, входивший в состав полицейских или военных отрядов, оказывался убитым, то они обыскивали квартиры тех, кто принадлежал к числу врагов, или тех, кого они подозревали во враждебных чувствах, и допрашивали подозреваемых, приставив револьвер к виску. Конечно, такое поведение нельзя извинить ничем, кроме тех нападений, ответом на которые оно являлось.
Либералы, всегда поддерживавшие гомруль, стояли на очень твердой почве, когда они указывали на гибельные последствия, к которым должен был привести отказ в автономии. К ним присоединилось другое направление, практические выводы которого имели за себя гораздо меньше моральных и логических оправданий. Несколько крайних тори, решительно протестовавших против каких бы то ни было уступок ирландским националистам, с еще большей энергией обрушивались на поведение «черно-рыжих». Они требовали, чтобы правительство строго поддерживало порядок на основе обычного закона и беспощадно наказывало всех своих агентов, которые хотя бы на йоту отклонялись от обычной процедуры, принятой в мирном цивилизованном государстве. По их мнению, никакая провокация не могла служить оправданием для подобных отклонений. «Поддерживайте унию, – кричали они, – не уступайте насилию. Тщательно соблюдайте законы страны. Изобличайте и арестуйте преступников и привлекайте их к суду». Это было легко сказать, но невозможно сделать. Обычные юридические методы были неприменимы там, где свидетели не давали показаний или, давая их, рисковали своей жизнью и где присяжные не желали выносить никаких обвинительных приговоров.
Советы, подаваемые военными властями, были совершенно иного характера, но также не помогали делу. Военные власти, возглавляемые начальником имперского генерального штаба сэром Генри Вильсоном, неустанно требовали введения военного положения во всей южной Ирландии. Но было совершенно неясно, в какой мере это помогло бы разрешить проблему. Военные власти настойчиво отвергали какие бы то ни было обвинения в контртерроризме. Свою точку зрения они обосновывали туманными утверждениями, что введение военного положения в повстанческой Ирландии «показало бы, что правительство взялось за дело всерьез». За время моего пребывания в военном министерстве я не получил от военных властей ни одного практически полезного совета. Мои военные советники, естественно, жаловались на чрезмерное напряжение военных отрядов, которые в большинстве своем состояли из добровольцев военного времени.
Как при мне, так и при моем преемнике сэре Леминге Вортингтон-Эвансе военные эксперты настойчиво указывали на необходимость увеличить количество войск в Ирландии и вместе с тем перевести в другие места большую часть наличного гарнизона. Между торийскими законниками и сторонниками военного положения, отрицавшими, в сущности, всякий закон, по каким-то совершенно неясным причинам состоялось соглашение, и в парламент было внесено предложение, чтобы допускались только «разрешенные репрессии», вроде тех, какие применялись в военных зонах. Предложение это было принято. Всякие неразрешенные выступления со стороны полиции или специальных полицейских отрядов должны были сурово караться.
Это решение чрезвычайно облегчило работу ирландских тайных обществ. Надо отдать этим обществам справедливость: они были почти единственными группами людей во всем мире, которых не возмущала деятельность «черно-рыжих». Они считали справедливым, чтобы им платили той же монетой. В конце 1920 г. деятельность «черно-рыжих» поставила их в очень трудное положение, ибо «черно-рыжие», опираясь на широкую информацию и не смущаясь средствами, расправлялись тайком с теми, которые убивали тайком. На гильдгольдском банкете 9 ноября Ллойд-Джордж заявил: «У них процветает поножовщина».
Политика «разрешенных репрессий» вступила в силу с 1 января 1921 г. Вскоре оказалось, что она гораздо менее действительна, чем грубые, но своевременные меры специальных полицейских отрядов. Утром, например, военный отряд в отместку за совершенное преступление делал вылазку всей бригадой и сжигал крестьянский коттедж, а ночью выходили из своих убежищ шин-фейнеры и сжигали помещичий дом.
Фактическое право британских отрядов направляться куда им угодно и делать все, что они считали нужным, никогда не вызывало сколько-нибудь сильного противодействия. Кавалерийские отряды и броневые автомобили выезжали за тридцать или сорок миль и тщательно опрашивали всех мужчин, встреченных в данном районе. Часто не удавалось найти улик ни против одного человека. А в ту же самую ночь на столь тщательно обысканной территории происходило смелое убийство. В начале лета 1921 г. стало ясно, что Великобритания стоит на распутье. Было бы очень легко прекратить эту преступную и постыдную форму борьбы, которую пускали в ход против нас и в которую нам самим приходилось все больше и больше втягиваться, если бы мы проявляли ту же беспощадность, которую проявляют русские коммунисты по отношению к своим соотечественникам. Массовые аресты людей, подозреваемых полицией в симпатиях повстанцам, и казнь четырех или пяти заложников (многие из которых, несомненно, были невинны) за каждого убитого правительственного чиновника, – такие меры, хотя и крайне жестокие, оказались бы, по всей вероятности, действительными. Но британский народ, только что избавленный от смертельной опасности, был совершенно неспособен к подобной тактике. Общественное мнение относилось с гневом и негодованием даже к тем частичным мерам возмездия, к которым приходилось прибегать агентам британского правительства. Альтернатива, стоявшая перед нами, была теперь совершенно ясна: «Или сокрушите их железом и беспощадным насилием, или дайте им то, чего они хотят». Это была единственно возможная альтернатива, и хотя у того и другого из этих решений было много горячих сторонников, большинство народа не решалось высказаться ни за то, ни за другое.
Перед нами воистину стал ирландский призрак – страшный призрак, который не поддавался проклятью или убеждению.
Ни одному британскому правительству нового времени не приходилось осуществлять столь полного и внезапного поворота в политике, как тот, который затем последовал. В мае все силы государства и все влияние коалиции были направлены на то, чтобы «выкурить из нор банды убийц», а в июне целью английской политики стало «прочное примирение с ирландским народом». Резкий контраст между этими двумя крайностями мог с полным основанием вызвать насмешки поверхностного человека, но фактически нам оставалось только два пути: война, не отступающая ни перед каким насилием, или мир, покупаемый ценой всепрощающего терпения. И тот, и другой путь мог обосновываться солидными аргументами, но ни здравый смысл, ни чувство жалости не могли оправдать нерешительные компромиссы между этими двумя возможностями. В обычных условиях внутренней политики столь резкие альтернативы обычно оказываются практически неприменимыми; но когда меч обнажен, револьвер направлен в цель, течет кровь и домашнему очагу грозит уничтожение, приходится выбирать либо то, либо другое.
В широких кругах до некоторой степени укрепилась легенда, что эта резкая перемена политики объяснялась ослаблением воли премьер-министра. Так например в своих недавно опубликованных мемуарах сэр Невиль Макреди намекает, что Ллойд-Джордж опасался за свою личную неприкосновенность. Однако подобные инсинуации противоречат фактам. До лета 1921 г. не было ни одного человека, который бы более решительно настаивал на борьбе с ирландским восстанием и обнаруживал большую готовность прибегнуть к самым беспощадным средствам, чем Ллойд-Джордж. Ему приходилось все время считаться с политическим положением Великобритании. Для проведения какого бы то ни было гомруля требовались два предварительных условия: во-первых, безопасность Ольстера и, во-вторых, полная победа над вооруженными бандами. Первое условие было осуществлено актом 1920 г., второе же не было еще достигнуто. Какие же причины и события побудили Ллойд-Джорджа отказаться от политики репрессий прежде, чем она принесла свои плоды? Я постараюсь здесь изложить их так, как я сам понимал их в то время.
К апрелю 1921 г. ирландская проблема стала в центре внимания правительства. Сам премьер-министр был склонен добиться победы во что бы то ни стало и рассчитывал при этом на «традиционную лояльность консервативной партии». В этом отношении кабинет всецело его поддерживал, но относительно методов существовали два резко различных мнения. Для всех министров было очевидно, что до самого конца года придется прибегать к самым чрезвычайным мерам для восстановления порядка в Ирландии. Следовало набрать 100 тыс. чел. для новых специальных полицейских отрядов и для обычной полиции. Было необходимо снарядить тысячи броневых автомобилей; три южных провинции Ирландии должны были быть оцеплены кордоном укреплений и колючей проволокой; необходимо было систематически обыскивать и допрашивать каждого отдельного человека. Для того, чтобы парализовать деятельность нескольких тысяч людей, у всего населения необходимо было требовать отчет о каждом часе его времени. Осуществить это не было физически невозможно. Все зависело от людей и денег, а и то и другое было бы полностью предоставлено парламентом, конституционные полномочия которого истекали только через три года. Именно с такими проектами и пришлось теперь иметь дело.
Некоторые из министров, к числу которых принадлежал и я, готовы были взять на себя ответственность за подобную политику, не щадя своих сил, но в то же время полагали, что одновременно с этими решительными мерами необходимо предложить южной Ирландии самое широкое самоуправление. «Устраним все препятствия, – говорили они, – и сделаем ясным для каждого, что шин-фейнеры заставляют ирландский народ бороться не за гомруль, а за полное отделение, не за ирландский парламент, подчиненный короне, а за революционную республику». Вопрос этот вызвал в кабинете оживленные дебаты. Я лично желал, чтобы ирландцам было предложено на выбор или осуществление всех тех требований, которые они предъявляли и за которые боролся Гладстон, или неограниченное применение грубой силы. Поэтому я стоял на стороне тех, которые предлагали сочетать самую беспощадную борьбу с широко идущими уступками. Надо сказать, что оба эти мнения имели за себя почти одинаковое количество сторонников, но что в смысле удельного веса, если не в смысле численности, преобладала группа, рекомендовавшая двойственную политику.
Премьер-министр пришел в изумление, когда оказалось, что многие консерваторы стояли за этот более сложный путь. Мне было ясно, что и внутренняя сила аргументов и престиж лиц, выставлявших их, оказали на него глубокое впечатление. Когда ему был задан вопрос: «Разрешите ли вы дублинскому парламенту, подобно парламенту всякого другого доминиона, взимать пошлины с британских товаров?» – он раздраженно ответил: «Можно ли говорить о таких пустяках в тот момент, когда мы приготовляемся к столь прискорбным действиям». Как это всегда бывает в тех случаях, когда кабинет, единодушный по главным вопросам, глубоко и искренне расходится во мнениях по поводу какой-либо одной проблемы, никакого решения не было достигнуто, и все разошлись по домам, оставшись при своем. Мне кажется, Ллойд-Джордж в конце концов пришел к заключению, что политика неограниченных репрессий в Ирландии не встретит полной поддержки даже среди консерваторов.
В нескольких случаях премьер-министр от имени кабинета предлагал прийти к соглашению, ставя условием, чтобы ирландские повстанцы признали зависимость от короны и связь с империей. Попытки добиться компромисса теперь вновь возобновились. В мае 1921 г. лорд Фитц Алан, один из лидеров английских католиков, был назначен вице-королем вместо лорда Френча. Он согласился взять на себя столь неблагодарную задачу исключительно из чувства общественного долга. Через три дня сэр Джемс Крэг, премьер-министр северной Ирландии, по поручению Ллойд-Джорджа встретился с де-Валера в том месте, где скрывался этот последний. Эта встреча, состоявшаяся после долгих предварительных переговоров, была, несомненно, замечательным эпизодом. Ольстерский лидер, представитель всех трех групп, которые противились гомрулю, был отведен вооруженными шин-фейнерами по длинным и извилистым тайным тропинкам в штаб-квартиру вождя ирландских повстанцев. Эту миссию сэр Джемс Крэг решился взять на себя потому, что он был мужественен, считал себя обязанным заботиться о благополучии империи и не считался ни с какой личной опасностью, грозившей его жизни или его политической репутации. Его переговоры с вождем шин-фейнеров ни к чему не привели. В течение четырех часов де-Валера, перечислявший причиненные ирландцам обиды, успел добраться только до акта Пойнингса, изданного при Генрихе VII. К этому времени было пора уже окончить дискуссию, превратившуюся в лекцию. Сэр Джемс Крэг опять поручил себя своим проводникам и по обходным дорогам был отвезен в Дублин. В маленьком автомобиле, который трясся по плохой дороге, сидели три человека, – два шин-фейнера, по всей вероятности, обреченных на смерть, и премьер-министр оранжистского Ольстера. Вдруг позади них появился бронированный грузовик с отрядом «черно-рыжих». Хотя проводники сэра Джемса Крэга хотели этой встречи, они решили пропустить грузовик вперед. Тяжелый броневик проехал на расстоянии какого-нибудь одного фута от маленького автомобиля. Некоторое время он ехал рядом, и «черно-рыжие» с любопытством поглядывали на пассажиров маленького автомобиля. Наконец грузовик двинулся вперед и исчез вдали. Все три ирландца, занимавшие столь различное положение, обменялись взглядами, полными взаимного понимания.
Хотя разговоры Крэга и де-Валера ничем не закончились, через пропасть был перекинут канат. С этого момента агенты британского правительства в Ирландии теми или иными путями старались войти в контакт с штаб-квартирой шин-фейнеров.
В конце мая сэр Невиль Макреди представил весьма мрачный отчет о положении в Ирландии. «Я полагаю, – писал он, – что расквартированные ныне в Ирландии отряды будут прекрасно выполнять свой долг в течение всего этого лета, но я все же убежден, что если к октябрю не удастся достичь мирного решения вопроса, то вряд ли можно будет требовать от военных отрядов, чтоб они прожили еще одну зиму в таких же условиях, в каких они жили в течение прошлой зимы. Ради сохранения воинского духа и дисциплины солдат необходимо будет удалить из „ирландской атмосферы“, да и многие офицеры, по моему мнению, окажутся не в состоянии продолжать свою службу в Ирландии без длительного отпуска, хотя, может быть, они и не признаются в этом… Если я не ошибаюсь, существующее положение вещей в Ирландии, поскольку оно отражается на расквартированных здесь отрядах, должно быть окончательно ликвидировано к октябрю, в противном же случае необходимо принять меры, чтобы сменить все отряды, а равно и большинство командиров и их штабы». Этот отчет был одобрен сэром Генри Вильсоном. Не могло быть и речи о том, чтобы провести в жизнь преподанные в нем советы. Сквозившее в отчете отчаяние не оправдывалось фактами, да и сменить войска не представлялось никакой возможности. Очевидно, нужно было не сменить гарнизон, а послать в Ирландию обширные подкрепления, пополнив наличные войска новыми. Хотя эта мера должна была обойтись дорого и представляла ряд затруднений, но она была вполне осуществима. Кабинет не согласился с заключениями отчета, но все же ему приходилось должным образом учесть эти алармистские утверждения ирландского главнокомандующего, одобренные, кроме того, начальником имперского генерального штаба.
Но все эти явления и тенденции, может быть, и не выплыли бы на поверхность, если бы не произошло одно событие. 22 июня король должен был лично присутствовать на открытии первого парламента северной Ирландии. Министры не могли предложить монарху такую речь, которая встретила бы отзвук лишь у населения северной Ирландии. Как известно, король, действуя согласно не только букве, но и духу конституции, выразил настойчивое пожелание, чтобы текст речи мог встретить хороший прием у всех его ирландских подданных, – южан и северян, зеленых и оранжистов. Взгляды монарха высоко поднимались над партийной борьбой, расовыми и религиозными спорами и местными разногласиями и, естественно, считались лишь с общими интересами всей империи в целом. Поэтому премьер-министр и руководящие члены правительства под свою личную ответственность включили в королевскую речь слова, которые приходилось истолковать, как искренний призыв к тому, чтобы отвратительный и гибельный конфликт был покончен общими усилиями.
«На Ирландии, – сказал король с очевидным волнением, – сосредоточены взоры всей империи – той самой империи, многочисленные нации и расы которой объединились, несмотря на свои давнишние споры, и в недрах которой образовались новые нации на глазах у самых молодых присутствующих здесь людей. Эта мысль ободряет меня и дает мне возможность превозмочь ту скорбь и то беспокойство, с которым я следил в последнее время за развитием ирландских событий. От всего сердца я молюсь о том, чтобы мой приезд в Ирландию оказался первым шагом к окончанию междоусобной борьбы всего ее народа, независимо от расы или верований.
В этой надежде я призываю всех ирландцев прекратить борьбу, протянуть друг другу руку прощения и примирения, забыть и простить прошлое и открыть для любимой нами страны новую эру мира, довольства и дружелюбия. Я больше всего желаю, чтобы в южной Ирландии произошло вскоре то же самое, что происходит ныне в этом зале, и чтобы при подобном же случае там имела место подобная же церемония.
Парламент Соединенного королевства обеспечил для этого все необходимые меры, а ольстерский парламент указывает путь, каким следует идти. Будущее зависит от самого ирландского народа. Пусть это историческое собрание послужит прелюдией к тому дню, когда ирландский народ северных и южных провинций, представленный одним или двумя парламентами, в зависимости от решения самих этих парламентов, начнет работать совместно, одушевленный общей любовью к Ирландии и действующий на прочной основе справедливости и взаимного уважения».
Ни один из министров, составлявших королевскую речь, не ожидал от этого шага непосредственных результатов. Но при подобного рода декларациях все зависит от их общего тона. Король – император, воплощающий наследие общего исторического прошлого и выполняющий свои конституционные обязанности, рискуя своей собственной жизнью, призвал к единению, и его призыв громким эхом прокатился по всей стране. Этот призыв к общественному мнению обоих островов встретил немедленный, глубоко прочувствованный и широкий отклик, и с этого момента события непрерывно следовали одно за другим, пока не было учреждено ирландское свободное государство. 24 июня Ллойд-Джордж пригласил сэра Джемса Крэга и де-Валера. 11 июля приглашения были приняты, и было провозглашено перемирие, условия которого были установлены 9 июля.
Ни один из актов британской государственной политики, в которых мне приходилось принимать личное участие, не вызывал столько противоречивых чувств, как решение ирландского вопроса. Начало переговоров с руководителями восстания, да притом еще восстания, принявшего столь специфические формы, являлось для такой обширной и сложной правительственной системы, как Британская империя, событием, которое могло потрясти до основания государственный авторитет, гарантировавший мир и порядок сотням миллионов людей, принадлежавших к самым различным расам и обществам. В Ирландии слуги короны, верно исполнявшие свой долг, были безжалостно убиты, и эти убийства стали признанным методом войны. В пользу людей, ответственных за подобные действия, можно было только сказать, что они не руководились своекорыстными или грязными мотивами, что они были готовы пожертвовать своей собственной жизнью, и что они пользовались поддержкой большинства своих соотечественников. Принять лидеров таких людей на заседании совета и попытаться создать с помощью их правительство цивилизованного государства, значило проделать один из самых сомнительных и рискованных экспериментов, какие когда-либо проделывала великая полная сил империя.
История Ирландии была бесконечной повестью о ссорах и взаимных обидах, причинявшихся друг другу из поколения в поколение родственными и соседними странами, и Британия всеми силами стремилась привести к концу эти отвратительные раздоры. В течение XIX в. Англия и Ирландия пересмотрели свои точки зрения и стали выражать их в форме несравненно более достойной, чем это было в темные эпохи прошлого. Чтобы загладить прошлое и примириться с Ирландией, Англия провела целый ряд мероприятий; Ирландия в свою очередь старалась осуществлять свои притязания путем конституционных методов борьбы. В 1886 г. было бы возможно достичь решения на основе, гораздо менее опасной для Ирландии и Великобритании, чем та, которую в конце концов пришлось принять. Перед историческим голосованием относительно ирландского гомруля Гладстон сказал в палате общин: «Ирландия ждет у вашего порога, полная надежд, и почти обращается к вам с мольбой. Слова ее – слова правды и умеренности. Она просит забыть прошлое, и в этом забвенье мы сами заинтересованы еще больше, чем она. Я прошу вас подумать, и подумать мудро. Прежде, чем вы отвергнете настоящий законопроект, подумайте не только о настоящем, но и о будущем».
Помимо всего прочего, мы вышли победителями из величайшей войны, которую когда-либо пришлось пережить человечеству. Мы не преувеличивали своей роли в этих великих событиях, но тем не менее мы сделали достаточно большое дело, чтобы не беспокоиться из-за сравнительно столь маловажного вопроса, как ирландский. Никто не мог, например, сказать, что жизнь империи подвергается опасности в тот момент, когда все враждебные нам мировые силы, включая миллионные армии, перестали существовать, когда германский флот лежал на дне Скапа Флоу и когда все вооруженные враги были распростерты ниц. Никто не мог утверждать, что мы – трусливая или вырождающаяся раса. Эти мысли, правда, не имели прямого отношения к ирландскому вопросу, но они играли немалую роль в ту минуту, когда нация принимала свои решения. А если бы мы приняли другое, единственно возможное решение, то нам пришлось бы подчинить одну маленькую часть империи системе железных репрессий, осуществимых только при режиме убийств и ответных убийств, террора и контртеррора. Такую политику можно было бы извинить только инстинктом национального самосохранения, но ведь ни один разумный человек не стал бы утверждать, что в данном случае дело шло о самосохранении нации.
Как бы то ни было, жребий был брошен. Было объявлено перемирие. Вооруженные повстанцы вышли из своих убежищ и разгуливали по улицам Дублина, разыгрывая из себя лидеров нации, столь же древней и столь же гордой, как наша собственная. Специальные отряды, полиция, «черно-рыжие», которые еще вчера получали приказы полностью уничтожить шайку убийц, стояли теперь безоружные и смущенные, а переговоры шли полным ходом, причем и англичане и ирландцы выступали в качестве равноправных сторон. После этого немыслимо было снова возобновить такую же точно войну! Нельзя было снова наполнять и подогревать чашу той ненависти и того презрения, которыми вдохновляется подобная борьба! В случае крайности, мы, конечно, могли прибегнуть и к другим мерам. Мы могли удержать за собой порты и крупные города; мы могли сохранить Дублин и защитить Ольстер; мы могли отрезать всякое сообщение между шин-фейнеровской Ирландией и остальным миром; мы могли приостановить всякую торговлю между обоими островами, другими словами, всю ирландскую торговлю, кроме ольстерской. За это нам пришлось бы заплатить известную цену. Но с момента перемирия попытку управлять южной Ирландией при помощи имперского парламента надо было считать оконченной.
Мы можем здесь лишь в общих чертах изложить ход переговоров, и у нас нет места для того, чтобы приводить документы, которыми переговоры сопровождались и в которых они нашли официальное выражение. Тем не менее, мы должны рассказать о том, как начался контакт. 14 июля у де-Валера и Ллойд-Джоржа состоялось первое свидание в кабинете дома № 10 на Даунинг Стрит[63]. Де-Валера был официально представлен «представителем ирландской республики в Лондоне» (Арт О'Бриеном). Премьер-министр, показавший себя великолепным актером, в первые же моменты этого свидания сердечно приветствовал ирландского вождя как брата – кельта по крови[64]. Де-Валера держался сдержанно и официально. Он представил длинный документ на ирландском языке и для удобства английский перевод. Заглавие документа – «Саорстат Эйреанн» – возбудило литературное любопытство премьер-министра. «По-моему, – заметил он, – Саорстат – не ирландское слово. Что это значит в буквальном переводе?» После некоторой паузы де-Валера ответил, что буквально это обозначает свободное государство. «Хорошо, – сказал премьер-министр, – Саорстат значит свободное государство, но как же по-ирландски республика?» Пока оба ирландца обсуждали по-английски, что они должны ответить на этот невинный вопрос, премьер-министр обратился к профессору Томасу Джонсу, работавшему в секретариате кабинета министров, и заговорил с ним на валлийском языке, к очевидному неудовольствию говоривших по-английски шин-фейнеровских посетителей. В конце концов де-Валера не мог ответить ничего больше, чем то, что Саорстат значит свободное государство. Премьер-министр заметил: «Не следует ли сделать из этого вывода, что кельты никогда не были республиканцами и не имеют своего термина для обозначения подобного понятия?» Последовало долгое смущенное молчание. Таково было начало диалога, продолжавшегося много часов, пока после подробного обзора ирландской истории в древнюю и средневековую эпоху, стало совершенно ясно, что переговоры могли подвинуться лишь в том случае, если британское правительство само сделает свои предложения.
Предложения эти были переданы де-Валера 20 июля. Ирландцам было предложено полное самоуправление на основах доминиона, в том числе, конечно, автономия в области финансов, налогового обложения, полиции и вооруженных сил. Предложения сопровождались шестью условиями. Четыре условия касались морских и военных вопросов, одно требовало воспрещения покровительственных пошлин при торговле между обоими островами, и последнее требовало, чтобы Ирландия приняла на себя определенную долю общего национального долга. Предложения эти были отвергнуты де-Валера, который провозгласил принцип полной независимости и отвергал всякое подчинение короне. Премьер-министр в своем ответе выяснил, что британское правительство не может обсуждать плана, который покоится на отказе Ирландии принять наше приглашение к свободному, равноправному и лояльному участию в британском содружестве народов, подчиненном единому монарху. Переписка затягивалась и трудности не уменьшались. Кабинет министров, прервавший свои заседания на время праздничных вакаций, 7 сентября собрался в Инвернесе. Можно было избрать два пути: или пригласить де-Валера на конференцию под условием предварительного признания власти короны, не ставя никаких условий, или возобновить переговоры с ним в присутствии других ирландских представителей. В посланном в конце концов Де-Валера письме британское правительство спрашивало, согласен ли он принять участие в конференции для выяснения вопроса о том, «каким образом связь Ирландии с сообществом наций, известным под именем Британской империи, можно лучше всего примирить с национальными ирландскими стремлениями?». В случае положительного ответа на этот вопрос предлагалось собрать конференцию в Инвернесе 20 сентября.
12 сентября де-Валера сообщил, что он принимает приглашение, но одновременно с этим заявил:
«Наша нация формально провозгласила свою независимость и признает себя суверенным государством. Лишь в качестве представителей этого государства и его избранных руководителей мы можем действовать от имени нашего народа».
Получив такой ответ, премьер-министр отослал ирландских посланцев, привезших это письмо в Герлок, где он отдыхал, и отказался от устройства конференции.
Тем не менее, все чувствовали, что ни та, ни другая сторона не желают прекращения переговоров. Обмен письмами и телеграммами продолжался беспрерывно. Де-Валера, несомненно, продолжал бы без конца рассуждать на абстрактные темы, совершенно не считаясь с теми несчастиями и материальным разорением, которые вызвала бы для его соплеменников такая оттяжка решения. Однако за крепко запертыми дверями национального собрания, почти непрерывно заседавшего в Дублине, и на совещаниях шин-фейнерских экстремистов намечалось определенное и решительное течение против занятой им позиции. В южной Ирландии грозила в любой момент разыграться безудержная анархия, которая могла принять самые отвратительные формы. Ирландский национальный ум не лишен трезвой и практической складки, из создавшегося хаоса выделились люди, опиравшиеся на определенные силы, люди, печальных подвигов которых нельзя было отрицать, но которые стремились к здоровым по существу целям и готовые сдержать данное ими слово. Эти люди решили не отказываться от преимуществ, которых уже удалось достигнуть. Относительно этой борьбы в шин-фейнерском лагере до внешнего мира не доносилось ни одного звука. Но ответ де-Валера на сообщение премьер-министра об отказе от конференции отличался гораздо более примирительным тоном. Он разъяснял, что он и его друзья вовсе не хотели связать британское правительство какими бы то ни было предварительными условиями. Ирландцы не могли отказаться от своей национальной точки зрения, но они не требовали, чтобы британское правительство отказалось от своей национальной позиции. Договор между Великобританией и Ирландией, заявлял де-Валера, должен навсегда положить конец спорам и дать возможность обеим нациям идти по своему собственному пути и в то же время свободно и дружественно работать сообща в вопросах, касающихся их обеих. Он просил премьер-министра ответить, считает ли британское правительство отказ шин-фейнеров от их позиции непременным предварительным условием конференции, или он полагает, что конференция может начаться без всяких предварительных условий, связывающих обе стороны. 21 сентября в Герлоке состоялось заседание кабинета, на котором кабинет министров, повторив свои основные положения, составил новое пригласительное письмо. Предлагалось 11 октября созвать конференцию в Лондоне, где министры могли встретиться с делегатами шин-фейнеров «для выяснения вопроса о том, каким образом связь Ирландии с сообществом наций, известным под именем Британской империи, можно лучше всего примирить с национальными ирландскими стремлениями». Это приглашение, составленное в достаточно неопределенных выражениях, было принято, и в назначенный день премьер-министр, Чемберлен, лорд Биркенхед, сэр Леминг Вортингтон-Эванс, сэр Гамар Гринвуд и я встретились с ирландскими представителями Гриффитсом, Майкелем Коллинзом, Бартоном, Гаван Деффи и Дугган. Свидание состоялось в зале заседаний кабинета на Даунинг Стрит. Было весьма знаменательно, что де-Валера остался в Ирландии.
Трудно точно передать то внутреннее напряжение, которые вызвали эти события внутри унионистской партии. Хотя каждый член каждой партии был сбит со своих политических позиций ураганом мировых событий, хотя история человечества все еще катилась стремительным потоком и люди были поставлены в тупик и до последней степени утомлены всем тем, что совершалось у них на глазах, – тем не менее казалось почти нестерпимым отказаться от убеждений целой жизни, да еще при столь постыдных обстоятельствах. Раздражение было тем сильнее, что люди, переживавшие события всего острее и принадлежавшие к самым стойким элементам нации, сознавали свое бессилие. Ольстер был до чрезвычайности возбужден и не желал сотрудничать с правительством. 300 тыс. лоялистов южной Ирландии, оставшись в совершенно беспомощном состоянии, горько жаловались на свою судьбу.
На этой стадии событий очень много зависело от поведения отдельных министров. Либералам и сторонникам гомруля было легко поддерживать предоставление Ирландии самого широкого самоуправления, но людям, вся политическая карьера которых была связана с борьбой против гомруля, приходилось разрешать неприятную и весьма рискованную задачу. Главная ответственность падала на лидера унионистской партии Остина Чемберлен. Он все время действовал в полном единодушии с премьер-министром и был готов сделать из своей позиции все логические выводы, не считаясь с теми последствиями, которые могли бы произойти лично для него.
Когда тот или другой лидер принимает решение, резко противоположное всем традициям и даже всему характеру его партии, то какой-нибудь другой выдающийся член партии легко может завоевать в ней руководящее политическое влияние. Никто не станет подвергать подозрению его мотивы, ибо ведь он продолжает идти старым путем и ведет себя искренно, просто и последовательно. За таким человеком могут пойти многие люди, отличающиеся безусловной искренностью. Его поведение, хотя бы оно благоприятствовало осуществлению его собственных честолюбивых целей, всегда будет казаться вполне гармонирующим с его долгом и убеждениями. Поэтому в этот критический момент позиция лорда Биркенхеда, занимавшего тогда пост канцлера казначейства, была чрезвычайно важна. За все время своей деятельности он энергично и последовательно противился введению гомруля. Он был тесно связан с сэром Эдуардом Карсоном и не отступил перед угрозой гражданской войны, которая сыграла свою роль в событиях, разыгравшихся в Ирландии в 1914 г. Сопротивление намеченному проекту разрешения ирландского вопроса ни для кого другого не принесло бы столь больших личных выгод, как для лорда Биркенхеда, а поддержка этого шага ни на ком другом не отразилась бы так тяжело, как на нем. Тем не менее, вопреки своим прошлым традициям и интересам своей будущей карьеры, он оказался самым решительным сторонником гомруля, – наиболее решительным из всех консерваторов. Борцы за ирландское свободное государство понимали, что они обязаны ему благодарностью, – и в этом отношении были совершенно правы. В этот критический момент независимость и бесстрашие лидера унионистской партии и его самого влиятельного сотрудника сыграла немалую историческую роль. Ценность политических систем до известной степени определяется тем, способны ли или неспособны их руководящие представители принимать важные решения беспристрастно, вопреки своим собственным интересам, а часто и интересам своих лучших друзей.
Наконец, после долгих оттяжек и дипломатических маневров ирландские делегаты прибыли на Даунинг Стрит, и те члены кабинета, которые по долгу службы или в силу своей личной ответственности должны были играть главную роль, встретились за одним столом с теми самыми людьми, которых они еще совсем недавно именовали «шайкой убийц». Все эти ирландские делегаты недавно сидели в тюрьме или подвергались преследованиям, грозившим им смертью, а некоторые в той или иной мере были замешаны в преступлениях. Встреча не могла пройти гладко, и в течение нескольких недель обе стороны держались на строго официальной почве. Обсуждение вопросов затруднялось не только тем, что приходилось касаться неясных и мало определенных пунктов, но и тем, что сплошь и рядом выплывали запутанные детали, грозившие сорвать весь ход переговоров. Открытые и закрытые заседания продолжались два месяца. Каждый дальнейший шаг сопровождался усилением внутренней борьбы в консервативной партии и бурными сценами в ирландском национальном собрании, только что возобновившем свои заседания. В Бельфасте произошли беспорядки. Ольстерское правительство утверждало, что ему изменили, и жаловалось, что его мнением даже не поинтересовались. Следует при этом заметить, что ольстерское правительство отказалось присутствовать на конференции. Политическое напряжение было почти так же сильно, как в месяцы, непосредственно предшествовавшие войне. Разница заключалась лишь в том, что не предвиделось катастрофы, которая бы его разрешила. Вопрос просто-напросто затягивался, и ирландцы не отвечали ни «да», ни «нет». Положение в Ирландии с каждым днем ухудшалось, и консервативная партия, члены которой составляли две трети всего числа членов палаты общин, была вне себя от гнева и огорчения.
В это время я играл в ирландских делах лишь второстепенную роль и потому не чувствовал в полной мере всей напряженности обстановки. Тем не менее, в качестве члена кабинетской комиссии мне пришлось составить себе определенное мнение по организационному вопросу. Я полагал, что мы должны довести дело до конца и не отступать до тех пор, пока нас не устранят от власти или пока мы не достигнем соглашения или, наконец, пока мы не возобновим враждебных действий против южной Ирландии. По моему мнению, министры не смели попросту отделаться от затруднений, заявив о своем уходе в отставку. В первых числах ноября желание подать в отставку было столь сильно, что ни на один день нельзя было поручиться за существование кабинета. Теперь, когда мы отошли от этой эпохи, об остроте кризиса можно судить хотя бы на основании следующего письма, не представляющего, впрочем, особенно большого значения.
Черчиль – премьер-министру
9 ноября 1921 г.
«Если правительство подаст в отставку, то его, несомненно, будут упрекать в том, что оно свалило с себя ответственность, и это обвинение будет особенно охотно выставляться в том случае, если отставка будет мотивироваться тем, „что честь мешает нам применять насилие по отношению к северу, а убеждения – применить насилие по отношению к югу“. Публика будет говорить: „Вот люди, объединенные по принципиальным вопросам, знающие, что они должны делать и чего требуют интересы страны, располагающие подавляющим парламентским большинством, включая большинство их собственных сторонников, и тем не менее отказывающиеся от данных им поручений; они не в состоянии даже публично выступить в парламенте; они сами объявляют о своей неспособности предпринять какой бы то ни было шаг“.
Как бы ни возвышенны были мотивы, диктующие такую тактику, я весьма опасаюсь последствий, к которым она может привести.
…2. Когда кабинет подаст в отставку, – м-ра Бонар Лоу попросят образовать правительство. Почему бы ему этого и не сделать? К этому шагу его обязывает честь, раз члены нынешнего правительства объявили себя неспособным двинуться в каком бы то ни было направлении. Может быть, образование кабинета ему и удастся… В обстановке настоящего кризиса консервативная партия должна будет объединиться вокруг какого-нибудь вождя. Очевидно, она объединится вокруг консервативного вождя, который образует консервативное правительство для заполнения пропасти, созданной самоубийством коалиции. Это правительство должно будет вести кампанию против рабочей партии во время новых выборов и пользоваться поддержкой бывших министров, только что признавших себя побежденными. Всегда твердят о том, что другого правительства образовать нельзя. В свое время м-р Чемберлен думал, что сэра Кемпбелля Беннермана с позором прогонят. М-р Асквит был уверен, что вам не удастся образовать правительства, но ни в том, ни в другом случае правительство, выходившее в отставку, не связывало себе рук заявлением, что оно обязано честью делать то, к чему оно будет вынуждено обстановкой.
В силу этого легко может создаться крайне серьезное положение, и реакционное консервативное правительство выступит на выборах рабочей партии, между тем как огромные массы избирателей центра в Англии и Шотландии останутся без руководства и без влиятельных лидеров.
3. Я желаю отметить, что, по моему мнению, мы должны проводить в отношении Ирландии ту политику, в правильности которой мы убеждены, пока правительство не потерпит поражения в палате общин и таким образом будет с честью избавлено от своего долга перед короной…»
С самого же начала было чрезвычайно важно убедить людей, признанных отныне ирландскими лидерами, в искренности и добрых чувствах имперского правительства. Вопрос был слишком серьезен, чтобы можно было торговаться из-за пустяков. Мы с самого же начала сказали, что мы можем дать, и ни при каких обстоятельствах не могли идти дальше. Кроме того, мы с полной отчетливостью заявили, что если наше предложение будет принято, то мы исполним свои обязательства без всяких колебаний, не считаясь ни с какими политическими последствиями, которые это может иметь для правительства или наиболее влиятельных его членов. В этом духе и на этой основе и велись долгие и щекотливые переговоры.
На начальной стадии переговоров нам пришлось считаться не только с непрактичным фанатизмом и утопическим романтизмом ирландских тайных обществ, занимавших крайние позиции, но и с теми потоками неверия и ненависти, которые отделяли друг от друга обе стороны в течение столь многих столетий.
Основной частью динамита и всякого другого взрывчатого вещества является какая-либо сильная кислота. Эти страшные жидкости, медленно и тщательно приготовленные, сочетаются с совершенно невинными углеродными смесями, в результате чего создается могучая взрывчатая сила, уничтожающая здания и человеческие жизни. В деле управления ненависть играет такую же роль, как кислоты в химии. А в Ирландии ненависть достигла такой степени, что, по выражению Киплинга, «она съела бы даже ружейную сталь», ненависть в такой степени, которую Великобритания, к счастью, не знала в течение столетия. Все эти препятствия нам приходилось преодолевать.
Гриффитс был писателем, который прекрасно изучил европейскую историю и политику.
Это был человек с твердым характером и отличавшийся высокой честностью. Он был молчалив, что совершенно необычно для ирландца. Но, насколько я помню, ни от одного раз сказанного им слова он не отказывался. Майкель Коллинез не получил такого широкого образования, как его старший товарищ. Но он обладал замечательными качествами характера и прирожденным умом. К реальной обстановке страшного конфликта он стоял гораздо ближе, чем его вождь, и потому он пользовался гораздо большим престижем и влиянием в экстремистских партиях Ирландии; зато он переживал гораздо большую внутреннюю борьбу и испытывал большие затруднения в своих отношениях с товарищами. По сравнению с этими двумя лидерами остальные делегаты имели меньшее значение. Дуган был трезвым и решительным человеком. За сценой действовал Эрскин Чайльдерс, который, не входя в состав делегации, подавал советы не уступать.
Два месяца были затрачены на пустые разговоры и взаимное дурачение, пока в Ирландии было совершено вопреки перемирию несколько преступлений; министры, утомленные до последней степени, встретились с ирландскими делегатами, которые начали приходить в полное отчаяние, прекрасно понимая, что смерть стоит у них за спиной. Когда 5 декабря мы встретились, премьер-министр прямо заявил, что мы не можем делать дальнейших уступок и не будем продолжать дальнейшего обсуждения. Ирландские делегаты должны решить вопрос немедленно и либо подписать соглашение о заключении договора в той форме, которую они окончательно приняли, или уехать обратно. В случае неподписания соглашения обе стороны могут снова приступить к враждебным действиям друг против друга. Этот ультиматум был предъявлен не дипломатическим путем, а непосредственно самим делегатам, и все присутствующие прекрасно понимали, что ничего иного нельзя было сделать. Хотя наши личные отношения и были весьма холодны, тем не менее, между главными участниками переговоров установилось взаимное уважение и ясное понимание тех трудностей, с которыми приходилось иметь дело обеим сторонам. Ирландцы флегматично восприняли ультиматум. Гриффитс своим обычным мягким голосом и с присущей ему скромностью заявил: «В девять часов вечера я передам ответ ирландских делегатов; что касается меня лично, г-н премьер-министр, то я подпишу это соглашение и буду рекомендовать сделать то же самое моим соотечественникам». – «Должен ли я вас понять в том смысле, – спросил Ллойд-Джордж, – что вы подпишете соглашение даже в том случае, если все прочие делегаты откажутся это сделать?» – «Да, именно так, г-н премьер-министр», – отвечал этот спокойный маленький человек, обладавший большим сердцем и огромной решительностью. Майкель Коллинз поднялся с места. У него было выражение лица человека, готового убить кого-либо, вероятнее всего, самого себя. За всю мою жизнь я никогда не видал лица, на котором читалось бы столько страсти и сдержанного страдания.
Затем мы вышли с тем, чтобы немного пройтись, закусить и покурить, и стали обсуждать план кампании. Никто не ожидал, что соглашение подпишут прочие делегаты. А какое значение имела бы одна подпись Гриффитса? Что касается нас, то мы уже порвали с нашими друзьями и сторонниками.
Британские представители были на местах в девять часов, но ирландская делегация появилась лишь далеко за полночь. Как и раньше, делегаты были внешне сдержанны и очень спокойны. Последовала продолжительная пауза, или, может быть, это нам только показалось. Наконец, Гриффитс сказал: «Г-н премьер-министр, делегация готова подписать соглашение, но остается несколько деталей, о которых следовало бы, по моему мнению, мне теперь же упомянуть». Таким образом, одним спокойным жестом он повернул обсуждение в сторону малозначительных деталей, и каждый принялся обсуждать их с преувеличенным интересом, как бы стараясь навсегда отодвинуть на задний план главные вопросы.
Скоро мы стали обсуждать технические вопросы и словесные поправки, усиленно цепляясь за эти малозначительные пункты, чтобы не вызвать нежелательных осложнений. Но эти невинные разговоры, которыми мы старались оберечься от острых конфликтов, обозначали полное изменение общего духа и атмосферы собеседований. Мы стали союзниками и соучастниками в одном общем деле, которое должно было обеспечить заключение ирландского договора и таким образом восстановить мир между двумя народами и двумя островами. Мы расстались почти в 3 часа ночи. Соглашение было подписано всеми. Когда ирландцы приготовились уходить, британские министры, повинуясь сильному внутреннему импульсу, обошли всех ирландских делегатов и в первый раз пожали им руки. Ниже мы увидим, какие еще трудности предстояло преодолеть для окончательного разрешения ирландского вопроса и сколько разочарований и тревог выпало еще на долю обеих сторон. Но в этот памятный момент история изменила свое направление, и потоки судьбы потекли по новым руслам и в новые моря.
Событие это оказалось роковым для премьер-министра. Через год ему пришлось уйти от власти. Его падению содействовали и многие другие причины, некоторых из них можно было бы избежать, но главным камнем преткновения оказался все-таки ирландский трактат и сопутствовавшие ему обстоятельства, ибо именно этого-то и не могли простить наиболее настойчивые элементы консервативной партии. Даже среди сторонников соглашения многие повторяли евангельский текст: «Грех не может не прийти в мир, но горе тому, через кого грех приходит». Тем не менее, поскольку политические неудачи Ллойд-Джорджа связаны с ирландским соглашением, Ллойд-Джордж может быть вполне удовлетворен. Потерпев личную неудачу вследствие ирландских дел, он оказался в одной компании с Эссексом, Страффордом, Питтом и Гладстоном и целым рядом великих и малых монархов и государственных деятелей, выступавших на протяжении семисот лет английской истории. Но в данном случае разница заключается в том, что все другие деятели, как бы ни были велики их усилия и жертвы, оставили после себя неразрешенную проблему, а Ллойд-Джордж добился решения, которое, как мы надеемся, будет окончательным.