Сибиряки дикую козу называют просто козулей. Туземцы же именуют ее по-своему; по-орочонски — коруй, а по-тунгусски — дзур. Дикая коза не имеет почти никакого сходства с домашней как по наружному виду, так и по образу жизни. В том и другом случае она более всего походит на изюбра, так что составляет как бы малый род изюбров. Сходство это заметит всякий, стоит только увидать козулю и изюбра. У первой, как и у последнего, та же величавая и вместе с тем грациозная осанка, та же непритворная пугливость, та же свобода и легкость в движениях, та же быстрота бега — словом, во всем поразительное сходство, так что вся разница как бы заключается только в одной величине зверей.
Но сходство это будет поразительным только при первом впечатлении, при первом поверхностном взгляде на изюбра и козулю. Истый охотник или натуралист тотчас заметит оттенки разнородности зверей, в особенности когда тот или другой покороче познакомятся с образом жизни и нравами этих животных, так сказать, попристальнее заглянут в их быт.
Самая большая козуля редко вытягивает до 2-х пуд чистого мяса и величиною бывает с большую овцу, даже несколько повыше ее, но тоньше корпусом. Дикая коза несравненно красивее овцы и домашней козы, несмотря на то, что первая имеет такую красивую курчавую шерсть, а последняя чрезвычайно жива и игрива. Посмотрите на дикую козу, заметьте, как она стройна, грациозна, быстра и свободна в движениях. Ее маленькая головка с черными живыми глазами, опушенными длинными черными ресницами, производит приятное впечатление и не на одного горячего охотника. Ее тонкая длинная шейка и такого же устройства туловище на тонких и высоких ножках имеют какую-то особую прелесть и гармонируют в общей красивой фигуре козули. Большие же стоячие уши ее чрезвычайно подвижны и хотя по величине своей очень похожи на ослиные, но к ней весьма пристали, придают ее фигуре особый эффект и довершают красоту животного. Вместо хвоста козуля имеет только небольшую кисточку волос{39}, которая как бы свешивается со спины и прикрывает задний проход. У самки такая же кисточка закрывает детородный орган, так что его не видно.
Сибиряки для отличия самца от самки, не смешивая в разговоре общего названия животного, называют первого гураном, а последнюю — козулей или козлухой. Впрочем, последнее выражение употребляется чаще.
Дикие козы живут по всему Забайкалью и в настоящее время в некоторых частях этого обширного края держатся еще во множестве. Но старики промышленники говорят, что «в прежние годы козуль было не в пример больше теперешнего. Бывало, куды только ни ткнешься, куды только не сунешься, везде была козуля. Чего! Козули, брат, прежде бывало, как червяка, как мошкары! А нынче что? И сотой-то части не стало!! Господи, господи! Куды что и девалось. Бывало, пойдешь с винтовкой в лес на ночь, на две, так домой вьючну и притащишь. Э-эх! Было времечко, простое было времечко! Прежде и зверь-то был проще, а ныне народ-то стал похитрее, зверь-то, почитай, вдвое сделался посуровее!.. Э-эх!»
Действительно, по собранным мною фактам, несколько десятков лет назад диких коз было множество по всему Забайкалью. И нет ничего удивительного, потому что козуля, как всякий дикий зверь, держится в местах уединенных, следовательно, малозаселенных, а этих последних было гораздо больше, чем в настоящее время. Кроме того, козуля — зверь средней плодовитости; следовательно, с возрастанием населения, а значит, с увеличением числа охотников, так усердно преследующих диких коз, цифра последних к настоящему времени непременно должна уменьшиться. В тех же частях Забайкалья, где народонаселение не увеличилось, убыль диких коз почти не заметна, и местные старожилы, вспоминая свое старое время, еще не говорят таких грустных фраз, как я привел выше.
В южной половине Нерчинского горного округа до 1850 года диких коз было множество повсюду, даже в безлесных местах, но в зиму этого года снега были чрезвычайно глубоки, отчего весною, когда образовался наст, все промышленники от мала до велика бросились за козами и душили их десятками, заганивая на лошадях с собаками. Вот почему в этой части Забайкалья в продолжение почти десяти лет, а особенно в первой половине десятилетия, коз было чрезвычайно мало, так что в некоторых участках этого округа они были выведены почти совершенно. Но с 1860 года и по настоящее время козули появились в значительном количестве, хотя не в таком множестве, в каком они водились прежде. Главною причиною размножения диких коз в этой части Забайкалья в такой непродолжительный период времени были следующие обстоятельства: развитие золотых промыслов в северной половине Нерчинского округа и образование забайкальских казаков. В первом случае почти половина горнозаводского оседлого населения в начале пятидесятых годов и несколько ранее была передвинута на золотые промысла, вследствие чего рудничные селения чрезвычайно обеднели жителями, в числе которых было много хороших промышленников, имевших козьи пасти и ямы, так что эти снаряды, за отсутствием их хозяев, погибли от недосмотра и лесных пожаров. Во втором случае образование забайкальского казачества было одною из главных причин размножения диких коз в том отношении, что бывшие горнозаводские крестьяне, находясь большею частью на урочной работе в определенное время года, имели более часов досуга, которые они употребляли на охоту, нежели сделавшись казаками, когда порядок их жизни совершенно изменился… Настала служба с ее строгостями и дисциплиной; прежнее довольство крестьян в некоторых случаях превратилось почти в нищету. Наконец, переселение на Амур забайкальских казаков имело те же последствия, как и горнорабочих на золотые промысла. Как в первом, так и во втором случае появились в селениях опустелые остовы домов с разбитыми печами, раскрытыми настежь или заколоченными наглухо дверями и окнами, с развалившимися заплотами, изгородями, дворами и другими запущенными угодьями. Действительно, то и другое обстоятельство было главною причиною уменьшения числа промышленников и быстрого размножения козуль. В продолжение этого десятилетнего периода многие старые промышленники, не попавшие на службу, перешли в другой, всех ожидающий мир или, одряхлев, оставили поприще страстной охоты — своего любимого занятия в былое время. Среднее поколение промышленников поступило на службу и волей-неволей забыло про козуль, про любимое когда-то белковье. Грустно смотреть на истых горячих охотников этой среды, когда они, забросив свои винтовки в пыли и ржавчине, не имея свободного времени, по рукам и по ногам связанные служебной дисциплиной, лишенные средств не только промышлять зверя, но и вспахать себе лишний клочок земли, начнут вспоминать старые года, лучшие дни их бывшей жизни, счастливые минуты удачного промысла. Смотря с охотничьей точки зрения, грустно и тяжело толковать с ними о прошлом простом времени и взвешивать настоящее!.. О молодом поколении в этом случае и говорить нечего — из него не могло образоваться дельных промышленников.
Случай этот может служить в наше время, кажется, единственным примером среди общего повсеместного и постоянного уменьшения зверя. Не будь этой катастрофы в изменении образа жизни жителей этого края, можно наверное сказать, что к настоящему времени в южной части Нерчинского горного округа дикие козы или совсем были бы выведены, или бы их осталось чрезвычайно мало. Было время, когда в этой же местности, особенно в северной ее части, водились соболи, каменные бараны, которых ныне и следу не стало, а изюбры, сохатые, кабаны, рыси, выдры на юге округа остались в весьма незначительном количестве, как редкость, как диковина, на которую иногда сбегаются смотреть старые и молодые промышленники, тогда как прежде нынешние старожилы-охотники нередко дарили своим женам и дочерям-невестам по нескольку соболей на воротник к какой-нибудь телогрейке, а на обыденный завтрак употребляли изюбрину, сохатину, жирную кабанину… Как не скажешь в этом случае словами здешних промышленников: «Э-эх, было времечко!..»
В некоторых частях Забайкалья дикие козы и до настоящей минуты держатся еще в таком огромном количестве, что заменяют местным жителям овец. Вкусное, здоровое и питательное мясо козуль служит большим подспорьем в продовольствии, а теплые их шкурки согревают не одну тысячу людей в сильные сибирские морозы, совершенно заменяя собой овчины. Здесь из зимних козьих шкур делают превосходные теплые и до невероятности легкие козляки (шубы) и дахи (козляк, который носится шерстью наружу). Последние в большие морозы надеваются на обыкновенные шубы, почему они и шьются больших размеров. Довольно надеть обыкновенный овчинный тулуп и сверху козью даху, чтобы не прозябнуть в продолжение целого дня в самые лютые морозы. Козью даху не пробивает никакой ветер. Двойная же даха, то есть подбитая снутри каким-нибудь другим легким мехом, это баня, это такая вещь, которую можно надеть прямо на сюртук, на пальто и ехать куда угодно. Смело можно сказать, что весьма небольшая часть сибиряков не имеет козьих дах, реже оленьих и яманьих (из шкур домашних коз). Из летних же козульих шкур простолюдины шьют ергачи (тоже род шубы), теплые штаны, а из выбритых кож делают наволочки, летние брюки, куртки для домашних работ и т. п.
Правду говорят сибиряки, что если бы козульи меха при своей удивительной легкости и теплоте имели прочную, мягкую шерсть, «то им бы и цены не было». Вся беда в том, что козьи меха чрезвычайно непрочны — шерсть их скоро сечется и вылезает. В особенности они боятся пота и жара; вот почему бережливые сибиряки никогда не работают в козляках или дахах и не держат их в теплых избах, а всегда в холодных амбарах или в сенях. Они говорят, что раз пропотить козляк — значит его испортить. С бережью и толком содержимые козляки и дахи выслуживают от 3 до 5 лет, а в некоторых случаях и гораздо более. Здесь обыкновенная ценность козляка и дахи от 5 и до 12 руб. серебром.
Козуля линяет два раза в год, весною и осенью. Летом она имеет повсюду кирпично-красную лоснящуюся короткую шерсть. Зимою же шерсть на ней длинная, серая, с слабым красновато-желтым оттенком; в это время зад ее (зеркало) совершенно белый, как снег. Летом мездра на шкуре тонкая, слабая, зимою же толстая, крепкая. Осенью, когда козули только что вылиняют и оденутся в теплые зимние шкурки, на них шерсть еще небольшая и крепкая, и они имеют свое особое значение. В это время шкурки их ценятся дороже и называются барлдвыми, потому что шерсть на них бывает гораздо прочнее, чем зимою и летом. В особенности осенью ценится шкурка гурана, потому что она в гоньбу и после нее имеет на шее чрезвычайно толстую и прочную мездру, которая и называется здесь кукуей. Барловые гураньи шкурки употребляютя преимущественно на обувь; из них шьют превосходные теплые сапоги — унты, покрой которых сходен с покроем спальных сапогов. Кукуя идет только на подошвы. Козуля (матка) кукуй не имеет, потому что у нее во время течки шея не толстеет. Вообще гураньи шкурки прочнее козульих и потому ценятся всегда дороже.
Хорошая барловая гуранья шкурка, следовательно, с кукуей и в козистых местах доходит до одного руб. сер., а где козуль мало — до 1 руб. 50 коп. сер. и более, тогда как козульи шкурки в обыкновенное время продаются по 70, 50 и даже 30 коп. сер. за штуку. Впрочем, барловые шкурки, по доброте своей делятся на ранние и поздние; первые считаются лучшими, они называются ягодницами и идут преимущественно на обувь; последние же, как имеющие шерсть побольше и не так крепкую, употребляются на козляки и дахи; эти шкурки хотя и не так прочны, как первые, зато гораздо теплее первых. Некоторые охотники называют поздние барловые шкурки попорошницами или покровками.
Дикие козы любят гористые места, поросшие густым лесом, с чистыми травянистыми увалами, перерезанными мелкими ложбинами, с крутыми горными речками, журчащими ручейками и молчаливыми, тихими озерами. Холодные ключи и родники, даже мелкие поточины, обросшие густым кустарником, в известное время года служат любимым убежищем для диких козуль. В глухих лесах, в сиверах, они проводят только день, а ночью выходят кормиться на чистые луговые места, даже в степи, но это бывает только тогда, когда в лесах лежит много затвердевшего снега, а на полуденных увалах станет мало корма. В то же время, когда снег еще рыхл, козули упорно держатся в сиверах, в падушках, по чащам и кустарникам, а также во дворцах по увалам и выходят на чистые травянистые места только по вечерам и утрам для жировки. Зимою козули питаются ветошью, молодыми березовыми и осиновыми побегами, оставшимися на них мерзлыми сережками и необлетевшими пожелтелыми листочками. Березовая губа составляет для них лакомство. Кроме того, они любят тогда покушать и зеленого сенца, вовсе не для них приготовленного трудолюбивым хозяином в окрестностях тех мест, где держатся козули. Плохо тому хозяину, который запоздает вывезти домой сено из козистых дач, — остатков будет мало: козули найдут сенные скирды, начнут ходить к ним ежедневно и сделают такую убыль в запасе, что хозяин поневоле должен будет схватиться за голову, и по русскому обычаю простолюдина непременно выругать всеми мудрыми изречениями безвинных козуль. С досады он, пожалуй, поставит какие-нибудь ловушки около объеденных скирд и смертью отомстит непрошеным гостям. В самом деле, зимою козули так любят хорошее зеленое сено, что их не держит никакая изгородь: между жердями обыкновенной городьбы они пролезают свободно, а частый прутяной плетень легко перепрыгивают, хотя бы он был до двух аршин вышиною.
В великом посту, когда глубокий снег в сиверах затвердеет и станет резать козулям ноги, они переселяются на житье в лесные опушки или, как здесь говорят, закрайки, где снег бывает не так глубок, потому что его сдувает ветром в сивера, а днем распускает полуживительными лучами мартовского солнца, и он делается рыхлым.
В ветреную зимнюю погоду и в особенности в пургу козули хитро прячутся в самой глухой чаще или густой траве, так что их нередко совершенно заносит снегом. Но лишь только окончится пурга, они тотчас выходят на чистые места и греются, потому что сырой снег, значительными массами навалившийся на ветви дерев и кустарников, с шумом падая вниз, жестоко надоедает козулям, и они его очень не любят; равно как и после сильного дождя козули тоже выходят сушиться на чистые луговые места, потому что в лесу образуется несносная так называемая капель с мокрых деревьев и кустов, которую козули тоже не любят. Только одни голодные волки бодрствуют в сильные пурги; они под шум и свист крутящейся прахом снежной бури рыскают по таким глухим приютам, чутьем отыскивают козуль и давят их на месте.
Зимою козули также любят выходить на лесные накипи, речные наледи, бегущие ключи и родники, лизать лед и пить холодную струйку воды. В студеные ноябрьские и декабрьские дни, когда земля трескается от ужасных морозов, а выглянувшее солнце, как кровавый шар, пробиваясь сквозь густую серебристую изморозь, едва пригревает окоченевшими лучами, козули по утрам выходят на солнопеки и греются от страшного холода; они как-то неуклюже скачут по мерзлому увалу, бегают одна за другой, прыгают друг через друга и т. п., но лишь только солнце взойдет повыше, они тотчас забираются в густую траву, мелкие кустики и ложатся или стоят и греются полумерзлыми лучами. В тех местах, где их никто не пугает, они на солнопеке проводят целые дни, но где их часто тревожат, козули, отогрев полузастывшую кровь, тотчас удаляются в лес и остаются в нем до вечера, а там снова на увал на жировку, снова бегать и прыгать… Забавно смотреть на них в то время, когда они, уродливо согнувшись и скорчив длинные шеи, преуморительно выплясывают на морозе, который захватывает дыхание подкравшегося к ним охотника, как иглами колет его побелевшие щеки и коченит притаившиеся члены, только что разогретые и даже вспотевшие от трудной ходьбы по долам и горам под легким охотничьим козляком. В самом деле, эта картина требует повторения и внимания читателя. Надо вообразить себе подкрадывающегося сибирского охотника к пасущимся козулям, иногда в такой мороз, когда ртуть замерзает в термометрах; нужно представить себе человека, осторожно лепящегося на крутые утесы: он то вдруг остановится, согнется и прислушивается, то бежит, вытянется и присматривается; представьте человека, который в такой ужасный мороз то обливается потом и от него столбом валит пар, то коченеет, и на верхней его одежде садится белый куржак (иней); на лице у него то играет завидный румянец, то образуются белые отмороженные пятна… Еще труднее поверить тому (а в особенности читателю-не охотнику и не бывалому в Сибири), что все это производится всегда с открытой шеей и грудью, с голыми руками и нередко в одних чулках на ногах, чтобы в больших зимних обутках не шарчать по снегу. Видя все это наяву, как не пожелать такому охотнику полного успеха и как не обрадоваться, когда он, подойдя в меру выстрела, быстро прилепится к винтовке, раздастся глухой выстрел, и козуля, насквозь пронзенная пулей, в предсмертных судорогах рухнется на пушистый снег и обагрит его дымящейся кровью…
С каким нетерпением дожидает дикая коза дружной, теплой весны, появления синеньких цветочков ургуя (прострела), которые с первым признаком весны начнут пробиваться сквозь засохшую ветошь! С какою жадностию бегает козуля по открытым увалам и срывает головки только что показавшихся первенцев разнообразной даурской флоры! В это время козы выходят кормиться рано; едва только солнце начинает всходить с небосклона и приготовится юркнуть за какую-нибудь сопку, синеющую вдали над угрюмой тайгой, местами уже потемневшей, местами еще освещенной последними лучами, как козули уже на увале; здесь они проводят всю короткую весеннюю ночь и целое утро, и только высоко поднявшееся солнце заставляет их скрыться в дремучий сивер или в глухую падушку. Тут они ложатся отдыхать и проводят целый день.
Прошло еще несколько теплых дней, ургуй становится не редкостью, на солнопечных пригревах показалась уже щетка молодой зелени, и козули с большею радостию бегут на увалы отведать новой свежинки. Теперь они, разлакомившись ею, еще ранее выбегают из темных тайников, позднее сходят с увалов, а в более безопасных местах даже и дни проводят на открытых частях тайги. В это же время козули начинают линять и зимнюю серую шерсть переменяют на летнюю красную, которая прежде всего показывается на лбу и на шее.
Летом на увалы козули не ходят — незачем; пищи им везде достаточно: и в сиверах, и на падях, и тут она гораздо свежее, чем на увале, где она уже засохла и пожелтела от палящих летних лучей. На солнопеке им жарко, оводно, теперь им нужны прохлада и покой. Вот почему они в июне и в июле держатся преимущественно в глухих сиверах и падушках, около ключей, родников и горных речушек, а в тех местах, где близко хребет-становик, уходят на его вершины, гольцы, где нет овода и жар слабее. В это время пища их — зелень, листья, ягоды и грибы, в особенности грузди, от которых козули получают какой-то особый приятный вкус. В самое знойное время эти животные часто пьют и нередко купаются в озерах и горных речках, даже зачастую ложатся в холодные ключи и родники. Козы легко плавают через большие и быстрые реки, но не ныряют, как сохатые.
Солонцы и солянки столько же дороги диким козам, как и изюбрам. С начала лета или, лучше сказать, в конце весны они уже начинают посещать их по вечерам, по ночам и утрам. Даже природные солончаки козули едят с большим аппетитом; в отдаленных местах, где их не пугают, нередко и днем можно увидать на них козуль, разгребающих копытами и грызущих солонцеватую землю. В самые жаркие дни, когда уже овод появится во множестве, дикие козы выходят на солонцы поздно, на закате солнца, даже ночью и рано утром, до овода, тогда как с начала лета они выходят на них рано вечером и бывают до позднего утра. Около Петрова дня козули начинают посещать озера, предпочитая их солонцам, едят молодую траву, называемую здесь пестовником, и ир (горький ирный корень), доставая его из-под воды, как сохатые. Бывают года, что козули вовсе не ходят на солонцы и солянки, а посещают преимущественно озера; случается и наоборот, но чрезвычайно редко. Промышленники говорят, что чем засушливее лето, тем козули реже бывают на солончаках; неужели это потому, что им представляется меньше возможностей утолить свою жажду после соленой пищи, чем в мокрое лето, когда вода везде, даже на хребтах?
В Забайкалье август месяц обыкновенно бывает дождливый, морошкой, говорят сибиряки. Вот это-то дождливое время здесь и называют по-туземному куктен. С этим словом в понятии сибиряка тесно соединена и козья гоньба (течка), которая и бывает именно в это самое ненастье. Некоторые вместо куктен говорят козье ненастье; это одно и то же, только последнее выражение употребляется преимущественно образованным людом, а первое — зверовщиками. Покуда не началось ненастье, нет и козьей гоньбы, и вот почему один год козули гонятся рано, другой поздно; разница эта бывает так заметна, что ремедиум доходит до двух и даже до трех недель. Словом, начало пасмурной погоды в августе есть начало козьей течки. В слишком засушливые годы течка начинается обыкновенно рано — в первых числах августа, даже в конце июля, а в мокрые поздно — иногда в последних числах августа. Козы инстинктивно предугадывают соетояние атмосферы, и потому здесь некоторые сибиряки, зная это обстоятельство, сами пророчат засуху или продолжительное ненастье.
Так как куктен большею частию бывает с половины августа, то и козья течка начинается в это же время и продолжается до половины сентября, следовательно, тянется около месяца. Поэтому дикие козы гонятся раньше изюбров и сохатых. Течку открывают всегда молодые гураны, которые приходят в жар похотливости несколько раньше старых. Молодо-зелено, и козули (самки) редко бывают благосклонны к молодым кавалерам, а предпочитают старых самцов, ибо последние похотливее первых. Молодые гураны гонятся только до тех пор, пока не начали старые; они боятся сильных соперников и тогда уже пользуются их оплошностью или счастливым случаем, чтобы наткнуться врасплох на холостую матку.
Сначала дикие козы гонятся по закрайкам (в опушках), в падушках, поросших мелким кустарником, около речек и в других прохавых (чистых, луговых, редколесных) местах под гривами. Когда же гураны войдут в жар, разгонятся, как говорят промышленники, тогда уже бегают всюду. Гуран не имеет одной постоянной козлухи, он совокупляется со многими, бегает следом за матками и отыскивает их чутьем. Он никогда не ошибется и следа самки не смешает с гураньим. Поэтому холостые гураны во время течки всегда носят голову книзу. Гуран, найдя матку, ходит с ней до тех пор, пока не обгонит (оплодотворит), после чего бросает и ищет другую. Самая гоньба состоит в том, что гуран ни на одну минуту не отлучается от своей возлюбленной, не дает ей покоя и постоянно гоняет с одного места на другое (отчего и произошло слово гонит, гонится). Он не дает ей ни полежать, ни отдохнуть, бодает рогами, бьет передними и задними ногами до тех пор, пока козуля не согласится на любовную связь. Иногда козуля долго упрямится и не соглашается быть его любовницей, тогда гуран прибегает к другому средству: гонит ее во всю прыть, подтыкая сзади рогами и хватая ртом до тех пор, пока она уморится, остановится и уже поневоле согласится на его ласки. Если же козуля сама старается убежать от назойливого любовника, тогда он опережает ее, мешает бегу, заграждая собой путь, чем изнуряет и тоже останавливает. Этот последний маневр здесь имеет свое особое название, говорят: «Гуран держит матку». Самое совокупление производится большею частию на ходу, даже и на бегу, редко стоя, и вообще весьма быстро. Все это потому, что гураны похотливее самок, да и последних меньше, чем первых, почему самцы, боясь соперников, поминутно скачут на маток, которые от избытка супружеских ласк неспокойны, постоянно в движении, стараясь заметить малейшую оплошность своих кавалеров, чтобы незаметно ускользнуть от зорких глаз любовников и отдохнуть на свободе. Они не дорожат ласками своих временных супругов и при первом удобном случае с радостию оставляют их, надеясь, что не тот так другой самец непременно отыщет их по следу. Так и бывает: гуран, как-нибудь оплошав и потеряв свою любезную, опрометью бросается отыскивать беглянку, и беда, если догонит скоро, — избодает ее рогами, искусает зубами, изобьет ногами. Но случается, что козлуха так скоро юркнет куда-нибудь в чащу, в густую траву, и с такой быстротой и ловкостью пробежит несколько десятков или сот сажен, что запоздавший кавалер ее не отыщет и тогда бросается к другой. Побеги эти чаще всего случаются тогда, когда гуран и матка, изнурившись до последней возможности пустой беготней и супружескими ласками, прилягут отдохнуть вместе или станут насыщать свои тощие желудки; вот тут, лишь только гуран, упоенный минутной лаской неверной супруги, забудется, задремлет или займется чересчур тощим желудком, как плутовка и была такова. Каких хитростей только не делает козлуха при удавшемся побеге, чтобы брошенный супруг не мог отыскать ее! Зато каким жестоким побоям подвергается она, если приторный ловелас поймает ее на месте преступления! Из этого видно, каким насильственным образом поступает гуран с козлухой во время течки; недаром говорят здешние промышленники, что он совокупляется силком, или силодёром.
В гоньбу старая козлуха ходит обыкновенно тихо и не боится молодых гуранов; молодая же почти постоянно бегает, не скоро подчиняется воле своих обожателей и более боится их, чем первая, в особенности старых, сильных гуранов, которые с такой запальчивостью бьют своих фавориток, что эти несчастные кричат, как под ножом охотника.
За одной козлухой иногда ходят по два и по три гурана, между которыми являются ревность, соперничество, а потом и неистовая драка, кончающаяся иногда смертию того или другого. Были примеры, что и гуранов находили, как изюбров и сохатых, мертвыми и так крепко сцепившимися рогами, что, не видав, трудно поверить. Мне случалось убивать козлух и гуранов с большими ранами на боках и шее от острых рогов осерчавших любовников, что, впрочем, здесь не считается особенной редкостью, во время козьей гоньбы.
В продолжение всей течки гуран, отыскивая или гоняя маток, как-то особенно шипит, или харчит, так что его можно слышать иногда за версту, особенно заре. Тех козлух, которые уже обогнались, гураны не трогают, пробегают мимо и пристают только к тем, которые в состоянии еще поделиться своими ласками. В этом они не ошибутся, только бы им удалось понюхать зад козлухи и, задрав голову кверху, подняв верхнюю губу, поводя и понюхивая ноздрями, посмаковать в воздухе. Горячность гурана в гоньбу иногда доходит до того, что он не слышит выстрела, сразу повалившего его любезную; он еще сам бросается на ее труп и бодает ее рогами, думая, что козлуха упала самопроизвольно от приторных его любезностей; затем следует обыкновенно другой выстрел, и меткая пуля кладет и его тут же, на месте преступления. Вот отчего сибирские охотники, подкараулив такую брачную чету, стараются убить сперва матку, ибо гуран «сам дождется» другого выстрела. По окончании течки самец дичает, по выражению промышленников, т. е. ходит всюду и бодает что попало: кочки, пни, кусты, деревья, землю, а потом забирается в чащу или густой кустарник на отдых и лежит так крепко, что к нему можно подойти вплоть — он не услышит. В это время мясо его вяло, сухо, с дурным запахом, скоро портится на воздухе; козуля же вкуса своего мяса не теряет.
В продолжение всей течки дикие козы едят мало, в особенности гураны, много пьют, на солонцы и солянки не ходят; их они посещают тотчас по окончании гоньбы и ходят кушать солоноватую пищу до самых заморозков. Случается, что гураны и весною гоняют маток, но гоньба эта не что иное, как шалость, ибо положительно известно, что в это время совокупления у них не бывает. Сибиряки-промышленники говорят, что «весною гураны только забавляются, или дрочатся, заслыша теплое лето», и что «у них ничего дальнего не бывает».
Козлуха носит, как надо полагать, около восьми месяцев, так что в начале мая и даже конце апреля рождаются молодые козлята, по-сибирски анжиганы. Матка телится обыкновенно в закрайках, в мелкой поросли, или же в падушках под гривами; в сиверу же никогда не отелится. Она не приготовляет спокойного, мягкого логова, а приносит молодых прямо на траве или на мху. Перед родинами мучится, в особенности первопутина (первыми родами). Анжиганов рождается обыкновенно два, редко один и еще реже три, но зародышей в матке самки бывает более, иногда до пяти и до шести; зверовщики говорят, что они изводятся сами собой. Козлята родятся очень маленькими, весьма красивой наружности, красновато-буренькие, с желтыми пестрыми продольными полосками по бокам. Первые дни мать никуда от них не отходит и хитро прячет их в траве, между кустами, в густой поросли. Анжиганы скоро укрепляются силами и через неделю уже начинают ходить за матерью, сначала недалеко, но потом далее и далее, и, наконец, двухнедельные следуют за ней всюду, до начала гоньбы. С открытием же течки мать их нарочно отгоняет, и они живут отдельно одни, по мелким чащам, густым падушкам — словом, там, где не бывает козьей течки; это оттого, что если гуран найдет козлуху с детьми, то забодает их до смерти. По окончании же гоньбы мать безошибочно отыскивает своих козлят, если только они целы, и ходит с ними всю зиму до следующей весны, до урочного времени нового отеления.
Мать кормит молодых до тех пор, пока они в состоянии будут питаться травою, осиновыми и березовыми молодыми листочками. Когда анжиганы еще слишком малы и, несмотря на свои длинные ножки, не могут достать сосков матери, тогда последняя становится на колени и сосит их в таком положении. Козье молоко чрезвычайно густо и приторно сладковато. Только что родившиеся анжиганы уже настолько хитры, что сами прячутся в траву или кусты при малейшей опасности: они тотчас плотно припадают к земле, вытягивают шею и, приложив свои длинные ушки, лежат неподвижно, так что их увидать трудно, особенно в густой, высокой траве. Только волки и лисицы чутьем, без затруднения отыскивают несчастных и давят на месте. Когда же анжиганы подрастут и окрепнут, то прячутся так хитро, перебегая с одного места на другое, и бегают так скоро, что их и с собаками поймать трудно.
Голос козлят похож на отрывистый, однозвучный писк, почему и говорят, что анжиганы пикают. Писк, или пик этот, слышен только в то время, когда они голодны и зовут к себе мать или же когда чего-нибудь испугаются. Анжиганы, попав в руки охотника или в зубы собаки, пикают чрезвычайно резко, протяжно и как-то особенно жалобно. Если мать, оставив уже взрослых анжиган, как-нибудь позамешкается, то они ищут ее следом и потому нередко сами приходят к охотнику, который, убив их мать, позамедлит и начнет ее свежевать. Молодых козлят даже медведи, росомахи, рыси и хищные птицы истребляют во множестве. Жирный анжиган — лакомый кусочек; мясо его сочно, вкусно и питательно; недаром медведи так любят закусывать анжиганами. Пойманные молодые козлята скоро привыкают к человеку, делаются совершенно ручными и впоследствии, быв уже большими козулями, не убегают. Я несколько раз держал их и выкармливал на дому; они ели молоко, хлеб, капусту, свежий листовой табак, веники, сено, ягоды, грибы, даже зерновой хлеб. Часто случалось, козлята играли с моими охотничьими собаками, которые их не трогали, как домашнюю скотину. Козлята не пакостливы, не так, как зайчата, они не скачут на столы и диваны; вся беда, что жуют иногда бумагу, чего надо опасаться.
Стоит посмотреть, когда молодые анжиганы, не видя опасности, разыграются между собою на воле. Какая легкость, простота, свобода и грация в движениях!
Анжиган-бычок, или гурашек одного года, называется лончаком, двух лет — соякчен, а трех — третьяк, или просто гурашек; двухгодовая козлуха называется каякан. Понятно, что все эти названия заимствованы от туземцев. Соякчен в состоянии уже совокупляться с самками, равно как и каякан не отказывает своим поклонникам в супружестве.
Козлухи рогов не имеют. Гураны же безроги только зимою, потому что старые роняют их в ноябре, даже в конце октября, а молодые несколько позже; новые же рога начинают расти у них только перед масленицей, следовательно, несколько ранее, чем у изюбров и сохатых. Соякчен почти на двухгодовалом возрасте, получает первые прямые рожки, которые и называют здесь сойками; у третьяка же бывают первые небольшие отростки, но их более четырех не бывает, даже у самых старых гуранов. У диких коз, как у изюбров, молодые рога сначала мягки, покрыты пушистой кожей сероватого цвета, которая в конце весны лопается и спадает кусками, оставляя костяное вещество рога. Когда мягкие рога начнут твердеть и из сойков образуются отростки, а кожа (рубашка, сорочка) станет на них лопаться, то гураны сильно чешутся и скоблятся рогами об деревья, чтобы скорее сбросить лопнувшую кожу, которая, повиснув на рогах большими кусками, мешает им видеть и бегать по чаще. В это же время гураны страшно бодаются между собою, даже раздражительнее, чем в гоньбу; в бою они сильно пыхтят, так что их далеко слышно. Они редко сходятся между собою прямо лбами, как, например, домашние козы и бараны; напротив, они избегают этого и стараются нанести друг другу иногда смертельные раны в бок.
Гураны чешут об деревья и мягкие рога, но с большею осторожностью, чем затвердевшие; они боятся повредить роговое мягкое вещество и потому скорее скоблят лоб, чем рога. Рога около венчика или грозда имеют спай, или шов, по которому они и спадают каждую осень. От шва кверху, на самом стержне рога, бывают роговые же острые бородавки, или пуговки; они расположены обыкновенно спиральными рядами; по ним некоторые охотники определяют лета гуранов. Эти ряды бородавок придают рогу снизу вид терпуга; по остроте своей они заставляют промышленников быть несколько осторожнее с легкоранеными гуранами и не хватать их за рога голыми руками; в противном случае легко себе изуродовать ладони и пальцы, а пожалуй, и оставить на этих бородавках часть кожи. Однажды мне второпях случилось схватить легко раненного гурана за рога, хорошо, что это было в конце ноября месяца, следовательно, перед тем, как рога должны свалиться сами собою, и потому дело кончилось благополучно — я до крови ссадил себе руки, оторвав гурану оба рога, а он, вырвавшись от меня, бросился было наутек, но попался на зубы подбежавшей собаки. Сколько смеялись надо мной в то время промышленники и вместе с тем советовали никогда не хватать гуранов за рога, а в случае крайности ловить их за тушу или за задние ноги, но так, чтобы гуран, лягнув, не вышиб глаза.
В весьма редких случаях бывают и у козлух небольшие рожки; это уж не что иное, как игра природы. Зверовщики говорят, что такие козлухи никогда не чреватеют, всегда ходят яловыми, даже не совокупляются с гуранами. Так же редко встречаются и козьи князьки, т. е. козули совершенно белые или пеганые. О них в Сибири идут разные толки и выдумки. Одни говорят, что такую козулю следует убить во что бы то ни стало, по той причине, что она к добру; другие же бить не велят — худо будет. Суеверие есть общий недостаток почти всех охотников, не только сибирских промышленников, из которых некоторые не верят подобному вздору и равнодушно посмеиваются над простачками. Впрочем, таких очень немного. Еще реже встречаются козлухи и гураны с одним рогом; про этих выродков суеверные охотники рассказывают иногда презабавные вещи. Мне только раз случилось видеть однорогую козлуху, добытую в козьей пасти (ловушке), но поймавший ее охотник даже не повез домой свою добычу, а оставил в лесу, говоря, что она попала не на радость.
Дикие козы точно так же, как изюбры и сохатые, почти в одно с ними время, имеют подкожных, носовых и горловых червей. Сибиряки говорят, что во время пребывания носовых червей козуля бывает глухая; по-моему, она тогда не глуха, в точном смысле этого слова, но слышит хуже обыкновенного, и потому скрасть ее легче, чем в другое, свободное от угрей, время.
Зимою козы любят жить обществом; нередко они собираются в большие табуны, голов по сто и более. В пять, десять голов табуны нередки даже и в тех местах, где коз мало. Зимою трудно увидать козулю в одиночку, а летом никогда не встретишь табуна. Зимою старые и молодые гураны, козлухи и поматеревшие анжиганы — все вместе, летом же наоборот; в конце весны и начале лета, до гоньбы, гураны живут отдельно от маток; в это время они прячутся по чащам, живут в отдельных колках и только ночью выходят на чистые, луговые места. Напротив, осенью козлухи, оставив своих анжиганов, стараются сами спрятаться от отыскивающих их гуранов. Вот почему весною попадается на глаза и пулю более козлух, а осенью — гуранов.
Зимою волки на диких коз делают целые охоты, или, лучше сказать, облавы; собравшись несколько штук вместе и зная, что где-нибудь есть табун коз, они разделяются на партии: одна из них гонит козуль следом, а другая пускается смекать, или мастерить, т. е. забегает с боков и навстречу к несущимся козулям; козы, видя сзади и с боков неумолимые волчьи зубы, чаще всего разбиваются порознь и в одиночку или по две и по три бросаются в стороны и стараются спастись бегством, но увы! Волчьи ноги крепче козьих, мускулы первых упруже и далеко неутомимее, чем у последних, и бедные козы, выбившись из сил, скоро и легко достаются волкам. Даже один волк может загнать козулю до того, что она не в состоянии сделать ни одного прыжка. Страх у преследуемых волками коз так бывает велик, что нередко они забегают в селения, дворы, раскрытые бани, сени, гумна, даже заскакивают под телеги проезжих и, конечно, отделавшись таким образом от волчьих зубов, попадают под нож человека. Подобных примеров в Забайкалье найдется множество. Однажды мне случилось быть мимоездом в Букукунском казачьем карауле зимою; встав рано утром, я отправился во двор посмотреть своих лошадей, как вдруг увидал козулю, лежащую между домашним скотом около сеновала. Сначала я не обратил на нее никакого внимания, думая, что она ручная, хозяйская, прошел взад и вперед и, воротившись в избу, ни слова не сказал о ней хозяину. Как вдруг, немного погодя, слышу шум и крик ребятишек: «Усь, усь, Серко! Серко! Усь, усь, возьми, усь!..» — а потом и собачий лай. Все выскочили опрометью из избы и бросились к сеновалу. Я долго не мог понять, в чем дело, и тогда только догадался, когда услыхал предсмертный рев козули, которую собака схватила за горло. «Дедушка, а дедушка! — кричал чуть не во все горло вбежавший в избу суседский парнишко в одной рубашке и босиком. — Ваш-то Серко в вашем огороде сейчас козулю поймал, ей-богу поймал!» — «Чего ты глотку-то разинул, дурачина? — с досадой проговорил старик, оставшийся в избе на полатях и не замеченный мною ранее. — «Поймал, поймал, ей-богу поймал» — еще божишься, словно некрещеный! Эка диковинка, что козуля во двор забежала! Впервые, что ли?» Однако ж старик, как ни осерчал, а тихонько и кряхтя сполз с полатей, накинул старую шубенку и, шепча: «Слава тебе, господи! С нами крестная сила!» — поплелся из избы вслед за припрыгивающим мальчишкой, который, успев натянуть чьи-то сапоги и накинуть на себя чужую новую шубу, уж не думал о декабрьских морозах… За ними вышел и я посмотреть на пойманную козулю.
Зимою козули отдыхают не прямо на снегу, а разгребают его копытами до земли и тогда уже ложатся, согнувшись и поджав под себя ноги. Только раненые козули не разгребают снега, а, напротив, стараются лечь на него. Если будут испуганы несколько коз, ходивших вместе, то куда бросилась одна, туда побегут и все остальные, прыгая скачок в скачок. Огромные валежины им не преграда, козули легко их перепрыгивают: они делают иногда скачки до четырех и более сажен. Не подозревая опасности, козули ходят обыкновенно тихо или бегают мелкой рысью, но испуганные скачут и бегут с такой быстротой, даже на самые крутые горы, что трудно представить не очевидцу. Скачки их неровны, обыкновенно они пять-шесть прыжков делают небольших, а следующий проскакивают с удивительной легкостью высоко и широко.
След козули сходен со следом домашних коз и почти такой же величины, но дикая коза не волочит ног по земле, как дворовая. След гурана круглый, тупой, а козули — острый, продолговатый, узкий. Раздвоившиеся копытца на следу означают, что козуля ранена, притом раненая козуля таскает по земле ноги, что со здоровой случается только тогда, когда она ходит стельная последнее время.
Кал дикой козы сходен с овечьим или калом домашних коз, только шевячки козули несколько продолговатее и тоньше, а моча (урина) последней оставляет на снегу красновато-бурые пятна. Слух козули до невероятности тонок, обоняние остро, но зрение слабо. Поэтому козуля более верит уху и носу, чем глазам; малейший незнакомый шум, треск, стук, шорох уже заставляют ее бежать без оглядки. Если она почует запах охотника или какого-нибудь хищного зверя, хотя бы еще ничего не слыхала и никого не видала, тотчас бросается спасаться. Но глазам она не верит, как говорят промышленники, и если стоять неподвижно под ветром от козули, то она и в 10 шагах днем не отличит человека от пня и не убежит до тех пор, пока не пахнет на нее запахом или она заметит малейшее движение охотника. На этих-то данных и основана почти вся охота за дикими козами в Забайкалье. Опытный, ловкий промышленник в состоянии иногда скрасть несколько козуль на чистом месте, но подходя к ним с подветренной стороны в то только время, когда козули едят и, стоя не шевелясь или лежа на земле — когда которая-нибудь из стада поднимет голову. Недаром сибиряки называют козулю слепою, — пожалуй, и справедливо. Я знал двух таких промышленников, которые за пятьдесят сажен, иногда еще ближе, подбегали к козулям, по-видимому смотревшим в ту сторону, где находится охотник, и неудачи почти не бывало. Я часто спрашивал их, к чему они это делают, когда и без того расстояние так невелико, что можно стрелять не задумавшись. Ответ был всегда одинаков: «Гм, для чего же палить далеко, когда можно подойти ближе? Ведь козуля дика и слепа, да и разве не видно, что она смотрит не туда, куда бы следовало!»
Голос козули сходен несколько с блеянием овцы, только у козули оно как-то гуще, сиповатее и однозначнее. Здесь говорят — козуля ревет. Рев ее редко бывает без видимой причины, а обыкновенно следует после испуга. В самом деле, дикая коза, застигнутая врасплох, иногда до того пугается, что только кричит и скачет на одном месте, а не бежит.
Дикая коза хитра, недоверчива и до крайности боязлива. В случае надобности она ловко скрывает свой след, так что неопытному в этом деле охотнику козьего следа не выправить и козули не найти. В особенности легко раненная козуля куда как хитра в этом случае. Зимою она старается попасть на какой-нибудь козий же след, на дорогу, бросается в стороны, делает петли, скачет через кусты, забивается в густую чащу, старается выбегать на такие места, где нет снега, например на голые солнопеки, летом же, кроме всего этого, она спускается в горные речушки и бежит ими по нескольку сот сажен, глубокие места или омуты переплывает и на берег (обыкновенно противоположный) выходит тогда, когда уже надеется быть незамеченной; она даже ложится на землю около самой воды, забивается под крутые яры, валежники и проч. Но все эти уловки и увертки хорошо известны настоящему сибирскому зверовщику, моргену, как здесь говорят; надуть его трудно козуле, и если не он, то собака непременно отыщет плутовку. Свежая кровь, ясно видимая на снегу, а летом на траве и кустах, служит первым признаком при поисках. Самое лучшее — раненую козу не тревожить вскоре после выстрела; она непременно ляжет и уснет; если же взбудить, она сгоряча, или, как говорят, со скропу, бросится наутек и бежит столько, сколько силы позволят.
Козуля очень крепка к ружью, или тверда на рану. С изломанной передней ногой, она так сильно бежит, что легкая собака ее не догонит, а под парившись (соединившись, подбежав) к здоровым козам, нисколько не отстает от них. Даже если обе передние ее ноги будут переломлены, и тут она, подталкиваясь задними и упираясь санками (мордой), бежит так быстро, что человек ее не догонит. Вся сила ее бега заключается в задних ногах, которые длиннее и гораздо крепче передних. Вот почему собака легко догоняет ее тогда, когда у нее сломана нога задняя, а если обе, то и человек поймать может. Коза в состоянии уйти от охотника даже и тогда, когда у нее переломлены диагонально две ноги, задняя и передняя накрест, или обе рядовые с которого-нибудь бока. Право, трудно объяснить, каким образом она это делает, а это факт, хорошо известный многим здешним зверовщикам. Замечено только, что козуля в этом случае никогда не бежит под гору, как раненная по туше, а всегда наискось на гору. Раненый гуран опасен: он иногда бросается на охотника и на собаку, если они к нему подбегут слишком близко; были примеры, что неопытные охотники нелегко расплачивались с ним за свою неосторожность, а собаки даже поплатились жизнию. Он сильно бодает рогами, а задними копытами бьет так крепко, что может переломить охотнику руку или ногу.
Вообще о признаках раненой козули можно сказать много такого, что уже было сказано в статье «Сохатый».
Как долог век дикой козы, определенно сказать не могу; знаю одно, что козули бывают до того стары, что худо видят и слышат, не имеют во рту зубов и шкурки их до того ветхи, что решительно не годны к употреблению, ибо мездра их не толще обыкновенной писчей бумаги. Мясо таких старожилов никуда не годно, оно черство, вяло и сухо. Рассказывают, что такие старушки козули, путешествуя в лесу, беспрестанно натыкаются на пни, деревья, кусты и т. п. Замечено также, что козы пропадают и от болезней, особенно во время сибирской язвы.