Александръ Закржевскій. Религія, психологическія параллели. Достоевскій. З. Гиппіусъ. Д. С. Мережковскій. H. М. Минскій. С. Булгаковъ. Н. А. Бердяевъ. В. В. Розановъ. Андрей Бѣлый. Вяч. Ивановъ, Алекс. Блокъ. Алекс. Добролюбовъ. Изданіе журнала "Искусство", 1913, 473 стр. Ц. 2 рубля.
Авторъ ставитъ себѣ цѣлью: во-первыхъ, прослѣдить вліяніе Достоевскаго на современныхъ "неохристіанскихъ" писателей, и во вторыхъ, дать рядъ параллельныхъ, т. е. сравнительныхъ характеристикъ этихъ писателей. Вторая задача, неизвѣстно почему, невыполнена, ибо вмѣсто сравнительныхъ, даны только единичныя характеристики Мережковскаго, Розанова, Бердяева и другихъ. Зато указать и прослѣдить вліяніе Достоевскаго на всѣхъ этихъ "неохристіанъ" удалось гораздо легче, тѣмъ болѣе, что зависимость тутъ безспорная, а для нѣкоторыхъ писателей, какъ, напримѣръ, для Мережковскаго, къ тому же и очевидная.
Въ творчествѣ Достоевскаго г. Закржевскій усматриваетъ три стихіи, которыя не чередовались въ немъ послѣдовательно, а были въ большей или меньшей степени всегда налицо,-- это -- "подполье", "Карамазовщина" и въ третьихъ ихъ синтезъ -- религіозное чувство. Только благодаря этому послѣднему сумѣлъ Достоевскій побороть въ себѣ подпольнаго человѣка и карамазовскія страсти. Слѣдовательно, третій моментъ.-- религіозное чувство -- можно разсматривать, какъ синтезъ двухъ остальныхъ для Достоевскаго; такимъ же путемъ пришелъ къ этому синтезу и самъ г. Закржевскій. Тѣмъ самымъ онъ уже отказывается отъ собственно-критическаго или историко-литературнаго изслѣдованія, а вмѣсто этого старается убѣдить читателя, что онъ, г. Закржевскій, религіозный человѣкъ. Но тутъ происходитъ психологически понятное явленіе: чѣмъ больше г. Закржевскій старается насъ въ этомъ убѣдить, чѣмъ больше онъ нападаетъ на рефлексію, надломленность и сухую научность "неохристіанъ", тѣмъ меньше у читателя остается основаній вѣрить въ искренность чувства самого г. Закржевскаго. Несмотря на то, что онъ постоянно старается подражать "евангельскому" и полубольному -- эпилептическому языку Достоевскаго, впечатлѣніе остается какой-то дѣланности и надутости. Закржевскій самъ признаетъ, что искренняя вѣра была возможна только, когда не было научности: у первыхъ рыбаковъ -- христіанъ; Влад. Соловьева онъ отвергаетъ, называетъ схоластикомъ, какъ-де онъ смѣлъ пытаться соединить философію съ религіей! Нужно совершенно отказаться отъ попытки раціонализировать чувство, нельзя разсуждать о своей религіозности, говоритъ онъ: тотчасъ обнаружится неискренность разсуждающаго. Непонятно только, для чего же г. Закржевскій почти на пятьсотъ страницъ тянетъ эти свои разсужденія, разъ здѣсь можетъ быть только моментъ и чувство? Закржевскій вообще мастеръ красиво поговорить, но за этими красивыми фразами о тоскѣ, охватившей русскую душу, о будущей мистической, чисто-духовной церкви, не чувствуется самаго главнаго -- искренности. "По словамъ его нельзя судить о дѣлахъ его" -- это изреченіе вполнѣ примѣнимо къ г. Закржевскому, ибо, несмотря на то, что онъ повидимому претендуетъ на глубокое знаніе русской души, онъ какъ будто забылъ самый главный и основной завѣтъ великихъ русскихъ писателей: Пушкина, Достоевскаго, Льва Толстого, Чехова -- наблюдать совершенную экономію слога и его простоту. Именно этой простоты и экономіи слога абсолютно нѣтъ въ цвѣтистыхъ и, я бы сказалъ, мертво-красивыхъ тирадахъ г. Закржевскаго...
Но Достоевскаго онъ все-таки понимаетъ довольно глубоко. Особенно удачно у него освѣщена фигура Версилова изъ "Подростка". Онъ совершенно вѣрно указываетъ, что Версилову Христосъ былъ нуженъ только для полноты картины, чтобы было красивѣе. Если бы ему оказали, что онъ не вѣритъ въ Христа, онъ не сталъ бы особенно возражать на это. Версиловъ первый вѣстникъ "эстетическаго христіанства" въ Россіи. Отъ него г. Закржевскій выводитъ многихъ современныхъ "неохристіанъ": Бердяева, Мережковскаго. Версиловъ -- аристократъ, и ему нуженъ Христосъ еще, чтобы выдѣляться изъ толпы, чтобы не быть, какъ всѣ. Этимъ аристократизмомъ своимъ онъ похожъ на Бердяева, т. е. вѣрнѣе, Бердяевъ похожъ на него. Но въ современномъ "неохристіанствѣ", кромѣ аристократизма, замѣчается еще теченіе противъ аскетизма, въ пользу синтеза "духа" и "плоти"; представителями этого теченія являются, напримѣръ: Розановъ, Вяч. Ивановъ, Мережковскій. Корнями своими оно упирается тоже въ творчество Достоевскаго. Стоитъ вспомнить "клейкіе листочки" Ивана Карамазова, его "кошачью" жажду жизни, затѣмъ странную фигуру Кириллова въ "Бѣсахъ", рѣшившаго ради любви къ жизни и преодолѣнія страха смерти покончитъ самоубійствомъ, стоитъ только вспомнить эти образы, чтобы признать всю зависимость отъ нихъ "Діонисизма" Вяч. Иванова, культа-плоти Розанова, протестовъ противъ аскетизма Мережковскаго.
Нельзя не отмѣтитъ, что г. Закржевскій, излагая міровоззрѣніе Розанова, нашелъ въ немъ черты, за которыя тотъ, какъ сотрудникъ "Новаго Времени", врядъ ли будетъ ему благодаренъ. Именно онъ отыскалъ въ Розановѣ не болѣе не менѣе, какъ что-то еврейское по Духу!
Еще г. Закржевскій взялъ на себя большую отвѣтственность по отношенію къ памяти покойнаго Достоевскаго: "Жизнь Достоевскаго, говорить юнъ на стр. 460 (а не только творчество, что когда-нибудь узнаютъ всѣ) была... аморальна, я бы сказалъ,-- даже преступна". Г. Закржевскій очевидно хочетъ сказать, что онъ знаетъ то, чего остальные не знаютъ. Такъ пусть же онъ скажетъ это открыто и прямо, ибо, возводя обвиненія въ преступности, нужно приводить доказательства, а не отдѣлываться фразами.
"Современникъ" Кн. XI. 1913 г.