Князь Г. С. Волконский
(1803—1817)
Князь Г. С. Волконский. (1803—1817).
Князь Григорий Семенович Волконский назначен на место Бахметева в 1803 г.
По общему отзыву он был человек старый, но способный для боевой службы, которая требовалась в то время, со странностями и привычками, резко отличавшимися от общепринятых условий жизни: ходил по городу в ночном колпаке, спальной куртке и простых панталонах; при встрече с женщиной, если была молодая, красивая, целовал ее, давал денег, которые за ним носил лакей или камердинер; иногда уходил далеко за город, уставал и подсаживался к проезжающим с возами крестьянам.
Был такой случай. Князь сильно, устал от пешей ходьбы и присел на сани с дровами. Хозяин гнал его, говоря, что лошадь худая и с трудом везет дрова. «Я сам иду пешком, а ты лезешь на воз. Слезай прочь! а то видишь,» и показал кнут. Князь, не смотря на угрозы, остался в санях. При въезде в город через Сакмарские ворота стоявший там на гаубтвахте военный караул выбежал отдавать честь, барабанщик бил в барабан, офицер перед фронтом командовал. Мужик испугался и сказал: «Это тебе, барин, отдают честь? скажи, барин, кто ты такой? да Бога ради прости меня за грубость.»
Князь указал улицу, в которую ехать, а мужик подумал: «Должно быть в полицию, отлупят там меня на славу, что и внукам не забуду передать!»
Мужик едет, а князь на возу. Подъехали к дому. Там на дворе встречают господа с поклоном, князь приказал взять у мужика воз дров и выдать за них щедрую плату.
Отец мой передавал мне, что возвращаясь с товарищами из школы обедать, встретил князя у Орских ворот; тот потребовал его к себе, приказал снять у него с ноги сапог, потом снова надеть. Князь пошел далее, сказав «спасибо». Так как все это происходило в виду военного караула, то один солдат, догнав отца, спросил: «А что тебе дал князь?» Тот сказал, что рубль (счет велся на медь).
«Какое счастье! А мы вот стоим, хотя бы гривенник — и то было бы благополучием.»
В сущности и отец мой не получил ничего.
Князь Волконский, проходя иногда, бросал медные деньги в народ, особенно в большие праздники, как св. Пасха, Троица, Вознесение.
Такой странный и причудливый образ жизни, конечно, был известен в Петербурге, и говорили, что князя не раз вызывали туда, но он прямо отвечал, что не поедет, потому что тотчас же по приезде умрет в тамошнем климате.
По слухам, он пользовался особым благорасположением сколько за прежнюю службу, а более — что был восприемником от купели при крещении Александра I. На сколько в этом правды, не знаю.
Князь Волконский давал у себя парадные обеды, на которые приглашались начальники частей и даже не особенно значительные, напр. уездный казначей Алексей Михайлович Романовский, который жил до 1852 г. и, будучи стариком, рассказывал о жизни князя Волконского, которого ссужал казенными деньгами при истощении его собственных и исправно получал уплату.
Князь Волконский, будучи стариком, жил зимою в нетопленых комнатах. Ординарцы и вестовые были в одних мундирах.
Один казачий урядник, впоследствии офицер Николай Иванович Ситников, говорил мне, что не стерпев холода, снял ночью с вешалки княжескую епанчу, в каких ходил дома князь, покрылся и крепко заснул. Проходит князь, видит, что епанча с орденскою звездою на уряднике, разбудил его и сказал: «Повесь, откуда взял, и впредь не смей этого делать. Видишь, я старик, а холод переношу, а ты молодой мерзнешь».
Княжеские епанчи иногда с дозволения раздавались гостям, когда он видел, что последние синеют от холода.
Случилось однажды так, что за обедом сидели несколько человек. Входит курьер из Петербурга и глазами ищет, кто из них князь — на всех одинаковые епанчи. Князь сказал: «Подай сюда бумагу!», и прочие глазами указали на него.
Князь Волконский устраивал вечера для танцев, на которые приглашал жен и дочерей казачьих офицеров в их казачьих нарядах: девицы в жемчужных лентах или повязках, а замужние в кокошниках. Он был последний губернатор, к которому на вечера приглашались казаки. После того женский пол далее у высших чиновников подвергся остракизму.
Князь Волконский давал народные увеселения для всего населения, особенно в исключительных случаях. Вечера отличались своею затейливою программою: фейерверки, ракеты, разноцветные огни в виде каскадов.
Рассказывают, что очень блистательные были празднества во время приезда к нему жены с семьей.[5] Выставляемы были бочки пива и вина, на ногах стояли жареные быки и бараны с золотыми рогами; вечером фейерверк превзошел все, что оренбуржане доселе могли видеть. Фокусник пустил огненного змея, который пролетел город и рассыпался над кладбищем.
Народ говорил, что это был сам черт, не могший лететь далее в виду крестов на могилах, а самый фокусник за такую мистификацию был поражен смертью: он умер на другой день.
Впоследствии, когда у Варвары Васильевны, урожденной Мансуровой и в замужестве бывшей за французским эмигрантом Габбе, в молодых летах умер муж и она ежедневно с горя ездила на могилу его, последний в виде огненного змея прилетал ночью в дом Габбе.
Народ говорил, что это был тот самый змей, которого пустили при князе Волконском.
Варвара Васильевна в 1824 или 25 г. вторично вышла замуж за молодого штабс-капитана Балкашина, которого за этот брак отставили от службы, но впоследствии он снова был принят графом Сухтеленом, был адъютантом у него, дослужился до чина генерал-лейтенанта, был Оренбургским гражданским губернатором и два раза командовал башкирским войском; умер в 1859 г., а жена его лет чрез 10 после.
От первого брака у нее был сын, ротмистр Александр Васильевич Габбе, служивший адъютантом у генерал-губернаторов Перовского и Обручева и потом перешедший на гражданскую службу по уделам; умер в 1851 или 52 г.
Князь Волконский, когда был помоложе, явил себя хорошим администратором, усмирив в 1805 г. в Уральске бунтовавших казаков. Для усмирения их были посланы башкиры и им, по ходатайству князя Волконского, пожаловано знамя от императора Александра I при грамоте. С уничтожением башкирского войска, знамя и грамота переданы в 1863 г. в окружный штаб Оренбургского округа.
А когда князь стал стариком, то занимался делами мало, кроме важных, направлять которые без его ведома и указания было не возможно.
Говорят, что присылаемые для подписания бумаги на ночь клал к св. иконам, молился пред последними, а утром перекрестясь, все подписывал, не читая, и дело сходило благополучно.
В управление его явилась новая система, имевшая хорошие последствия в отношении башкир.
Народ этот до конца XVIII столетия управлялся выборными старшинами, подчиненными земской полиции в лице исправника и дворянских заседателей, как известно, людей корыстолюбивых и вымогательных на взятки.
С принятием подданства России, порядок управления башкирами не изменялся. Хотя у башкир были ханы, но аристократии родовой не привилось: все были равны в правах, земли составляли общее всех владение по родам.
Подчинившись русским, башкирский народ испросил у царя Иоанна IV Васильевича сохранения за ними магометовой веры и в первое время был доволен своим положением.
Когда же стали появляться среди них русские люди, делившиеся на бояр и черных людей или крестьян, башкиры увидели себя приравненными к последнему классу со всеми лучшими своими людьми.
Правительство за услуги жаловало немногих званием тархан, т. есть лично свободных от платежа ясака, но в общем и лучшие люди, считаясь в разряде крестьян, подчинялись русским чиновникам.
Такое унизительное состояние, нет сомнения, служило, в числе других, причиною их частых бунтов.
В 1796 г. бывший военный губернатор барон Игельстром с высочайшего соизволения разделил всю Башкирию, заключающуюся в пределах прежней Opeнбургской губернии, а также в Пермской, Вятской и Саратовской (уезды Новоузенский и Николаевский) на 12 кантонов или округов и в каждый кантон был назначен кантонный начальник, которому положено быть чиновником.
Это нововведение было в духе народа: лучшие из него видели, что они могут быть чиновниками, подобно русским, и кроме того эти кантонные, оставаясь в подчинении исправникам, имели право непосредсвенно сноситься с Оренбургским военным губернатором, от которого получали на свое имя предписания, обходя губернское начальство, и в этом высоком лице видеть своего защитника от стеснений земских должностных лиц.
Чин желал получить каждый сколько-нибудь влиятельный башкир, и он дорог был ему тем, что при выходе со службы ограждал его права и избавлял от телесных наказаний. Находясь на службе, кантонные начальники производились в классные чины от 14 до 12 класса, а за военные отличия от прапорщика до майора. Эти же чины были жалуемы и другим лицам за оказанную на службе полезную деятельность, но щедро награждать нельзя было многих.
Отправляя службу с Оренбургскими казаками, у которых существовали зауряд-офицерские чины, башкиры награждались такими же чинами. Пожалование таким чином зависело от военного губернатора и вместе командира всех в крае войск. При князе Волконском награждение зауряд-офицерскими чинами башкир выходило из пределов надобности в таких лицах.
Носить саблю с офицерским серебряным темляком желал почти каждый из них. Без преувеличения можно сказать, что одна пятая часть башкир обратилась в зауряд-офицеров и почти исключительно есаулов, были и сотники, но хорунжего мало получали, стремясь прямо к высшему чину.
Придуманы были не существующие у казаков чины, напр. «Походного старшины», обязанность коего ограничивалась начальством над башкирами во время следования на службу, — «дистаночного начальника», имевшего в подчинении несколько башкирских команд, расположенных в одной местности, но это было редко.
На службе башкиры подчинялись казачьим офицерам.
Представление о награждениях зауряд-чинами исходило от кантонных начальников, которые брали за это хорошие взятки и посылали в Оренбург к всесильному тогда правителю канцелярии подполковнику Алексею Терентьевичу Ермолаеву, а он выдавал здесь же в руки прибывшим в виде патента от князя Волконского указы на пожалованные чины.
Ермолаев позволял пред большими праздниками своим писарям выбирать башкир и получать за это деньги. Князь Волконский все подписывал и в предписаниях кантонным начальникам обяснял, что пожалование им сделано ради больших праздников.
На сколько башкиры считали за честь иметь чин, приведу сохранявшуюся долго поговорку: спрашивает посторонний одного башкира, тот отвечает: «передний не спроси, задний спроси, моя брат урядник служит».
Такое введение чиновничества произвело в народе раздвоение: класс этот считал себя выше простых башкир и требовал иногда к себе их для услуги в в виде денщиков. Солидарность народа рушилась и бунты сделались немыслимыми.
Ермолаев брал взятки и во многих других случаях, и с казаков, и с киргиз и, держа все в своих руках, накопил огромный капитал, купил у башкир землю, но в не большом количестве — как бездетного, недвижимость мало его соблазняла.
Другой правитель пограничной канцелярии коллежский советник Савва Константинович Хоменко, в противоположность своему коллеге, отличался честностью, справедливостью и вообще хорошими качествами.
В 1845 г. я видел этого почтенного старца, был в гостях у его родного племянника, майора Саввы Фомина Хоменко, к которому перешло его наследство: земля 700 десятин в 7-ми верстах от Оренбурга, бывшая потом по наследству у родных первого владельца Стоколенко, а ими недавно[6] проданная купцу Степанову. Земля эта была всемилостивейше жалована Хоменко государем Александром I в 1807—1809 гг. по ходатайству князя Волконского.
Старик жил и умер девственником. У него в прислуге не было женщин, и последние явились, когда его племянник, Савва Фомич, женился на Самойловой, помещице Бугурусланского уезда. Детей у них не было.
Для характеристики того времени приведу еще следующее: князь Волконский ездил в казачий форштадт в коляске на паре лошадей. Там были два силача — казаки. Фамилия одного сохранилась у меня в памяти — Хлебников[7], по народной кличке «копна-казак». Этот «копна» для шутки останавливал экипаж, взявшись руками за задние колеса. Князь не сердился; бросит из экипажа несколько денег и скажет: «Пусти». Казак поклонится и скажет: «Без платы нельзя». Отдав новую мзду, князь ездил по форштадту.
Другую характеристику того времени и суеверия народного показывает другой факт, приводимый здесь.
При князе Волконском выдавался за неподлежащий сомнению факт, что в городе по ночам ходит оборотень «человек-свинья», нападает на одиноких пешеходов и сбивает с ног. Падая со страху, они, когда придут в сознание, не находят на себе ценных вещей.
Казначей Алексей Михайлович Романовский как-то ночью возвращался с вечера от князя и на базаре встретился со свиньею; последняя, хрюкая, набежала на него и видимо желала сшибить его с ног, как и других, но он устоял и, заметив у свиньи руки, вступил с нею в борьбу, бил по ушам шпагою, без которой не ходил к начальству; при этом с головы свиньи упала искуссно приделанная шапка, изображавшая свиное рыло. Романовский увидал, что свиньею наряжался солдат и по ночам грабил трусливых. На другой день отыскался этот солдат по полученным на ушах ранам, предан суду, и с того времени оборотней в городе не было. Но много позднее, в 1843 или 44 г., тоже показывался подобный оборотень-свинья, и случай кончился комически.
Против тюрьмы показался боров, отставший от стада. Караульный на часах докладывает офицеру, что наконец-то оборотень явился. Офицер разрешил преследование его и даже сам принял в этом участие. Преследуемый был действительным зверем, от страха забежал в грязь и от бессилия повалился. Офицер было схватил его, но он вырвался... Офицер попал в густую грязь и выпачкался весь. Так как для перемены платья не было времени, то в этом обезображенном и перепачканном виде попался своему начальнику, который арестовал его и рассказал другим о его похождениях. Офицер был прапорщик Дьяконов, кончивший курс Неплюевского военного училища.
С переводом Волконского из Оренбурга Ермолаев вышел в отставку, а вновь назначенный губернатор Эссен, найдя в делах злоупотребления, предал его военному суду, но это не имело для него последствий. У него была на воспитании дочь киргизского султана, принятая девочкою, потом окрещена и названа Екатериною, по крестном отце Васильевною. В первый раз вышла замуж за адъютанта майора Иванова и от него имела двух дочерей — старшую Анну Осиповну и младшую Веру Осиповну, жену бывшего губернского предводителя дворянства Ипполита Даниловича Шотт, сын которого после меня с 1893 г. был тоже губернским предводителем дворянства. К ним перешло имение Ермолаева.
Ермолаев был простого происхождения — солдатский сын, служил в пехотном полку барабанщиком, а потом писарем.
Мой дед, сотник Степан Михайлович, был вытребован в дежурство, как тогда назывался корпусный штаб. Ермолаев вспомнил о нем, когда отец мой был представлен в зауряд-хорунжие, и конверт с бумагой о производстве понес, по приказанию войскового атамана, Андрея Андреевича Углицкого, в дежурство. Ермолаев спросил о своем сослуживце и награда состоялась.
Взяточничество составляло общий порок того времени. Быть может, был грешен в этом более другого и Ермолаев, но в общем, по отзыву знавших его, считался человеком религиозным и помогавшим бедным. По его завещанию и на его капитал построены две церкви в принадлежавших ему деревнях — Репьевке, перешедшей к Анне Осиповне Жидковой, и Кургазы, Веры Осиповны Шотт; последняя церковь обеспечена капиталом на содержание духовенства.
Дом, в котором жил Ермолаев, существует и в настоящее время; он долго, до конца 1880 г., оставался в руках наследников Скрябиной; доставшись по разделу дочери Шотта Ольге Штернберг, продан был купцу Шихову, а от последнего три года назад (1899 г.,) куплен попечителем Оренбургского учебного округа тайным советником Ростовцевым.
К этому дому под дворовое место прилегал почти весь прилегающий квартал, за исключением дома Худояр-хана[8], но две трети прежнего двора распроданы Ипполитом Даниловичем Шотт разным лицам и последними построены новые дома или исправлены прежние барские постройки.
Ермолаев давал пирушки и кормил обедами небольшое общество Оренбургских интеллигентов, причем подавались преимущественно пельмени, которые делались почти каждую субботу. В этот день Ермолаев ходил в баню и за обедом подавалось всегда любимое здешними жителями блюдо — пельмени. Это соблюдалось во всех хороших домах.
Это говорил мне покойный наш войсковой атаман Иван Васильевич Падуров, заставший еще старые порядки.
В общежитии шампанского пилось мало, да и людей, понимавших вкус в нем, было не много.
Для характеристики князя Волконского приведу резко выдающийся случай.
В военном дежурстве, или штабе, по недостатку офицеров, способных к письмоводству, временно исполнял должность адъютанта гражданский чиновник. Не довольствуясь своим скромным положением, он пожелал сам себя поднять выше: в списках о наградах вписал себя удостоенным производства в чин майора; как он сделал это, т. е. после подписи бумаги Волконским или прежде, история умалчивает, но князь узнал о его проделке, когда производство состоялось с переводом смельчака в армейский полк, рассердился и высказал решимость повесить смельчака, говоря: «Повешу и конец, а государь простит меня старика». Однако ж этого не случилось. Фальшивый майор поступил в армию и во время войны с французами дослужился до генерала и был где-то губернатором.
Аналогичный случай был в более позднее время с князем Воронцовым, новороссийским генерал губернатором. В представлении о наградах вписал себя один мелкий чиновник его канцелярии к ордену св. Владимира 4 степени, недостижимая награда по тому времени для мелкого чиновника. Когда Воронцов получил бумагу об утверждении его представления, очень огорчился проделкой и наградою ему вовсе неизвестного лица. Открылось, что последний сумел ловко вписать себя в общий список, и чтобы не компроментировать себя, Воронцов выгнал этого чиновника в отставку. Заведуя, как генерал-губернатор, Новороссийскими губерниями, он никак не потерпел бы такое лицо на службе в районе его власти. Господин этот уехал дальше от Одессы, на Кавказ, в Грузию, и там пристроился отлично.
Воронцов приехал в Тифлис и первым долгом потребовал список служащих у него, увидал знакомую фамилию, собрал справки и, когда подтвердилось его подозрение, снова прогнал чиновника в отставку, но судьба, видимо, покровительствовала ему. В Петербурге для дел Кавказа и Грузии образован был комитет. Людей, хорошо знающих край, не находилось. Послан был туда статс-секретарь Бутков; к нему-то явился гонимый. Из разговора с ним Бутков увидал, что это умный и способный господин, отлично знавший Кавказ, его нужды и болячки, а такой знаток и требовался в Петербург для Кавказского комитета, куда по приезде Бутков определил его, тянул за уши, повышая его, и кончилось тем, что после Буткова он занял его место — статс-секретаря, заведывавшего делами Кавказского комитета. В 1872 г. я его лично видел в канцелярии, приходя к бывшему сослуживцу, помощнику этого статс-секретаря Николаю Николаевичу Пасмурову, и от него слышал эту историю, но фамилию чиновника позабыл.