12 августа 1920
11-го августа 1920 года… день, которому суждено быть отмеченным в истории тюремных испытаний и мытарств, выпавших на долю социалистов-революционеров в период «большевистского лихолетья».
11-го августа 1920 года в Бутырской тюрьме три десятка безоружных социалистов и социалисток подверглись налету трех сотен вооруженных чекистов всех рангов и всех национальностей. Налет завершился увозом социалистов-революционеров в Ярославль, в знаменитый каторжный централ. Что предшествовало этой дикой расправе? Что послужило поводом для В. Ч. К. мобилизовать имевшихся в ее распоряжении военнопленных мадьяр, немцев, чехов — и отправить их на Бутырский фронт, против «внутреннего врага»?
В течение мая и июня агенты В. Ч. К. изловили пятерых членов Центрального Комитета Партии С. Р. (тт. М. А. Веденяпина, Е. М. Тимофеева, А. Р. Гоца, М. С. Цейтлина и Д. Ф. Ракова). Всех их В. Ч. К. упорно не желала переводить в Бутырскую тюрьму, держала раньше в доме № 11 по Большой Лубянке в пресловутых «одиночках-курятниках», а затем в доме № 2 по этой же Большой Лубянке во «Внутренней Тюрьме» Особого Отдела.
Вместе с членами Ц. К. во «Внутренней Тюрьме» находился В. Ф. Гончаров, каторжанин, испытавший в период самодержавия и Шлиссельбург и Орловский централ. Вся эта группа обрекалась В. Ч. К. на изоляцию от «бутырцев», значит и на тот режим, который превращает «внутреннюю тюрьму» в застенок с целой серией «обязательных постановлений», регламентирующих каждое слово арестованного, каждый его шаг, «постановлений», уничтожающих право говорить полным голосом в камерах, право прогулок, право чтения газет и книг, право свиданий и даже право открывать хотя бы на несколько минут в день забеленные окна. А среди этой группы были и больные туберкулезом, измученные уже длительной каторгой при самодержавии, испытавшие уже большевистские и колчаковские тюрьмы и все без исключения физически надорванные хроническим недоеданием. Мы, Бутырцы, решили воздействовать на В. Ч. К.: еще в конце мая было отправлено в президиум В. Ч. К. заявление, указывавшее на всю гнусность режима, которому подвергались наши товарищи. Результатов никаких. Прошел июнь, июль… Месяцы эти в 1920 году были знойными. палящими; до нас доходили все растущие слухи о резко ухудшающемся состоянии здоровья т. т. Д. Ф. Ракова, М. А. Веденяпина, В. Ф. Гончарова. В конце июня мы снова посылаем заявление в президиум В. Ч. К., аналогичное первому. Снова безрезультатно.
В начале августа пытался бежать т. М. А. Веденяпин, выпрыгнул из окна зубоврачебного кабинета амбулатории В. Ч. К.; его поймали на Кузнецком мосту и избили; кроме того последовало наказание: его поместили в подвал внутренней тюрьмы.
Чаша терпения, вернее сказать, долготерпения нашего переполнилась, и 5-го августа мы отправили в В. Ч. К. уже ультимативное требование о переводе «пленников внутренней тюрьмы» в Бутырки. Срок был дан недельный; по истечении этого срока должна была начаться голодовка всего коллектива. Неделя истекала.
11-го августа, часа в четыре, собирается на 12 коридоре в 56-й камере с. р. — овский коллектив. Есть уже сведения, что В. Ч. К. решила не уступать, что она имеет определенный план, цель которого не допустить голодовки социалистов-революционеров, могущей повлечь за собой голодовку остальных социалистов и анархистов. Собрание в разгаре, как приходит весть, что к тюрьме подкатил «черный автомобиль» (царский арестантский, наглухо крытый, со взятым в решетки маленьким оконцем). Тюрьма уже волнуется; автомобиль ведь «смертный», автомобиль, увозящий в «подвал» и «гаражи расстрела». Тюрьма волнуется, а наше собрание продолжается. Уже единогласно решено завтра начать голодовку; уже рассмотрена и утверждена «техника» голодовки.
И вот около шести часов в дверях камеры появляется один из тюремных надзирателей со списком, в котором значатся пять социалистов-революционеров; вызывают на «сборную» с вещами.
— Зачем? Почему? Куда?
— Не пойдем. Не пойдем, прежде, чем нам не скажут, куда и зачем.
Так дружно отвечают вызванные товарищи.
Через несколько минут другой тюремный надзиратель, и снова список из пяти соц. — революционеров. Снова отказ идти на «сборную». Появляется комендант Бутырской тюрьмы Папкович и от имени товарища Кожевникова просит всех социалистов-революционеров, помеченных в списках (из двадцати восьми эсэров двадцать пять имелись в списках) выйти на «сборную». Ясно для нас, что приготовлена какая то западня. Мы заявляем:
— Пусть Кожевников сюда придет.
По тюремным дворам там и здесь уже снуют чекисты; быстро устанавливается в тюрьме «порядок»: очищаются от арестованных дворы, запираются камеры, коридоры. Наступает час «тюремной поверки».
Снова является Папкович и просит пока «разойтись».
— После поверки соберетесь снова и тогда все выяснится.
Решили разойтись, тут же постановив не идти добровольно на «сборную», пока Кожевников не объявит решения В. Ч. К., не скажет, куда нас собираются увезти.
Разошлись на «поверку». Произведя «поверку», тюремный надзор пытается запереть 56-ую эс-эровскую камеру; это не удается: весь 12-й (социалистический) коридор приходит на помощь эсерам и оттесняет тюремщиков за двери коридора, но извне щелкает замок: двери коридора оказываются запертыми. Через несколько минут на тюремных дворах появляются отряды военнопленных — немцы, мадьяры, чехи — и началась расправа.
На 12-м коридоре отрядом предводительствовал «сам Кузьмин», предназначенный В. Ч. К. для высокой и ответственной должности «заведующего социалистами-революционерами» в Ярославской тюрьме. Наиболее отличались здесь мадьяры, а среди них цирковой и кабаретный фокусник, с которым потом в Ярославле отношения установились хорошие, но который в момент расправы особенно свирепствовал: он тумаков буквально «не жалел». Потом оказалось, что нас им выдали за опасных бандитов, замысливших побег с избиением всего тюремного персонала и караула. Хватали за руки, за ноги, били по голове… Тов. В. Д. Шишкину в самом начале расправы удалось вырваться из рук мадьяр, он подбежал к окну и крикнул наверх в «околодок» (больницу) тюрьмы.
— Товарищи, нас берут силою…
Удар кулаком в грудь не дал Шишкину кончить фразу. В этот же момент со двора раздались выстрелы: стреляли по окнам. Минут через десять нас в разодранной одежде вытащили за ноги в коридор. Коридор шумел. Чекисты и военнопленные были встречены оглушительным свистом, криками: «жандармы, охранники»! Окружив нас цепью со взведенными револьверами, направленными в сторону остальных обитателей 12-го коридора, военнопленные потащили свою «добычу». Самым гнусным в этом выволакивании был спуск по каменным лестницам: тащившие неоднократно нарочно ударяли спиною выволакиваемого по ступенями. Нас было пятеро против целого отряда. Наскоро воздвигнутые в камере импровизированные «баррикады» (тюремный стол, на который были свалены разные ящики) были разобраны чекистами в несколько секунд.
В «околотке» в 6-м коридоре, где сосредоточено было в качестве обслуживающих околодок большое число эсэров, и почти все левые соц. — революционеры, чекистам так и не удалось взять двух товарищей — М. В. Останцева и В. Ф. Радченко. И Останцев и Радченко потом сами явились на «сборную», не желая расставаться с товарищами. Из живших в околотке сильно пострадал А. Ф. Чернов, которого изрядно поколотили и который явился на «сборную» босой, при чем «пара» тюремного рабочего белья была обращена в клочья. Волокли соц. — революционеров из 6-го и 12-го коридоров на «сборную» по большому церковному двору; окна выходящих на двор корпусов были облеплены арестованными — и «ка‑эрами» и уголовными; кричали: «прощайте, всего лучшего». А с 12‑го коридора неслось пение революционных песен: то «Варшавянкой» и «Кузнецами» с. д. меньшевики провожали соц. — революционеров.
Сильное сопротивление в своих одиночках оказали с. — р-ы и с-р-ки МОК-а (мужской одиночный корпус) и ЖОК-а (женский одиночный корпус). В МОК-е свирепствовали не столько присланные военнопленные, сколько заведывавший одиночным корпусом царский тюремщик, а затем коммунист Качинский, избивший т. М. И. Львова. В ЖОК-е в защите социалисток-революционерок приняли участии и левые соц. — революционерки и анархистки и к. р-ки. В ответ на примененное чекистами закручивание рук и ног здесь стали обливать водою, бить метлами. Скоро весь ЖОК и МОК загудел, зашумел: то анархисты и левые с. — р-ы били окна, жгли матрасы. Так, под аккомпанемент разбиваемых оконных стекол, воя, гудения, пения революционных песен продолжали тащить эс-эрок и эс-эров на «сборную». На «сборной» нас встретила целая свора чекистов во главе со следователем по эс-эровским делам Кожевниковым, комендантом В. Ч. К. Вейсом, палачами В. Ч. К. Мага и Рыба. Нас встречали потоками брани и ругательств; кричали «расстрелять вас всех надо; какие вы социалисты, вы сволочь!» Кричали и ежеминутно угрожали револьверами и маузерами.
Военнопленным чекисты сумели уже внушить, что перед ними контрреволюционеры, врангелевские шпионы, офицеры, офицерские жены. И, как потом выяснилось уже в Ярославле, многие из караульного отряда готовы были тогда на «сборной» при малейшем сопротивлении «уложить белогвардейцев».
Когда все социалисты-революционеры собраны были на «сборной», Кожевников пытался обратиться к нам с речью: «Вы вот отказались выйти ко мне по моему зову. И вы сами…»
Речь свою он не кончил. Порывистый Федодеев оборвал его:
— С вами разговаривать никто не желает.
Кожевников изменился в лице, и, наклонившись к сопровождавшему его коменданту Папковичу, спросил:
— Кто это?
Федодеев — юноша, и так уже больше года без какой бы то ни было конкретной вины сидевший в «Бутырках», самою В. Ч. К. предназначенный «на освобождение» и потому не числившийся в списках лиц, подлежащих увозу, за свое «дерзкое обращение» просидел в Ярославле четыре месяца.
Куда везут — было неизвестно. Оставалось долго неизвестным, везут ли всех вместе. Только когда все вещи были собраны, комендант В. Ч. К. Вейс шепнул т. О. Е. Колбасиной-Черновой:
— Даю вам слово, что все будете отвезены в провинцию. Все вместе.
Тюрьма, исключая социалистов, думала, что нас увозят на расстрел. Так думали многие и из низшей тюремной администрации. На следующий день слухи о нашем расстреле стали циркулировать уже по Москве.
На «сборной» иные из надзирательниц плакали, провожая эсэрок.
Вещи все собраны, снесены на грузовой автомобиль. Начинается перекличка, выкликают по списку. В списках не оказалось троих (Т. т. О. Е. Колбасина-Чернова, А. В. Федодеев, Б. М. Протопопов.). Т. т. Чернова и Федодеев заявили, что они желают разделить участь товарищей. Тов. Федодеев силою ворвался в автомобиль.
Перекличка кончилась. Все уже в автомобиле. Раздался сигнальный свисток. «Черный автомобиль», сопровождаемый двумя другими автомобилями — со стражей и с вещами загудел, тронулся.
Начинается новая жизнь. Прощай, Бутырки!
Тесно в автомобиле. Буквально, как сельди в бочке. Ни стать, ни сесть. А автомобиль, громыхая, ежеминутно встряхивая своих пассажиров, пугает встречных москвичей. Зловеще-странная процессия: грозный арестантский автомобиль, конвоируемый двумя другими автомобилями, наполненный вооруженными людьми и бесконечным количеством разных мешков и тюков.
Впечатление, производимое на прохожих, усугубляется непрекращающимся пением, несущимся из «черного автомобиля».
Сгрудившись, мы пели, пели песни старорежимного и новорежимного политического тюремного фольклора.
Пели и с настороженным любопытством слушали информацию одного из товарищей, прильнувшего к оконцу и информирующего о том, где мы в данную минуту, мимо каких более или менее достопримечательных мест Москвы проезжали.
Только что пережито насилие; нервы взвинчены, все возбуждены; но в то же время какая то бодрость звучит в каждом слове неумолкающего хора, в разговорном шопоте отдельных товарищей…
Сухарева башня, Красные Ворота, Каланчевская площадь. Едем дальше. Спускаемся к Сокольникам. Куда же? Но скоро недоумение разъясняется. Автомобиль повертывает на какие то железнодорожные подъездные пути. Быстро и безошибочно решаем: Товарная станция Ярославской жел. дороги. Приехали.
Автомобиль подвез нас прямо к вагону, обычному царских времен «арестантскому вагону». Входим в вагон. Неожиданный сюрприз: в вагоне те, в защиту которых мы, Бутырцы, поднялись, запротестовали.
Объятия, поцелуи, нескончаемые расспросы о тюремном житье-бытье. Мы встретили здесь не только цекистов из «Особого Отдела», но и группу товарищей, сидевших в В. Ч. К. (Б Лубянка, 11, Т. т. Дзен, Шишкин, Чистосердов, Уланова, Полетика, Дуденастова, Солдатова, Васильев, Шмерлинг, Огурцовский, Федодеев, Донской, Берг, Колбасина-Чернова, Останцев, Кокурин, Чернов (А. Ф.), Радченко, Альтовский, Львов, Снежко (В.), Доброхотов, Затонский, Мосолов, Кузнецов, Зауербрей.) и товарищей из московских концентрационных лагерей: всего двенадцать человек. (Т. т. Гоц, Веденяпин, Тимофеев, Цейтлин, Гончаров, Раков, Артемьев, Крюков, Карпов, Ткачев, Кругликов, Штоцкий-Волк.)
Один вагон «специального поезда» занимали мы, арестанты, другой — конвой из военнопленных с женами, детьми и всяким домашним скарбом, начиная со швейной машины и вплоть до кочерги и утюгов; а еще один вагон, головной, был отведен начальству: там находились Кожевников, Вейс, Кузьмин.
Поезд буквально летел, почти не зная остановок. Казалось, что мы не в большевистской России, где черепаший шаг — синоним быстроты даже курьерского поезда, а в какой то иной стране, совершенно не знающей, что такое «больной транспорт». Да и то сказать, как было не летать: ведь спешили не то изолировать эсэров от тлетворного влияния Москвы, не то Москву от тлетворного влияния эсэров. Не знаю, кого и от чего спешили изолировать. Но спешили…
— Куда же нас все таки везут? Точных данных мы не имели. Кой — какие отдельные указания говорили, что конечный пункт нашей поездки — Ярославль.
В восемь часов утра на следующий день мы были уже в Ярославле. Встречают нас «помпезно»: дебаркадер очищается от посторонней публики; выстраивается, окружив наш вагон, караул с винтовками «на перевес».
Мы пускаемся в путь.
Пустынные улицы Ярославля с еще большим изумлением и с еще большим страхом, чем московские, взирают на наше шествие. Правда, «черный автомобиль» отсутствует, но его вполне компенсируют чуждые, отнюдь не добродушные лица мадьяр.
Русские социалисты, конвоируемые вооруженными иностранцами, идут по улицам древнейшего русского города.
В качестве «гидов», указывающих путь-дороженьку, на залихватской тройке возглавляют шествие Кожевников и Вейс.
Инциденты начались еще на вокзале, инциденты сопровождали нас в пути. Мадьяры — большинство из них коммунисты — и кое кто из немцев решили угодить своим «господам». Чем угодить «вельможным чекистам»? Конечно, отборною квалифицированною бранью, — отменной грубостью по отношению к арестованным социалистам.
Омерзительные сцены, разыгравшиеся накануне, восприняты были нашим караулом, как поощрительный стимул, и начались бессмысленные грубые придирки конвоя к нам. Эти придирки вызывали, конечно, резко внушительную отповедь с нашей стороны.
Шли мы окраинами Ярославля, восхищаясь его изумительными старыми соборами и церквами, в которых так ярко отобразилось архитектурное искусство северо-восточной удельной Руси. Но восхищение наше постоянно нарушалось горестно-печальным видом сгоревших домов, церквей, мостов. По ту сторону Волги виднелись целые кварталы, уничтоженные артиллерийскими снарядами. Печальные памятники печальных июньских дней 1918года, дней «Ярославского восстания».
— Куда же все таки решила В. Ч. К. упрятать социалистов-революционеров?
— В монастырь какой-нибудь. Устроят здесь нечто в роде концентрационного лагеря для нас.
Так утверждали некоторые.
— В тюрьму. Увидите, что в тюрьму. Да завинтят еще! — говорили другие.
— Куда же?
Вот выходим мы на берег Волги, и путь наш идет по местности, называющейся «Коровниками».
«Коровники»…
Среди нас много каторжан, много товарищей, испытавших царские тюрьмы. «Коровники!»
— Да нас ведут в каторжный централ, конкурировавший своим режимом с орловским, псковским, Владимирским!
Вот мы уже на дворе тюрьмы. Тюремные стены смотрят на нас безучастно-загадочно. Ни одного любопытного взора в окнах. Где все заключенные? Полное отсутствие какого-либо движения по двору. Значит, приняты меры, меры все той же «изоляции»? Тюрьме приказано молчать, в окна не смотреть.
Уставшие от пережитого накануне, все еще взволнованные и негодующие, мы начинаем «гадать», куда нас поместят, какой режим нас ждет. Скоро «разгадали».
Появляется несколько тюремных надзирателей, штампованно-типичных старорежимных надзирателей, тупо-равнодушных ко всему, кроме связки больших ключей, громыхающих у пояса. Вызывают нас, вызывают по одному. Вызванного сопровождают два военнопленных с револьверами в руках и один надзиратель. Все «левое крыло» одиночного корпуса, все его три этажа наполняются нами.
Когда то образцово устроенный одиночный корпус запущен, загрязнен. Холодно, сыро в одиночках.
И это в августе месяце! Что же будет потом? Пыль пластами лежит на полу, на поломанной койке, на сложенном столике. Паутина свешивается причудливыми гирляндами чуть не до полу. Повсюду мышиный помет. Очевидно, наше прибытие в Ярославскую тюрьму было для тюремной администрации неожиданным; камеры даже не подметены. Ни лечь, ни есть не на чем. Где остальные? Куда кого поместили? Пробуешь стучать. Соседние камеры не отвечают. Значит, рассадили, соблюдая «интервалы». Часа через два нащупываешь ближайших соседей. Могильная тишина нарушается. Начинаются «оконные разговоры». Но неумолчно слышится и окрик: «Слезай с окна, буду стрелять». Щелкает ружейный затвор. И через несколько часов после нашего прибытия в Ярославскую тюрьму уже началась стрельба по окнам.
* * *
Одиночки Ярославского каторжного централа, где еще так недавно сидели в кандалах социалисты, снова наполнились социалистами. Так было, так снова стало.
Население тюрьмы встретило нас с любопытством, ползли по тюрьме слухи о прибывших из Москвы социалистах. Необычные узники, необычный караул — все это претворялось в фантастические россказни, перекидывавшиеся за стены тюрьмы. От тюрьмы мы были строго «изолированы», и эта изоляция осталась нерушимой до самой ликвидации ярославской эпопеи. Изредка только мы встречались с обитателями «правого крыла» одиночного корпуса, с уголовными-смертниками, среди которых в преобладающем количестве были представители «чиновного мира» Советской России: следователи различных чека, разноплеменные комиссары, да и иная «местная власть» — воры, грабители, подчас и убийцы. Но то было вчера, сегодня же они — смертники. И заунывно жалобно звучат их песни, и безучастен ко всему их тоскливый, померкший взор.
Ярославское «сидение»… Пять с половиной месяцев.
Бичи и скорпионы. Нескончаемая вереница бичей и скорпионов.
Целый день голоден. Жадно ищешь хлебных крошек на столе. Да и как быть сытым. Фунт хлеба, мешанного с мякиной и соломой, паточная конфетка, «баланда» на обед, баланда на ужин. Все разнообразие в том, с чем «баланда»: с крохотным кусочком гнилого мяса, с разваренной ржавой и тухлой селедкой или с затхлым пшеном. Трудно не только работать, читать трудно: голова кружится — ложишься. Продовольственная помощь «с воли» первый месяц совершенно отсутствовала: В. Ч. К. сначала тщательно скрывала наше местопребывание, а затем, когда «тайна сия была открыта», категорически отказала в приеме передач для нас. И только в последующие месяцы скудно просачивались передачи Политического Красного Креста и наших родных. Ждали мы этих передач с нетерпением и всегда получали добрую половину съестных продуктов сгнившими, протухшими, с явными следами крысиных зубов. Добиться разрешения отправить в Ярославль социалистам-революционерам мешки с передачами, да это было воистину для всех наших родных и близких, для Политического Красного Креста хождение по мукам!
Постоянный голод скоро начал сказываться; стали развиваться и прогрессировать различные хронические заболевания: туберкулез, сердечные недомогания, острое малокровие, желудочные болезни. Плохим паллиативом служил и «больничный стол». Правда, «больничный стол» давал ломтик сыру да ложки две киселю, но он отнимал четверть фунта хлеба.
Писали заявления и в президиум В. Ч. К., и в президиум ВЦИК-а. Все напрасно.
Указывали, что почти все «Ярославцы» обрекаются таким питанием, вернее сказать, отсутствием какого бы то ни было питания, на инвалидность, на медленную смерть. Ответа не было.
Изощренная, гнусная «пытка голодом».
Но разве только голодом старались донять? А «Ярославские прогулки»? Эти знаменитые прогулки гуськом с дистанцией в пять шагов друг от друга. Сколько напряженного внимания употреблял Кузьмин и его подручные, следя за пресловутой дистанцией. Как жадно настороженно наши конвоиры ловили каждое слово, сказанное нами во время прогулок, каждое дружеское приветствие.
Дружеское приветствие, интервал в три шага, а не в пять — все это нарушение пресловутой инструкции В. Ч. К., врученной Кожевниковым Кузьмину в один из его первых приездов в Москву с рапортом об «ярославских узниках».
Ведь каждая прогулка, эти быстро проходящие полчаса, когда с такою торопливостью стараешься на целые сутки вобрать в себя свежий воздух, — неизменно омрачались столкновениями, скандалом. Кузьмин истерично кричал, угрожая одному лишением прогулок, другому немедленным уводом обратно а камеру. И многие даже из наиболее крепких нервами, считавшие ненужным реагировать на ряд грубостей Кузьмина, не выдерживали, на прогулку перестали выходить. Недели через три прогулка гуськом de facto прекратилась, de jure как и все «святое Евангелие от В. Ч. К.», она продолжала существовать до конца «Ярославского сиденья». А потому, в дни дурного настроения Кузьмина, а оно у него проявлялось весьма часто, неизбежно происходили инциденты во время прогулок: Кузьмин безуспешно пытался «факт» заменить «правом».
Гораздо позже мы добились отмены прогулок на «вонючем дворе». Два двора предоставлялись в Ярославле для наших прогулок: маленький обычный тюремный дворик для «одиночек», и другой, немного больше, но на котором, со дня нашего прибытия в Ярославль и по день нашего отъезда вечно ремонтировались канализационные трубы. Работали не спеша, с «прохладцей», частенько прерывая работы недели на две, на три, не считая иногда даже обязательным дать какой-нибудь сток нечистотам. Нечистоты скоплялись здесь же на дворе. И не угодно ли здесь дышать «свежим воздухом»!
Обычно старший караульный разбивал нас во время выхода на прогулку на две партии, и приходилось вдыхать «ароматы». Совершенно естественно, что товарищи, попадавшие на «вонючий двор», устремлялись на другой дворик; стражи не пускали, опять инциденты, инциденты…
Во время прогулки инциденты, внутри тюрьмы инциденты.
В камерах сыро, холодно. И август и даже сентябрь были теплые, еще греющие месяцы. Откроешь окошко в камере, любуешься видом на Волгу, грустным взором следишь за идущими мимо пароходиками, и тотчас же крик: «отойди от окна». Первый месяц стрельба по нашим окнам была заурядным явлением: стреляли в окна т. т. Полетика, Львова, Огурцовского, Доброхотова. Вначале запрещалось сидеть на окнах, а через неделю было уже запрещено подходить к окнам. При объяснениях нашего старосты т. Тимофеева с Кузьминым по поводу стрельбы по окнам неизменно выяснялось, что та же инструкция запрещает даже подходить к окнам.
В. Ч. К. изобрела целый арсенал пыток и издевательств не только для нас; В. Ч. К. терзала и мучила наших родных, наших близких.
Началось с внезапного увоза из Бутырок; обо всей обстановке этого увоза с «черным автомобилем». с присутствием при увозе чекистских палачей — узнали в Москве на следующий же день. Узнали, что есть сильно избитые; взволновались. Куда повезли? А может быть и на расстрел? Не верится, не хочется верить… Ну, а если?.. Ведь это В. Ч. К.; она «все может». Наконец, недели через полторы узнали, куда увезли социалистов-революционеров из Бутырок. Отказ, решительный отказ в свиданиях! За все время нашего пребывания в Ярославле свидание было разрешено только одному товарищу, и то уже во второй половине декабря… Письма?… И в Ярославскую тюрьму и из Ярославской тюрьмы письма должны идти через Кожевникова. Должны были идти через Кожевникова, но они не «шли», а лежали кипами у него на столе, а может быть, и под столом в корзине для ненужных бумаг. Мы писем почти не получали; а если и получали, то с невероятным опозданием. На все наши вопросы о письмах Кузьмин отвечал: «Очень много вам пишут. Кожевников не успевает прочесть. Письма у него лежат нераспечатанными.»
Нагло циничный ответ, соответствовавший правде.
Письма к нам Кожевников прочитывать не успевал, а издавать все новые и новые разъяснения по «управлению нами» он имел время. В конце сентября последовал указ о запрещении нам читать московские газеты. Почему вдруг Кожевникову показались опасными передовицы Стеклова и ложь «Правды» — так и осталось неизвестным. Но запрет был наложен; ведено было нам довольствоваться «Ярославскими Известиями», типичной убого-ублюдочной казенной большевистской газетой, не имеющей никакой информации, кроме нескольких перевранных — даже не по злому умыслу, а по гомерической безграмотности — сообщений Роста. Итак, еще одно ущемление.
Но скоро наступило ущемление более серьезного свойства; кончились теплые дни и с начала октября грянули морозы. Отопление стали только при нас «чинить». К концу нашего пребывания в Ярославле немного «починили», но нам пришлось октябрь и ноябрь сидеть в шубах и в валенках, спать, навалив на себя — все, что можно. И не столько даже холод, сколько сырость скоро дала себя почувствовать: начались ревматические боли у многих из нас; ноют ноги, руки, ломит спину, а ты целый день все в той же запертой холодной, сырой камере, к тому же неизменно голодный. И можно только удивляться, как при таких условиях мы все таки сдерживали себя и не реагировали каким-нибудь крупным скандалом на нескончаемые придирки, как самого Кузьмина, так и конвоя…
Кузьмин… Развязный коммунист из богатой крестьянской семьи, коммунист вчерашнего дня; полный невежда в политических вопросах, но весьма сведущий в спекуляции и расценивавший свой «высокой пост» в Ярославле и как доходную статью: чуть не ежедневные поездки в Москву с докладом Кожевникову всегда давали возможность что-нибудь привезти с собой в Москву из Ярославля, из кругом Ярославля лежащих деревень. Все здесь дешевле, чем в Москве; а многое например, картофель, и значительно.
Грубость, вспыльчивость, непостоянство настроения-моментально отражавшегося на режиме — вот отличительные черты характера Кузьмина. Особенно не взлюбил Кузьмин наших товарищей-женщин. Однажды хотелприменить даже карцер. Случилось это с тов. Зауербрей. Постовой на просьбу тов. Зауербрей отворить зачем то камеру ответил руганью. Зауербрей заявила:
— С тюремщиками говорить не желаю. Но если вы еще раз позволите себе сказать мне грубость, я с вами рассчитаюсь.
Постовой сейчас же с жалобой к Кузьмину: арестованная грозит «рассчитаться».
Через несколько минут уже несется по коридору Кузьмин и кричит:
— Я ей покажу. Сшибу с нее спесь. В карцер упрячу. А пока лишаю прогулки на неделю.
Конечно в тот же день мы все заявили, что отказываемся от прогулки. Кузьмин испугался осложнения и «наказание», наложенное на Зауербрей, было снято.
Кузьмин был главою нашей охраны. Охрана же наша вначале вся состояла из военнопленных.
В первые недели грубый окрик и рука, ищущая револьвера, были единственными ответами на наши заявления. просьбы. Инструкция В. Ч. К. явилась для всех них «незыблемым законом». Отчасти при этом сказывался и «коммунизм» многих из охраны, отчасти как бы и месть нам, русским, за те ужасные условия плена, в которых в свое время нашу охрану держало царское правительство. Но вскоре наш караул оказался «сам у себя под стражей». Вывезенные из Красноярска, стремившиеся к себе на родину, военнопленные были обманом превращены в тюремщиков. Их уверили, что в Ярославле они не на долго, что в течение месяца пришлют им смену — русский отряд, что они выполняют миссию коммунизма, способствуя борьбе с белогвардейцами и т. д.
Многие из них поверили, поверили всему, что им натрубили в В. Ч. К. Но скоро им пришлось разувериться: и в том, что они охраняют «контрреволюционеров», и в том, что их скоро отправят на родину. Чехи, среди которых оказались и сражавшиеся на Самарском фронте, через две-три недели стали определенно нашими друзьями. Кое-кто из немцев стал говорить, что им стыдно выполнять обязанности тюремщиков. Мадьяры сильнее других сопротивлялись нашему тлетворному влиянию: многие из них так и не «сдались».
В конце ноября большая часть военнопленных была отозвана из Ярославля. Появились новые караульные — наши соотечественники, из батальона В. Ч. К. Правда, «национальная гордость» как будто меньше должна была страдать, но из старого караула уже многие были «нашими», мы уже обуздали, хотя бы отчасти, их тюремную ретивость, на многое открыли им глаза. Новые караульные, подобно новой метле, пожелали мести чисто, то есть свято выполнять каждую букву пресловутой инструкции. Отсюда еще, даже в самые последние дни нашего пребывания в Ярославле, столкновения.
Мы прибыли в Ярославскую тюрьму 12-го августа; нас было 39 человек. В конце августа на нашем крыле стали производить спешный ремонт оставшихся еще свободными одиночек. Приезжали местные чекисты, осматривали, о чем то беседовали с тюремной администрацией, с Кузьминым. Ясно было, что ждут новых гостей… 6-го сентября из Москвы привезли еще одну группу эс-эров в 34 человека, захваченных при массовых арестах 23-го августа.
Большинство из этой группы были давно отошедшие от партии люди; многие даже никогда в партии не состояли. Совершенно случайный подбор, но и им пришлось полностью испить горькую чашу Ярославского сиденья.
С этого времени наша коммуна не увеличивалась; но с первой половины сентября постепенно стала таять. Убывали маленькие группки в течение сентября и октября. Первый большой ком отвалился от нашей коммуны 5-го ноября. 5-го ноября увезли семнадцать человек: всех цекистов и ряд активных работников. Известие об увозе пришло неожиданно. Подбор увозимых внушал опасения. Почему именно этих лиц берут? Куда их думают упрятать? Что с ними хотят сделать? Наш дружный маленький мирок заволновался, закопошился. Узнали, что везут в Москву. В Москву? Опять предстоит «внутренняя тюрьма В. Ч. К.»; а может быть нечто еще худшее? День расставания, 5-го ноября, был трогательным, незабываемым днем. Когда и где увидимся? Увезли. А недели через три появилось достопамятное «правительственное сообщение», в котором «эсэры Черновского толка, содержавшиеся ныне в тюрьме, объявляются заложниками за террористические акты Савинкова». Так вот зачем увезли семнадцать человек! Чтобы объявить заложниками. Томительное беспокойство, непрекращающееся волнение за увезенных… И одиночки наши сделались еще более тягостными, раздражающими.
В начале декабря увезли еще одну группу. Нас осталось в «Коровниках» всего человек двадцать пять.
25-го декабря и мы, последняя партия — тронулись в путь. Вышли из тюрьмы уже под вечер. Шли медленно, окруженные растяпистыми красноармейцами местной Губчека. Ничего похожего на торжественный «вход» в Ярославль. Потухающее солнце золотило главы Ярославских церквей. Мы шли и пели «Вечерний звон, прощальный звон». Радостные и грустные в одно и то же время.
Конец ужасному режиму, конец Ярославской тюрьме! Радостно!
Неужели опять разобьют на группы и разъединят нас, столь тесно сжившихся, сдружившихся? Грустно!
И путешествие наше в Москву резко отличалось от путешествия в Ярославль: простой товарный вагон-теплушка. И поезд тащился медленно, черепашьим шагом.
Прощай Ярославль! «Коровники» уже в прошлом, позади. Что в будущем? что впереди?
С. Володин.