II. Кризисъ либерализма

"Avec l'ombre d'une brosse frotter l'ombre d'une carrosse" -- этой старой формулой характеризовалъ я въ прошлый разъ жизнь и дѣятельность Государственной Думы.

Для иныхъ благодушныхъ людей -- и вѣдь ими споконъ вѣковъ изобиловала и вся наша матушка-Россія, и, въ частности, наша литературная братія -- формула эта показалась слишкомъ рѣзкой. Она ихъ покоробила. Какъ? свести на нѣтъ всю жизнь, всю дѣятельность учрежденія, которое, какъ бы тамъ ни было, является единственной открытой ареной политической жизни страны, всенародной трибуной, на которой сталкиваются партіи? Учрежденія, за которымъ не можетъ не слѣдить страна, и которое, поэтому, не можетъ не являться постояннымъ возбудителемъ интереса къ общественнымъ дѣламъ? И это въ странѣ, гдѣ такъ низокъ уровень культуры, гдѣ такъ не привыкли длительно, систематически слѣдить за общественными дѣлами и отзываться на нихъ! Не значитъ ли это -- подыматься на вершины какого-то вздутаго, гиперболическаго радикализма и черезчуръ свысока относиться къ событіямъ ежедневной жизни на грѣшной землѣ, вступившей въ полосу будничной послѣ-революціонной прозы?

Но вотъ передъ вами человѣкъ, который, какъ земля отъ неба, далекъ отъ всякаго радикализма, человѣкъ, который все больше и больше спеціализируется на борьбѣ со всѣмъ, что отдаетъ духомъ революціи -- бывшій марксистъ, потомъ неудачный подражатель, Герцена, а нынѣ sozialistenfrässer, "соціалистоѣдъ", Петръ Бернгардовичъ Струве. И ему бросилось въ глаза, что все зданіе нашихъ "конституціонныхъ" учрежденій -- "точно не зданіе, а миражъ". И этотъ "маревный" характеръ учрежденій не можетъ не отражаться на томъ, что въ нѣдрахъ учрежденій происходить, не можетъ не налагать на нихъ своей печати. "Наша политическая жизнь" -- пишетъ И. Струве -- "не "настоящая", а какая-то призрачная. Это какіе-то подмостки, на которыхъ что-то "изображается", что-то "играется", происходитъ какой-то символическій прологъ къ настоящему "дѣйству"... "Въ этой жизни, которая столь вымышленна и призрачна, и на этой сценѣ, которая столь реально-скучна и сѣра, все оказывается возможнымъ"... "Какъ это ни обидно для актеровъ современной политической сцены Россіи, но, стоя въ сторонѣ, рѣшительно невозможно принимать въ серьезъ ихъ "игру"...

Нужно, чтобы этотъ характеръ марева, миража, событій въ царствѣ тѣней, слишкомъ неудержимо билъ въ глаза для того, чтобы даже столь чуждый радикализму человѣкъ, какъ Струве, произнесъ такой приговоръ. Но Струве идетъ еще дальше. "Все это -- такъ, не въ сакомъ дѣлѣ,-- пишетъ онъ,-- все это какая-то предварительная "словесность", буквальный смыслъ которой теменъ или ничтоженъ, а подлинный еще скрытъ въ складкахъ исторіи... Всѣ эти конституціонные кризисы No 1, No 2, No 3, No n+1,-- все это для исторіи какія-то костяшки, на которыхъ она отсчитываетъ неслышные и незримые шаги другого подлиннаго кризиса, неотвратимо надвигающагося. Въ этомъ кризисѣ будутъ сорваны всѣ маски, и слова изъ дутыхъ станутъ полновѣсными"...

Такъ писалъ Петръ Струве.

Есть рѣчи -- значенье

Темно иль ничтожно,

Но имъ безъ волненья

Внимать невозможно...

Въ самомъ дѣлѣ, мы очень боимся, что недаромъ такъ "темно" выражается г. Струве, говоря о какомъ-то надвигающемся подлинномъ кризисѣ. Мы боимся, что къ нему самому болѣе всего примѣнимы его собственныя слова: "раздаются какіе-то намеки и прорицанія, которымъ еще предстоитъ... получить полный смыслъ". Мы боимся, что сочтемъ за серьезную мысль то, что у него есть лишь "предварительная словесность", что все это говорится "такъ, не въ самомъ дѣлѣ"... Ибо слова эти либо ничтожны, либо, наоборотъ, очень значительны...

Государственная Дума, Совѣтъ, кризисы, запросы и "борьба за конституцію" -- все это "игра", все это призрачная жизнь. Дума не лежитъ на большой дорогѣ, чрезъ которую пройдетъ будущая исторія. Нѣтъ, она заброшена на какой-то тропинкѣ, заканчивающейся безнадежнымъ тупикомъ, гдѣ-то въ сторонѣ.... Мимо нея идетъ "живая жизнь", которая развяжетъ или разрубитъ сплетающіеся въ Гордіевы узлы "проклятые вопросы" нашего общественнаго бытія. Вотъ что значатъ слова П. Струве -- или они ровно ничего не значатъ.

Если бы таковъ былъ смыслъ неясныхъ "намековъ и прорицаній" Петра Струве, то они были бы чреваты огромными практическими послѣдствіями. По всей справедливости было бы имъ "безъ волненья внимать невозможно". Но вѣдь тогда, пожалуй,-- чѣмъ чортъ не шутитъ!-- нашелся бы безпокойный человѣкъ, который, воодушевись "намеками и прорицаніями" вѣщей сивиллы изъ "Русской Мысли", сталъ бы звать съ затерянной тропы на широкую, столбовую дорогу исторіи... "Сюда! здѣсь путь! куда вы забрели? Тамъ топь, болото! увязнете и душу живую погубите ни за грошъ! Выходите на просвѣтъ, на вольный воздухъ -- довольно вамъ бродить за блудящими болотными огоньками!".

О, конечно, современная сивилла немедленно запротестовала бы противъ подобнаго вывода изъ ея словъ. Она нашла бы имъ иное толкованіе. Она доказала бы, что хотя миражъ есть миражъ, "словесность" есть "словесность", а "игра" и есть игра, однако, безъ нихъ обойтись никакъ невозможно. Она пожалѣла бы о слишкомъ сильныхъ словахъ, вырвавшихся у нея въ порывѣ раздраженія. Она объяснила бы, что все это не болѣе, какъ лирика, и принимать ее въ серьезъ -- наивно.

Развѣ публика не знаетъ?

Онъ шутилъ, вѣдь онъ шутилъ!

Но есть вещи, которыми шутить не приходится. Съ огнемъ что за шутки! И смыслъ слогъ г. Струве выходитъ гораздо значительнѣе, чѣмъ онъ того хотѣлъ.

Ибо, трижды правъ г. Струве, когда онъ пишетъ: "Народная жизнь находится въ состояніи безформенной и -- на первый взглядъ -- неподвижной стихіи. Всѣ же движенія и событія, разговоры, шумы и кризисы происходятъ на политической сценѣ, которая со всѣми своими актерами, большими и малыми, виситъ въ воздухѣ. Вотъ почему драматическіе "кризисы" разрѣшаются въ фарсы, которые забываются такъ легко. Не забывается, а, наоборотъ, тяжелыми пластами отлагается въ народной душѣ только одно: внутренняя неправда всей этой политики-фарса. Она отлагается, какъ національная обида, какъ хроническая рана, какъ язва ростущая... Но политическіе актеры увлечены своей игрой и ничего не замѣчаютъ" {"Еще одинъ "кризисъ" на политической сценѣ", "P. М.", No 4.}...

Да, нѣтъ ничего опаснѣе язвы, которая "ушла внутрь". Рано или поздно она вскроется съ неожиданной, удвоенной силою. "Такъ было -- такъ будетъ". Будетъ еще не такъ скоро, конечно. То, что нестерпимо долго для отдѣльнаго человѣка, для исторіи есть лишь мгновеніе. Иные историческіе шаги не укладываются въ рамки человѣческой жизни. И не въ томъ дѣло, скоро или не скоро двинется та "неподвижная стихія", о которой говоритъ г. Струве. Пусть внѣшнимъ образомъ двинется она даже не скоро. Дѣло въ томъ, что внутренно она уже двигается. Дѣло въ томъ, что раны, язвы и обиды, точащія сердце народное, уже создаютъ острый, болѣзненный процессъ въ народномъ самосознаніи. Присмотритесь хорошенько къ этому процессу, пробейте ледъ, который снова толстою корою выросъ между народомъ и интеллигенціей,-- и вы содрогнетесь, почувствовавъ всю силу этой обиды, всю остроту этихъ язвъ. Когда-то "чаша народнаго горя" готова была расплескаться стихійно, какъ стихійно накапливалась она вѣками. Но нѣтъ и не можетъ быть никакого сравненія между остротой язвъ и обидъ у народа, привыкшаго къ вѣковому гнету, и у народа, который однажды почувствовалъ, что онъ сталъ выше, переросъ этотъ гнетъ. У кого тогда не забьется отвѣтно сердце въ тактъ біенію оскорбленнаго сердца народнаго, кто вмѣстѣ съ нимъ не почувствуетъ горечь не простой только боли, а боли-униженія,-- тотъ навсегда потерянъ для живой жизни.

Интеллигенція снова оторвалась отъ народа, и снова народъ встаетъ для нея живой загадкой, какимъ-то сфинксомъ. Что значитъ его видимая неподвижность? Какъ быстро совершается процессъ напластованія великой "національной обиды"? Какія формы онъ принимаетъ? Во что онъ готовится выдѣлиться? Всѣ эти вопросы снова встаютъ во весь свой ростъ и притомъ въ небывало усложненной формѣ. Ибо, нынѣ всѣмъ ясно, какимъ сложнымъ и разнообразнымъ конгломератомъ является "народъ", какую пестроту вносятъ въ его настроеніе и разные способы борьбы за жизнь, и національныя, и бытовыя, и локальныя, и культурныя особенности. Охватить общимъ взглядомъ настроеніе народное, уловить его единство въ этомъ разнообразіи, понять данное состояніе народной психологіи, не упрощая его и не судя по случайному кусочку о цѣломъ,-- теперь можетъ быть труднѣе, чѣмъ когда-либо. Это требуетъ работы не единицъ, и работы не одного дня. Это возможно лишь въ томъ случаѣ, если къ народу хлынетъ новый потокъ дѣйственнаго общественнаго вниманія. И неужели этого потока не будетъ? Неужели недостаточно дала себя чувствовать пустота интеллигентскаго существованія, оторваннаго отъ массъ, отъ родной почвы, матери-земли, прикосновеніе къ которой еще древнему Антею удесятеряло силы? Неужели все еще не опротивѣлъ гашишъ всякихъ идейныхъ пряностей, которыми размагниченный интеллигентъ все послѣднее время пытался наполнить образовавшуюся пустоту?

Посмотрите: даже Петръ Струве отворачивается отъ театральныхъ подмостковъ, на которыхъ ставятся одинъ за другимъ похожіе другъ на друга, какъ двѣ капли воды, послѣдовательные акты нашей конституціонной трагикомедіи. Даже его взоры направились туда, въ глубь народной жизни, къ тайникамъ народной души, гдѣ тяжелыми пластами ложатся другъ на друга терпкія впечатлѣнія горя и обиды, гдѣ съ психологіей безвыходности борятся исканія выхода. Или метанія отъ богоискательства къ богоборчеству, отъ Бога къ чорту, отъ мистическаго анархизма къ мистической соборности, отъ аристократическаго эстетизма къ погруженію въ самыя неопрятныя стороны "проблемы пола", отъ погони за изысканностью самодовлѣющей, опустошенной формы къ тенденціозности навыворотъ, состоящей въ крестовомъ походѣ противъ "прикрѣпленія" и индивидума къ той или иной высшей тенденціи,-- неужели все это занимательнѣе, нежели углубленіе въ сплетеніе и расплетеніе нитей политической игры на подмосткахъ "обновленнаго строя"?

Я не сомнѣваюсь, что въ ближайшемъ будущемъ намъ предстоитъ пережить новый потокъ устремленія къ народу, къ массамъ, погруженія въ родники свѣжей народной энергіи, и что съ этого начнется нашъ новый идейный подъемъ. И какъ не ждать, что наше самосознаніе, и прежде всего наша литература, обновится новымъ матеріаломъ, новыми впечатлѣніями жизни, схваченными тамъ, гдѣ они всего интереснѣе? Что можетъ быть интереснѣе для человѣка, чѣмъ человѣческая душа -- и не душа индивидуальная, замкнутая въ себѣ, самодовлѣющая, прислушивающаяся къ шуму въ собственныхъ ушахъ, а душа, сливающаяся съ другими въ процессахъ коллективнаго бытія, гдѣ все достигаетъ максимума интенсивности? И гдѣ же искать наиболѣе интересныхъ процессовъ коллективныхъ настроеній и коллективнаго самосознанія, если не въ трудовыхъ массахъ? Тамъ общественное бытіе -- не механическая сумма индивидуальныхъ существованій -- тамъ въ основѣ его лежитъ органическое единство, обусловленное проникающимъ всю жизнь трудомъ, этимъ живымъ родникомъ движенія, трепетанія силъ, напряженія творческой энергіи. Тамъ всѣ интересы -- не выдуманные, не искусственные, а кровные, настоящіе, тамъ въ основѣ его лежитъ органическое единство, обусловленное но тѣмъ интереснѣе, тѣмъ рѣзче въ этой средѣ всякій подъемъ, тѣмъ больше амплитуда размаха -- отъ почти природной непосредственности, до сознательности, пріобщающей къ послѣднему слову духовной культуры. Тамъ -- энергія роста, тамъ не прозябанье въ искусственной атмосферѣ, тамъ не хрупкія комнатныя растенія,-- тамъ густые соки "яри" земной, тамъ пласты сырого чернозема, сулящіе всходы, тамъ стихійная жизнь, борющаяся съ засухой, безъ поливки, безъ ухода, однимъ напряженіемъ неизрасходованнаго, непочатаго внутренняго запаса. Тамъ -- свѣжесть, новизна темъ и сюжетовъ, тамъ -- ароматъ только что распускающихся цвѣтковъ духа; это скромные полевые цвѣтки, но не все же скользить пресыщеннымъ взоромъ по наряднымъ садовымъ клумбамъ. Я вѣрю, что не только мысль, но и художественное творчество ощутятъ свѣжее вѣяніе, окунувшись въ эту богатую сокровищницу жизни, которая сейчасъ почти не разрабатывается, полузабыта. Я знаю, что общій процессъ усложненія жизни сказался, и очень сильно, тамъ, въ этихъ низахъ народной жизни, у фабричнаго станка, въ подземельяхъ копей, въ деревнѣ; что повсюду тамъ пробиваются побѣги новой эпохой посѣянныхъ сѣмянъ, и никто не знаетъ, какіе сюрпризы могутъ ждать наблюдателя. Что же можетъ быть плодотворнѣе и притягательнѣе, чѣмъ поднимать цѣлину,-- и для художника, и для апостола любой идеи? Да развѣ не этой же самой безсознательной потребности искало обманнаго удовлетворенія мнимое, полудѣтское искусство, когда оно спускалось въ "выдуманный міръ "яри", Перуна и Барыбы, лѣшихъ и "чертякъ", и притворялось, будто тамъ, на всемъ, отпечатлѣлась "землица яровая, землица-мать сырая"? Развѣ не та же усталость отъ изъѣзженныхъ тропинокъ, отъ избитыхъ и переизбитыхъ темъ руководила художниками, очертя голову бросившимися въ стилизацію прошлыхъ вѣковъ, отъ средневѣковыхъ костюмовъ и психологіи брюсовскаго "Огненнаго ангела" до ремизовской старо-русскими духами надушенной "лимонари"? Словно новое можетъ быть для насъ лишь въ далекомъ, окончательно позабытомъ старомъ и перестарѣломъ, словно творчество жизни прекратилось, словно изучаемое по ветхимъ книгамъ -- не graue Theorie, не мертвая суть сравнительно съ непосредственнымъ наблюденіемъ свѣжихъ почекъ и побѣговъ на "деревѣ жизни", которое "вѣчно зеленѣетъ"?

Что вѣрно для художника, то вѣрно и для апостола -- пропагандиста общественной идеи. Что сообщило такую молодую, притягательную силу марксизму девяностыхъ годовъ, несмотря на всю его незрѣлость, всѣ увлеченія? Что спасло въ немъ душу живу, несмотря на то безвременье, подъ знакомъ котораго онъ родился? Да то, что онъ обрѣлъ въ народныхъ низахъ новую почву для работы, то, что онъ "поднималъ цѣлину", пріобщился къ источнику непочатыхъ силъ -- юродскому пролетаріату. Что дало такую же силу и стремительный ростъ конкуренту марксизма въ русскомъ соціалистическомъ лагерѣ, выступившему на сцену въ началѣ девятисотыхъ годовъ? То, что и онъ обрѣлъ такую же непочатую почву, "поднималъ новь" въ деревнѣ. Трудно учесть все то освѣжающее вліяніе, которое струилось на піонеровъ обоихъ этихъ движеній оттого, что они спустились туда, въ низы общественнаго зданія. Тамъ слово ихъ было ново, тамъ ему внимали съ жаднымъ изумленіемъ, тамъ души тянулись къ проповѣди новаго соціальнаго евангелія, какъ растенія къ солнцу. Какая это великая и чудная вещь -- первое пробужденіе человѣка въ волѣ подъяремномъ! И какъ блѣдно отразила его наша литература! Подмѣтить моментъ, когда впервые загораются огнемъ глаза, выше подымается голова, душа распускается, какъ весенній цвѣтокъ;-- вдохнуть ароматъ этого перваго развертыванія высшихъ человѣческихъ силъ, полнаго такой наивной непосредственности, такого дѣтски-восторженнаго преклоненія передъ носителями покой идеи; почувствовать себя творцомъ высшей духовной жизни, пробуждающейся въ массахъ, сообщить имъ первый электрическій зарядъ новыхъ идей, настроеній и волеустремленій, чтобы тотчасъ же получить его обратно самому, но уже удесятереннымъ, черезъ тысячу нитей, идущихъ отъ массъ,-- счастливъ тотъ, кто пилъ полною чашей этотъ бодрящій и опьяняющій напитокъ работы въ непочатыхъ массахъ!

И эта масса теперь передъ нами, опять иная, новая, съ безконечно усложненными вопросами. Тѣ же напряженно устремленные, широко раскрытые глаза, то же стремленіе не упустить ничего, поймать на лету каждое слово, тѣ же настежь открытыя двери души найдетъ въ ней тотъ, кто сумѣетъ принести ей то, что ей нужно. А нужно ей многое, слишкомъ многое. Если въ пережитую пору Sturm und Drang'а она быстро впитывала полупонятные, но внутренно родные лозунги, и готова была безоглядно слѣдовать имъ,-- то теперь наступила иная пора, пора органической переработки, прочнаго усвоенія этихъ отрывочныхъ новыхъ идей, молніями прорѣзавшихъ былой духовный сумракъ. Наступила пора свести концы съ концами. То, что осталось нетронутаго въ старомъ, вѣками слагавшемся міросозерцаніи, и то, на что въ новомъ такъ вольно и непосредственно отозвалось народное сердце -- стали лицомъ къ лицу. Механически существовать рядомъ больше они не могутъ. Въ томъ глухомъ, внутреннемъ броженіи, которое сейчасъ овладѣло массами, творится новое народное самосознаніе, вырабатывается новое міросозерцаніе. Только этотъ ростъ совершается не весело, подъ яркими лучами живительнаго солнца, а подъ хмурыми тучами, громоздящимися другъ на друга, какъ громоздится тяжкими пластами въ сердцѣ народномъ зрѣющая "національная обида"... Кто любитъ жизнь въ ея наиболѣе интенсивныхъ проявленіяхъ, кто жаждетъ обрѣсти его, этотъ бьющійся пульсъ жизни народной, подслушать тревожный перебой его ударовъ -- тотъ найдетъ свою дорогу. Эта дорога ведетъ долой отъ тѣхъ государственныхъ и общественныхъ подмостковъ, гдѣ идетъ призрачная искусственная жизнь, тѣ все похоже на миражъ, или на сплошную игру,-- ведетъ туда, гдѣ бьетъ живой родникъ цѣльной, здоровой, непосредственной жизни. Если лозунгъ "въ народъ! къ народу!" имѣлъ когда-либо не только огромное общественно-политическое, но и морально-возрождающее индивидуальное значеніе -- такъ это именно теперь, въ нашу пору, ознакомившуюся самымъ постыднымъ моральнымъ декадансомъ, измельчаніемъ и уродливымъ искривленіемъ нравственнаго лика выброшенныхъ на мель "размагниченныхъ интеллигентовъ"...

* * *

Мы далеко отошли отъ г. Струве: отъ г. Струве... къ народу! Но это отчасти и его вина: онъ самъ не вытерпѣлъ и отошелъ, хоть на мы, нуту, отъ самого себя.

Revenons a nos moutons. "Вернемся къ нашимъ баранамъ". Вернемся къ тѣмъ "актерамъ современной политической сцены Россіи", игру которыхъ, "стоя въ сторонѣ, рѣшительно невозможно принимать въ серьезъ".

Тяжело, трудно ихъ положеніе. Вѣдь имъ приходится "висѣть въ воздухѣ", имъ приходится, оглядываясь, съ горечью сознавать, что наиболѣе шумные моменты ихъ дѣятельности не избавляютъ ихъ отъ унизительной участи: все это -- только дѣйствія одного и того же "легко забываемаго фарса"! Извольте при такихъ условіяхъ сохранять видъ серьезныхъ политическихъ дѣятелей, планировать и расчитывать, вырабатывать сложную систему парламентской тактики!

Вотъ, напр., одинъ изъ величайшихъ парламентскихъ "тактиковъ и стратеговъ" конституціонно-демократической партіи, В. Маклаковъ. Въ своемъ депутатскомъ отчетѣ о III сессіи Государственной Думы онъ прямо говоритъ: "Интересъ къ Думѣ падаетъ. Чуткія къ этому интересу газеты въ отчетахъ своихъ внимательно слѣдятъ только за тѣмъ, что носитъ характеръ "скандала". Создается оптическій обманъ, что къ "скандалу" создалась вся думская жизнь". Само собою разумѣется, что съ точки зрѣнія Маклакова такое отношеніе "глубоко ошибочно", и что "дѣловая сторона думской работы и интереснѣе, и поучительнѣе любого скандала". Онъ не видитъ, что скандальнѣе всего для судебъ Думы вовсе не отдѣльные скандалы, а пустопорожность той призрачной "игры", которая называется "дѣловой стороной думской работы", скандальнѣе всего то, что какъ разъ наиболѣе драматическіе моменты жизни Государственной Думы рѣзче всего и ярче всего доказываютъ ея "маревность" и превращеніе въ арену "легко забываемаго фарса"...

И развѣ не подтверждаетъ онъ самъ -- вольно или невольно -- полную справедливость жестокихъ и горькихъ словъ, сорвавшихся изъ-подъ пера И. Струве? Посмотрите, какъ разсуждаетъ онъ о судьбахъ печальной памяти законопроекта о неприкосновенности личности. Касаясь цѣлаго ряда бросающихся въ глаза внѣшнихъ его недостатковъ, г. Маклаковъ говоритъ: "Тотъ, кто видѣлъ слабость законопроекта только въ такихъ недостаткахъ,-- тотъ не оцѣнилъ всего трагизма русской дѣйствительности, не понялъ всей трудности создать неприкосновенность личности законодательнымъ путемъ. Я не устану повторять одного и того же: зло не въ законахъ, а въ управленіи. И именно потому, что мы знаемъ, каково управленіе, какъ мало можно ему довѣрять, какъ оно злоупотребляетъ всякимъ закономъ, именно потому обезпечить закономъ неприкосновенность личности въ рамкахъ настоящаго управленія -- задача не только трудная, но неразрѣшимая. Пусть плохъ тотъ законъ, который былъ въ эту Думу внесенъ; но исправьте его, возьмите другой, возьмите законъ, написанный въ первой Думѣ, съ его знаменитой первой статьей о томъ, что безъ суда никто быть наказанъ не можетъ, и отдайте его примѣненіе настоящимъ властямъ, и все-таки ничего въ русской жизни вы не перемѣните".

Спрашивается: можно ли съ подобнымъ сознаніемъ принимать самого себя въ серьезъ, "съ ученымъ видомъ знатока" принимать участіе въ "дѣловой сторонѣ думской работы", вносить поправки, сдавать комиссіи, и т. д., и т. д.? Можно ли вообще принимать участіе въ учрежденіи, организующемъ законодательную работу,-- если она заранѣе сознается и рекомендуется, какъ миражъ? Не значитъ ли это -- поддерживать силу впечатлѣнія отъ миража? Я знаю, конечно, что скептически относясь къ цѣнности Думы, какъ учрежденія законодательнаго, можно разсматривать ее съ иныхъ точекъ зрѣнія (всенародная трибуна, возбудитель общественныхъ интересовъ и т. д.). Можно стремиться къ ея использованію въ этихъ видахъ и съ этой стороны. Одно при этомъ обязательно: подвести балансъ. Много есть элементовъ, и въ Думѣ, и внѣ Думы, которые желаютъ ее "использовать". Кто-то изъ этихъ элементовъ, несомнѣнно, достигаетъ своей цѣли и остается въ выигрышѣ. Нелѣпо лишь одно: предположить, будто въ выигрышѣ. Слишкомъ противоположны борющіеся элементы, чтобы выигрышъ однихъ не былъ проигрышемъ для другихъ. Въ томъ "маревѣ", въ той "мутной водѣ", которая подымается отъ думскихъ "бурь въ стаканѣ воды", конечно, есть "использывающіе" это марево, эту мутную воду для ловли рыбки, есть и, наоборотъ,-- "использованные". Желанія желаніями, а вотъ кто же кого, на самомъ-то дѣлѣ, успѣваетъ использовать? Вотъ въ чемъ вопросъ. Каковъ итогъ приходо-расходной книги думской работы?

При всемъ своемъ оптимизмѣ, г. Маклаковъ не можетъ подвести утѣшительнаго итога. Итогъ этотъ онъ подводитъ въ короткихъ, сильныхъ и глубоко вѣрныхъ словахъ. "На улицѣ тѣхъ, кого одни сочувственно, другіе насмѣшливо называли оптимистами, былъ праздникъ въ началѣ третьей сессіи Думы",-- говоритъ онъ. Но увы! "Вы уже знаете, что ожиданія насъ обманули. Мы вынесли изъ третьей сессіи глубокое разочарованіе; наоборотъ, направо возрадовались. Сессія безплодной не была: Дума начала ухудшать положеніе. Изъ безполезной въ третью сессію она стала становиться вредной"... Такъ говоритъ даже представитель "оптимистосъ". Не раздѣляющій этого оптимизма, такъ плохо помѣщаемаго, и потому вѣчно чреватаго "разочарованіями", вмѣсто словъ "стада" и "начала", поставилъ бы просто "продолжала"...

Послѣдній конституціонный кризисъ еще болѣе подтвердилъ діагнозъ, поставленный Маклаковымъ. Онъ показалъ, что только правые могутъ безмятежно "радоваться" общему ходу дѣлъ. Правда, на дѣлѣ мы далеко не всегда видимъ у нихъ радостныя физіономіи. Напротивъ, они вѣчно недовольны, вѣчно бурчатъ, вѣчно бьютъ въ набатъ, будируютъ, пророчатъ бѣды. Но когда это не истерическіе выклики во вкусѣ старой сумасшедшей барыни (въ "Грозѣ" Островскаго), вѣчно стучащей клюкой съ зловѣщимъ припѣвомъ: "всѣ въ огнѣ будете горѣть неугасимомъ! всѣ въ котлѣ будете кипѣть неутолимомъ!" -- то въ этомъ вѣчномъ недовольствѣ есть своя практическая система. Они уловили основную черту момента -- '"равненіе направо" -- и забираютъ круче, круче,-- не только "правѣе здраваго смысла", а и "правѣе собственной выгоды", чтобы только заставить податься въ свою сторону другихъ -- запрашиваютъ втрое, чтобы получать какъ разъ столько, сколько имъ требуется. Что же касается парламентскаго центра, и стараго, испытаннаго -- октябристовъ, и новаго, проектированнаго -- "націоналистовъ", то уже для нихъ дѣло обстоитъ много хуже. Имѣя видимость правительственной партіи они обременены большой политической отвѣтственностью. Но величинѣ отвѣтственности должна соотвѣтствовать величина вліянія. И здѣсь-то вмѣшивается "призрачность" нашей государственной жизни, чтобы своимъ холоднымъ, мертвымъ дыханіемъ погубить всѣ расчеты, всѣ тактическіе планы. Очень хорошо характеризовалъ послѣдній "конституціонный кризисъ" тотъ же г. Струве: "П. А. Столыпинъ возстановилъ противъ себя и Государственную Думу, и Государственный Совѣтъ, и лѣвыхъ, и правыхъ. Всѣхъ. Казалось бы, онъ "виситъ въ воздухѣ"! Но парадоксъ той кинематографической забавы, которая именуется русской политической жизнью, и состоитъ именно въ томъ, что "вися въ воздухѣ", Столыпинъ тѣмъ самымъ стоитъ на землѣ. Если бы онъ стоялъ на землѣ, онъ висѣлъ бы въ воздухѣ. Для того, чтобы остаться на землѣ, ему нужно было повиснуть въ воздухѣ"...

Ничего не можетъ быть глупѣе, безсмысленнѣе, нелѣпѣе, какъ положеніе, при такихъ условіяхъ, той партіи, которая пытается играть роль "правительственной", притворяясь при этомъ самостоятельной, общественной силой. Разрѣшеніе возникающихъ передъ ней "тактическихъ вопросовъ" равносильно разрѣшенію задачи квадратуры круга. Ея удѣлъ -- неизбѣжное смятеніе, хаосъ, путаница, метанье изъ стороны въ сторону. Ея ряды не могутъ дрогнуть, не могутъ не придти въ разстройство. A la longue этого не выдержишь. Въ партіи начнется процессъ вырожденія и распада. Мы наглядно видѣли, какой кризисъ начался въ отношеніяхъ между "правыми" и "лѣвыми" октябристами, какъ приходилось бѣлыми нитками сшивать разлѣзающуюся по швамъ партійную ткань. И среди "націоналистовъ" произошелъ тотъ же процессъ распада, сказавшійся выдѣленіемъ особой группы "независимыхъ". То же наблюдалось и среди наиболѣе близкихъ къ правительству группъ Государственнаго Совѣта. Словомъ, группы центра были захвачены явнымъ процессомъ распыленія.

Было бы слишкомъ дешевымъ способомъ раздѣлаться съ этимъ явленіемъ, сославшись на пагубное вліяніе Столыпина, какъ "центральнаго свѣтила", увлекающаго къ раздробленію и гибели вращающихся въ его орбитѣ политическихъ "спутниковъ". Разгадка лежитъ здѣсь глубже: въ опустошенности, призрачности политическаго бытія этихъ партій, въ мнимости и неразрѣшимости стоящихъ передъ нею тактическихъ задачъ. Вертѣться для чьего-то удовольствія или надобности, какъ бѣлка въ колесѣ -- такая функція хоть кого дезорганизуетъ и деморализуетъ. Но если это такъ, то ясно, что центромъ Государственной Думы кризисъ не можетъ ограничиться. Отъ Маклакова мы слышали, насколько неразрѣшимыми по самому существу своему являются законодательныя проблемы и для думской оппозиціи. И эта основная ихъ неразрѣшимость, черезъ которую нельзя какъ-то перепрыгнуть, не можетъ не создавать и въ думской оппозиціи извѣстной тактической неразберихи и околесицы. А вмѣстѣ съ тѣмъ, она не можетъ не вносить въ среду оппозиціи и сѣмянъ тактическаго раскола.

Ни для кого не тайна, что, несмотря на выгодную роль партіи, на долю которой выпадаетъ "безотвѣтственная критика", несмотря на ожесточенную травлю со стороны враждебныхъ элементовъ, конституціонно-демократическая партія въ отвѣтъ не только не сомкнулась плотнѣе, но скорѣе наоборотъ: рѣзче дифференцировалась на правыхъ, центръ и лѣвыхъ. Въ томъ же отчетѣ г. Маклакова передъ избирателями, о которомъ мы говоримъ, можно не разъ встрѣтить выраженія вродѣ: "первая часть нашей фракціи, и я въ томъ числѣ", Уже давно было замѣчено, что г. Маклаковъ въ Думѣ незамѣнимъ, когда октябристскій центръ или часть его колеблется между двумя -- болѣе правымъ и болѣе лѣвымъ -- предложеніями. Въ такое время стратегія предписываетъ ка-детамъ не выпускать такихъ ораторовъ, рѣчи которыхъ дышатъ слишкомъ яркимъ, специфическимъ ка-детскимъ духомъ. Такія рѣчи въ подобные моменты "безтактны". Илb можно разжечь старыя воспоминанія вражды и ожесточенныхъ избирательныхъ битвъ между октябристами и ка-детами, и тогда пиши пропало: изъ духа противорѣчія октябристы отшатнутся направо.- Нѣтъ, тутъ нужны такіе ораторы, отъ кадетизма которыхъ до октябризма рукой подать. Такимъ Ламартиномъ кадетизма, способнымъ своимъ краснорѣчіемъ легко заполнить ровъ между двумя враждебными лагерями и на не ясной формулѣ повести ихъ рука объ руку, смѣшанной толпой, и является г. Маклаковъ. "Нынѣ Столыпинъ произнесъ самую революціонную, а Маклаковъ самую консервативную рѣчь!" -- эти слова захлебнувшагося отъ восторга октябриста необыкновенно ярко рисуютъ эту разнохарактерную черту г. Маклакова. Недаромъ онъ среди людей "центра" пользуется такими личными симпатіями, такимъ престижемъ, а порою и вліяніемъ. Надо полагать, что этимъ обстоятельствомъ онъ чрезвычайно доволенъ. Онъ довольно хорошо приспособился къ своей миссіи -- вліять на парламентскій центръ. Все построеніе его рѣчи, всѣ пріемы его аргументаціи, всѣ исходныя точки зрѣнія -- все приспособляется постепенно полнѣе и полнѣе къ этой "избранной" аудиторіи. Г. Маклаковъ не замѣчаетъ лишь, что чѣмъ болѣе изощряется онъ въ искусствѣ убѣждать октябристовъ, тѣмъ болѣе пріучается онъ самъ мыслить по-октябристски. Повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ, видно, ему и голову сложить...

Подтвержденій искать недалеко: они разсыпаны въ самомъ докладѣ г. Маклакова. Въ чемъ, напримѣръ, его разногласія, по закону неприкосновенности личности, какъ "праваго" ка-дета, съ большинствомъ своей фракціи? Всегда въ одномъ и томъ же: въ защитѣ октябристовъ отъ октябристскихъ предложеній.

Во-первыхъ, г. Маклаковъ полемизируетъ противъ отчета к.-д. фракціи, обвиняющей октябристовъ въ томъ, что по ихъ нежеланію исправить законопроектъ о неприкосновенности личности, ничего не оставалось, какъ сдать его въ комиссію. "Во имя справедливости" г. Маклаковъ защищаетъ октябристовъ отъ этою обвиненія.

Во-вторыхъ, указывая на одну изъ попытокъ октябристовъ къ исправленію законопроекта, г. Маклаковъ говоритъ: "правая часть нашей фракціи, и я въ томъ числѣ, склонялась къ такому же мнѣнію. Побѣдила лѣвая часть нашей фракціи, которая въ возвращеніи законопроекта видѣла полезную демонстрацію". Октябристы подчинились, но во второстепенныхъ вопросахъ снова вспыхнули разногласія. Откуда и слѣдуетъ, --

Въ-третьихъ, "итакъ, въ вопросѣ о неприкосновенности личности октябристы шли вмѣстѣ съ нами; мы разошлись съ ними только во взглядѣ на ту комиссію, въ которой этотъ законопроектъ надлежало вернуть, и на срокъ, который ей нужно было назначить. Мы стояли за мѣсячный срокъ. Но и здѣсь октябристы были правѣе насъ... мѣсячный срокъ при обремененности Думы дѣлами, не могъ быть признанъ правильнымъ".

Наконецъ, въ-четвертыхъ, на законопроектъ о неприкосновенности личности было много "газетныхъ нападокъ", между прочимъ, за возстановленіе слѣдственныхъ правъ жандармскаго корпуса. По разъясненію Маклакова, дѣло было такъ: правительственный проектъ умолчалъ о жандармскихъ дознаніяхъ, но не потому, чтобы отмѣнялъ ихъ, а лишь потому, что считалъ ихъ за "великое подразумеваемое". Отвѣчая на ребромъ поставленный запросъ Замысловскаго, министръ все это разъяснилъ и, во избѣжаніе неясности, согласился прямо сказать о жандармскихъ дознаніяхъ въ проектѣ. "Итакъ, права жандармскаго дознанія были возстановлены; мы голосовали противъ этого. Но опять скажу, правда была не на нашей сторонѣ". Конечно, не "съ точки зрѣнія демонстраціи", а "съ точки зрѣнія законодательной техники", съ каковой были правѣе октябристы.

Я не стану входить здѣсь въ существо всѣхъ этихъ тактическихъ и техническихъ разногласій. Кому это нужно? Для кого это важно? Самъ же Маклаковъ отлично объяснилъ, что, будь написанъ законопроектъ въ десять разъ лучше,-- "все равно ничего въ русской жизни вы не перемѣните". Неясно даже, изъ-за чего же здѣсь весь этотъ шумъ: изъ-за комиссій, сроковъ и иныхъ вопросовъ законодательной техники? Къ чему весь этотъ трудъ, когда въ результатѣ оказывается: "рука моя писала, не знаю, для кого", и не знаю, для чего? Или это просто по инерціи: назвался груздемъ, лѣзь въ кузовъ, хлопочи вокругъ выѣденнаго яйца? Но не въ этомъ дѣло. Кто бы ни былъ правъ въ каждомъ частномъ случаѣ, октябристы ли, ка-деты ли, одно вѣрно. Въ вопросѣ о неприкосновенности личности, г. Маклаковъ стоялъ на правомъ флангѣ конституціонно-демократической партіи, позиціи котораго, въ сущности, совпали съ позиціями если не всей октябристской партіи, то лѣваго крыла ея. Да и только ли въ одномъ этомъ вопросѣ? Перечитайте "отчетъ" г. Маклакова. Онъ весь пестрить аналогичными указаніями. Такъ, напр., но отношенію къ реформѣ суда, "желательной и прогрессивной", оказывается, что "октябристы со своей стороны сдѣлали все, чтобы ее провести", а самъ Маклаковъ "остается при взглядѣ", котораго "не раздѣлила даже его собственная фракція", почему онъ, "при второмъ чтеніи своей поправки не повторялъ". По аграрному вопросу онъ "ни разу ни въ Думѣ, ни здѣсь въ собраніяхъ не говорилъ", между прочимъ, "потому, что во многомъ со своей партіей расходился". По финляндскому вопросу, въ самомъ щекотливомъ пунктѣ -- какъ быть, если бы сеймъ не пошелъ на уступки -- "могугь быть разныя мнѣнія; я самъ высказалъ взглядъ, который моя фракція не раздѣлила"...

Такимъ образомъ, въ сущности говоря, мы врядъ ли ошибемся, если скажемъ, что передъ г. Маклаковымъ лежатъ двѣ дороги. Онъ равно могъ бы стоять на крайнемъ лѣвомъ флангѣ октябристской фракціи, какъ теперь онъ стоитъ на крайнемъ правомъ партіи конституціонно-демократической. И я даже не знаю, что лучше. Принадлежность къ другой партіи врядъ ли способствуетъ силѣ его вліянія на октябристовъ,-- скорѣе, наоборотъ. А слишкомъ очевидный привкусъ октябризма съ такой же мѣрѣ суживаетъ его вліяніе среди, ка-детовъ. Цезарь скорѣе соглашался быть первымъ въ деревнѣ, чѣмъ вторымъ въ Римѣ. Наоборотъ, положенію самаго передового члена октябристской партіи г. Маклаковъ предпочитаетъ нахожденіе сзади, у самаго тормаза, въ партіи кадетской. Вмѣсто лозунга "впередъ за мною", который онъ могъ бы провозглашать среди первыхъ, онъ предпочитаетъ "стопъ!" и "отдай назадъ!" -- у ъторыхъ... Дѣло вкуса!

А, можетъ быть, и не только вкуса. Въ самомъ дѣлѣ, мы только что разсуждали объ его положеніи среди ка-детовъ и октябристовъ, принимая каждую изъ этихъ партій за неизмѣнную величину. Тѣ истины, которыми мы оперировали, суть, поэтому, лишь полуистины. Полная правда выяснится лишь тогда, когда мы посмотримъ на эти партіи въ ихъ "становленіи", въ процессѣ ихъ логическаго развитія. И тогда мы увидимъ, что "дѣло вкуса" есть, въ то же время, и "дѣло расчета".,

У насъ, примѣнительно къ переживаемому безвременью, едва ли не во всѣхъ партіяхъ идетъ процессъ "равненія направо". Вѣрно это и по отношенію къ октябристамъ. "Они перестали быть октябристами",-- 'рѣшительно заявляетъ Маклаковъ. Когда-то Маклаковъ -- онъ самъ въ этомъ сознается -- очень оптимистически смотрѣлъ на перспективы развитія этой партіи. "Отъ моего прежняго оптимистическаго отношенія къ нимъ",-- говоритъ онъ и теперь,-- "я сохранилъ одну только увѣренность: что правительство ихъ погубило, а не они погубили правительство. Но они толкали правительство вправо, не они составили бы ему правую оппозиція). Если бы правительство пошло по вѣрной дорогѣ, они были бы рады, искренно рады. Думаю даже, что они использовали всѣ закулисные ходы, все, что было въ ихъ власти, чтобы его на это понудить. Но когда министерство, не взирая на это, пошло своей новой (?!) дорогой, не пожалѣло своихъ вѣрныхъ сторонниковъ, заставило ихъ выбирать между манифестомъ и имъ, октябристы пошли за правительствомъ. Одни потому, что, не чувствуя никакой опоры въ странѣ, они не хотѣли разстаться съ поддержкой сверху; другіе потому, что, вопреки всему, они вѣрили въ нашего предсѣдателя Совѣта Министровъ, вѣрили, что вся его политика есть только случайное отклоненіе вправо, проявленіе его безсилія передъ темными силами. Но какъ бы то ни было, они уступили, и тогда началось быстрое паденіе октябризма".

Пусть такъ! превосходно! Но не видно ли отсюда, какое родство мотивовъ объединяетъ октябристовъ съ немалочисленной частью к.-д. партіи?

Одни изъ октябристовъ пали, ибо, не видя поддержки въ странѣ, должны были держаться за правительство. Что-жъ тутъ удивительнаго? Ка-детамъ немало перепадало, перепадаетъ и будетъ перепадать сверху и щелчковъ, и ударовъ; однако, не писалъ ли, перепуганный силой лѣвыхъ партій въ странѣ въ 1905 году, такой старый либералъ, какъ Петрункевичъ: "пока правительство -- единственный органъ, вокругъ котораго можно объединиться"?

Другіе изъ октябристовъ пали, ибо увѣровали въ Столыпина, и всѣ "отклоненія вправо" объясняли его безсиліемъ передъ темными силами. Но что говоритъ про себя самъ г. МаКлаковъ? "Три года жизни разбили иллюзіи, которымъ я самъ отдавалъ дань въ прежнее время, будто практика мѣстныхъ властей противоположна указаніямъ центра". Но вѣдь это только вопросъ времени и чисто-количественное различіе. Маклакову, чтобы вполнѣ (да и вполнѣ ли?) отрѣшиться отъ своего "иллюзіонизма", понадобилось три года; но ему ли громить другихъ за то, что инымъ нужно на это три съ половиной года, или даже четыре, пять лѣтъ? Ему остается только "понять -- простить"!

Итакъ, октябристы перестали быть октябристами. Прекрасно; но куда же дѣлся октябризмъ? Исчезъ? Испарился безъ слѣда? Или же достался кому-нибудь по наслѣдству?

Вотъ вопросъ. Не разъяснитъ ли намъ его г. Струве, который говоритъ: "Оглядываясь по сторонамъ, растерявшись въ мелочахъ и пошлостяхъ политической стряпни изо дня въ день, октябризмъ проглядѣлъ, что его идейная сущность и національное призваніе давно выскользнули изъ его рукъ, давно перешли въ чужое владѣніе, а онъ самъ превратился въ голую "тактику" и парламентскую шелуху".

Кто же эти счастливые владѣльцы столь богатаго капитала, какъ "идейная сущность" и "національное призваніе" бывшаго октябризма? Скажите, г. Струве, не скрытничайте! "Спой, свѣтикъ, не стыдись!".

Но и г. Струве, и адъютанты его -- отъ нихъ же самый расторопный, "шустрый" есть г. Изгоевъ -- молчатъ... или говорятъ прикровенно. "Русская Мысль" только съ торжествомъ отмѣчаетъ, что исходъ московскихъ выборовъ "является непререкаемымъ свидѣтельствомъ возрастанія симпатій къ партіи народной свободы со стороны средне-зажиточнаго населенія, которое еще три года тому назадъ оказываю извѣстное довѣріе и поддержку октябристамъ и правымъ" {"Московскіе выборы", "P. М.", No 4, стр. 167.}. Г. Изгоевъ только трубитъ объ идейномъ усиленіи кадетовъ, "по мѣрѣ того, какъ ихъ программа и тактика освобождаются отъ утопическихъ элементовъ" {Ibid., "Въ Россіи и заграницей", стр. 3.}.

Позвольте, что же получается? Октябристы перестали быть октябристами; они пересѣли направо. Но кто же занялъ или готовится занять ихъ мѣсто? Кадеты,-- по крайней мѣрѣ, въ мечтахъ г. Изгоева -- такъ же перестаютъ быть ка-детами, какъ октябристы уже перестали быть октябристами? Такъ дѣло идетъ объ общей "подвижкѣ": каждый долженъ занять мѣсто своего сосѣда по правой рукѣ -- и въ этомъ великій прогрессъ политической мысли въ Россіи? Мы можемъ, однако, увѣрить г. Изгоева, что продолжить безпредѣльно влѣво такой процессъ не удастся...

Въ сборникѣ "Вѣхи, какъ знаменіе времени" такъ была характеризована литературная группа, нынѣ ведущая журналъ "Русская Мысль":

"Теоретическій, идейный октябризмъ -- вотъ духовная сердцевина этихъ людей. Но октябризмъ подлинный, ибо реальные октябристы, по совѣсти, должны были бы называться (какъ уже давно совершенно правильно сказано) не людьми 17-го октября, а людьми 3-го іюня.

"Актомъ 17-го октября по существу и формально революція должна бы завершиться",-- изрекаетъ г. Струве.-- "Она же имѣетъ наглость продолжаться. И бѣда вся въ томъ -- открываетъ намъ г. Изгоевъ,-- что "на другой день послѣ 17-го октября не оказалось достаточно сильныхъ и вліятельныхъ въ населеніи лицъ, чтобы крѣпкою рукою сдержать революцію и немедленно приступить къ реформамъ".

Идейный октябризмъ и заключается въ этомъ призывѣ "крѣпкой руки", сдерживающей революцію... но воплощенной не въ бюрократическомъ, а въ либерально-пѣнкоснимательскомъ министерствѣ" {"Вѣхи, какъ знаменіе міра", изд. "Звено", Москва. 1910 г., стр. 34.}.

Сумѣй Гучковъ тогда создать это "министерство крѣпкой руки", и въ его борьбѣ противъ Совѣта Рабочихъ Депутатовъ, Крестьянскаго Союза, союзовъ желѣзнодорожнаго, почтово-телеграфнаго и т. п.-- всѣ эти люди должны бы были стать рѣшительно на его сторону. Ихъ мѣсто, согласно крылатому выраженію Клемансо, "по эту сторону баррикады". Должно быть, только неспособности октябризма или неблагодарности правительства обязаны мы тѣмъ, что бывшимъ соціалъ- демократамъ изъ "Вѣхъ" и "Русской Мысли" не удалось изъ своей среды поставить ни одного Бріана...

Недаромъ же эти бывшіе марксисты такъ излюбили въ послѣднее время бывшаго народовольца, покойнаго Караулова, -- а въ его жизни больше всего излюбили тотъ моментъ, когда онъ въ Красноярскѣ, во время избирательной борьбы, "обращаясь къ лѣвымъ, имѣлъ мужество твердо сказать: если на одной сторонѣ будетъ конституціонное правительство, осуществляющее начало манифеста, а на другой -- вы со знаменемъ вооруженнаго возстанія и диктатуры пролетаріата, я буду бороться противъ васъ въ рядахъ правительственныхъ войскъ" {"Русская Мысль", No 2, "Въ Россіи и заграницей", стр. 194.}.

Мы всегда думали, что недовѣріе правительства къ ка-детамъ (по крайней мѣрѣ, къ ка-детамъ этого сорта) ошибочно и несправедливо. Это, въ сущности, вполнѣ благонамѣренная партія. "живя согласно со строгою моралью, она никому не сдѣлала въ мірѣ зла". Недаромъ уже теперь ее въ Москвѣ въ "среднезажиточныхъ" домахъ хорошо принимаютъ. А тамъ, съ помощью г. Струве, Маклакова, Изгоева и иже съ ними, глядишь, ка-деты и совсѣмъ войдутъ во владѣніе октябристской "идейной сущностью" и "національнымъ призваніемъ"...

* * *

Очень показательный журналъ -- '"Русская Мысль". Показательный именно съ точки зрѣнія той большой соціально-политической задачи, которую онъ себѣ поставилъ. Задача эта весьма опредѣленна: двигать русскій либерализмъ все дальше и дальше по пути "овладѣнія" идейной сущностью и національнымъ призваніемъ" октябризма; подвести подъ этотъ "пересмотръ либерализма" стройный философскій, этико-религіозный и политико-экономическій фундаментъ. Петръ Струве -- ревизіонистъ по натурѣ. Ревизіонистомъ онъ былъ въ соціалъ-демократіи -- пока не вылетѣлъ изъ нея. Ревизіонистомъ онъ сталъ и въ либерализмѣ -- пока не вылетитъ изъ рядовъ и этого послѣдняго, или пока не преуспѣетъ въ своей попыткѣ его реформировать.

Намъ, вѣроятно, еще придется возвратиться къ той литературно-политической кампаніи, которую предприняла "Русская Мысль", продолжая линію "Вѣхъ", и которая уже ознаменована натискомъ по всей линіи фронта противъ "традиціоннаго" міросозерцанія, которому со временъ стараго "Современника" принадлежала идейная гегемонія въ нашей литературѣ. Здѣсь мы хотимъ остановиться только на одномъ, зато центральномъ пунктѣ,-- затронутомъ и въ разобранномъ нами "депутатскомъ отчетѣ" г. Маклакова.

Уже неоднократно и съ самыхъ различныхъ сторонъ указывалось, что есть одна основная причина, по которой октябристы и е могутъ перейти серьезно въ оппозицію правительству, по которой они не могутъ не держаться за правительство обѣими руками. Эта основная причина -- ихъ полная удовлетворенность земельной политикой правительства, разрушеніемъ "соціалистической" общины, прививкой къ деревнѣ "твердыхъ понятій о личной собственности". Тамъ, въ деревнѣ, былъ огромный очагъ смуты. Оттуда шло осложненіе политической проблемы соціальными началами. Оттуда звучали лозунги соціализаціи земли, иногда смягчаясь въ "муниципализацію" ея, иногда переходя въ болѣе умѣренное "принудительное отчужденіе". Тамъ должно быть заложено и твердое основаніе соціальнаго умиротворенія.

Но спрашивается: одни ли октябристы въ своей оппозиціи связаны такого рода симпатіями? Не примыкаетъ ли къ нимъ по своему настроенію болѣе или менѣе тѣсно и часть ка-детовъ?

Несомнѣнно, да. Возьмемъ того же г. Маклакова. О, это человѣкъ чрезвычайно осторожный и тактичный. "Ни разу ни въ Думѣ, ни здѣсь, въ собраніяхъ, я объ этомъ вопросѣ не говорилъ, и не только потому, что во многомъ я со своей партіей расходился, но и потому, что мое собственное отношеніе къ этой реформѣ не было достаточно опредѣленно". Почему же теперь онъ снялъ съ устъ своихъ печать молчанія? Потому ли, что пересталъ расходиться съ партіей, или потому, что партія перестала съ нимъ расходиться? Потому ли, что его собственное отношеніе стало опредѣленнѣе? Нѣтъ: просто потому, что въ качествѣ "трезваго политика" онъ склонился передъ фактомъ. "Теперь дѣло прошлое; для реформы наступила исторія; она поставлена на рельсы; остановить ее больше нельзя". Вотъ какъ незамѣтно подготовляются слушатели и читатели къ примиренію съ реформою.

Г. Маклаковъ осуждаетъ правительство за то, что оно какъ бы сконфузилось и стало отпираться отъ яркой и красивой формулы "ставка на сильныхъ". Онъ даже считаетъ, что ка-детская аграрная программа не менѣе удачно характеризуется противоположной формулой: ставка на слабыхъ. На сторону какой же политики становится онъ, г. Маклаковъ, "во многомъ несогласный" со своей партіей по аграрному вопросу? Тщетно вы стали бы добиваться отъ этого истаго адвоката прямого отвѣта. Говоря, что правительственная политика есть, поистинѣ, ставка на сильныхъ, онъ немедленно прибавляетъ: "я говорю это не затѣмъ, чтобы эту политику осуждать". Зачѣмъ же? Затѣмъ, чтобы ее оправдать? "Угадай, моя родная!". "Не въ первый и не въ послѣдній разъ интересы личности приносятъ въ жертву интересамъ всего государства. И если бы интересы государства, дѣйствительно, требовали поддержать богатыхъ и добивать слабыхъ и бѣдныхъ, то правительство могло избрать этотъ путь". Такъ, значитъ, все-таки, разрушеніе общины "въ интересахъ всего государства"? А противодѣйствующее ему большинство общинниковъ -- это всего только "личность", столь маленькая на чашкѣ вѣсовъ сравнительно со "всѣмъ государствомъ"? О, нѣтъ, помилуйте! Маклаковъ этого не сказалъ. Онъ сказалъ лишь "если бы это было такъ". Но довольно прятаться за разныя недомолвки и условные обороты; говорите же, какъ по вашему было дѣло? Не тутъ-то было; г. Маклаковъ не такъ простъ, чтобы живьемъ даться въ руки. Какъ угорь, онъ ускользаетъ отъ васъ въ этихъ словоизвитіяхъ, чтобы подняться на высоты абстрактныхъ положеній, и поговорить о законѣ 9-го ноября sub specie aeternitatis, съ меланхолической раздумчивостью. И тихо, мѣрно, благополучно журчитъ и усыпляетъ ваше безпокойство его плавная рѣчь. "Государственный прогрессъ всегда шелъ по трупамъ слабѣйшихъ. Я пойду еще дальше и скажу, что этотъ путь болѣе естественъ, болѣе сообразенъ съ закономъ природы. Жизнь идетъ именно такъ: сильный поѣдаетъ болѣе слабаго. Мы хотѣли этотъ процессъ задержать; правительство, наоборотъ, рѣшило ускорить его. Мы протягивали руку погибающимъ; правительство помогло побѣдителямъ". Попробуйте-ка разобраться въ этомъ уклончивомъ фразерствѣ! Не то всѣ правы, не то никто не правъ. Чѣмъ виновато правительство? Не должно же оно было идти путемъ болѣе "неестественнымъ" и "болѣе несообразнымъ съ закономъ природы". Такъ, можетъ быть, виноваты ка-деты? И въ самомъ дѣлѣ -- переть противъ рожна -- закона природы! звать къ неестественности! И для чего? Оказывается, все равно результатъ былъ бы одинъ: ка-деты, видите ли, хотѣли только "задержать" процессъ "поѣданія сильнымъ слабаго". Но если слабый все равно былъ бы съѣденъ, то какая ему выгода отъ того, что его не проглотятъ цѣликомъ, а будутъ медленно жевать и откусывать по кусочку? Итакъ, изъ вышеприведенныхъ словъ вытекаетъ полное осужденіе ка-детской политики? -- Ахъ, нѣтъ, что вы, помилуйте! гдѣ же это у Маклакова сказано? Скорѣе, наоборотъ, оттѣнено благородство этой политики -- слишкомъ большое благородство, чтобы быть осуществимымъ! И выходитъ, что оба правы: одинъ за то, что благороденъ, а другой за то, что на правильной стезѣ стоитъ: естественномъ и съ закономъ природы сообразнымъ...

Г. Маклаковъ, этотъ кадетскій Ламартинъ, такъ часто пожинающій дешевые лавры дешовой либеральной фразеологіи, неподражаемо умѣетъ задрапировать себя непроницаемой толщей накрученныхъ одна на другую пышныхъ фразъ и діалектическихъ ухищреній -- поистинѣ, "стоитъ попъ низокъ, а на немъ сто ризокъ!-- Не легко добраться сквозь ризки эти до созерцанія его во всей его натуральной красотѣ. Я позволю себѣ поэтому прослѣдить и дальше, шагъ за шагомъ, за любопытными изворотами его языка. Онъ, поистинѣ, какой-то раздвоенный, этотъ языкъ, ничего не можетъ онъ сказать -- если тема щекотливая -- иначе, какъ "на-двое"; и ужъ только затѣмъ, осторожно, контрабандой проведетъ свои симпатіи и предпочтенія. Вотъ, напримѣръ, есть хулители и есть хвалители аграрной политики Столыпина. Г. Маклаковъ, разумѣется, одинаково (непремѣнно одинаково!) далекъ отъ тѣхъ и другихъ: это "два противоположныхъ и одинаково (непремѣнно одинаково!) одностороннихъ взгляда". Всесторонній г. Маклаковъ, однако же, разбирая доводы хулителей, находитъ, что освѣщеніе ихъ "въ большинствѣ случаевъ тенденціозно". "Личная собственность имѣетъ передъ общинной много преимуществъ, и было бы поистинѣ загадочно и удивительно, если бы она оказалась въ тягость для тѣхъ, кто на нее перешелъ. И когда сторонники и поэты реформы въ яркихъ, восторженныхъ краскахъ описываютъ бытъ хуторянъ, видятъ въ нихъ "новыхъ людей", передаютъ ихъ радость и благодарность правительству, я думаю, что они ближе къ истинѣ, чѣмъ ихъ оппоненты". Логика, правда, тутъ немного страдаетъ; изъ двухъ, одинаково невѣрныхъ, одинаково одностороннихъ взглядовъ одинъ оказался ближе къ истинѣ. Зато личныя симпатіи г. Маклакова, наконецъ, сказались. Конечно, онѣ клонятся къ личной собственности! что же бы онъ былъ иначе за представитель "среднезажиточныхъ" элементовъ общества? Конечно, столыпинская реформа успѣла-таки завоевать его сердце! Только вотъ конфузно ему немножко, "дѣвичій стыдъ" мѣшаетъ всецѣло отдаться суженому, котораго все равно и на конѣ не объѣдешь! И хочется, и колется, и бабушка -- старая к.-д. партія -- не велитъ. Вотъ и приходится изыскивать фразы, въ которыхъ начало почти опровергается серединой, но зато вновь поддерживается концомъ. А по существу-то онъ давно не имѣетъ сказать г. Столыпину ничего, кромѣ растерянныхъ обрывковъ человѣческой рѣчи, которыми разрѣшается одинъ изъ мужиковъ Глѣба Успенскаго: "оно, конешно... тоись, дѣлать-то нечего... стало быть, ужъ орудуй, какъ знаешь. Орудуй, говорю! только ты бы тово... какъ-нибудь ужъ, значитъ... полегше бы!"

Ничего, кромѣ этого, "полегше бы" и не можетъ выжать изъ себя нашъ ка-детскій Ламартинъ. "Рѣдкое дѣло велось на Руси съ такой безпощадностью, съ такой доктринерской жестокостью, съ такимъ отсутствіемъ заботы о жалкихъ и слабыхъ. Въ рѣдкомъ дѣлѣ съ такой откровенностью приносятъ живыя жертвы государственному благополучію". Такъ, стало быть, вся столыпинская аграрная политика вдохновлена истинными интересами "государственнаго благополучія"? Бѣда только въ томъ, что эта правильная политика недостаточно дополнена мѣрами филантропическими по отношенію къ какимъ-то "жалкимъ и слабымъ"? Да что же это такое, наконецъ, -- смѣяться, что ли, г. Маклаковъ изволитъ? Или онъ дѣйствительно до такой степени не вникъ въ существо аграрной проблемы и столыпинской реформы, что ничего не видитъ? Не видитъ истинныхъ цѣлей аграрнаго законодательства, хотя авторы и поборники его не разъ высказывали эти заднія политическія цѣли съ откровенностью, дальше которой идти некуда? И о какихъ "жалкихъ и слабыхъ" проливаетъ онъ водянистыя слезы? Конечно, "ставка на сильныхъ" есть яркая и мѣткая формула, но она имѣетъ въ виду заданіе реформы, идеальный -- для правительства -- конецъ ея, при которомъ создается, цѣною насильственнаго подавленія мірскихъ связей, ядро "хозяйственныхъ мужичковъ", "собирателей земли" съ округленными надѣлами. А г. Маклаковъ представляетъ дѣло такъ, какъ будто правительственное законодательство только ускорило какой-то стихійный, неотвратимый, роковой процессъ, дѣйствующій съ силою "естественнаго закона природы"!

Да, жидковатую слезу выдавилъ изъ себя г. Маклаковъ въ честь "жалкихъ" и "слабыхъ". Выдавилъ для приличія, чтобы затѣмъ продолжать уже со спокойной совѣстью: "И если въ результатѣ этой реформы благополучіе настанетъ дѣйствительно, и на хуторянахъ воздвигнется новая Россія, холодный историкъ проститъ и забудетъ все горе, которое она причинила. Побѣдителямъ все прощается". Вѣрно: кто бы ни былъ побѣдитель, онъ не найдетъ недостатка въ воспѣвающихъ его. Г. Маклаковы могутъ обѣщать ему отпущеніе грѣховъ авансомъ. "Но если эту жертву приносятъ призраку, и желаніе въ періодъ одного министерства измѣнить строй хозяйства потерпитъ крушеніе,-- насъ ждетъ такая глубокая катастрофа, о послѣдствіяхъ которой со всякой точки зрѣнія (ужъ будто бы со всякой, г. Маклаковъ? или вы не знаете, что иные затяжные болѣзненные процессы хуже кризиса?) нельзя думать безъ ужаса". Вы видите, нашъ "политикъ" опять "политично" на-двое гадаетъ. Однако, не безъ того, чтобы не выдать собственнаго настроенія, собственныхъ желаній. "Никогда, можетъ быть, судьба Россіи не ставилась на такую азартную карту. Не мы эту карту поставили; но разъ она поставлена, и судьба всей Россіи съ нею связана, намъ остается только желать, чтобы мы оказались неправы, и чтобы этой карты намъ не убили". Конечно! авось сойдетъ! У г. Маклакова въ запасѣ всегда много сентенцій изъ самыхъ, что ни на есть заѣзженныхъ, избитыхъ прописей. Напримѣръ: "жизнь -- нелегкая вещь, и все придетъ въ норму, все растасуется".

Какъ хорошо это "все растасуется"! А еще лучше этотъ тонъ правительственной партіи (вотъ она, проклятая привычка думать-то по-октябристски!), который вдругъ проскользнулъ у г. Маклакова. Съ одной стороны, какъ будто столыпинская и ка-детская аграрная программа -- "это два различныхъ міросозерцанія, двѣ различныхъ политики"; а съ другой стороны карта, поставленная Столыпинымъ, уже оказывается "нашей" картой, и всѣ приглашаются желать, "чтобы этой карты намъ не убили". У г. Маклакова вездѣ "съ одной стороны нельзя не сознаться, а съ другой -- нельзя не признаться". Съ одной стороны -- нехорошо, азартно поступаетъ Столыпинъ! А съ другой -- что дѣлаешь, дѣлай скорѣе, и, дай Богъ, чтобы твоя карта выиграла! Да ужъ полно, не означаетъ ли это просто-на-просто: конечно, мы тутъ не причемъ, мы можемъ умыть руки, наша хата съ краю,-- а все-таки какъ хорошо, что такъ нехорошо поступаетъ г. Столыпинъ!

Мы видѣли, что, въ сущности, симпатіи г. Маклакова бѣгутъ во той же дорожкѣ, что и Столыпинскія. Маклаковская политика была бы -- тѣхъ же щей, да пожиже влей. Меньше прямоты, меньше дерзанія,-- больше нравственности, сдобренной фальшью сентиментальнаго филантропизма и фразерскаго "гуманничанья".

Не всѣ писатели "Русской Мысли", однако, такъ осторожно, такими хитроумными Улиссами подходятъ къ этому вопросу. Не всѣ понимаютъ, что сейчасъ это -- не одинъ изъ многочисленныхъ частныхъ вопросовъ, а, можетъ быть, "вопросъ вопросовъ", тотъ узелъ, въ которомъ сплелись основныя загадки ближайшаго будущаго. Г. Маклаковъ, по крайней мѣрѣ, видитъ, что "судьба всей Россіи связана" съ тѣмъ, будетъ или не будетъ бита поставленная Столыпинымъ въ аграрномъ законодательствѣ "карта". Другіе относятся къ этому вопросу куда легче и развязнѣе. Вотъ, напримѣръ, одинъ изъ хроникеровъ "Русской Мысли" г. Быстренинъ. Этотъ ужъ совершенно просто, "съ веселой душою" бьетъ отбой, отзывая со старыхъ ка-детскихъ позицій въ этомъ вопросѣ. "Общественное мнѣніе" -- видите ли -- "было совершенно неподготовлено къ встрѣчѣ аграрнаго закона 9 ноября видѣло въ изданіи его, своего рода coup d'etat, и потому "прошло болѣе трехъ лѣтъ со времени того, какъ законъ сталъ примѣняться на практикѣ, но ни одно изъ мрачныхъ пророчествъ до сихъ поръ не оправдалось, никакихъ опасныхъ осложненій не наступило, никакое бѣдствіе на Россію не опрокинулось". Правда, въ деревнѣ вездѣ пошли процессы распада, междоусобія, смуты и склоки, доходящей порою до поножовщины. Но это все мелочи, это все пустяки, этого г. Быстренинъ не ощущаетъ въ качествѣ "опаснаго осложненія". Все это отступаетъ на второй планъ передъ слѣдующей, радующей сердце г. Быстренина перспективой. "Тѣ "православные мужички", которые тысячами писали въ 1905--6 г.г. мірскіе приговоры о соціализаціи всѣхъ, даже и надѣльныхъ крестьянскихъ земель....-- 'принялись укрѣплять и округлять свои надѣльныя земли и прикупать сосѣднія помѣщичьи земли, но уже не "міромъ", какъ того слѣдовало ожидать, имѣя въ виду вышеупомянутыя "тысячи" приговоровъ, но въ личную собственность и рѣже "товариществами". Сколько здѣсь откровенной радости... и сколько худо затаеннаго злорадства! Радуйтесь, радуйтесь, г. Быстренинъ, не скрывайте этого чувства! Радуйтесь насажденію "православныхъ мужичковъ, укрѣпляющихъ и округляющихъ свои надѣлы"! Вы вѣдь и въ городѣ на "среднезажиточныхъ", на бывшую кліентелу октябризма мѣтите, какъ же не торжествовать вамъ по случаю нарожденія мѣщанина земледѣлія? Громче провозглашайте лозунгъ: "да здравствуетъ мѣщанство!" Только отрѣшитесь отъ всякихъ пережитковъ прошлаго. Не нужно стыдиться самого себя. Не нужно бормотать въ такомъ родѣ: "я бы охотно сказалъ, что на рискъ новшества (хуторское хозяйство {Иногда г. Быстренинъ дѣлаетъ ошибки еще того грубѣе и элементарнѣе. Напр., онъ простодушно убѣжденъ: "безлошадный крестьянинъ есть въ то же время и безхозяйный". Онъ, должно быть, никогда не слыхалъ объ обработкѣ поля наймомъ сосѣда на конныя работы", или найма только чужого скота и инвентаря. Онъ и не подозрѣваетъ, что безпосѣвныхъ дворовъ въ деревнѣ, по послѣднимъ даннымъ, вдвое меньшій %, чѣмъ безлошадныхъ (12.6 и 25,8 %)!} идутъ болѣе сильные элемента деревни, если бы терминъ "сильные" не напоминалъ собою пресловутой "ставки на сильныхъ", съ которою моя мысль не имѣетъ ничего общаго". Такъ плохіе художники древле, говорятъ, подписывали подъ своими изображеніями "се левъ, а не собака". Жаль, что не справился г. Быстренинъ у своего сосѣда по журналу, г. Маклакова. Если бы отъ послѣдняго онъ узналъ, что и правительство сконфузилось и стало отпираться отъ этой формулы "ставка на сильныхъ", то онъ бы хоть въ этомъ могъ избѣжать подражанія...

Что Маклаковы проводятъ тонко и осторожно, по всѣмъ правиламъ изощренной дипломатіи, то Быстренины валятъ прямикомъ, голо и обнаженно. Потому-то Быстренины и могутъ быть хорошими подсрочными примѣчаніями къ Маклаковымъ. Есть однако нѣчто, объединяющее и уравновѣшивающее ихъ. Это -- глубокое незнаніе самыхъ основъ деревенской экономики. И естественно,-- что имъ, въ сущности, деревня съ ея "православными мужичками"? Что имъ до Гекубы? что они ей?

Мы видѣли, какъ Маклаковъ считалъ, будто правительственное аграрное законодательство лишь "ускоряетъ" какой-то естественный, дѣйствующій съ силою закона природы, процессъ. Г. Быстрешшъ выражается еще опредѣленнѣе. Процессъ этотъ, которому "законъ 9 ноября далъ только сравнительно слабый толченъ, нѣсколько, быть можетъ, ускорившій его темпъ", есть давній процессъ дифференціаціи крестьянства. Ну, право же, совсѣмъ невинная вещь этотъ законъ 9 ноября! Приписывающіе его дѣйствію распадъ деревенскихъ связей "забываютъ, видите ли, "что фактическое обезземеленіе началось уже давно и идетъ, непрерывно прогрессируя, разслаивая деревню на хозяйственные и безхозяйные дворы". И подобныя вещи излагаются, какъ незыблемыя, безспорныя истины! Для г. Быстренина незамѣченной прошла вся исторія аграрной экономіи Россіи за послѣднее время. Онъ, этотъ ка-детъ, повидимому, даже и не подозрѣваетъ, что одинъ изъ членовъ центральнаго комитета его собственной партіи, H. Н. Черненковъ, въ классической работѣ "Къ характеристикѣ крестьянскаго хозяйства", одновременно съ А. В. Пѣшехоновымъ и П. А. Вихляевымъ научно доказалъ, что такого процесса дифференціаціи въ деревнѣ не происходило, а происходилъ обратный процессъ:" спусканія высшихъ слоевъ, нивеллировки у нижняго уровня. Этотъ взглядъ нашелъ подтвержденіе и въ послѣднихъ статистическихъ и экономическихъ работахъ, какъ труды Кочаровскаго, Ооновскаго, Суханова и др., научная цѣнность которыхъ на страницахъ той же "Русской Мысли" признается такимъ, въ отличіе г.г Маклакова и Быстренина знающимъ экономику русской деревни ка-детомъ, какъ А. А. Кауфманъ. Г. Быстренинъ, можетъ быть, не знаетъ, что это, нынѣ всесторонне обоснованное, научное статистическое открытіе вызвало переломъ и въ воззрѣніяхъ русскаго марксизма, который отъ теоріи дифференціаціи Ленина-Ильина перешелъ къ покой теоріи П. Маслова, который попытался доказать, что съ точки зрѣнія теоріи Карла Маркса въ современной Россіи и не должно быть процесса дифференціаціи крестьянства... Всю эту эволюцію русской научно-экономической мысли г. Быстренинъ проспалъ и теперь пробавляется ходячими "истинами" чуть ли ни временъ очаковскихъ и покоренія Крыма...

И съ такимъ-то легковѣснымъ багажемъ они хотятъ "производить пересмотръ" міросозерцанія, реформировать русскій либерализмъ, создавать ему новую самостоятельную идеалогію! Вѣдь съ этимъ можно твердить только октябристскіе зады, изъ самыхъ плоскихъ и вульгарныхъ. Любимой пѣсенкой октябристовъ, особенно и правыхъ, и націоналистовъ "Новаго Времени" было сравненіе закона 9 ноября съ... освобожденіемъ крестьянъ! И что же?.. Одна была у волка пѣсня, и ту г. Бысгренинъ перенялъ! У него хватило ума и совѣсти, чтобы, подпѣвая октябристамъ, заявить, будто основная идея закона 9 ноября, несмотря на всѣ его дефекты, "объективно роднитъ его съ великой реформой 19 февраля". Дальше въ революціонизмѣ идти некуда. Всѣ рекорды побиты.

* * *

Мы видѣли, какъ радуется г. Быстренинъ о "собственникѣ-мѣщанинѣ земледѣлія", какъ радуется "Русская Мысль" успѣхамъ ка-детовъ среди "среднезажиточныхъ" элементовъ Москвы. Все это не лишено своего политическаго смысла. Ибо, конституціонно-демократическая партія, по свидѣтельству г. Изгоева, до сихъ поръ, "какъ справедливо указываютъ, не нашла еще прочнаго соціальнаго базиса". Вотъ и идетъ его нащупыванье,-- такъ, опять-таки, что хоть и октябристамъ впору...

Характерная вещь: наиболѣе яркую статью въ ка-детской "Русской Мысли" о томъ, гдѣ должна к.-д. партія искать себѣ прочнаго соціальнаго базиса, далъ -- человѣкъ со стороны, кн. Е. Трубецкой, по воззрѣніямъ своимъ мирнообновленецъ -- т.-е. опять-таки промежуточное, связующее звено между кадетизмомъ и октябризмомъ. Характерна и самая статья, по откровенности своихъ политическихъ признаній.

Г. Трубецкой нашелъ, въ чемъ заключался "злой рокъ" нашего освободительнаго движенія: въ томъ, "что всякія другія теченія, кромѣ крайнихъ, въ немъ были лишены реальной силы". "Отсюда -- своеобразная особенность нашего освободительнаго движенія. Въ другихъ странахъ наиболѣе утопическими справедливо признаются наиболѣе крайніе проекты преобразованій общественныхъ и политическихъ. У насъ наоборотъ: чѣмъ проектъ умѣреннѣе, тѣмъ онъ утопичнѣе"...

Очень вѣрно и мѣтко сказано. Нужна лишь одна оговорка. И въ "другихъ странахъ" не всегда соотношеніе силъ было таково, что самые "средніе" проекты бывали и "самыми осуществимыми". Возмемъ хотя бы революцію 48 г. въ Германіи. Планы и расчеты крайнихъ демократовъ -- тоже: путемъ революціи протать князей и объединить Германію. Изъ этихъ двухъ реальныхъ теченій одно побѣдило. Но между этими двумя теченіями долго пытался проложить какую-то третью дорогу плачевной памяти Франкфуртскій парламентъ. Ужъ онъ ли не мѣтилъ въ самую, что ни на есть, juste milieu? И однако, всѣ его попытки были запечатлѣны печатью наивной профессорской утопіи...

Да и мало ли еще можно привести аналогичныхъ моментовъ, когда "умѣренные" оказывались безсильными, жалкими утопистами, безсильно путавшимися подъ ногами борющихся сторонъ и неспособными понять, что бываютъ неоконченныя историческія тяжбы, въ которыя преждевременно вмѣшиваться какимъ бы то ни было "парламентерамъ" и стороннимъ "честнымъ маклерамъ"...

Сила умѣренныхъ часто въ "срединности" ихъ положенія. Когда силы историческаго прошлаго уже безсильны сохранять полноту своей власти, а силы историческаго будущаго еще недостаточно сильны, чтобы взять ее въ свои руки -- умѣренные торжественно появляются на сцену. Бьетъ ихъ часъ. Кромѣ нихъ некому сдѣлаться господами положенія. Но сначала нужно, чтобы старые владыки исторической сцены дѣйствительно истощили свои силы. Нужно, чтобы новыя силы успѣшно закончили свою работу -- всесторонне подточили устои стараго режима и нанесли ему удары, отъ которыхъ уже нельзя оправиться. Умѣренные никогда не могли спокойно дождаться этого момента, посильно помогая историческому процессу подтачиванія стараго. Вѣчно глъ казалось, что они "сами", безъ борьбы и эксцессовъ, которые только мѣшаютъ, мирнымъ образомъ все бы передѣлали, все бы реформировали. Вѣчно они подымали смѣшной шумъ, крича подъ руку борцамъ, вѣчно реакція показывала имъ, что съ ними церемонятся, ихъ цѣнятъ лишь до тѣхъ поръ, пока не могутъ справиться съ крайними. И вѣчно имъ наука не шла впрокъ. Трудно найти еще гдѣ-либо такихъ большихъ утопистовъ -- но съ такой маленькой, полувершковой утопіей...

Но вернемся къ разсужденіямъ г. Евгенія Трубецкого. Выводы его болѣе, чѣмъ категоричны. "При данныхъ историческихъ условіяхъ,-- говорить онъ,-- у насъ, напримѣръ, легче, возможнѣе осуществить "неограниченное народное самодержавіе", чѣмъ манифестъ 17-го октября. Уродливый по существу, проектъ "передачи всей земли всему народу" безо всякаго вознагражденія землевладѣльцевъ менѣе утопиченъ, т.-е. легче осуществимъ, нежели умѣренно-радикальный проектъ "принудительнаго отчужденія за справедливое вознагражденіе". Горькое признаніе, не правда ли? Вѣдь это именно и говорили когда-то лѣвые, съ этимъ-то и не хотѣли ни за что согласиться лидеры нашихъ умѣренныхъ! Теперь пришлось согласиться. Теперь г. Трубецкой понимаетъ и то, почему проектъ "соціализаціи" былъ большей движущей силой, чѣмъ профессорско-кадетскій планъ реформы. "Ибо, -- говоритъ онъ, -- первый имѣетъ за себя реальную силу крестьянскихъ массъ, тогда какъ второй представляетъ собою безпочвенную мечту отдѣльныхъ интеллигентскихъ группъ, людей свободныхъ профессій, да тонкаго слоя городской буржуазіи". И это не ново: мало ли трудовъ потратила лѣвая пресса, чтобы втолковать эти элементарныя истины нашимъ высоко-образованнымъ катедеръ-политикамъ!

Какъ бы то ни было, труды эти не пропали даромъ: кн. Е. Трубецкой-таки усвоилъ себѣ, наконецъ, начатки ученія о классовой борьбѣ, и, руководясь ими, довольно сносно начинаетъ разсуждать объ интересахъ и линіи поведенія к.-д. партіи. До того, что многократно писалось людьми лѣваго лагеря, онъ постепенно, "своимъ умомъ доходитъ". Упоминая объ упрекѣ въ "безпочвенности", обращенномъ къ ка-детамъ и справа и слѣва, онъ уже находитъ въ немъ "нѣкоторую долю правды". "Эсъ-эры, трудовики и всѣ вообще народники,-- говоритъ онъ,-- сильны сочувствіемъ крестьянства, эсъ-деки сильны поддержкой значительной части пролетаріата. За консерваторами есть также реальная общественная сила -- землевладѣльцы и чиновничество". Что пасется "крупной промышленности", то "политическая физіономія ея доселѣ остается совершено неопредѣленной, и самое политическое могущество ея весьма проблематично". Что же остается на долю ка-детовъ, октябристовъ, мирнообновленцевъ, прогрессистовъ? Первый сочувствуетъ "тонкій слой" болѣе "демократической городской буржуазіи; еще болѣе "тонокъ" и неопредѣлененъ слой, на который опираются октябристы; а ужъ на что опереться мирнообновленцамъ -- указать "еще труднѣе". Классовой анализъ хоть куда! А выводъ -- самый печальный: "реальной силой у насъ въ данный моментъ могутъ обладать только крайнія теченія... центръ роковымъ образомъ обреченъ висѣть въ воздухѣ".

Спрашивается: какую же "государственную политику" можетъ вести это милое "воздушное созданіе"? Логически мы приходимъ къ тому же "миражу", къ той же призрачной "гирѣ", о которой сорвались горькія слова изъ устъ П. Струве. Г-нъ Трубецкой еще послѣдовательнѣе приходитъ къ меланхолическому выводу: "кто хочетъ благополучно пройти между Сциллой и Харибдой олигархіи и пугачевщины, тотъ долженъ быть временно обреченъ на политическое бездѣйствіе"...

Уйду-ка я въ келью подъ елью,

Стану я въ той келейкѣ жити,

Стану я Бога молити...

Когда же, однако, придетъ конецъ этому бѣгству отъ міра? А тогда, когда образуется "соціальный базисъ правового порядка", когда вырастетъ "тотъ общественный слой, который былъ бы въ состояніи держать на себѣ и питать своими соками прогрессивную общественность", когда отойдетъ въ область прошлаго "слабое, зачаточное пока развитіе тѣхъ среднихъ слоевъ общества, которые могли бы послужить проводниками правовыхъ началъ въ жизнь".

Всѣ пути ведутъ въ Римъ. Все приводитъ къ тоскѣ по малому политическому удѣльному вѣсу "среднезажиточнаго" класса. Разрастись и развернись онъ во всю -- и ка-детскій сверчокъ найдетъ свой шестокъ, перестанетъ сбиваться съ пути истиннаго. "Отсутствіе дѣйствительной силы вынуждаетъ нашъ либерализмъ искать опоры извнѣ; оно дѣлаетъ его зависимымъ отъ сосѣднихъ, болѣе сильныхъ партій. Хроническое тяготѣніе октябристовъ къ правымъ и ка-де-товъ къ лѣвымъ коренится въ одномъ общемъ источникѣ -- въ безсиліи тѣхъ и другихъ".

И г. Трубецкой увидѣлъ, наконецъ, то, что давно бросалось въ глаза. До сихъ поръ ка-деты не имѣли своей идеологіи; они умственно жили тѣмъ, что разжижали, разводили розовой водицей основныя идеи трудовой демократіи: соціализмъ превращали въ катедеръ-соціализмъ, активную политическую дѣятельность -- въ скромное культурничество, аграрный переворотъ -- въ "принудительное отчужденіе съ выкупомъ". Идейная гегемонія "лѣвыхъ" сказывалась и въ поли тикѣ тѣмъ, что порою лѣвые тащили за собою на буксирѣ умѣренныхъ, и, хотя гдѣ-нибудь на сторонѣ, въ Выборгѣ, а все-таки увлекали на неблагоразумные faux pas. Довольно! говоритъ литературная плеяда "Русской Мысли": отвратимъ свои взоры отъ трудовой демократіи; ея все равно отъ "крайнихъ" мы не отвлечемъ; нашъ путь ведетъ насъ къ "среднезажиточнымъ"; сложатся же они когда-нибудь въ болѣе плотную классовую толщу; будемъ идейными предтечами этой грядущей политической силы; создадимъ ей самостоятельную идеологію, которая объявитъ войну на два фронта: направо -- противъ апологетовъ стараго "вотчиннаго государства" и бюрократіи, налѣво -- противъ соціализма и трудовой демократіи!

И "Русская Мысль" уже имѣетъ свои крупныя заслуги въ дѣлѣ созданія самоновѣйшей идеологіи рускаго мѣщанства. Мистическій идеализмъ противъ критическаго реализма, идея Великой Россіи противъ интернаціональной идеи, историко-теоретическое оправданіе капитализма противъ соціалистической теоріи, и цѣлый рядъ другихъ, болѣе частныхъ открытій прекрасно дополняютъ другъ друга. Идейная физіономія будущихъ русскихъ націоналъ-либераловъ выясняется вполнѣ удовлетворительно. Но всего этого мало. Несмотря на свой тончайшій философскій идеализмъ и религіозныя исканія, эта "плеяда" прекрасно понимаетъ, что очень хорошо поднимать голову къ небесамъ -- когда ноги твердо стоять на землѣ. Но гдѣ же эта земля, почва, благодатный черноземъ, который дастъ надежную точку опоры для политической дѣятельности?

Г. Трубецкой нашелъ! Это все тотъ же "мѣщанинъ земледѣлія", это столыпинскій хуторянинъ! Нуженъ "полный переломъ въ народной психикѣ". Для этого "есть одинъ вѣрный способъ -- пріобщить ее къ собственности". Столыпинъ нашелъ этотъ способъ, и его политика сѣетъ надлежащія сѣмена. "Когда растительныя силы исторіи создадутъ у насъ новый типъ экономически- независимаго крестьянина-собственника" -- о, тогда "тѣмъ самымъ создастся недостающій теперь соціальный базисъ для русскаго либерализма".

Теперь становится, я думаю, понятнымъ, почему выразился г. Маклаковъ: "надо бояться, какъ бы намъ эту карту ("ставку на сильныхъ") не побили". Понятно и тяготѣніе нашихъ "ревизіонистовъ либерализма" къ политическому октябризму. Да и какъ же иначе? Какъ бы ни раздражалъ Столыпинъ своими "волевыми импульсами", но можетъ ли встать въ настоящую, серьезную, непримиримую оппозицію къ нему тотъ, кто "виситъ въ воздухѣ" и только отъ столыпинской аграрной политики ждетъ, что она доставитъ его на ноги, на твердую почву?

Политика Столыпина развертываетъ предъ "октябризмомъ будущаго" самыя оптимистическія перспективы. Г-нъ Трубецкой создалъ себѣ въ нѣкоторомъ родѣ, мирнообновленческій марксизмъ на изнанку. Какъ въ вульгаризаціяхъ марксизма капитализмъ самъ роетъ себѣ яму, самъ же и закладываетъ всѣ основы будущаго строя, которому остается только проглотить то, что капитализмъ ему попечительно разжевалъ и въ ротъ положилъ,-- такъ и здѣсь. Роль капитализма выполняетъ г. Столыпинъ. "Старый порядокъ собственными руками готовитъ себѣ гибель. Онъ найдетъ себѣ могилу въ той самой аграрной политикѣ, которая, по мысли нашихъ правящихъ слоевъ, должна послужить ему опорой". Онъ создастъ округленную мелкую собственность "мѣщанъ земледѣлія", но "у насъ, какъ во всемъ мірѣ, она образуетъ собою ядро той независимой общественности, которая послужитъ основой свободныхъ учрежденій". "Въ глазахъ нынѣшняго правительства законъ 9-го ноября, несомнѣнно, одно изъ наиболѣе дѣйствительныхъ орудій въ борьбѣ противъ освободительнаго движенія. Между тѣмъ, въ порядкѣ соціальномъ, имъ полагается первый камень въ основу будущей свободной Россіи". Не бѣда, что это болѣзненный процессъ -- это все "болѣзни роста". "Болѣзнь кончится, когда вырастутъ тѣ новые общественные слои, зародыши которыхъ мы видимъ уже въ настоящемъ". "У насъ, какъ во многихъ другихъ странахъ, свобода зарождается въ нѣдрахъ абсолютизма".

Чѣмъ не пеликанъ, великодушно раздирающій свою грудь, чтобы вскормить собственнымъ мясомъ свое дѣтище? Можетъ быть, долгонько ждать конца діалектическаго превращенія "наиболѣе дѣйствительнаго средства борьбы противъ освободительнаго движенія" въ его собственную противоположность? Ничего, надъ нами не каплетъ. Можетъ быть, вы скажете, что пока солнце взойдетъ, роса очи выѣсть? Это одна изъ болѣзней роста. Можетъ быть, вы просто разсмѣетесь и скажете, что наши "ревизіонисты либерализма" хватаются за столыпинскаго хуторянина, какъ утопающій за соломинку? Но скептицизмъ тутъ неумѣстенъ. Безъ вѣры жить нельзя. Больше вѣрить не во что. Вѣдь статья г. Трубецкого называется "у разбитаго корыта"...

Мы не удивляемся все яснѣе и яснѣе прокидывающемуся октябристскому уклону "Русской Мысли". Мы не удивляемся и тому, что сна сумѣла идейно объединить ка-детовъ съ мирнообновленцами -- Трубецкимъ, Львовымъ. Не удивимся и тогда, когда, наконецъ, удостоитъ страницы этого почтеннаго органа и кто-нибудь изъ октябристовъ, конечно, лѣвыхъ!

Но вотъ чему, казалось бы, можно удивиться. Идейная кампанія, начатая "Русскою Мыслью", кажется, весьма недвусмысленна. Мало того, что она неуклонно ведется въ ней изо дня въ день. Въ свое время та же литературная плеяда выстрѣлила въ читающую публику коллективнымъ манифестомъ -- сборникомъ "Вѣхи", этимъ, едва ли не самымъ яркимъ и откровеннымъ проявленіемъ современной духовной контръ-революціи. И все это нисколько не мѣшаетъ тому, что "Русская Мысль" есть воплощеніе любопытнаго литературнаго союза "вѣховцевъ" съ элементами, когда-то громко аффинировавшими себя совсѣмъ съ другой стороны.

Вотъ, напримѣръ, "троебратство" -- Мережковскій, Гиппіусъ, Философовъ. Не писалъ ли недавно первый изъ нихъ -- и притомъ въ той же самой "Русской Мысли", только другой редакціи: "Русскіе декаденты оказались первыми русскими европейцами, людьми всесторонней культуры, достигшими тѣхъ крайнихъ вершинъ ея, съ которыхъ открываются невидимыя дали будущаго... Ежели теперь вся Россія -- сухой лѣсъ, готовый къ пожару, то русскіе декаденты -- самыя сухія и самыя верхнія вѣтви этого лѣса: когда ударитъ молнія, они вспыхнутъ первыя, а отъ нихъ весь лѣсъ" {"Русская Мысль", 1907 г., No 3.}.

Когда вспыхнетъ лѣсъ, вся "Русская Мысль", какъ мы видѣли, собирается нынѣ поголовно записаться въ добровольную пожарную команду. Какъ же среди этихъ будущихъ пожарныхъ оказались и наши "троебратчики"? Или это "самыя сухія вѣтви"... во всѣхъ смыслахъ этого слова? И прежде всего, въ смыслѣ засохшей смоковницы?

Или вотъ -- Валерій Брюсовъ. Все, что угодно, предпочиталъ онъ "духу серединности", гимны которому неумолчно поетъ "Русская Мысль":

Но ненавистны полумѣры,

Не море, а глухой каналъ,

Ни день, ни ночь, а сумракъ сѣрый,

Ни агора, а общій залъ...

И онъ нынѣ себя, повидимому, недурно чувствуетъ въ литературномъ "общемъ залѣ" для разношерстной компаніи мистиковъ, неоправославныхъ, богоискателей, богоборцевъ, "соборниковъ" вкупѣ и влюбѣ съ откровенными вѣхистами... А вѣдь когда-то не у него ли читали мы въ сборникѣ "Факелы":

Гдѣ вы -- гроза, губящая стихія,

Я -- голосъ вашъ, я вашимъ хмѣлемъ пьянъ,

Зову крушить устои вѣковые,

Творить просторъ для будущихъ сѣмянъ.

* * *

Гдѣ вы -- какъ рокъ, не знающій пощады,

Я -- вашъ трубачъ, вашъ знаменосецъ я,

Зову на приступъ, съ боя брать преграды

Къ святой землѣ, къ свободѣ бытія!

Но тамъ, гдѣ вы кричите мнѣ: "не болѣ!"

Но тамъ, гдѣ вы поете пѣснь побѣдъ,--

Я вижу новый бой во имя новой воли!

Ломать -- я буду съ вами! строить -- нѣтъ!

До настоящихъ аннибаловыхъ клятвъ поднимался этотъ паѳосъ. Но вѣдь рѣчи, г.г. Мережковскій и Брюсовъ, къ чему-то, вѣроятно, обязываютъ. Къ тому ли, чтобы идти "по Вѣхамъ"?

И это въ то время, когда неправда нашей жизни,-- даже Струве это видитъ -- "тяжелыми пластами отлагается въ народной душѣ... какъ національная обида, какъ хроническая рана, какъ язва растущая"...

Или въ ушахъ ихъ не звучатъ слова писанія: "Горе сердцамъ стражливымъ, и рукамъ ослабленнымъ, и грѣшникамъ, ходящимъ на рѣ стези"?

Я. Вѣчевъ.

"Современникъ", кн. VIII , 1911