Предисловие
Когда вышли в свет отдельным изданием очерки автора "О русском самодержавии" {Полное заглавие: "О русском самодержавии" (Москва, 1895). Первоначально были напечатаны в харьковской газете "Южный край" (ноябрь и декабрь 1894 г.), а затем в московском журнале "Русское обозрение" (август и сентябрь 1895 г.).}, один игумен, прочитавши их, сказал:
-- Удивляюсь! Разве можно доказывать, что самодержавие нужно? Что тут доказывать? Это всякий должен и так понимать. Признаете самодержавие -- живите спокойно, никто не тронет; не признаете -- пожалуйте в каторжные работы. Кажется, ясно.
Простодушный монах, сам того не зная, повторял, хотя, разумеется, и не буквально, слова Феофана Прокоповича. Но и Феофан Прокопович написал "Правду о воле монаршей".
Монархический инстинкт -- дело великое, но в наше время, когда все подвергается сомнению, им нельзя довольствоваться. Он должен быть возведен в сознание. Русский человек, вкусивший от древа образованности, должен быть монархистом не только по влечению сердца, по преданию и по привычке, но и по ясно сознанному убеждению. Только тогда он будет вполне застрахован от заразы демократических, республиканских, конституционных и вообще антимонархических веяний, учений и предрассудков. Он будет от них застрахован только в том случае, если постигнет отчетливо и раздельно религиозные основы, мистику, величие, идеалы, всемирно-историческое значение, культурное призвание, политическую необходимость, историческую правду, нравственные основы, природу, особенности, психологию, поэзию и благодетельное влияние русского монархизма.
Короче сказать, выяснение русского политического самосознания составляет одну из главных потребностей русского общества, русской молодежи и русской школы.
Вот соображения, которыми руководился автор, издавая эту книгу.
Главная и, так сказать, центральная работа ее -- этюд, заглавленный вопросом: "Почему Россия может существовать только под властью монархов-автократов?" Все остальные статьи служат дополнением и разъяснением этого этюда и прямо или косвенно примыкают к его содержанию.
Прибавим в заключение, что этот сборник составляет дальнейшее развитие идей, положенных в основу названного труда -- "О русском самодержавии".
Монархи и монархизм Древнего Востока
<...> Когда идет речь о Древнем Востоке, не нужно забывать, что к нему принадлежал и ветхозаветный Израиль, учение которого о царской власти целиком перешло к христианским народам и слилось у них в одно целое с учением Спасителя и апостолов об отношениях верующих к государству.
Как же смотрел ветхозаветный Израиль на своих царей? Это можно видеть из Псалтири, а также из Притчей и Экклезиаста Соломона.
Уже во втором псалме раскрывается то величавое представление, которое имел Израиль о царской власти: "Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное? Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против Помазанника Его? "Расторгнем узы их, и свергнем с себя оковы их". Живущий на небесах посмеется, Господь поругается им. Тогда скажет им во гневе Своем и яростью Своею приведет их в смятение: "Я помазал Царя Моего над Сионом, святою горою Моею"... Итак, вразумитесь, цари; научитесь, судьи земли! Служите Господу со страхом и радуйтесь [пред Ним] с трепетом".
В псалме двадцатом псалмопевец в порыве религиозного восторга так перечисляет благодеяния, которыми Иегова осыпал Своего Помазанника: "Господи! силою Твоею веселится царь и о спасении Твоем безмерно радуется. Ты дал ему, чего желало сердце его, и прошения уст его не отринул, ибо Ты встретил его благословениями благости, возложил на голову его венец из чистого золота. Он просил у тебя жизни; Ты дал ему долгоденствие на век и век. Велика слава его в спасении Твоем; Ты возложил на него честь и величие. Ты положил на него благословения на веки, возвеселил его радостью лица Твоего, ибо царь уповает на Господа и по благости Всевышнего не поколеблется".
Как бы дополнением двадцатого псалма является псалом восемьдесят восьмой, в котором приводятся слова, сказанные Богом в видении Своему святому: "...Я обрел Давида, раба Моего, святым елеем Моим помазал его. Рука Моя пребудет с ним, и мышца Моя укрепит его. Враг не превозможет его, и сын беззакония не притеснит его. Сокрушу пред ним врагов его и поражу ненавидящих его. И истина Моя и милость Моя с ним, и Моим именем возвысится рог его. И положу на море руку его, и на реки -- десницу его. Он будет звать Меня: "Ты отец мой, Бог мой и твердыня спасения моего". И Я сделаю его первенцем, превыше царей земли, вовек сохраню ему милость Мою, и завет Мой с ним будет верен. И продолжу вовек семя его, и престол его -- как дни неба. Если сыновья его оставят закон Мой и не будут ходить по заповедям Моим; если нарушат уставы Мои и повелений Моих не сохранят: посещу жезлом беззаконие их, и ударами -- неправду их; милости же Моей не отниму от него, и не изменю истины Моей".
Называя царей богоизбранного народа, помазанных на царство по повелению Самого Бога, Его Христами, или Помазанниками (I Цар 12:3, 5; 24:7 и др.), Ветхий Завет уподобляет всех царей (очевидно, ввиду их широкой власти) земным богам. Это видно из псалма восемьдесят первого, исполненного, подобно всем другим псалмам, дивной красоты и силы. В этом псалме, наряду с угрозами царям, мы находим поэтически выраженное учение об их обязанностях и о божественном происхождении власти:
"Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд: доколе будете вы судить неправедно и оказывать лицеприятие нечестивым? Давайте суд бедному и сироте; угнетенному и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и нищего, исторгайте его из руки нечестивых. Не знают, не разумеют, во тьме ходят; все основания земли колеблются. Я сказал: вы -- боги, и сыны Всевышнего -- все вы; но вы умрете, как человеки, и падете, как всякий из князей. Восстань, Боже, суди землю; ибо Ты наследуешь все народы".
В этом псалме говорится обо всех царях без исключения, а следовательно, и об языческих. Все они именуются (конечно, иносказательно) богами и сынами Всевышнего, и все они призываются к служению высоким идеалам справедливости и милосердия; о том же, как ветхозаветный Израиль смотрел на своих, Богом избранных, царей, можно видеть из десятой главы первой Книги Царств: "И взял Самуил сосуд с елеем и вылил на главу его (Саула), и поцеловал его, и сказал: вот, Господь помазывает тебя в правителя наследия Своего (в Израиле), и ты будешь царствовать над народом Господним и спасешь их от руки врагов их... " Древние евреи видели в своих царях правителей наследия Божия -- правителей царства, которое принадлежало Богу и руководилось в делах своих волею Иеговы.
Переходим к Притчам Соломона и к его же Экклезиасту. Начинаем с тех изречений о царской власти, которые встречаются в Притчах:
"Глас царя -- как бы рев льва; кто раздражает его, тот грешит против самого себя". Этими словами Соломон хотел обрисовать значение царя как судии: нарушающий злыми делами волю царя навлекает на себя неминуемую опасность кары, ибо, как говорится далее, "царь, сидящий на престоле суда, разгоняет очами своими все злое". В этом заключается одна из главных его обязанностей. "Мудрый царь выведет нечестивых и обратит на них колесо".
Двадцать первая глава Притчей открывается следующим изречением: "Сердце царя -- в руке Господа, как потоки вод: куда захочет, Он направляет его". На веровании, выраженном в этих словах, основывалось нравственное обаяние еврейских царей. На нем держалось нравственное обаяние всех христианских монархий.
В начале двадцать пятой главы Притчей говорится опять-таки о сердце царевом: "Слава Божия -- облекать тайною дело, а слава царей -- исследывать дело. Как небо в высоте и земля в глубине, так сердце царей -- неисследимо". В этих словах заключается назидание и для царей, и для подданных. Царям советуется ничего не решать под влиянием минуты, подданным внушается уважение и доверие к велениям царской власти. Далее следует указание на тот вред, который приносят стране и государю нечестивые советники.
Вот некоторые другие изречения Притчей Соломона о царях и об их призвании: "В устах царя -- слово вдохновенное; уста его не должны погрешать на суде"; "Мерзость для царей -- дело беззаконное, потому что правдою утверждается престол"; "Приятны царю уста правдивые, и говорящего истину он любит"; "Царский гнев -- вестник смерти {Ср. пословицу "Гнев Царя -- посол смерти". <...>}; но мудрый человек умилостивит его"; "В светлом взоре царя -- жизнь, и благоволение его -- как облако с поздним дождем" (16:10-16); "Благоволение царя -- к рабу разумному, а гнев его -- против того, кто позорит его" (14:35); "Гнев царя -- как рев льва, а благоволение его -- как роса на траву" (19:12).
В Экклезиасте говорится о царях только в двух главах: в восьмой и в десятой: "...слово царское храни, и это ради клятвы пред Богом". В этом изречении выражена та самая мысль, которая заключается в требовании апостола относительно повиновения царям не только за страх, но и за совесть. С точки зрения Экклезиаста, неуважение к царской власти составляет не только преступление, но и грех. "Не спеши уходить от лица его, -- говорит Экклезиаст далее, -- и не упорствуй в худом деле; потому что он, что захочет, все может сделать. Где слово царя, там и власть; и кто скажет ему: "Что ты делаешь?"" (8:2-4). "Даже и в мыслях твоих не злословь царя..." (10:20), -- замечает Соломон, дающий в только что приведенных изречениях сжатый, но ясный очерк политического и нравственного значения неограниченной монархии. Соломон как бы разъясняет при этом смысл слов Господа в 104-м псалме: "...не прикасайтесь к помазанным Моим".
Из сделанного нами обзора того, чему учили о царской власти Давид и Соломон, видно, что их взгляды на монархические начала ничем не отличаются от христианских по существу, и если уступают им, так разве только в ясности и полноте воззрений.
* * *
В том, что люди Древнего Востока имели твердо сложившиеся убеждения насчет монархических начал и не бессознательно подчинялись им, не может быть сомнения. Правда, к нам не дошло от них ни одного политического трактата, но это вовсе не значит, чтобы политическая мысль была погружена в Древнем Востоке в беспробудный сон. Священные книги китайцев, законы Ману, Ветхий Завет доказывают противное. В них нет обширных рассуждений о монархическом правлении, но в них тем не менее есть совершенно достаточный материал для того, чтобы составить понятие, как смотрел Древний Восток на власть, какие он к ней предъявлял требования и возлагал на нее надежды.
Заметки о монархических началах
I
Говорят, что единовластие и свобода -- два понятия, диаметрально противоположные и взаимно друг друга исключающие. Это совершенный предрассудок.
Конечно, самодержавие не может ужиться ни с парламентаризмом, ни с господством "его величества большинства". Но понятие свободы нельзя отождествлять ни с тем, ни с другим. Самодержавие не только не мертвит свободы, а всецело держится на ней.
Там, где царят представительные учреждения, царит власть большинства, игу которого меньшинство не может не подчиняться, ибо на стороне большинства сила. Власть представительных учреждений опирается на право избирателей. Посягнуть на нее -- значит задеть толпу, заинтересованную в поддержании порядков, дающих ее мнениям политический вес и даже решающий голос. Устойчивость представительных учреждений держится, таким образом, на притязаниях массы избирателей. Говорить при таких условиях о свободном подчинении народному представительству всех и каждого весьма рискованно, хотя бы уже по тому одному, что с желаниями той части населения, которая не пользуется избирательными правами, никто не считает нужным справляться. На все это мы указываем с целью выяснить, что всякая демократия имеет множество защитников, всегда готовых отстаивать ее по чисто эгоистическим соображениям. То же самое можно сказать и об аристократии. Но этого нельзя сказать о неограниченных монархиях.
Неограниченные монархии прочно держатся лишь на свободном подчинении народа властелину. В поддержании и сохранении единовластия непосредственно и лично заинтересован, по-видимому, лишь один монарх. Чем же объясняется, что миллионы людей беспрекословно подчиняются воле одного человека? Чем объясняется, что одним мановением его руки и одним росчерком его пера двигаются полки и решаются самые сложные государственные вопросы? Это послушание будет казаться непонятным тому, кто вздумает выводить его из покорности, основанной на страхе. Один не может поработить множества, но он может сосредоточить в своих руках несокрушимую власть, если народ добровольно подчиняется ей, если он смотрит на нее не как на гнет, а как на благодетельную и зиждительную силу, которою должен дорожить каждый. Вот почему нет формы правления, более устойчивой при одних обстоятельствах и менее устойчивой при других, чем неограниченная монархия. Неограниченные монархии, опирающиеся на любовь и преданность всего народа, без различия богатых и бедных, знатных и незнатных, образованных и простецов, покоятся на незыблемых основах. Неограниченные монархии, не имеющие опоры в сердцах и умах подданных, построены на песке и могут рухнуть от первого, самого ничтожного толчка. Этим объясняются тысячелетнее существование одних монархий и мгновенные крушения других. Тирания нигде и никогда не могла долго держаться, ибо тираны, как бы ни была велика их власть, всегда слабее народа, но нигде у тирании нет такой шаткой почвы под ногами, как в монархиях, ибо что значит один в сравнении с многомиллионным населением, которое он восстановит против себя? Отсюда сам собою является вывод, что свобода и самодержавие не идут вразрез друг с другом. Самодержавие может быть жизненно и сильно только там, где оно утверждено на свободном признании народа, на убеждении народа в его необходимости.
II
Против нашего мнения о том, что неограниченная монархия может прочно держаться лишь в свободном признании и свободном подчинении народа, нам, быть может, укажут на тиранов, приводимых обыкновенно как типичные образцы тех злоупотреблений, до которых могут доходить полномочные монархи. "А Иоанн Грозный?" -- скажут нам.
Едва ли есть в истории столь загадочное и мало понятое лицо, как Грозный. Одни историки считают его сумасшедшим или чудовищем, человеком ничтожным по уму и характеру, другие видят в нем одного из даровитейших русских царей, дальновидного и много сделавшего государя, достойного уважения и признательности потомства, несмотря на все свои пороки. Костомаров представлял себе Иоанна Грозного каким-то зверем, Соловьев -- предтечей Петра Великого, Бестужев-Рюмин -- идеалом славянского монарха. Очевидно, что нравственный облик Иоанна далеко не разъяснен еще, поэтому ссылаться на Грозного как на неопровержимый довод против неограниченной монархии никак нельзя. Петр Великий и русские историки XVIII века (например, князь Щербатов) были самого высокого мнения об Иоанне и о его государственных заслугах. В этом отношении они сходились с той точкой зрения на Грозного, которая проявляется в русской народной поэзии: в былинах, песнях, сказках и легендах о Грозном. Первая попытка сделать из Грозного кровожадного мучителя принадлежала Карамзину, но ему не удалось объяснить характер Иоанна; вместо одного Иоанна у него явилось два совершенно различных человека, из которых один представляет соединение всех доблестей и добродетелей, а другой -- олицетворение жестокости и разврата. По Карамзину выходит, что Иоанн был великим царем, пока наслаждался семейным счастьем с Анастасией, и сделался извергом с тех пор, как потерял ее. Иоанн Карамзина не живое лицо, а сплошное психологическое противоречие. Уже это одно наводит на мысль, что Карамзин идеализировал первую половину царствования Грозного и наложил слишком густые тени на вторую. Его ошибка заключалась в том, что он принял на веру все, что писали о Грозном его злейший враг изменник Курбский, а также и такие предубежденные против Грозного иностранцы, как Таубе и Крузе. Изменив Иоанну и перейдя на польскую службу, они всячески старались очернить его и не внушают к себе доверия. Судить об Иоанне по рассказам Курбского или Крузе -- то же самое, что судить об Императоре Николае Павловиче по рассказам "Колокола" или "Полярной звезды" Герцена. Что побудило Карамзина отнестись к Иоанну с явно предвзятою мыслью беспощадного обвинителя? Нам думается, что Карамзин имел в виду не историческую истину, когда писал девятый том своей "Истории", и не строгую критику источников, а задачи публициста. Громя Иоанна, он хотел пригвоздить к позорному столбу произвол, насилие и злоупотребления властью со стороны монархов, показать на деле, как ужасен может быть приговор истории. Нужно помнить, что Карамзин писал свою "Историю" под впечатлением воспоминаний о временах Императора Павла. Наука поколебала выводы Карамзина о Грозном. Но если даже принять взгляд Карамзина, то и тогда нельзя смотреть на Грозного как на тирана, которому русский народ подчинялся из страха и в силу рабских инстинктов. Нужно отличать благодеяния, приносимые той или другой формой правления, от увлечений и ошибок представителей власти. Это прекрасно понимали наши предки и дорожили неограниченной монархией, несмотря на временные уклонения своих царей от их высокого призвания. Карамзин ставил это нашим предкам в великую заслугу. Невинных жертв Грозного, безропотно погибавших на плахах и в пытках, он прославлял наряду с героями Древнего Рима и Древней Греции: "В смирении великодушном страдальцы умирали на Лобном месте, как греки в Фермопилах, за Отечество, за веру и верность, не имея и мысли о бунте". Карамзин думал, что люди, гонимые Грозным, сознательно жертвовали собой для поддержания тишины и порядка в государстве и свободно подчинялись вспышкам "венчанного гнева", ибо понимали, что России не было спасения без самодержавия. Поэтому-то они не посягали ни на жизнь Грозного, ни на его неограниченную власть. Граф Алексей Толстой дал в художественной форме разгадку обаяния, всегда окружавшего Иоанна в глазах русских. Мы разумеем монолог Бориса Годунова из драмы "Смерть Иоанна Грозного" в сцене совещания бояр об избрании царя на место Иоанна, задумавшего удалиться в монастырь. Убеждая бояр бить челом Иоанну, чтобы он не оставлял трона, Годунов говорит:
Бояре, можно ль при такой невзгоде,
При горестном шатанье всей Руси,
О перемене думать государя?
Положим, вы такого б и нашли,
Который был бы по сердцу всей Думе, --
Уверены ли вы, что и народ
Его захочет? Что угоден будет
Он всей земле? А если, невзначай,
Начнутся смуты? Что тогда, бояре?
Довольно ли строенья между нас,
Чтобы врагам, и внутренним и внешним,
Противостать и дружный дать отпор?
Великая в обычае есть сила;
Привычка людям -- бич или узда;
Каков ни будь наследственный владыка,
Охотно повинуются ему;
Сильнее он и в смутную годину,
Чем в мирную новоизбранный царь.
Полвека будет, что Иван Василич
Над нами государит. Гнев и милость
Сменялись часто в этот длинный срок,
Но глубоко в сердца врастила корни
Привычка безусловного покорства
И долгий трепет имени его.
Бояре! Нам твердыня это имя!
Мы держимся лишь им.
Давно отвыкли
Собой мы думать, действовать собой;
Мы целого не составляем тела;
Та власть, что нас на части раздробила,
Она ж одна и связывает нас;
Исчезни власть -- и тело распадется!
Единое спасенье нам, бояре,
Идти к царю не медля, всею думой,
Собором целым пасть к его ногам
И вновь молить его, да не оставит
Престола он и да поддержит Русь!
Вот в силу каких соображений русские люди думали, что лучше перенести невзгоды грозного правления, чем восстать против Иоанна или хотя бы воспользоваться его готовностью отречься от короны. Они знали, что народ свободно повинуется своему владыке и что государство держится лишь его властью. Если бы в народе не было такого убеждения, неограниченная монархия в России давно рухнула бы.
Как бы то ни было, указывать на Иоанна Грозного как на аргумент против самодержавия не приходится. Не приходится также придавать большого значения ссылкам и на других монархов-тиранов.
Не забудем, что государей-тиранов насчитывается в истории очень мало, зато государей, оставивших по себе добрую память, было очень много. Между ними можно указать в каждой стране на целый ряд гениальных реформаторов, великих умов и великих характеров. Наследственные и неограниченные монархии предполагают людей, предназначенных к верховной власти, к высоким замыслам и к славным делам, и Шиллер понял это, вложив в уста юноши Дона Карлоса, сына Филиппа II Испанского, следующие слова:
...Двадцать третий год,
И ничего не сделать для потомства!
Я пробудился, встал; призванье к трону
Стучит в груди, как строгий кредитор,
И будит силы духа; все мгновенья,
Утраченные прежде, громко, звучно
Ко мне, как чести долг святой, взывают.
Настал он, тот великий миг, когда
Мир от меня стал требовать уплаты:
Меня зовет исторья, слава предков
И громкий зов молвы тысячеустной.
Настало время отворить мне славы Широкие ворота.
Вот какие мысли и замыслы таятся в умах и сердцах неиспорченных юношей, предназначенных носить корону! Неудивительно, что из них вырабатываются тираны лишь в редких, исключительных случаях. "Испытывая в течение веков гнет самовластия в единичном и олигархическом правлении и не замечая, что пороки единовластия суть пороки самого общества, которое живет под ним, люди разума и науки возложили всю вину бедствия на своих властителей и на форму правления и представили себе, что с переменой этой формы на форму народовластия или представительного правления общество избавится от своих бедствий и от терпимого насилия. Что же вышло в результате? Вышло то, что mutato nomine (изменив имя. -- Сост.) все осталось, в сущности, по-прежнему, и люди, оставаясь при слабостях и пороках своей натуры, перенесли на новую форму правления все прежние свои привычки и склонности" ("Московский сборник", издание К. П. Победоносцева).
Если бы публицисты-антимонархисты не упускали из виду, что пороки единовластия суть пороки самого общества, они не придавали бы ссылкам на тиранов решающего значения при обсуждении светлых и темных сторон монархических начал.
III
Существует мнение, что всякая неограниченная монархия есть, в сущности, не что иное, как деспотия, господство чистейшего произвола. С этой точки зрения судят иные и о русском самодержавии. Ошибочность этой точки зрения очевидна. Произвол может быть возведен в систему лишь там, где не существует ни определенных законов, ни правительственных учреждений, ни исторически сложившихся обычаев. Деспотии возможны лишь у народов, стоящих на самом низком уровне культуры. В больших и сколько-нибудь цивилизованных государствах немыслимо существование деспотизма как постоянного и нормального порядка вещей. На это указывал еще Вольтер, восставая против огульного причисления монархий Древнего Востока к типу деспотий. И Вольтер был прав. Как яркий образчик чистой деспотии приводится обыкновенно государство, основанное Чингисханом, но и у татар были свои понятия о правах и обязанностях хана; а там, где существуют обязанности, нет и не может быть произвола, возведенного в принцип. Напомним порядок возведения татарских ханов на престол. "При возведении нового хана на престол, -- по свидетельству Плано Карпини, -- вельможи, положа перед ним меч, говорили: "Мы хотим, просим, приказываем, чтобы ты владел всеми нами" -- хан спрашивал: "Если вы хотите, чтобы я владел вами, то готов ли каждый из вас исполнять то, что я прикажу, приходить, когда позову, идти туда, куда пошлю, убивать того, кого велю?" На это они отвечали: "Готовы". "Если так, -- продолжал хан, -- то впредь слово уст моих да будет мечом моим!" Наконец его сажали на войлок и говорили, что в случае хорошего управления он будет счастлив, а в случае дурного у него не будет и войлока, на котором он сидит. Все мог сделать хан, только не мог отменить Ясы Чингисхана!" (Бестужев-Рюмин. Русская история. I. 280). В Ясах заключались важнейшие уголовные законы и постановления относительно духовенства и веротерпимости, составлявшие у татар краеугольный камень их законодательства. Итак, с приговорами насчет деспотического характера тех или других монархий нужно действовать осмотрительно. Каждый государь стремится упрочить свою власть на незыблемых началах, деспотический же режим является прямым отрицанием всякого порядка и, будучи применен на обширной территории, ведет за собой разложение государства на его составные части, непомерное возвышение областных правителей и падение династии. Монархическое начало по природе своей враждебно деспотизму, а не родственно с ним. Монархии основаны на единовластии, единовластие же может держаться прочно и долго лишь в том случае, если будет пользоваться нравственным авторитетом, немыслимым без высоких и разумных целей и приемов. Смешивать русское самодержавие с деспотизмом -- значит впадать в грубейшее заблуждение, ибо дух русского самодержавия состоит в поддержании и утверждении справедливости и законности, а не в отрицании их. Граф Сперанский в "Руководстве к познанию законов" верно замечал: "Слово " неограниченная власть " означает, что никакая другая власть на земле, власть правильная и законная, ни вне, ни внутри Империи, не может положить пределов верховной власти Российского Самодержца. Но пределы власти, им самим поставленные извне государственными договорами, внутри словом Императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны. Всякое право, а следовательно и право самодержавное, потолику есть право, поколику оно основано на правде. Там, где кончается правда и где начинается неправда, кончается право и начинается самовластие. Ни в каком случае самодержец не подлежит суду человеческому, но во всех случаях он подлежит, однако же, суду совести и суду Божию".
IV
В сонете Пушкина "Поэту" заключается целый ряд глубоких мыслей о призвании монархов. Истолковывая это стихотворение, наша критика упускала из виду его политическое значение, а между тем гениальный сонет, если вчитаться в него, оказывается одним из ярких проявлений нашего национального самопознания относительно самодержавия:
Поэт! не дорожи любовию народной!
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
* * *
Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
* * *
Они в самом себе. Ты сам свой высший суд.
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
* * *
Доволен? Так пускай толпа его бранит,
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.
Все, что говорит Пушкин о поэте, он говорит и о царе, и наоборот. Поэта Пушкин уподобляет царю и царя поэту и на этом уподоблении основывает все свои выводы и советы.
Что же советует Пушкин царям-самодержцам?
Он им советует, прежде всего, не дорожить любовию народной, и в этом совете нужно видеть не апологию деспотизма, а самое возвышенное представление об идеалах монархии. Там, где господствуют представительные учреждения, все государственные дела предрешаются большинством избирателей, голосом толпы и ее мимолетным настроением. Вот почему даровитейшие вожаки парламента полагают все свое честолюбие в приобретении популярности, в умении подлаживаться ко вкусам современников. Самодержцам ни к чему добиваться популярности. Они уронили бы себя, если бы полагали свою задачу в угождении толпе, или, как сказал бы Достоевский, улице. Творя великое дело истории, монарх должен думать не о близоруком и пристрастном суде современников, а о нелицеприятном и строго взвешенном суде потомства. Если бы великие реформаторы руководствовались мнениями недальновидного большинства, они ничего не сделали бы. Иоанн Грозный графа А. Толстого говорит Борису Годунову:
Как прибыльней для царства моего,
Так я чиню, и не печалюсь тем,
Что скажет тот иль этот обо мне!
Не на день я, не на год устрояю
Престол Руси, но в долготу веков;
И что вдали провижу я, того
Не видеть вам куриным вашим оком.
Монархия, имеющая нравственное право сказать о себе нечто подобное, смело может с одинаковым равнодушием относиться и к минутному шуму похвал, и к суду глупцов, и к смеху холодной толпы:
Ты царь: живи один.
Пушкин, конечно, был далек от мысли советовать монархам вести замкнутую жизнь, чуждую семейных радостей и общения с людьми. Он хотел сказать, что монархи не должны уклоняться от нравственной ответственности за принимаемые решения, не должны быть орудиями своих слуг и советников.
Идеалом Пушкина был не такой монарх, который царствует, но не управляет, а монарх, составляющий душу государства, монарх с твердым и решительным характером и с политической инициативой. Такой монарх неизбежно должен жить один в важные минуты своей жизни, ибо он видит дальше окружающих его людей и смотрит на себя как на Помазанника, сердце которого в руке Божией. Истинный смысл слов "живи один" разъясняется дальнейшими словами сонета:
...Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум.
Пушкин называет дорогу поэтов и царей свободной дорогой и советует им идти этой дорогой, следуя указаниям свободного ума.
Нельзя не остановиться на этом двукратно повторенном эпитете "свободный". В этом эпитете скрывается глубокая политическая мысль.
Ни президенты республик, ни парламентские вожаки не могут идти путем свободы и внимать голосу свободного ума. Они находятся в зависимости от избирателей и палат, от своих политических друзей и единомышленников. Они не могут усовершенствовать плоды любимых дум, не обращая внимания на увлечения и предрассудки общественного мнения. Они поневоле должны считаться с ним, ибо оно связывает их по рукам и ногам. Суд глупцов и смех толпы холодной имеет для них громадное значение, так как им необходимо иметь на своей стороне большинство голосов, а большинство нигде и никогда не состоит из избранных умов, из талантов и представителей доблестей. Только цари могут идти царским путем, только их дорога может быть названа свободною -- свободною от необходимости сводить партийные счеты, применяться ко взглядам сильных мира сего, подлаживаться ко вкусам людей, ничего не смыслящих в делах правления. Пушкин называет дорогу полномочных царей свободною потому, что они имеют неограниченную власть и сами составляют свой высший суд. Им не нужно наград, они строже всех оценивают свои труды и полагают свое нравственное удовлетворение лишь в сознании исполненного долга и в осуществлении замыслов, направленных ко благу народному. Дорога царей свободна потому, что они не знают никаких ограничений своей власти, кроме ответственности перед Богом, перед историей и перед своей совестью. На земле кроме монархов-самодержцев не может быть политически свободных людей (мы говорим в данном случае о внешней свободе), ибо каждый гражданин связан тысячами законов, которым он должен подчиняться, хотя бы и находил их вредными. Только неограниченные монархи могут изменить и отменить законы во всякое время.
Свободному человеку свойственно иметь и свободный ум -- свободный от партийных, сословных и узкоэгоистических соображений и предрассудков, и Пушкин подчеркнул это, уподобив художественное творчество поэта политическому творчеству царя.
Идея сонета сводится к тому, что свобода одинаково необходима как для поэта в сфере искусства, так и для самодержца в государственной деятельности. Пушкин понимал, что самодержавие зиждется на свободе и что этого никак нельзя сказать о других формах правления, основанных на недоверии к нравственному достоинству человека и на боязни предоставить полную свободу кому бы то ни было.
Нужно ли говорить, что Пушкин, обращаясь к поэту, разумел прежде всего самого себя? Когда он сравнивал себя с царем, в его воображении, несомненно, рисовался образ Императора Николая Павловича или Петра Великого.
V
Все, что говорится против неограниченной монархии, прекрасно выражено в "Юлии Цезаре" Шекспира, в знаменитой сцене между Кассием и Брутом, между Кассием, задумавшим убийство Цезаря из личного честолюбия, и республиканцем Брутом, беззаветно любящим Цезаря как человека и ненавидящим его как тирана. В зажигательных речах Кассия мастерски сгруппировано все, что может быть сказано против цезаризма с нравственной точки зрения:
Кассий
Не знаю я, каков твой взгляд на жизнь,
Как на нее другие смотрят люди,
Но уж, по-моему, гораздо лучше
Совсем не жить, чем жить и трепетать
Пред существом таким же, как и я.
Мы родились свободными, как Цезарь.
Мы пищею такою же питались
И можем холод выносить, как он.
Я помню, раз в день бурный и ненастный,
Когда кипел и волновался Тибр,
Плеща волной о берега, мне Цезарь
Сказал: "Осмелишься ль ты, Кассий,
Со мною в воду броситься теперь
И переплыть к той точке?" О, клянусь,
Не раздеваяся, как был, я поплыл
И звал его с собой; поплыл и он.
Поток ревел, мы с ним боролись долго,
С усилием сквозь волны пробиваясь
Против течения; но на глубине
Вдруг Цезарь вскрикнул: "Кассий, помоги мне!"
И как Эней, великий предок наш,
На плечах вынес старого Анхиза
Из Трои, пламенем объятой, я
Из тибрских волн спас Цезаря, и он
Теперь стал богом, между тем как Кассий
Остался тем же существом ничтожным
И спину гнет пред Цезарем, а тот
Лишь головой ему слегка кивает.
В Испании горячкой он страдал;
Когда же приходил ее припадок,
Я видел, как дрожал он, этот бог,
Дрожал, в лице меняяся от страха;
Глаза, которых взгляд один теперь
Людей благоговеньем наполняет,
Теряли блеск свой; он стонал и охал,
И языком, которого слова
Так жадно ловят римляне теперь,
Записывая их и замечая,
Он лепетал: "Титиний, дай мне пить!"
Как будто девочка больная. Боги!
И этот слабый человек достиг
Такой великой силы; и один
Владеет пальмой первенства над миром!
(Клики. Звуки труб.)
Брут
Опять всеобщий клик! Должно быть, это
В честь Цезаря: там сыплют на него
Какие-либо новые титулы.
Кассий
Он тесный мир перешагнул, подобно
Колоссу; мы же, маленькие люди,
Проходим под пятой его, ища
Себе могил бесславных где-нибудь.
Но люди иногда бывают властны
В своей судьбе, и часто, милый Брут,
Виной не звезды наши, а мы сами
Напрасною покорностью своей.
Вот Брут и Цезарь! Цезарь. Что такое
Есть в этом Цезаре и почему
Сильнее это имя раздается,
Чем имя Брута? Напиши их рядом -
Названье "Брут" прекрасно точно так же;
Произнеси -- звучит оно не хуже.
Взвесь -- тот же вес в обоих именах;
Попробуй ими заклинать -- и Брут
Тень вызовет так точно, как и Цезарь.
Теперь во имя всех богов спрошу я:
Какою пищею питался Юлий,
Что так он возвеличился над нами?
Век жалкий, ты унижен, посрамлен!
Рим, ты утратил благородство крови!
Ну слыхано ль, со времени потопа,
Чтоб век был полон именем одним?
Когда могли сказать о Риме люди,
Что в нем один лишь человек живет?
Да Рим ли это, полно? Если так,
Не много ж места в нем! А между тем
И ты, и я -- мы от отцов слыхали:
Жил Брут когда-то; он бы не стерпел,
Чтоб в Риме был такой владыка.
Враги монархических начал твердо убеждены, что доводы Кассия имеют неотразимую силу не только против цезаризма, но и против наследственной неограниченной монархии. В этом они жестоко ошибаются, ибо основная мысль Кассия сводится к тому, что цезаризм унизителен для его достоинства, но самодержавная власть, полученная по закону и в силу рождения, ни в ком не может возбуждать ни зависти, ни соперничества, ни чувства горечи. Неограниченная наследственная монархия представляет форму правления, одинаково безобидную и для бедных, и для богатых, и для знатных, и для простых, и нимало не оскорбляет самолюбия и гордости подданных.
Доказать все это очень нетрудно.
Всякая власть по существу своему тяготит тех, кому суждено ей повиноваться. Она переносится безропотно лишь тогда, когда не возбуждает со стороны всех или, по крайней мере, громадного большинства никаких сомнений и приемлется как нечто неизбежное и благое. Вот почему лишь та власть не вызывает против себя ненависти, которая зиждется на доверии и любви. Ни аристократии, ни демократии не могут быть построены на этих двух столь надежных краеугольных камнях, ибо ничто не переносится людьми с такою неохотой, как подчинение верховной власти, вверенной таким же подданным, как и все другие. Бедняк всегда будет тяготиться таким режимом, который ставит его в зависимость от богатых и родовитых людей и преграждает ему дорогу к почестям и влиянию. Гнет демократического большинства столь же мало может рассчитывать на сочувствие порабощенного меньшинства, как и владычество аристократии на преданность народа. Какого бы уважения ни заслуживали по своим личным качествам носители власти в республиках и конституционных государствах, они всегда будут возбуждать затаенную вражду у энергичных и неглупых людей, считающих себя способными к крупным ролям на жизненном поприще. Отсюда постоянная борьба за власть, отсюда же недоброжелательное отношение к власти, систематическое желание принизить ее, недолго оставлять в одних руках. С первого раза может показаться странным, что самые крайние социалистические и анархические теории свирепствуют именно там, где существует широкая политическая свобода, которая еще не так давно считалась у нас бесподобным предохранительным клапаном от революционных взрывов. В этом явлении, если вдуматься в него поглубже, нет ничего удивительного. Во времена Цезаря был один Кассий, теперь же имя Кассиев -- легион, и каждый из них не считает себя хуже Цезаря. Могут ли они безропотно повиноваться ему? А если Кассий не может безропотно повиноваться Цезарю, то уж, конечно, он не будет повиноваться власти каких-нибудь буржуа или демагогов, на которых привык смотреть сверху вниз.
Наследственный самодержец стоит на такой недосягаемой высоте, окружен ореолом такого мистического величия, такой необъятной власти и такой поэзии, что он ни в ком не может возбуждать зависти. В сравнении с ним и Крезы, и нищие, и сильные, и безвестные люди одинаково равны, ибо их права, их материальные средства и их заслуги одинаково меркнут в сравнении со значением монарха, его средствами и его обаянием.
Кассий завидовал Цезарю, потому что считал его не лучше себя и не находил оправданий его возвышению. Он видел в нем выскочку и зазнавшегося честолюбца, захватившего власть всеми правдами и неправдами. Наследственный самодержец не вызвал бы у Кассия вражды. Наследственный самодержец царствует не потому, что полагает себя даровитее других и ставит себя на пьедестал, как лучшего из граждан. Он царствует потому, что был сначала наследником престола, предназначенным к короне самим Провидением или судьбой (выражайтесь, как хотите). Он не добивался власти, а принял ее, принял не для того, чтобы упиваться ее прелестями, а для того, чтобы не колебать установившейся системы престолонаследия. Наследственные самодержцы воцаряются, не затрагивая ничьего самолюбия и никому не преграждая дороги к верховной власти, ибо в монархиях могут мечтать о ее захвате лишь те люди, которые впадают в безумие, известное в психиатрии под именем мании величия.
Власть цезарей признается более или менее охотно лишь до тех пор, пока они переходят от победы к победе, пока они поражают народ своим гением, своей славой и своими успехами. Но и их успехи не особенно внушительно действуют на Кассиев. Наследственным самодержцам народ повинуется не в силу их личных доблестей, а из уважения к представляемому ими монархическому началу, которое сохраняет свое значение не только тогда, когда на престоле восседает гениальный человек, но и тогда, когда государство управляется именем ребенка или слабой женщины, в которых не может попасть ни один из сарказмов Кассия.
Вот почему и можно сказать, что неограниченная монархия должна быть признана такой формой правления, которая столь же мало посягает на человеческое достоинство, как и на свободу, ибо наследственный самодержец есть государь, олицетворяющий
...Образ земского великого царя,
Пред коим все равны -- с вельможи до псаря,
И к коему от всех доступны челобитья...
Такому царю нельзя завидовать, с таким царем нельзя соперничать его подданным. Власть такого царя не может возбуждать в народе враждебных чувств, ибо она не ложится тяжким бременем на население и переносится легко, как власть любящего, заботливого, доброго и умного отца.
О некоторых ложных взглядах на русский государственный строй
Русская образованность и русский царизм. -- его будущность. -- он развивается все более и более. -- самобытность русской неограниченной монархии. -- сознательность русского политического творчества. -- Попытки ограничения царской власти в России. -- оппозиция русскому самодержавию и его критики. -- об одном изречении в романе Тургенева "дым".
I
Есть мнение, будто неограниченная монархия может существовать только у малообразованных народов.
Это мнение ни на чем не основано.
Разве монархические привязанности и монархические убеждения могут быть только у людей мало образованных? Но как же быть с теми знаменитыми мыслителями, поэтами и писателями, которые проповедовали монархические начала? Как быть в таком случае с Карамзиным, братьями Аксаковыми, Катковым, Пушкиным, Шекспиром и т. д.? Разве они были менее образованны, чем члены Общества соединенных славян, составлявшие крайнюю левую декабристов? Разве Глинка, написавший " Жизнь за Царя ", был менее образован, чем "композиторы", клавшие на музыку разные революционные песни?
Та или другая форма правления определяется не только числом образованных или ученых людей в стране, а целым рядом исторических, бытовых и иных условий.
Пока Древний Рим был мало образован, он управлялся республиканским режимом, когда же он сделался центром всей древней цивилизации, он подчинился императорской власти. Германия, далеко не утратившая уважение к монархическому принципу, гораздо образованнее южноамериканских республик, а Китай уж, конечно, гораздо образованнее республики Либерии.
Вообще только люди, зараженные политическими предрассудками, могут воображать, будто образованные народы управляются посредством республиканского аппарата и представительных учреждений, а необразованные -- монархами.
В теперешней России процент грамотных людей, конечно, больше, чем в Новгороде времен Ганзы. И что же? Теперешняя Россия управляется самодержавными монархами, а в Новгороде времен Ганзы были и выборные князья, и вече.
Нет никакого основания думать, что развитие монархических начал находится в противоречии с распространением образования.
В повести Гоголя "Портрет" Екатерине II приписываются слова и мысли, имеющие прямое отношение к вопросу о влиянии монархических начал на развитие образованности.
"Государыня заметила, что не под монархическим правлением угнетаются высокие, благородные движения души, не там презираются и преследуются творения ума, поэзии и художеств; что, напротив, одни монархи были их покровителями; что Шекспиры, Мольеры процветали под их великодушною защитой, между тем как Дант не мог найти угла в своей республиканской родине; что истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических волнений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта".
II
Говорят: "Почем знать, что будет лет через 100, через 200? Ничто не вечно под луною. Россия была когда-то удельно-вечевой страной, потом сделалась неограниченной монархией; очень может быть, что наступит такое время, когда она будет монархией конституционною или усвоит себе иную форму правления, федеративно-республиканскую, например".
Будущее известно одному Богу, но, на основании исторических указаний и всего того, что мы знаем о современной России, можно сказать, что наше самодержавие тесно связано с политическим бытием России, что оно растет, а не малится.
Известно, что ни одна форма правления не отличается такою устойчивостью, как неограниченная и наследственная монархия. Демократические и аристократические республики держались обыкновенно недолго и быстро погибали от междоусобных распрей и внешних ударов (вспомните Древнюю Грецию, Древний Рим, средневековую Венецию, Новгород и Псков), некоторые же монархии держались и держатся целые тысячелетия. Можно думать поэтому, что бытие русского самодержавия потомство будет считать тоже тысячелетиями. Все говорит за то, что, пока будет Россия, будет и русское самодержавие, ибо существование такого громадного политического организма, как наша родина, немыслимо без самодержавия.
Но долго ли будет существовать Россия? Она уже отпраздновала тысячелетнюю годовщину, но ведь не без причины же на Западе господствует убеждение, даже среди наших заклятых врагов, что русский народ -- народ молодой, о дряхлости которого говорить совсем странно. Тысячелетие -- срок, конечно, не малый, но Россия во всяком случае гораздо моложе западноевропейских держав, отнюдь не помышляющих о смерти.
К тому же еще вопрос и большой вопрос: следует ли принимать за начало исторического бытия современной России 862 год? Российская империя, если даже отождествлять ее с Московским государством, даровитейших собирателей земли Русской, еще не скоро будет праздновать тысячелетнюю годовщину. Московское государство может быть уподоблено громадному зданию, построенному на гробницах множества давно погибших княжеств и царств, а Российская империя -- еще более громадному зданию, сооруженному на развалинах или, вернее, на костях Московского государства. Российской империи нет еще и 200 лет, а русскому самодержавию нет еще и пятисот лет, если считать его начало от Иоанна III.
Кто-то сравнивал Россию с роскошным плодом, уже носящим в себе зародыши гниения. Эти зародыши, насколько может догадываться человеческое предвидение, могут заключаться в распространении безверия, сектантства, антимонархических начал, нищеты, роскоши и т. д., и т. д. Но жизненность России не оскудевала и не оскудевает. XIX век ознаменовался для нее появлением целого ряда гениальных умов, дарований и характеров. Жизненность России доныне проявляется и чисто внешним образом: в развитии ее политического могущества, в том почетном положении, которое она занимает среди других держав, в ее мировой политике, в ее территориальном разрастании.
Политические организмы обладают такой же жизненностью, как и биологические особи, и растут, подобно им, впредь до полной возмужалости. Россия еще не достигла полной возмужалости, иначе она не приобретала бы новых территорий, и притом не где-нибудь за океаном, а у самых границ своих.
Жизненность России наглядно сказывается в том, что ее территория увеличивается как бы сама собой, даже в самые мирные царствования.
А чем больше увеличивается Россия, тем больше она нуждается в самодержавии.
III
С каждым новым царствованием царская власть в России не ослабевала, а возрастала и укреплялась, и не потому только, что с течением времени Россия увеличивалась и требовала, в силу своих географических особенностей, все более и более твердых скреп, но и потому, что каждое, сколько-нибудь крупное историческое событие в России имело своим необходимым последствием возвышение царской власти.
Все наши монархи были самодержцами, но самодержавие каждого из них имело свои оттенки. Эти оттенки зависели от духа времени и индивидуальных особенностей того или другого государя.
Михаил Федорович был самодержцем, но еще более самодержцем был его сын Алексей Михайлович, ибо при Алексее Михайловиче было окончательно определено отношение Царя к Церкви.
Благодушный Федор Алексеевич укрепил самодержавие, положив конец местничеству и тем самым развязав своим преемникам руки в деле замещения государственных постов и должностей.
Петр Великий отменил многое из того, что чтилось Древнею Русью, но он не только не пошатнул царской власти, но систематически старался укреплять и возвышать ее. К этой именно цели были направлены уничтожение патриаршества и Боярской думы, введение табели о рангах, учреждение Синода, Сената, коллегий и т. д. Окружив свой трон ореолом нового величия и громкой славы, сделавшись основателем и повелителем регулярной армии и военного флота, Петр Великий и своими реформами, и своими победами довершил созидание русского самодержавия, начатое его предшественниками, великими князьями и царями московскими.
То, что мы сказали о Петре Великом и первых царях из Дома Романовых, можно сказать и по поводу позднейших царствований. Возьмем хотя бы царствование Александра II, когда кипела крамола и когда на троне восседал один из благодушнейших монархов, каких знает история. Величайшая из его реформ -- освобождение крестьян, -- несомненно имела своим последствием утверждение царской власти на чисто народной основе. Эта реформа поставила Царя лицом к лицу с крестьянами. А судебная реформа и все другие реформы Александра II, имевшие целью упразднение судебного и административного произвола? Разве они, по замыслу Царственного Законодателя, не должны были содействовать укреплению самодержавия? Разве они не были направлены к тому, чтобы законность, а следовательно, и воля Царя признавались в самых отдаленных закоулках государства?
Принято думать, что Александр II ослабил бразды правления после Николая Павловича. Император Николай Павлович был, правда, строже своего преемника, но при Николае Павловиче закон нарушался гораздо чаще, чем после реформ его сына. Гоголевские чиновники, конечно, признавали царскую власть и не были ни республиканцами, ни конституционалистами, но они торговали правосудием и гнули закон, как хотели. Вот почему Николай Павлович и сказал на первом представлении "Ревизора", что Ему больше всех досталось от автора комедии. Самодержавие по духу своему требует неуклонного исполнения на всем пространстве Империи ясно выраженной и даже подразумеваемой в каждом отдельном случае воли Государя. С этой точки зрения Император Александр II, без сомнения, много сделал для укрепления самодержавия.
Вообще какое бы из событий русской истории мы ни взяли, каждое из них окажется связанным с дальнейшим развитием самодержавия.
Остановимся хотя бы на делах Китая, нежданно-негаданно ополчившегося против христианства и белой расы. Теперь нам еще нельзя считать Китай безопасным соседом, а ведь наша граница с Китаем тянется на 8000 верст, и ныне сам собою выдвигается вопрос, тревожащий даже Западную Европу: что будет, если Империя богдыханов усвоит себе европейскую технику, введет у себя всеобщую воинскую повинность, обучит и вооружит на европейский лад все свои войска? Если б у нас не было самодержавия, его нужно было бы создать ввиду новой угрозы, являющейся на Дальнем Востоке.
Некоторые писатели предрекают неизбежность грозного нашествия монгольских племен и чуть не всесветное монгольское иго, причем возлагают свое упование на Россию. Если даже не взирать на будущее со столь мрачной точки зрения и не думать, что в Китае может появиться второй Ат-тила, то нам все-таки нельзя смотреть на китайцев, как на безобидных соседей, войны с которыми нет основания опасаться. Сама жизнь выдвигает для русских государей новую и великую задачу и тем самым указывает на необходимость дальнейшего укрепления и развития монархических начал в России, как в государственной практике, так и в умах и сердцах всех русских людей.
IV
Есть мнение, что русское самодержавие не представляет ничего своеобразного.
Пишущий эти строки столкнулся с этим мнением еще в студенческие годы, перечитывая курс государственного права одного даровитого, давно умершего профессора, принадлежавшего к числу западников. Опровергая славянофилов, указывавших на самобытность России и русской культуры, этот профессор сближал московское самодержавие с западноевропейским абсолютизмом и приходил к заключению, что оно составляет лишь одну из не раз повторявшихся в истории разновидностей неограниченной монархии.
Все формы правления можно подвести под несколько основных категорий. Но из этого не следует, что все монархии, за исключением древнейших из них, были повторением первоначальных прототипов. Форма правления -- понятие родовое, неограниченная монархия -- видовое, русское самодержавие -- понятие неделимое. История знает много монархий, но из этого не следует, что все монархии тождественны. И орел, и ласточка, и страус -- птицы, но их нельзя смешивать. Разъяснять столь простую истину -- значит разъяснять основные начала логики об объеме понятий.
Нет сомнения, что у всех неограниченных монархий есть некоторые общие черты, вытекающие из их природы, но у каждой из них есть и свои особенности. И египетские фараоны, и китайские богдыханы, и цари Древней Персии, и турецкие султаны, и византийские басилевсы были неограниченные монархи. Но какая громадная разница между их идеалами, правительственными приемами, представлениями о власти, стремлениями, задачами и делами!
Русское самодержавие столь же мало похоже на монархии Древнего Востока, как Царь Алексей Михайлович на какого-нибудь индийского раджу. Русское самодержавие столь же резко отличается от западноевропейского абсолютизма, как отличался Петр Великий от Людовика XIV или Александр II от Фридриха II Прусского или Филиппа II Испанского.
Каждая неограниченная монархия развивалась и развивается под влиянием целого ряда условий места и времени и поэтому имеет, помимо видовых черт, ей одной присущие черты. Религия народа, природа занимаемой им территории, его культура, его психический строй, история, быт, достоинства и недостатки, привычки и понятия -- все это налагало и налагает на каждую неограниченную монархию свой отпечаток. В том и заключается задача науки, чтобы рельефно выделить этот отпечаток.
Задача русской истории и русского государственного права заключается, между прочим, в том, чтобы показать особенности русского самодержавия сравнительно со всеми другими самодержавиями, отметить его своеобразный, русский, национальный характер.
Необходимо выяснить точно и раздельно, как отразилось на русском самодержавии влияние русской природы, влияние минувших судеб России, влияние тех народов, с которыми она сталкивалась, влияние русской народности, и т. д., и т. д., и т. д. A priori можно сказать, что русское самодержавие в высшей степени самоцветно. Всестороннее исследование его -- дело будущего, но смешивать его с самодержавиями, возникавшими на языческой почве и доходившими до обоготворения монархов, или с самодержавиями римско-католическими и протестантскими, видевшими в монархе то ставленников Ватикана, то "первых между равными" им вассалами, то первых слуг (иначе: высших сановников) государства -- значит впадать в грубую ошибку.
V
Особенности каждой формы правления, в ее реальном выражении у того или другого народа, познаются, как мы сказали, из ее происхождения, из места и времени ее действия, из ее стремлений, из ее общего духа и т. д. Особенности русского самодержавия могут быть предметом отдельного и обширного этюда. Наметим их здесь лишь в самых общих чертах:
1) Наше самодержавие есть организация верховной власти, созданная русским народом или, точнее сказать, великорусским племенем, чем оно и отличается от всех других самодержавий восточного, западноевропейского, а также и славянского типов.
2) Наше самодержавие -- самодержавие христианское. В этом заключается его отличие от языческих и мусульманских монархий. Наше самодержавие, кроме того, выросло на православной почве. В этом заключается его отличие от неограниченных монархий, возникавших на почве римско-католической или протестантской.
3) Наше самодержавие действует под такими широтами, до которых не простиралась власть никаких монархов, кроме русских. Наше самодержавие, если можно так выразиться, самое северное из всех когда-либо существовавших самодержавий. Южные и средние полосы Империи еще могут быть сравниваемы по их географическому положению с территориями других неограниченных монархий, прежде бывших или теперешних, но северные области Русской державы далеко отстоят от всех территорий, входивших или входящих в какие-либо неограниченные монархии.
Наше самодержавие, можно сказать, акклиматизировало монархические начала на севере. Русский Царь поэтому всегда представлялся западным народам, в противоположность другим неограниченным монархам, "северным властелином". Это прекрасно выражено в стихотворении А. Н. Майкова, посвященном памяти Шекспира:
Но в дни, когда ты цвел, и смело и свободно
Британский флаг вступал уж в чуждые моря;
Ты смутно лишь слыхал об Руссии холодной,
Великолепии Московского Царя,
Боярах в золотой одежде, светозарных
Палатах, где стоит слоновой кости трон,
И восседает сам владыка стран полярных,
Безмолвием и славой окружен...
В пределах России есть ныне и подтропические страны, но славянам Балканского полуострова и жителям знойного юга Русский Монарх и теперь представляется "владыкой стран полярных".
4) Наше самодержавие резко отличается от других самодержавий своим сродством с некоторыми другими неограниченными монархиями. Оно не испытывало прямого воздействия ни древневосточных монархий, ни римского цезаризма, но изведало влияние сначала византийское и отчасти монгольское, а затем влияние западноевропейское, а именно: влияние французского и немецкого абсолютизма и новейшего германо-романского государственного строя.
5) Наше самодержавие принадлежит к числу позднейших самодержавий. Когда оно зародилось, древневосточные монархии и римский цезаризм уже давно отошли в область преданий. Когда оно окрепло, Византийская империя уже пала или была близка к падению. В эпоху блестящего развития нашего самодержавия произошло крушение монархических начал на Западе. Теперь же, когда в Европе остались, кроме России, лишь две неограниченные монархии: маленькая Черногория и... княжество Монако, -- которое скорее может быть названо не неограниченною монархией, а карикатурой на нее, -- наше самодержавие является хранителем огня на алтаре, единственною великою неограниченною монархией во всем христианском мире и, даже более того, на всем земном шаре.
Чтобы наглядно показать значение и призвание русского самодержавия в XIX и XX столетиях, можно набросать такую картину: вся земля покрыта разливом антимонархических идей: в Старом Свете залиты уже все германо-романские державы. Залита потоком и Япония, а также и Турция, номинально считающаяся конституционным государством. Новый Свет -- Америка -- совсем не виден из-под воды. Берега Китая уже сравнялись с уровнем моря и, быть может, скоро сделаются добычей волн.
Из воды высоко поднимается лишь один материк, в берега которого яростно бьют волны с разных сторон.
Этот материк -- Россия.
К юго-западу от нее из-под воды выглядывают: одна небольшая скала, гнездо черногорских орлов, а еще дальше -- крошечный клочок земли, на котором построен игорный дом. К востоку от России, там, где находится Азия, давшая миру столько монархий, высится несколько островов, за будущность которых трудно ручаться. Это -- Персия, Афганистан, Сиам и Корея...
Вот в какие времена приходится крепнуть и исполнять свою миссию нашему самодержавию, никогда еще не было неограниченной монархии, которая должна была бы считаться с такими мировыми условиями, с какими должно считаться наше самодержавие, уже более ста лет отражающее напор революционных стихий, которые рвутся к нам
Как ветер, свистя в наши щели.
Русское самодержавие отличается от всех былых самодержавий тем, что ему суждено сохранить монархические начала не только для России, но и для всего мира.
VI
Существует мнение, что русский народ потому создал неограниченную монархию и, восстановив ее после смутного времени, предложил корону Михаилу Федоровичу Романову, что не имел понятия о других формах правления.
С этим мнением можно будет согласиться разве только в том случае, если будет доказано, что дуб обладает твердостью и крепостью лишь потому, что он не знает о существовании мягкой и ломкой сосны, или что негры родятся черными потому, что их предки не знали, что люди могут быть и белыми.
Та или другая форма правления создается и утверждается не под влиянием известной суммы знаний по государственному праву, а под влиянием множества разнообразных исторических и бытовых условий.
В создании русского самодержавия проявились дух, разум и политическое творчество русского народа.
Русское самодержавие зарождалось в то время, когда в народе еще свежи были воспоминания об удельно-вечевых порядках. Создавая самодержавие, русский народ, следовательно, знал, что существуют и другие формы правления. Но он отверг их, потому что они были для него непригодны, отверг в силу непреодолимого хода событий, а не в силу каких-либо теоретических соображений. Нашим предкам были известны также польская и шведская конституции, но они не прельстились их вольностями; когда возводили на престол Михаила Федоровича.
VII
В доказательство, что русское самодержавие может в более или менее отдаленном будущем рухнуть, ссылаются на конституционные попытки, которые делались у нас с конца XVI столетия, на конституционную агитацию времен Александра II и вообще на стремление к ограничению царской власти, которое не раз обнаруживалось на Руси на деле или на словах.
Попытки ограничения царской власти доказывают непоколебимую устойчивость русского самодержавия. Ни одна из этих попыток не удалась, хотя некоторые из них и предпринимались, по-видимому, при самых благоприятных для них обстоятельствах, и даже при поддержке представителей верховной власти или, по крайней мере, при отсутствии энергичного отпора с их стороны. Вспомним, например, 1730 год или возведение на престол Василия Шуйского. Несмотря на то что Царь Василий и Анна Иоанновна без всякого сопротивления дали те гарантии, которых от них требовали, эти гарантии были вслед затем быстро устранены и не оставили после себя никаких следов. А между тем в 1605 и в 1730 годах подкапывались под царскую власть самые влиятельные люди государства. В те же годы, а также в 1598 году, когда избирали на царство Бориса Годунова, и в 1613 году, когда избирали на царство Михаила Федоровича, русские люди, по-видимому, имели возможность навсегда покончить с самодержавием. И что же? Оно не только было восстановлено, но даже крепло все более и более.
История приводит к убеждению, что на Руси могли появляться конституционные замыслы лишь вот в каких случаях:
1) Когда прекращалась прежде царствовавшая династия и когда стране поэтому приходилось избирать нового царя и вместе с тем -- родоначальника будущих царей (1598, 1605 и 1613 гг.).
2) Когда, вследствие отсутствия законов о престолонаследии, представители Царствующего Дома не решались заявлять свои права на престол и предоставляли решение вопроса о престолонаследии олигархам, захватывавшим власть в свои руки (1730 г.).
3) Когда сами государи утрачивали временно веру в необходимость и правду самодержавия и подготовляли своими мерами, предположениями и начинаниями конституционные брожения. Бунт декабристов, например, несомненно, был подготовлен колебаниями Императора Александра I. Он дал конституцию Царству Польскому, торжественно объявив при этом о своем намерении наделить конституцией и все подвластные России народы. Он, не стесняясь, резко высказывался против неограниченной монархии, приводя тем в недоумение даже Чарторыйского; он поручал Сперанскому и Новосильцеву составление конституционных законопроектов для Империи и всем этим дал толчок к заговору декабристов, разрешившемуся мятежом. Крамола времен Александра II с ее конституционными вожделениями возгорелась тогда, когда в обществе стали ходить слухи о мнимой готовности Императора до известной степени ограничить царскую власть. Созвание и личное открытие Александром II Финляндского сейма; наделение Болгарии одной из либеральнейших конституций, снисходительное отношение власти к конституционным манифестациям -- все это сильно влияло на наших революционеров и окрыляло их самыми несбыточными надеждами. Император Александр II был убит в то время, когда подготовлялась и вырабатывалась реформа, имевшая своею задачей введение выборного начала в организацию Государственного Совета, с разделением его как бы на две палаты: на палату, состоящую из лиц, назначаемых государем, и на палату, состоящую из представителей от земств. При Императоре Николае Павловиче никаких конституционных затей не было потому, что всем было известно Его глубокое отвращение ко всяким сделкам с революцией.
Устойчивость и необходимость самодержавия в России подтверждаются, между прочим, событиями Смутного времени. Нигде и никогда междуцарствие не сопровождалось такими потрясениями, как в России. Оставаясь без Царя, Русская земля делалась безгосударною в полном смысле слова. Отсутствие Царя было для нее равносильно распадению самого государства, крушению порядка и водворению анархии хотя и не в бакунинском смысле слова. Вот почему лучшие русские люди и спешили покончить с междуцарствием: они видели и понимали, что Русская земля не может существовать без государя, и притом без полновластного государя.
Устойчивость русского самодержавия видна из того, что царскую власть пытались у нас упразднить или ослабить и путем интриг (1598, 1605 и 1613 гг.), и путем военных мятежей (декабристы), и путем политических убийств и террора (1867--1881 гг.), и путем разных манифестаций. Но из этого обыкновенно ничего не выходило. Царский инстинкт и политический смысл страны в конце концов обыкновенно брали верх над разными скоропреходящими течениями, и они быстро исчезали при первом же проявлении царской решимости не покидать исторического пути и не поступаться нерушимостью царской власти.
VIII
Есть ли в России почва для политической оппозиции единовластию? Исторический опыт доказал, что такой почвы нет ни в народе, ни в дворянстве, ни в духовенстве, ни в купечестве, ни в армии, ни во флоте. Вот почему все революционные затеи наших антимонархистов и кончались ничем: они предпринимались обыкновенно немногими лицами, которым удавалось иногда причинять своей родине немало зла и тревог, но которые не могли достигнуть своей цели, так как их бессилие было очевидно и не могло не обнаружиться для всех через некоторое время.
Бессилие русской антимонархической оппозиции всего яснее сказывалось в ее приемах. Эти приемы заключались обыкновенно в обмане и самообмане. Декабристы, например, сознавая, что несколько офицеров не могут захватить власть в свои руки, морочили себя и друг друга заведомо лживыми рассказами о своих связях и средствах и тем подбодряли один другого, но в конце концов они до того изолгались, что перестали верить своим единомышленникам. Такая же система лжи практиковалась и относительно солдат. Сознавая, что солдаты не пойдут со своими командирами, если те будут действовать напрямик, декабристы распускали нелепые слухи о том, что Константин Павлович закован в цепи, что с ним заключена в крепость и его супруга, что ее зовут Конституция и что солдаты, как верноподданные своего государя, должны стоять за "конституцию" до последней капли крови. Теперь кажется невероятным, что декабристы возлагали свои упования на такие проделки, но они действительно прибегали к ним, плохо веря в осуществимость своих замыслов. Примеру декабристов следовала и крамола времен Императора Александра П. Остановившись, подобно декабристам, на мысли о цареубийстве, революционеры 60, 70 и 80-х годов пустили в ход политические убийства и взрывы с целью обратить на себя общее внимание, раздуть свое значение и запугать верховную власть. Весьма естественно, что крамола не могла ни ограничить, ни упразднить царской власти. Террористы убили благороднейшего из монархов, а Его кровь еще более укрепила русское самодержавие, ибо была кровью мученика, пострадавшего за Русскую землю. Ни систематическая ложь, ни безумная отвага политических фанатиков не могут пошатнуть векового здания русского самодержавия. Восставать против него -- все равно, что стараться разбить лбом толстую каменную стену.
IX
Враги русского самодержавия обыкновенно утверждают, будто оно держится на грубой силе. Под грубой силой в данном случае подразумеваются миллионы штыков. Но ведь штыки действуют не сами, а направляются людьми, которые имеют свое представление о добре и зле, правде и несправедливости, о народном благе и народных нуждах. Русская армия плоть от плоти России; она должна быть рассматриваема не иначе, как в связи с нею. Утверждать, будто царская власть держится на силе -- значит морочить себя и других. Русская земля никем не завоевана, она не находится под чужеземным игом. Неограниченная монархия в России была бы необъяснима, если бы не опиралась на чисто нравственные устои. Один человек не мог бы управлять миллионами, если бы эти миллионы не хотели ему подчиняться. Это ясно, как светлый день.
Замечательно, что наши антимонархисты пускали в ход против русского самодержавия и заговоры, и политические убийства, и искусственно организованные бунты, но никто из них не только не умел, но даже не пробовал доказать, что неограниченная монархия не нужна или вредна для России. А между тем нет режима, который бы мог устоять против правдивых разоблачений. Истина всегда и везде торжествует над ложью. Почему же наши антимонархисты, направлявшие свои удары против самодержавия, не подвергли его научной, беспощадной критике и не поколебали таким образом его устойчивости? Против разрушительного действия мысли не может устоять никакая неправда. Но в том-то и дело, что неограниченная монархия в России может выдержать самую строгую и придирчивую критику. В том-то и дело, что у нас нет ни одного революционера или конституционалиста, который не сделался бы убежденным монархистом, если бы дал себе труд поработать над русскою историей и вникнуть в русское государственное право.
Нам, может быть, скажут, что отсутствие серьезных сочинений, направленных против русского самодержавия, объясняется нашими цензурными условиями. Но разве нет типографий за границей? Разве у нас не было подпольной печати? Но что же издавали наши эмигранты и революционеры, желавшие навязать России парламентаризм и республиканские учреждения? Легковесные брошюрки, прокламации да газетные листы, наполненные сплетнями и крепкими словами, -- вот и вся русская антимонархическая литература! А между тем среди наш их эмигрантов встречались и даровитые люди, и люди, обладавшие хорошею научною подготовкой. Назовем хоть бы Герцена, Бакунина, Драгоманова, князя Крапоткина и т. д. Где же их труды, которые могли бы убедить Россию, что ей можно существовать без неограниченной монархии? Таких трудов нет и не было. "Полярная Звезда" и "Колокол", эти столь популярные в свое время издания знаменитого Искандера, и все последующие журналы и газеты революционного лагеря, все эти "Набаты", "Вперед" и проч., и проч., не дали ничего, кроме сердитых выходок против русского самодержавия. Какою ненавистью против царской власти проникнуты воспоминания Герцена, изданные под заглавием "Былое и думы"! Но вы не найдете в этих воспоминаниях ничего, кроме непроверенных рассказов об Императоре Николае Павловиче, о котором Герцен судил понаслышке, хватая на лету всякий вздор. А между тем он обладал блестящим литературным талантом и имел возможность подвергнуть русское самодержавие строжайшей критике, если бы только такая критика имела логическое основание.
Герцен долго прожил за границей, работая в стороне от русской цензуры, и чем же он окончил? Тем, что утратил веру в спасительность революционных начал и конституционного аппарата, стал отзываться с уважением о русском царизме и напоминать Западу, что "Россия никогда не сделает революции с целью отделаться от своего Царя и заменить его царями-представителями, царями-судьями, царями-полицейскими" { "Борьба с Западом" Страхова. 1882. С. 121.}.
Не один Герцен изведал за границей только что отмеченную метаморфозу. Декабрист Н. И. Тургенев, прожив за границей более 40 лет, напечатал в конце жизни следующие характерные строки:
"Если... я был так предан Александру I за одно его желание освободить крестьян, то каковы должны быть мои чувства к Тому, кто совершил это освобождение и совершил столь мудрым образом? Ни один из освобожденных не питает в душе более любви и преданности к Освободителю, нежели сколько я питаю, видя, наконец, низвергнутым то зло, которое мучило меня в продолжение всей моей жизни!"
Н. И. Тургенев издал за границей целый ряд сочинений публицистического содержания. В главном из них ("La Russie et les Russes") он имел в виду подвергнуть строгой критике русский государственный строй и мотивировать свои конституционные проекты. Эта трехтомная работа производит ныне впечатление весьма поверхностных очерков. Но и в этих очерках есть поучительные страницы об отношениях русских государей к Церкви. Н. И. Тургенев доказывал, что отождествление единодержавия русских императоров с цезарепапизмом составляет сущую ложь...
Ничтожество нашей антимонархической литературы составляет бесспорный факт и бросается в глаза. Зато какими капитальными трудами обладает русская монархическая литература! "История государства Российского" Карамзина -- сплошная апология русского самодержавия. Была ли она опровергнута нашими конституционалистами и республиканцами? Нет. Впрочем, кто-то заметил, что бунт декабристов можно рассматривать как боевое возражение на "Историю" Карамзина. Может быть. Но тут-то и сказалось, что выстрелами и прикладами можно убивать людей, но нельзя убить истину и правдивые выводы строго научных исследований. Сколько ни стреляйте по таблице умножения, а дважды два все-таки будет четыре, а не пять. А необходимость самодержавия для России столь же очевидна, как таблица умножения. В этом и заключается горе наших антимонархистов. Составить тайное общество или написать зажигательную прокламацию нетрудно, но опровергнуть "Историю России" Соловьева не так-то легко. Сила русского самодержавия заключается в том, что оно опирается на политический смысл и династические привязанности народа и на сознательный монархизм лучших русских людей. Историк Костомаров видел в древней России зародыши федерализма и тяготел к преданиям малороссийских вольностей. Он относился с крайним предубеждением к собирателям Русской земли. Но многолетние занятия русскою историей сделали его в конце концов монархистом: он пришел к заключению, что самодержавие пустило глубокие корни в русскую почву и что антимонархическая революция немыслима в России {Начало самодержавия в Древней Руси.}. Разгадка явления, столь ясно отмеченного у Костомарова, заключается не только в минувших судьбах России, но и во всех ее современных особенностях.
X
В четвертой главе " Дыма " Тургенев устами Литвинова высказывает следующую мысль: "Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем". Литвинов при этом не без самодовольства заявляет, что у него нет никаких политических убеждений. Это признание обращает на себя внимание тургеневского любимца Потугина и сразу располагает его в пользу Литвинова.
"Еще рано!" Когда же, однако, русские люди получат право иметь политические убеждения? И почему это русским рано иметь политические убеждения? Или более чем тысячелетнее существование России все еще недостаточно для того, чтобы русские люди выработали свой собственный взгляд, хотя бы, например, на непригодность для них иной формы правления, кроме неограниченной монархии? Русский народ не согласен с Тургеневым и уже давным-давно усвоил себе монархические начала. В мнении Литвинова сказывается то высокомерное отношение Тургенева к России и к русской истории, которое проглядывает в целом ряде его произведений и было у него проявлением западничества 40-х годов. Не странно ли считать русский народ, оказывающий столь могущественное влияние на дела всего мира, народом каких-то полулюдей или малолетков? Ведь если "развернуть скобки" в изречении Литвинова, так получится вот какое суждение: "Англичане, немцы и французы могут иметь политические убеждения, а мы, русские, не имеем и не должны иметь их, а можем только принимать к сведению политические убеждения иностранцев, вникать в них и, так сказать, мотать их себе на ус, в ожидании тех времен, когда и мы созреем".
"Что так? Не одумались еще?" -- спрашивает Губарев Литвинова, выслушав его признание.
Когда же Литвинов заканчивает свою тираду о русских людях, Губарев замечает: "Ага! Из недозрелых".
Губарев, в сущности, был совершенно прав, удивившись политической пустопорожности Литвинова. Взрослый да вдобавок еще образованный русский человек, не имеющий политических убеждений, -- это действительно нечто странное, это действительно какой-то умственный недоросль, Молча-лин. Он может позавидовать каждому русскому безграмотному крестьянину, имеющему несокрушимое убеждение в благодетельном значении царской власти для России.
Но, может быть, Литвинов не точно выразился?
Литвинов или, лучше сказать, Тургенев, сказали именно то, что они хотели сказать. Ведь и у "постепеновца" Тургенева, собственно говоря, не было никаких политических убеждений. С его точки зрения, русские могли только воображать, что они имеют политические убеждения. Вполне сознательно и годами вырабатывавшийся монархизм Карамзина, братьев Аксаковых, митрополита Московского Филарета, Пушкина, Гоголя, Грибоедова, Каткова, Достоевского и т. д., и т. д., -- не более, как своего рода иллюзия. В России нет и не может быть убежденных монархистов!
Русским не рано иметь политические убеждения, а стыдно не быть убежденными монархистами. Только те русские могут не быть монархистами, которые не умеют думать самостоятельно, плохо знают историю своей родины и принимают на веру политические доктрины Запада.
Публикуется по первому изданию: Черняев Н. И. Необходимость самодержавия для России, природа и значение монархических начал: Этюды, статьи и заметки. Харьков: Тип. газ. "Южный край", 1901. П. 372 с. (С. I, 1--89, 136--140, 160--175, 193--212, 360--372).