Вера в предопределение, в неизбежность неумолимого рока, в неотвратимость участи, которая, по мусульманскому учению, заранее предначертана для каждого из сыновей адамовых, с самого малолетства приучает мусульман к незаботливости о судьбе своей, к беспечной наклонности хлопотать только о настоящем, или о близких к нему эпохах, не думая о будущности, предоставляя все течение жизни своей воле рока. Воспитанный под влиянием фатализма, мусульманин не утруждает себя беспокойными заботами о том, что будет с драгоценной особой его через несколько лет, не истощает своих умственных способностей на изыскание средств к упрочению благосостояния своего на долгий срок, или к отвращению бедствий, который могут постигнуть его в известную, но отдаленную эпоху. "Чему быть, того не миновать", повторяет он себе на каждом шагу, и бессознательно влачит свое земное существование, посреди независимых от него перемен судьбы и таких обстоятельств, которыми он и мог бы управлять, да не хочет, потому что его верования запрещают поперечить велению рока посредством земных затей и тщетных предосторожностей. На последовательность явлений жизни частной и жизни народов смотрит он, как на калейдоскоп, в котором все явления сменяются одно другим, по воле слепого случая, и мелькают без всякой для близоруких глаз его внутренней связи, а на себя, как на страдательную игрушку какой-то невидимой силы, капризно перебрасывающей его из одного положения в другое, из треволнения в треволнение, пока последнее явление земной жизни -- неизбежная смерть -- не заключит непонятной для него драмы его существования. Нельзя, конечно, распространить этого суждения на всех мусульман вообще; иные более, иные менее поддаются в своем образе мыслей влиянию фатализма; есть и между ними люди предусмотрительные и дальновидные; только такие примеры чрезвычайно редки на мусульманском востоке, или по крайней мере гораздо реже, чем где нибудь, и такие люди составляют самые немногочисленные исключения из общей характеристики поклонников лжепророка.
Но убеждения, внушаемые мусульманину его фатализмом, не могут совершенно искоренить врожденной человеку заботливости о самосохранении и об улучшении своего быта. Убеждения эти могут сделать мусульманина равнодушным только к отдаленным благам и бедствиям; обо всех благах в бедствиях близких, настоятельно и невольно тревожащих душу человека, который предвидит их, мусульманин не может не заботиться; его вынуждает к тому инстинктивное чувство самосохранения и любви к самому себе, общее всем видам человеческой природы, без различие веры, климата, страны и воспитания.
Как бы ни был поклонник лжепророка приучен своими убеждениями к беспечности о будущем, но в тех случаях, когда бедствие уже нависло над головою его, или когда блага мирские, представляющиеся ему, так сказать, в осязательной близости, дразнят его привлекательною мечтою обладания, он просыпается от своей беспечности. Тогда он превосходить в своей деятельности даже те народы, которые не исповедуют веры и фатализм. Напряженною заботливостью о близких событиях мусульмане как будто стараются загладить нерадение свое о событиях отдаленных. Они совершенно в такой же степени беспечны на счет судьбы, ожидающей их через несколько лет, в какой заботливы о благоприятных или неблагоприятных переменах в жизни, который могут случиться через несколько месяцев, или через несколько дней. Тонкость и замысловатость их расчетов и соображений в таких случаях ясно показывают, что они вполне способны деятельно хлопотать о житейских выгодах или невыгодах, когда не находятся под влиянием фаталистических убеждений своих.
Такие противоречия в поведении мусульман, эта фаталистическая беспечность, соединенная с заботливостью и даже хлопотностью, будет объяснением для многих фактов, которые мы изложим ниже.
Обратимся к персиянам.
Все то, что мы говорили о мусульманах вообще, относится к персиянам в особенности. Они обнаруживают чрезвычайную деятельность во всех делах интересных, которых уже никак нельзя оставить на волю рока. Сохранение телесного благосостояния, содержание себя в постоянно цветущем здравии, без которого для них нет больше никакой отрады в земной жизни, составляют едва ли не главный предмет постоянных забот их. Болезнь, и даже легкое нездоровье, делает персиянина самым несчастным человеком, убивает его нравственно; он во время болезни ни на что негоден, неспособен ни к какой деятельности. Едва ли кто так любит и холит свое тело, как персиянин. Он не ленится проводить несколько часов в крашении бороды, усов, ногтей, оконечностей пальцев на руках и на ногах; приходить в ужаснейшее беспокойство, когда цвет лица его начинает желтеть, или когда на теле его, а особенно на лице, покажутся прыщики. Он любить, как никто из европейцев, здоровое состояние желудка, для того, чтобы вполне, без всякого опасения, предаваться гастрономическим наслаждениям, хотя не утонченным, но обильным и сытным. Он бережет, как никто из европейцев, глаза свои, чтобы не лишиться удовольствия созерцать сокровенные красоты жен; он хлопочет о благосостоянии всех органов своих, как орудий наслаждения материальной жизни, которою он так дорожит, потому что наслаждения духовные для него недоступны.
В религиозном учении мусульман существует выражение, повторяемое персиянами при всяком удобном случае: хифзи -- беден воджи бест (сохранение тела есть обязанность).
При таком взгляде персиян на драгоценность телесного здоровья, они, разумеется, должны часто обращаться к пособиям медицины, и питомцы Эскулапа находят много работы между ними. Число докторов в Персии вполне соответствует персидской заботливости о здоровье. Но ни одна из областей Персии не снабжает этой страны таким множеством врачей, как Мазандеран, и преимущественно город Тунскабун, лежащий в западной части его. Большая часть лекарей, промышляющих в столице Персии, Тегеране -- тунскабунцы по происхождению.
Врачи в Персии разделяются на несколько разрядов: есть доктора ученые, почерпнувшие свои сведения медицинские из книг знаменитых знатоков врачебной науки, или из уроков известных ученых современных. Такие доктора живут преимущественно по богатым городам, и пособиями их могут пользоваться только люди знатные и достаточные; есть врачи, которые ничего и никогда не изучали, а наполнили свою память кое-какими сведениями о разных лекарственных составах, набрав эти сведения отчасти по наслышке от ученых докторов, отчасти из существующих между народом преданий, что вот при такой-то болезни хороша такая-то трава, а при другой такое-то средство; наконец, есть еще врачи, которые лечат по совершенно народной системе, то есть руководствуются в своем ремесле одними поверьями, и гораздо чаще прибегают к колдовству и заговорам, чем к лекарствам; такого рода лечением занимаются преимущественно старые женщины, которые в Персии, как и везде, очень часто выдают себя за лекарок, вселяя в пациентов доверие ничем другим, как своими седыми волосами и преклонной старостью. В Персии колдовство и лечение составляют для старух одно неразделенное ремесло; если которая нибудь из них по ремеслу лекарка, то вместе с тем она непременно бывает и колдуньей, потому что, по мнению персидского простонародья, это одно и то же, да и на самом-то деле большая часть лечебных пособий, употребляемых персидскими старухами, состоит в колдовстве.
Для приобретения звания ученого доктора не установлено в Персии никакого экзамена, и так как там не существует никаких медицинских учебных заведений, то стало быть не существует и патентов, которые могли бы служить письменным доказательством приобретенных познаний. Каждый, желающий посвятить себя докторскому званию, должен добывать средства к изучению избранной им науки сам собою, как умеет и как удастся ему; а когда он пройдет курс медицины и пожелает заняться практикой, то доказать свои знания и прослыть доктором имеет одно только средство -- собственные старания, успехи. Правда, что имя ученика того или другого знаменитого доктора много помогает юному врачу в начале его карьеры, но все-таки главное основании его будущности заключается в уменье внушить доверие пациентам, в искусстве вести себя так, чтобы все невольным образом признавали его за ученого и глубокомысленного человека. Для него необходим прежде всего невозмутимо серьёзный, важный вид человека, постоянно размышляющего о великих таинствах своего искусства. Персидский врач старается придать себе этот вид даже выбором одежды. В покрое и цвете платья он подражает муллам, носит обыкновенно темные цвета, а голову покрывает, также из подражания духовным лицам, чалмою, которая, оттеняя лицо, оторачивая лоб самою глубокомысленною линиею и надавливая складки лба на нос, держит физиономию в постоянно нахмуренном виде. Для персидских докторов чалма составляет необходимую принадлежность. Чтобы пополнить сходство с муллами, они носят еще в руках чотки и посох; некоторые из них даже принимают арабский титул муллы, который, означая в Персии не только духовное лицо, но и ученого человека вообще, может также принадлежать им, как принадлежит лицам собственно духовного звания. Доктора второстепенные, принимающие пациентов публично, сидят обыкновенно в мечетях вместе с муллами.
Кроме важности вида, много также, действует на персиян вид довольства, окружающего доктора. Всякий персидский доктор непременно спешит собрать побольше денег, чтобы первые плоды трудов употребить поскорее на приличное обзаведение, которое бы давало ему возможность являться к пациентам с видом человека, не обремененного нуждою, но обладающего уже средствами жизни. К доктору, одетому в лохмотья, ходящему пешком от одного пациента к другому, или сидящему в мечети, за неимением собственной порядочной приемной, никогда не будут иметь доверия, как бы он ни был учен, даже если бы в его пользу говорили многочисленный и успешные лечения.
И при основательном знании медицины, персидские доктора не могут обойдтись без шарлатанства; этого требуют самые свойства и взгляд на вещи их пациентов, которые не любят, чтобы с ними обходились просто. Медицина без вычур, без хитрых, затейливых выходок, не внушает им доверия. Если доктор, хорошо понявший причину страданий больного, прямо, откровенно объявить, что болезнь пустая, что вылечить ее ничего не стоит, и потом удачным выбором лекарственных пособий скоро поставит больного на ноги, то выздоровевший конечно будет очень рад этому в глубине души, но славы доктор не приобретет себе никакой. Гораздо более выиграет он в общественном мнении, если все, даже самые пустые болезни, будет объявлять важными, и вместо того, чтобы действовать с чистосердечным желанием доставить страдальцу скорое выздоровление, станет хлопотать только о собственной известности, отзываясь с видом глубокомыслия о разных важных и отдаленных причинах болезни, объявляя болезнь почти неизлечимою, и поддерживая, в глазах других, верность взгляда своего на нее нескончаемым рядом лекарств, внутренних и внешних, недающих больному ни малейшего отдыха. В этом случае одной смелости недостаточно для доктора; ему надо обладать еще огромным запасом хитрости, потому что персидские больные отличаются соединением двух самых невыгодных для доктора качеств: с одной стороны они, как выше сказано, неспособны должным образом оценивать простых, чуждых шарлатанства способов лечения, а с другой чрезвычайно нетерпеливы в болезнях и пристают всегда к докторам, чтобы вылечивали их как можно скорее.
Но нетерпеливость не есть еще единственный недостаток больных персиян. Доктору приходится бороться с унынием, в которое страх смерти повергает персиян при малейшей опасности, и с множеством самых разнообразных капризов. Плохи персидские доктора, но если разбирать по справедливости, то персидские пациенты едва ли не превосходят их в бестолковости.
Страх смерти и неспособность мужественно переносить страдания недуга делают персиян чрезвычайно малодушными к болезни. Ободрать таких пациентов почти нет никакой возможности. Со взрослыми персидские доктора принуждены обходиться совершенно так же, как ваша европейские доктора обходятся с детьми.
Спеша выздороветь, выходя из терпения при всяком страдании, персиянин редко отдает свою особу в рука доктора, с безусловным повиновением всему, что тот ни припишет. Он верит доктору, пользующему его, но верит также и другим докторам, с которыми ему случается видеться; верит хлопотливым друзьям, которые наперерыв стараются присоветовать ему разные средства к исцелению, верит всем старыми и молодым бабам, населяющим его внутренние покои. Лечение персиянина никогда не бывает систематическим лечением, которое бы руководил один известный доктор и более никто. Часто случается, что в желудке больного встречаются и сталкиваются самые противоположные лекарственный снадобья: слабительные, крепительные, рвотные, успокоительные, раздражающие; все это вместе производит в организме такой хаос, что неудивительно, если доктор, после двухнедельного лечения не в состоянии бывает понять, что делается с его пациентом. Встречаются между персиянами такие крепкие субъекты, что даже весь этот винегрет лекарств не в состоянии уморить их. Когда больной встанет с постели и возвратит прежнее здоровье, то, разумеется, всякий, поподчивавший его каким нибудь лекарством, приписывает излечение его себе.
Страсть персиян к так называемому "истихаре", то есть гаданию по чоткам, также не мало мешает свободному действию докторов. Получив какие нибудь медицинские наставления, персиянин не прежде начинает ими пользоваться, как погадав о том, будет ли ему спасительно или нет послушаться доктора. Если четки оправдают данные ему медицинские наставления, то больной повинуется этим наставлениям; если же по чоткам выйдет, что предписанное доктором должно причинить ему вред, то никакая сила, никакие убеждения не заставят его употребить в дело лекарство, найденное по гаданию неблагоприятным. Против святости и непреложности гадания истихаре доктора не смеют спорить и принуждены менять лекарства до тех пор, пока четки не сойдутся с ними во мнении. Мало того, во времени приема лекарства персиянин не всегда бывает согласен с доктором; подле него лежать всегда календарь, в котором означены разные счастливые несчастливые дни и часы; он беспрестанно обращается к этому календарю, и принимает лекарство не в тот день и не в тот час, как доктор ему приказал, а в тот день и в тот час, которые рекомендованы ему с хорошей стороны календарем. Какую бы поспешность в приемах лекарства ни предписывал доктор, все-таки без календаря не обойдется дело. Персиянин даже при страшной опасности, на смертном одре, не отступается от веры в его любимое истихаре и в неопровержимые, по его мнению, предсказания календаря.
Суеверия у персиян едва ли не более, чем у всех других народов. Сама религия мусульманская, которая многие из народных суеверий облекает в форму религиозных убеждений, располагает своих последователей к этой болезни воображения. Вера в разного рода приметы, предсказывающие добро или зло, во влияние на судьбу человека добрых и злых духов, которые могут быть раздражаемы или умилостивляемы разными действиями смертных, сбивает персиянина с толку на каждом шагу, и во время болезни не только не ослабляется, но даже усиливается. Переспорить его веры в приметы ни один доктор и не возьмет на себя, точно так же, как он не возьмется разрушить веру больного в истихаре и календари: доктор покоряется ей беспрекословно, потому что и сам по большей части бывает нечужд суеверия.
Есть, например, пресмешная примета, в которую все персияне чрезвычайно верят. Если человек, приступал к какому нибудь действию, чихнет, то он непременно должен отложить его на несколько времени; в противном же случае, по персидским понятиям, его непременно постигнет какое нибудь несчастие. Если же он чихнет не один раз, а два раза сряду, то это принимается за противоположный признак: это значить, что он непременно и сейчас же должен совершать предпринятое им действие, и что оно послужит ему к добру. Персиянин, чихнувший один раз, когда он приступал к приему лекарства, ни за что не примет его тотчас же, а отложит на несколько времени исполнение докторского предписания; чихнувший же два раза сряду при этом действии, примет лекарство непосредственно, и притом с большим удовольствием и с самыми лестными надеждами на пользу, которую оно должно привести ему.
Много также значит для персиянина вкус предписанного ему лекарства. Если лекарство приятно на вкус, то он принимает его с охотою, и легко соглашается верить в полезность его. Если же ему поднесут какое нибудь аптечное изделие неприятного вкуса, принудить его к принятию его стоить больших трудов. Он капризничает в этом случае, как ребенок; у него тотчас является предчувствие и даже воображаемая уверенность, что пользы-то от подобное гадости нельзя ожидать. Окружающие его постель родственники и прислуга, и преимущественно женская часть семейства, всегда почти соглашаются с этим мнением, и в угождение капризам больного заменяют невкусное лекарство каким нибудь приятным произведением домашней аптеки.
Научные сведения, почерпаемые персидский врачами из книг, так же устарелы, как стара сама медицина на белом свете. Они до сих пор руководятся теми правилами, которые введены были во врачебную науку мудрецами древности, Иппократом и Галеном. Сочинения этих врачей, известных между персиянами под именем Букрата и Джалимуса, суть главные авторитеты персидских докторов. Не можем сказать с достоверностью, в какой степени они знакомы с творениями этих мудрецов и не клевещут ли иногда на них, приписывая им свой собственный взгляд на науку, но ссылаются на них персияне часто, особенно когда им случается jurare in verba magisrti. О позднейших знаменитых врачах и медицинских писателях они не имеют почти никакого понятия. Новейшие книги о медицине переводятся персиянами на отечественный язык их, а сами они подвинуть ее вперед не могут, да никто из них и не посмел бы приняться за нововведения по части медицины, потому что подобная смелость была бы несогласна с их общими понятиями о неприкосновенной святости всего, что было сказано или написано великими авторитетами древности. Коснуться каких бы то ни было вопросов науки, разрешенных уже этими авторитетами, усомниться хоть сколько нибудь в верности их решений, считали между персиянами ужаснейшим святотатством. Если бы кто позволил себе сделать какое нибудь открытие, несогласное с системою Букрата или Джалинуса, то персидские доктора не дали бы даже себе труда исследовать степень полезности или бесполезности его открытий, а просто посмеялись бы над этим. Это-то запрещение делать поправки в книгах учителей и было всегда виною, что медицина, как и все прочие науки на Востоке, постоянно передавались от одного поколения к другому без всяких изменений, без всякого движения вперед. Таким образом, персияне до сих пор стоят на той же степени медицинских сведений, на которых стоял род человеческий во времена глубокой древности.
Анатомии персидские доктора не учатся; наука эта не может даже существовать между мусульманскими народами. Мусульманская религия проповедует, что тело мертвеца есть предмет нечистый, прикосновение к которому оскверняет человека до такой степени, что после того он непременно обязан совершать обряд омовения. Проникнутые этим учением, мусульмане питают непреодолимее отвращение к телам мертвецов, даже ближайших родственников, и прикасаться к ним решаются только люди, принадлежащее к особенному сословию так называемых мурдешуров -- обмывателей покойников. Никакое соображение о пользе науки не заставит персиянина обследовать труп человека. Без знания же анатомии, какое значение имеют все прочие сведения в медицине? Некоторые из персидских врачей знают кое-что о строении тела человеческого, потому что когда-то читали об этом в старинных книгах своих, но наглядным образом никто их них не знает, да и не может знать этого предмета, важного для науки, но отвратительного и недоступного для каждого добропорядочного мусульманина.
Без анатомии персидские врачи никогда не могут добиться до основательного познания причин человеческих страданий. Они бродят как в лесу, действуют ощупью, на угад, довольствуясь кое-какими сведениями в принятой между ними фармацевтике. Знание же фармацевтики заключается, по их понятиям, в том, чтобы врач вытвердил наизусть как можно более медицинских составов, и употреблял бы их потом по правилам старых докторов. Следовательно, все дело заключается в твердой, неутомимой памяти.
Сколько можно судить по внешним признакам обращения персидских докторов с больными и по приемам их, диагностика наводится у них еще в самом жалком состоянии. Нельзя сказать утвердительно, происходить ли это оттого, что столь важная часть врачебной науки пропущена в их книгах, или они сами пренебрегают ею, только они очень плохие распознавателя болезней, и впадают беспрестанно в самые грубый ошибки, при определении причин страдания их пациента. У них также существует обычай ощупывать пульс и осматривать язык у больного. Нам неизвестно, переняли ли они этот обычай у европейских медиков, посещающих иногда Персию, или заимствовала его из книг своих, но пользы из него не извлекают они никакой. Нельзя даже добиться у большей части персидских врачей, какие именно заключения выводят они из состояния пульса и языка, а между тем каждый из них долгом звания своего почитает заставить пациента высунуть перед ним язык как можно длиннее, созерцаете этот орган предолго и с пресерьёзным, глубокомысленным видом, долго держит пульс, как бы вникая в его биения; а для чего -- этого никогда от него не узнаете: вероятно, и сам он того не знает. Многие из них даже не знают порядочно, что такое пульс и где он находится. Пишущий эти строки сам был свидетелем, как один персидский шарлатан пустился искать пульса по руке больного, шарил долго и наконец остановился чуть не у локтя.
В выборе лекарств для болезни они чаще всего руководствуются одной очень странной теорией, происхождение которой для меня неизвестно; я не могу утверждать положительно, заимствована ли эта теория персидскими докторами у древних писателей о врачебной науке, или выдумана ими самими и потом приписана великим авторитетам древности. Теория эта заключается в том, что все болезни, а равно и все съедомые вещи персидские эскулапы разделяют на холодные, или иначе охлаждающие, и горячие, или горячительные, и держатся того мнения, что каждая болезнь изгоняется противоположною ей пищею: так, например если болезнь, по мнению доктора, есть так называемая холодная болезнь, происходящая от излишнего охлаждения темперамента, то он станет давать больному лекарства горячительные; если же страдания больного признает недугом горячим, то примется набивать его внутренность лекарствами, которые считает холодными. Мы не станем приводить здесь списка болезней, которые между персиянами считаются холодными или горячими, а равно не будем пересчитывать, какие именно съедомые вещи находят они противоположными той или другой болезни, потому что такого рода перечисления потребовали, бы глубокого знания персидской медицины, весьма мало для нас известной. Удовольствуемся несколькими примерами приложения этой теории, при которых автору статьи случалось быть очевидцем.
Между плодами, которые, скажем мимоходом, составляют главную пищу персиян, горячими считаются: арбузы, огурцы, вишни, яблоки, персики и абрикосы, а холодными: дыни, тыквы, сливы и груши. Если у кого нибудь из персиян появятся на лице прыщи, или даже небольшое воспаление, происходящее от обыкновенной азиатской нечистоплотности, то доктор непременно объявит его болезнь горячею, и заставит его съесть два или три подноса слив, преимущественно же незрелых, которые персияне считают прохладительными по преимуществу. Если кто нибудь сильно простудится, и болезнь его, какая бы ни была, покажется доктору холодною, он предпишет пациенту объедаться арбузами, огурцами и проч.; если плоды не произведут желаемого им действия, эскулап прибегает к лечению посредством внутреннего употребления меду, потому что мед считается у них самым горячительным средством.
Лихорадка и горячка считаются болезнями горячими, и потому от них доктора лечат всегда сырыми плодами, разумеется, теми, которые у них принимаются за холодные. Воображение европейца, не бывавшего на востоке, не в силах представить себе, какие огромные количества сырых плодов пожирают персияне, страждущие горячкою или лихорадкою. Внутренний жар и беспрестанная жажда, сопровождающая всегда эти болезни на востоке, и без того уже делают плоды чрезвычайно привлекательною пищею для больного, который поедает их с жадностью, как лакомство, прохлаждающее его разгоряченную внутренность; но сколько бы ни потребил он этого добра, доктор все еще будет утверждать, что съеденное им количество недостаточно; и так как болезнь от этих средств не прекращается, то, усиливая и усиливая их, врач доходить наконец до того, что начинает подчивать больного кусками льду, зачем следует обыкновенно радикальное излечение больного от всех земных страданий, то есть, что несчастная жертва, напичканная сырыми плодами и льдом, отправляется на тот свет, в объятия уготованных Мухаммедом гурий.
Один из мазандеранских ханов, живший в соседстве автора этой статьи, отправился в жаркий день на охоту, а потом на возвратном пути заехал в огород одного из своих подданных для отдохновения. Усевшись там в прохладном месте, он вздумал, по обычаю персиян, утолить свою жажду арбузами, и имел неосторожность потребить их такое количество, что по возвращении домой впал в тяжкую болезнь и слег в постель, с которой ему не суждено уже было встать. Причина болезни была очевидна; все знали, что он захворал от неумеренного употребления плодов; но так как болезнь его была в сильнейшей степени лихорадка, а лихорадка считается между персиянами горячею болезнью, то лечить себя принялся он сырыми прохладительными плодами; по теории персидской медицины лечение его было совершенно правильно: он захворал от арбузов, арбузы -- плоды горячие, стало быть вредное действие их следовало уничтожить употреблением плодов прохладительных. Подданные его любили своего господина, как доброго и нежадного помещика; и потому, при первом слухе о болезни его, стали собираться к нему толпами, неся огромные подносы плодов, назначенных для прохлаждения разгоряченного ханского желудка. Плодов нанесли такое множество, что хану решительно невозможно было съесть всего; не желая, однакоже, обижать никого, он по мери возможности ел то с того, то с другого подноса. Приносимые ворохи плодов кое-как уничтожались, но болезнь его и не думала уничтожаться, а напротив, все более и более усиливалась. Несчастный хан, в отчаянии, решился прибегнуть к помощи докторской. В ближайший город Сари послан был гонец, привезший оттуда медика, известного в целом Мазандеране своею ученостью и несколькими удачными лечениями. Приглашенный врач тотчас объявил, что болезнь запущена, что средства, употребленные до его приезда, были слишком слабы, недовольно прохладительны, и потребовал в свое распоряжение неограниченное количество льду. Едение плодов уступило место пожиранию льда, который больной принужден был глотать почти ежеминутно и довольно большими кусками. Лед подействовал решительнее, скорее, чем сырые плоды, и через несколько часов положил конец страданиям хана. Не доев одного пуда льду, он лежал уже бел памяти. Едва пролепетав завещание, в котором не забыл и благодетеля-доктора, отказав ему значительную сумму за труды и попечения, он отправился на тот свет. Уморивший его шарлатан впоследствии постоянно утверждал, что смерть хана произошла не от его ошибки, что он вел лечение по всем правилам медицины, и если бы с самого начала стали кормить больного льдом, хан наверное остался бы в живых.
Вера персиян в полезность сырых, прохладительных плодов против горячек и лихорадок непреоборима. Нельзя не подивиться в этом случае ослеплению их. Каждый из них может насчитать в своем родстве по нескольку жертв, погибших от лечения по этой системе, и все-таки не переменит мнения своего. Попадаются повременам такие сильные натуры, которые побеждают и лихорадку, и горячку, несмотря на безмерное пожирание плодов, и остаются в живых; этих редких примеров, составляющих самые малочисленный исключения, достаточно, чтобы поддерживать в персиянах веру в спасительную целебность сырых плодов, несмотря на множество самых несчастных случаев, которые проистекают от невежества докторов, прибегающих к этому средству. Чтобы отступиться от этого пагубного убеждения, персиянам стоило бы только обратить внимание на постоянный упадок народонаселения в их отечестве. В Персии ежегодно умирает такое множество от лихорадок и горячек, что в числе разных причин постепенного уменьшения числа жителей в этой стране непременно надо предположить невежество докторов. Персияне верят в знание европейских докторов, но если кто нибудь из этих докторов запретит им употребление сырых плодов, во время внутреннего жара, то они его не послушаются и втайне от него непременно будут таки продолжать объедаться этим лакомством.
Беда если кто нибудь из европейских путешественников, захворав лихорадкою, попадет в руки персидских служителей. В припадке усердия, они непременно закормят его плодами до смерти.
Мы говорили выше, что кроме докторов ученых, морящих персиян по вековым правилам науки, освященным неопровержимостью авторитетов Букрата и Джалинуса, есть еще в Персии доктора попроще, доктора полуученые, или вовсе неученые, которые руководствуются общепринятыми народными поверьями, и лечат большею частью деревенских жителей, или низший, небогатый класс горожан.
Эти доктора также разделяют все болезни и все роды пищи на холодные и горячие, приписывая им качества горячительности или прохладительности совершенно наобум, без справки с медицинскими сочинениями. Так как доктора-самоучки в лечении своем руководствуются преимущественно народными поверьями, то для определения их достоинства, пересчитаем некоторые из медицинских средств, преимущественно употребляемые персидским простонародьем.
Персияне очень часто страдают болью в глазах, но специальных окулистов в Персии не имеется; глазные болезни лечат обыкновенно доктора, или, чаще всего, сами пациенты. Против этой болезни они употребляют, как внешнее средство, женское молоко, взятое у женщины недавно родившей, и притом родившей девочку. Молоком этим примачивают они себе больной глаз. Иногда персияне прибегают в этом случае к другому средству, еще более странному: размачивают в воде кусок сахару, преимущественно русского, который славится на востоке особенною чистотою выделки, и потом мажут глаза липким сиропом; когда сироп высохнет и глаза слипнутся, то их промывают теплой водой. В эти два средства персияне чрезвычайно веруют. Мы предоставляем людям специальным решить, какого облегчения страждущий глазами может ожидать от молока женщины, недавно родившей, или от куска русского сахару, распущенного в воде.
Когда кто нибудь страдает упорным кашлем, персидские врачи подчуют его очень простым лекарством. Больной должен взять кусок вонючего козлиного сала и, растопив его, смешать с молоком, а потом выпить.
Зато против кашля персияне имеют другое лекарство, которое очень часто производит прекрасное действие: это развар из зерен известного и в Европе плода айвы, Разварив зерна айвы донельзя и смешав их потом с сахаром, персияне составляют целебный сироп, который размягчает горло и уничтожает в нем щекотания, производящие кашель.
Есть еще у народных персидских докторов одно лекарство, которое замечательно только по своему неподражаемому комизму.
В некоторых городах Персии водятся клопы, которых укушение порождает ужасную боль, сопровождаемую небольшим воспалением. Персияне приписываюсь ядовитому укушению этого животного даже способность производить особенного рода болезнь, очень похожую на лихорадку. Автор этой статьи, наблюдавший эту болезнь, всегда находил в ней так много сходства с обыкновенною лихорадкой, что, по его мнению, обе болезни можно безошибочно принять за одну и ту же, и причину страданий искать не в укушении клопа, а в обыкновенном влиянии персидского климата, который в иных местах отличается особенною вредоносностью. Но персияне твердо уверены, что это не лихорадка, а болезненное последствие раны, нанесенной зловредным животным. При лечении страждущего этим недугом, они даже не употребляют общепринятых у них анти-лихорадочных средств, а прибегают к совершенно особенному медицинскому способу, процедура которого нижеследующая. К толстому и надежному суку высокого дерева привязывается длинная веревка, которой оба конца висят вниз, не доходя до земли аршина на полтора. К концам этой веревки привязывается мешок такого размера, чтобы в нем можно было уместить человека. Страждущего сажают в этот мешок и завязывают его там, оставляя наружи одну только голову, потом вливают в него через горло такое количество парного молока, какое только может вместить в себе пространство его желудка. Налив его таким образом парным молоком до самого горла, начинают вертеть мешок в одну сторону, так что оба конца веревки, привязанные к мешку, мало по малу накручиваются один на другой. Когда они скрутятся до самого верха, то верчение мешка все еще продолжается, для того, чтобы сделать веревку туже и крепче. По достижении этого, выпускают мешок из рук. Концы скрученной веревки начинают расплетаться и вместе с тем вертеть мешок в противоположную сторону, со скоростью, которая все более и более усиливается от размаха мешка, в потом доходит до неимоверной быстроты. Сидящий в мешке больной, кружась почти с быстротою волчка, вытерпливает самое мучительное чувство, какое только можно вообразить себе и которое самым жалобным образом отражается на его физиономии, несмотря на быстроту кружения, почти скрывающего лицо его от глаз зрителей. Дыхание его спирается от размаха медицинской качели, головокружение повергает его в какое-то временное помешательство; он судорожно движется, кричит, вопить, но руки и ноги его крепко-накрепко связаны, и он поневоле должен отдать себя на жертву неумолимому расплетанию веревок. Под конец верчения субъект теряет последние силы, крики его умолкают и голова, повиснув на ослабленной шее, мотается как на веревке. Зрители, присутствующие при этом, какое бы участие ни принимали они в больном, не могут никогда удержаться от невольного смеха -- так забавно бывает положение лечимого ими. Когда мешок остановится, больного вынимают оттуда, и сильная рвота, возбужденная кружением, освобождает его желудок от парного молока. По правилам народной персидской медицины, болезнь непременно должна прекратиться после такого средства; но, к несчастью, она никогда почти не подчиняется правилам этой медицины, и больной не бывает вознаграждаем за добровольные мучения свои ни малейшим облегчением тех страданий, от которых принимались его лечить.
Для предупреждения болезни, сопровождающей, по мнению персиян, укушение зловредного клопа, деревенские медики советуют проглатывать по нескольку этих клопов, заморенных в хлебе, или другой какой нибудь пище. Послушные пациенты очень часто исполняют этот совет, и все-таки продолжают хворать, с тою только разницею, что уже после этого болезнь свою приписывают они не укушению клопа, а другим каким нибудь случайным причинам.
Есть множество других такого рода средств, употребляемых в народной медицине; всех их невозможно пересчитать здесь. По самое любимое средство персидских медиков-самоучек составляют разного рода заклинания и заговоры и вообще лечения симпатические. Против каждой боли имеют они какое нибудь заклинание. Поэтому каждый персиянин бывает обвешан множеством амулетов на шее и на руках, которые он носит под платьем, никогда с ними не расставаясь.
Посредством ношения амулетов персияне преимущественно стараются предохранить себя от гибельного действия так называемого дурного глаза. Они уверяют, что не только натуры самые сильные, но даже камни не могут устоять против глаза, что человеку с дурным глазом стоит только взглянуть на самую твердую каменную массу, как она мгновенно расколется на двое под его взглядом. Большая часть несчастий, приключающий домашним животным, и даже порча домашней утвари объясняется в Персии действием дурного глаза.
Случилось, что один молодой персидский хан поражен был апоплексическим ударом в руку и в ногу, вследствие неумеренного употребления разных меркуриальных специй, которыми пичкал его какой-то шарлатан. Но хан и его родственники приписывали болезнь следующему обстоятельству: за несколько дней до горестного случая молодой хан сопровождал шаха на охоту и возбудил всеобщее удивление прекрасным сложением своим, молодцоватым, красивым видом и ловкостью в верховой езди, так что все любовались им и осыпали его похвалами. Значит, кто нибудь был тут с дурным глазом: это и погубило хана. Такое объяснение родственников хана особенно понравилось ему самому, ибо персияне, преимущественно же молодые (впрочем, также как и европейцы), чрезвычайно любят похвалы их телесной красоте. Хана отдали на попечение колдунам и знахарям обоего пола, которые взялись парализировать действие дурного глаза своими заклинаниями. Шарлатаны и шарлатанки потешались несколько времени над особою больного; болезнь его застарелась; рука и нога, пораженные ударом, начали все более и более терять силу, на конец совершенно онемели, и бедный хан наверное лишился бы их окончательно, если бы не был спасен одним европейским доктором, который успел поколебать его веру в дурной глаз.
Все описанные нами недостатки персидской медицины, как научной, так и простонародной, имеют самый плачевные для персиян последствия. Всякий персиянин, сильно захворавший, может почти наверное заказывать себе гроб. Но велика сила привычки верить в полезность того, что признавали полезным отцы, деды и прадеды. Десятки и сотни персиян делаются беспрестанно жертвами невежества их врачей, и все-таки никто не заставит их отступиться от той мысли, что доктора их одни из искуснейших врачей в целом мире. Они верит в достоинство европейских медиков и даже охотно обращаются к ним за советами, но все-таки остаются при той мысли, что и собственные их эскулапы очень хорошо лечат; поручая себя европейцу, персиянин все-таки, исподтишка советуется с соотечественниками, которых лекарства лучше нравятся ему, чем произведения европейской аптеки, потому что он более привык верить в полезность их.
Из наших заметок о персидских докторах и пациентах читатель усмотрит, что мы вовсе не имели намерения дать научное понятие о состоянии медицины в Персии. Мы только слегка позволили себе коснуться некоторых правил персидского врачебного искусства и набросали по этому случаю кое-какие воспоминания, казавшиеся нам, до известной степени, занимательными и даже забавными.
"Современник", т. XLII, 1854