1) Иванъ Егоровичъ Чернышевъ (1832--1863) -- извѣстный драматургъ, Е. Жулевъ (Скорбный поэтъ) -- извѣстный поэтъ-юмористъ, авторъ комедіи "Петербургскіе когти". Род. въ 1836 г., умеръ въ 1878 г.
1.
1860 г., октября 9-го.
Любезный дружище Гавріилъ Николаевичъ!
Насилу-то я дождался отъ тебя письма! Я ужъ думалъ: не погибъ ли ты на дорогѣ.
Новостей у насъ особенныхъ не имѣется. Про похороны Мартынова, чай, читалъ въ газетахъ. Завтра бенефисъ его вдовы и дѣтей. Идутъ сцены Островскаго изъ "Современника" и разнородный винегретъ. Въ бенефисъ Бурдина идетъ пьеса Потѣхина -- пропустила цензура. Въ "Глуши" комитетъ забраковалъ, положивъ резолюцію: Отдать автору для сокращенія. Сюжетъ-де молъ на пять актовъ! Я, разумѣется, сокращать не буду, и пьеса не пойдетъ. Я ее послалъ въ "Русскій Вѣстникъ", по совѣту Пыляева {Михаилъ Ивановичъ, извѣстный знатокъ Петербургской старины (1842--1899).}. Если тамъ напечатаютъ, я тебѣ тотчасъ же пришлю экземпляръ.
Марковецкій беретъ въ бенефисъ "Не въ деньгахъ счастье". Не шути имъ! Васильевъ дебютировалъ съ успѣхомъ. Онъ съ большимъ талантомъ, но глупость сдѣлалъ тѣмъ, что не согласился сразу на условія, предложенныя дирекціею (80 жалованья, 10 разовыхъ и 1/2 бенефиса), а поломался, въ надеждѣ, что станутъ упрашивать. Но не упрашивали -- и онъ пришелъ съ повинной. Глупо!
Не пиши на имя Малышева ко мнѣ, ибо мы съ нимъ, съ твоего отъѣзда, охладѣли. Изъ-за чего?-- Такъ! Довольно!
Я живу въ домѣ Щелкова, Дмитровскій переулокъ.
Трескина тебѣ кланяется. Она сдѣлала то, про что говорила. Да ну, все къ чорту!
Главное дѣло вотъ въ чемъ. Я теперь въ ужасномъ положеніи, пойми ты это! Я видѣлся съ ней (имѣющіе уши слышать -- да слышатъ) въ одномъ домѣ. Она говорила мнѣ откровенно и о своей первой любви къ Базану (?). Ахъ, какъ она говорила!-- Божусь тебѣ, если бы ты ее слушалъ, ты бы заплакалъ. Она поняла всю ничтожность этого человѣка и оплакиваетъ свое заблужденіе.-- "Ахъ!" говоритъ она, "если бы въ первый разъ я попала на человѣка. Что бы онъ могъ изъ меня сдѣлать!" И она говорила не фразы, а правду! Потомъ она мнѣ разсказала исторію сватовства флигель-адъютанта (помнишь?) Про все она мнѣ говорила съ полной дѣтской откровенностью -- какъ брату! Вообрази себѣ ея тихій голосъ, ея взглядъ... взглядъ ея -- и пойми мое положеніе.
Потомъ я опять тамъ съ нею встрѣтился, потомъ откровенный разговоръ въ театрѣ!.. Однимъ словомъ, она знаетъ о моей любви и очень, очень ласкова со мной.
Я же боюсь надѣяться на что-нибудь, а между тѣмъ мучусь всегда, постоянно. Ты уѣхалъ, не съ кѣмъ мнѣ поговорить, а нужно высказаться, нужно посовѣтоваться, а то какъ разъ разыграешь роль Отелло (?). Не знаю, какъ, что, къ чему меня ведетъ. Но, если это кончится не такъ, а иначе,-- жизнь меня перекорчитъ окончательно. Веду я себя съ нею совершеннымъ дуракомъ! Ни путнаго слова сказать и обратиться ловко не умѣю. Помнишь, ты замѣтилъ, какъ я покраснѣлъ на репетиціи "Отелло"? Такъ вотъ и теперь! Если бы я говорилъ за другого, я бы многое ей сказалъ, а за себя не могу, совѣщусь. Чуть хоть небольшая явится надежда или горе, я тебѣ тотчасъ же сообщу. Лучше хоть письменно подѣлиться, если ужъ нельзя словесно.
Прощай, братъ, пожелай счастья искренно тебя любящему
Ив. Чернышову.
2.
1861 г., марта 23-го.
Вчера былъ у насъ юбилей Сосницкому. Сдѣлали обѣдъ, поднесли вѣнокъ и вазу. Царь прислалъ ему золотую медаль на Андреевской лентѣ, съ надписью "за усердіе", для ношенія на шеѣ, и эта медаль во время обѣда была возложена самимъ его превосходительствомъ г. директоромъ на выю проливающаго слезы юбилятора (sic) при восторженныхъ кликахъ и пискахъ окружающихъ.
Сосницкій сидѣлъ за обѣдомъ между настоящимъ и прошедшимъ директоромъ, Гедеоновымъ, который, между прочимъ, сталъ еще похожѣе на тотъ бюстъ, который ты оставилъ въ домѣ Хрущова. Обѣдъ былъ у Полицейскаго моста, въ домѣ Руадзе.
Въ пятомъ часу привезли юбилятора. Впрочемъ, всѣ эти подробности ты можешь прочесть въ "Инвалидѣ". Петръ былъ распорядителемъ праздника и вѣрно опишетъ его съ свойственнымъ краснорѣчіемъ своего пера.
Въ спичахъ болѣе всего отличились -- Богдановъ -- балетный и молодой Потѣхинъ, авторъ "Быль молодцу не укоръ", личность замѣчательно самолюбивая и нахальная до-нельзя, нѣчто среднее между Свѣтъ-Львовымъ и нашимъ Бурдинымъ.
Богдановъ прочелъ четверостишіе, имъ же самимъ сочиненное, какъ пишутъ о его разнобалетныхъ афишахъ. Изъ всего его стихотворенія я запомнилъ только риѳмы:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .привѣтъ
Пятьдесятъ лѣтъ на сценѣ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .балетъ.
. . . . . . . . . . . любимецъ мельпомены.
Потѣхинъ же взялъ за образецъ для своей рѣчи стихотвореніе Пушкина "Къ клеветникамъ Россіи".
"Сосницкій", началъ онъ, "имя твое извѣстно отъ Камчатки до Финскаго залива, отъ Бѣлаго до Чернаго моря". Послѣ границъ Россіи начались комплименты, наборъ общѣйшихъ мѣстъ.-- Иванъ Ивановичъ, позволь мнѣ, въ заключеніе, сказать нѣсколько стиховъ, которыя я здѣсь же написалъ". Иванъ Ивановичъ, само собой, изъявилъ согласіе.
Онъ откашлянулся и началъ (за вѣрность стиховъ не ручаюсь, передаю только фактъ):
Ты полстолѣтія служилъ искусству...
Пауза.
Онъ откашливается и повторяетъ:
Ты полстолѣтія служилъ искусству...
Двойная пауза. Легкій смѣхъ въ публикѣ.
-- Простите!.. Позабылъ!
Смѣхъ.
Онъ достаетъ бумажку и дочитываетъ остальныя три строки.
Конечно, Григорьевъ настрочилъ всѣ 56 куплетовъ. Каратыгинъ -- съ остротами. Куликовъ -- написалъ то же что-то также до-нельзя позорное, такъ что невозможно было читать. Крику и ликованій было множество. Больше другихъ энтузіаствовали Малышевъ и Озеровъ. Послѣдній сидѣлъ за столомъ рядомъ со мной и ужасно радовался, что въ нашъ вѣкъ такъ высоко цѣнятъ артиста.
Ну, да къ чорту ихъ! Дѣло вотъ въ чемъ.
Не могу я встрѣтиться съ Курочкинымъ, чтобы онъ не спрашивалъ о тебѣ. Въ самомъ дѣлѣ, ты ужасная свинья! Отчего ты пересталъ писать? Онъ о тебѣ отзывается, какъ о лучшемъ своемъ сотрудникѣ, и постоянно проситъ писать къ тебѣ. Лѣнишься ли ты иль пьянствуешь и въ карты играешь. И я, съ своей стороны, тебѣ прибавлю, что ты поступаешь до нелѣпости глупо. Ты очень ошибаешься, если разсчитываешь на свой сценическій талантъ и пренебрегаешь литературнымъ. Послѣдній у тебя гораздо выше, чѣмъ первый, и на него слѣдуетъ обратить тебѣ особенное вниманіе. Я никакъ не хочу вѣрить, чтобы ты въ это время ничего не писалъ. Я убѣжденъ, что ты привезешь или что-нибудь большое, или кучу разныхъ разностей. Если у тебя есть мелкіе стихи, вышли ихъ тотчасъ же, не прерывай ты связи съ редакторами. Нужно постоянно напоминать о себѣ публикѣ. Неужели тебѣ не горько читать въ "Искрѣ" разныя пошлости, когда сознаешь въ душѣ, что можешь написать въ милліонъ разъ умнѣе и лучше. Занимайся, пожалуйста, пробуди свое самолюбіе. Эта пишущая братія ужасно занята своимъ университетскимъ образованіемъ. Докажемъ же имъ, что талантъ дается природой, и человѣкъ самъ въ состояніи образовать себя. Жаль (?) тебя. Беретъ меня страшная злость. На кой чортъ уѣхалъ? Пиши же хоть письма, по крайней мѣрѣ, или и это ужь лѣнь?
Твой другъ Ив. Чернышовъ.
Сообщилъ В. А. Алексѣевъ.
"Русская Старина", No 12, 1906