Моя статья имеет недостатки, которые не могут быть замечены в полном их размере людьми посторонними, если не будут раскрыты во всем их объеме мною самим. Я считаю своею обязанностью относительно интересующихся ею сделать это.

Начну с того, что обращу внимание несогласных с моими мнениями добрых друзей на то место разбираемой мною самим моей статьи, в котором перечисляются по хронологическому порядку работы, напечатанные Дарвином по издании его так называемой книги -- а по его выражению не книги, а только "извлечения из книги" -- "О происхождении видов", и относятся по его мнению к содержанию трактата, из которого, как ему казалось, он сделал по Поводу статьи Уоллеса извлечение и Напечатал сначала как статью в одном из английских специальных <изданий> -- "Журнале Линнеевского общества", а потом, с пополнениями, как особую книгу.

Этот список трудов, напечатанных Дарвином, останавливается на 1876 году; а Дарвин умер в 1882-ти. Что ж он, в эти последние шесть лет не печатал ничего такого, чему следовало бы 'быть внесенным в тот мой список его трудов? -- Нет, печатал работы этого рода. -- Или мне, когда я писал статью, было неизвестно, что он печатал в те годы такие работы? -- Нет, я знал это, как видно из того, что я делаю оговорку о неполноте моего списка. -- Что же мешало мне довести его до конца? -- Я не помнил с точностью заглавия работ, напечатанных Дарвином после 1876 г., не помнил и того, в каком именно году напечатана какая из этих работ, заглавия которых лишь смутно припоминались мне. Слабость памяти,-- скажете вы.

Слаба ли моя память, или нет, пусть будет как вам угодно. Без сомнения вы будете снисходителен к предполагаемому во мне недостатку одной из сил, надобных для успешности ученого труда. Вы только должны будете сказать, что при таком недостатке результат работы по необходимости будет плох. Но в личное осуждение мне не поставите скупость судьбы ко мне в этом отношении. Но вот чего вы, при величайшем желании быть снисходительным лично ко мне, не можете не поставить мне в непростительную вину: дело известное, что чего не помнишь, о том надобно справиться. Вы никак не можете отрицать того, что я обязан был навести справки для пополнения пробелов моей памяти относительно заглавий и годов издания работ, напечатанных Дарвином после 1876 г. Или трудно было навести справки? -- Вы должны при всем вашем желании оправдывать меня сказать, что полные списки всех сочинений Дарвина, кроме тысяч книг более или менее редких, <находятся> в сотнях книг общедоступных каждому, желающему справиться с ними. И вот я, при чрезвычайной легкости пополнить пробелы моей памяти, оставил их непополненными, при общедоступности справок не потрудился сделать их. Это, воля ваша, вина непростительная.

Всмотримся ближе в характер приведенного мною списка. Заглавия цитированы в нем с совершенною точностью, годы приведены точно так же. Мы с вами сделали предположение, что у меня очень слаба память. Теперь оказывается нужным заменить <его> противоположным. Во (всей) Европе и Америке не найдется из десятка тысяч натуралистов сотни, которые могли бы без справок продиктовать эти заглавия и годы. А я, как очевидно по моей статье, не натуралист. Что же, не предполагать ли вам, что у меня феноменальная сила памяти? -- Не поручусь, что вы не сделаете такого предположения, потому что вы друг, пристрастный друг. Но надеюсь, что когда минует в вас порыв увлечения нашим с вами открытием точности заглавий и годов, вы объясните дело предположением, менее превышающим здравые понятия о размере сил человеческой памяти; у вас явится догадка, что я переписал эти заглавия и годы из какой-нибудь справочной книги,-- она будет верна. Думаю, что вы не ошибетесь и в догадке о том, из какой именно справочной книги выписаны они. Из дешевых энциклопедических словарей самый лучший -- Конверсационс-Лексикон Брокгауза. Он и самый распространенный у нас в России из всех таких словарей. Не из него ли взял я справку? -- вероятно подумаете вы. -- Да, из него. Но с чего началось наше с вами исследование недостатков моей статьи? --С того, что мой список работ Дарвина останавливается на 1876 году. В новом издании Словаря Брокгауза останавливается ли перечисление трудов Дарвина на этом году? --Скажу вам по секрету, что я не знаю. Но вы наверное можете справиться, и я не имею ни малейшего сомнения в том, что, справившись, вы увидите: в новом издании Словаря Брокгауза как жизнь Дарвина рассказана до конца, так доведено до конца "перечисление работ, напечатанных им при жизни. Впрочем, по правде сказать, я полагаю, что вы и не найдете надобным разъяснять дело справкой с новым изданием Словаря Брокгауза: дело ясно и без того; вы, надеюсь, давно пришли к мысли, что когда я писал мою статью, то пользовался тем изданием Словаря Брокгауза, в котором том, заключающий в себе слова, начинающиеся буквами Дар, напечатан в 1876 г. Вы не ошиблись; источником справок служило для меня двенадцатое издание Словаря Брокгауза, первый том которого напечатан в 1875 г., а последний в 1879 г. Пятый том его, заключающий в себе слова от Кортона до Эльба, то есть заключающий в себе и статью Дарвин, напечатан в 1876 г.

Человек, пишущий ученую статью, имеет источником своих справок устарелое издание Словаря Брокгауза. Как это вам нравится? -- Мне очень не нравится,-- надеюсь, и вам. Впрочем, не спешите делать заключения, что у меня не 'было никаких других справочных книг. Оно было <^бы^> опрометчиво. Припомните, я привожу год смерти Дарвина. Неужели я помнил его так твердо, что поставил без справки? По любви своей ко мне, вы предполагаете, что я с приличной ученому аккуратностью навел справку. -- Вы не ошиблись. (Но ах, ах... как трепещет мое сердце от вашего припоминания, что я поставил годом смерти Дарвина эту цифру, имеющую своим последним знаком два. Я мучусь предположением возможности, что, переписывая этот знак два, я переписал опечатку; я взял ее.) Я не помнил, раньше или позже 1880 г. умер Дарвин. У меня лежали "Крестные календари" г. Гатцука за те годы; я пересмотрел и в календаре за 1883 г. к величайшему моему удовольствию нашел надобную мне цифру: "Дарвин умер в 1882 г.",-- свидетельствует "Крестный календарь" г. Гатцука за 1883 г.

"Ах, ах!.. -- шепчете вы: -- человек пишет ученую статью при помощи календаря г. Гатцука; плохо дело..."

Плохо; но не слишком огорчайтесь: вы предвидите, как повертывается оно.

Но кто же знает?.. Быть может, и не заслуживает доверия мое открытие вам, что я писал свою статью при помощи "Крестного календаря" г. Гатцука. Обратим внимание на другую вину мою, достоверность которой непоколебима и без доверия к моему подтверждению действительности ее.

Вы русский? -- Я тоже русский. -- Вы любите русскую литературу? -- Что ж, быть .может, и я не имею ненависти к русскому языку. Но каковы бы ни были наши чувства, мы вероятно сойдемся с вами во мнении, что споры об основных вопросах науки ведутся должным образом не в русской литературе. Вероятно, мы с вами одинаково думаем, что более удобными органами их служат языки французский, английский и немецкий. Моя статья написана на русском языке. Уж за одно это следует назвать меня человеком, не поступившим так, как было надобно.

Я сделал хуже того, что взял языком моей статьи один из тех, литература которых еще не стала местом, удобным для споров об основных вопросах науки. Когда человек хочет изложить об одном из них понятия, существенно различные от принимаемых огромным большинством специалистов по отраслям знаний, к которым специально принадлежит разъяснение этого вопроса, то здравый смысл и соответствующий ему обычай ученого мира требует, чтобы этот человек написал трактат довольно большого объема и напечатал его отдельной книгой.

Почему это требование их разумное дело -- можно увидеть из очень простых соображений.

Человек восстает против общепринятых мнений,-- это личный его риск, и неблагородно с его стороны желать, чтобы другие компрометировали себя из-за его личного желания -- какого-то, по всей вероятности, пошлого желания щегольнуть оригинальностью мнений. Потому этот человек не должен просить редакцию какого-нибудь журнала о помещении его труда в ее издании.

Я просил редакцию "Русской мысли" о напечатании моей статьи. Я поступил неблагородно, прося ее об этом.

Этим не ограничилась моя вина. Я поступил так, что к неблагородству присоединилась глупость.

Для вероятности успеха в намерении дать какому-нибудь основному вопросу науки разъяснение, более сообразное с рассудком и фактами, чем общепринятые понятия, необходимо надобно написать трактат довольно большого объема, не несколько десятков страниц, а несколько сот. -- Что же сделал я? -- Упросил редакцию "Русской мысли" напечатать статью, занявшую в этом журнале ни мало, ни много, ровно 36 страниц. И дальше -- что видела публика дальше? Моя статья была помещена в сентябрьской книжке "Русской мысли"; вышла 10-я -- продолжения моей статьи нет; вышла 11-ая,-- то же. Что же это такое? Beроятно, автор сказал все, что имел сказать,-- так должна была думать публика.

По разъяснению, которое пишу теперь, видно, я надеюсь, что было не так, как следовало предположить, потому что к моей статье не 'было прибавлено заявление: "продолжение будет", и по отсутствию продолжения в следующих книжках журнала. Да, было не так, и я расскажу 'вам, добрый друг, как именно было.

Прося редакцию "Русской мысли" напечатать мою статью, я полагал, что этот журнал подвергается риску навлечь на себя упреки и насмешки за помещение ее. В годы молодости я усердно читал русские журналы и видел, как велась тогда полемика между ними; я полагал, что она ведется и теперь точно так же. Справедливо ли мое мнение -- не умею сказать с точностью. Не то, чтоб я не читал теперь русских <журналов>; напротив, я имею их, есть у меня и желание читать, но не всегда бывает досуг прочитывать все в книжке журнала от обертки до обертки; потому мои понятия о ходе нынешних литературных дел не имеют той определенности, с какой я знал его в старину.

В те времена люди, державшиеся общепринятых понятий, имели привычку считать невеждами, дураками, наглецами людей, излагавших понятия, несогласные с теми, каких держались они. Я полагал, что нынешние преемники их имеют ту же привычку.

Вы уже видели, добрый друг, из моих разъяснений, что для желающих называть мою статью произведением невежества, глупости, наглости представляется очень большое удобство применять к ней эти эпитеты. Я не натуралист, это очевидно каждому специалисту по естественным наукам при чтении моей статьи. Когда я писал ее, я не имел под руками ничего, кроме пятого английского издания книги "О происхождении видов" <и> устарелого издания Словаря Брокгауза (если не считать нескольких календарей г. Гатцука). Это ясно при внимательном чтении моей статьи,-- а, само собою разумеется, должен же я был предполагать, что люди, которые захотят полемизировать, <прочтут> ее внимательно.

Должен ли я был предполагать, что найдутся такие люди? -- Не знаю, должен ли был, но предполагал.

Итак, я думал, что, печатая мою статью, "Русская мысль" рискует подвергнуться упрекам и насмешкам за ее напечатание.

Напечатать мою статью мне хотелось; но очень можно поверить тому, что я не желал компрометировать "Русскую мысль" продолжением этой статьи в том случае, если окажется, что напечатание первой главы моего трактата, которой я дал форму отдельной статьи, вредит этому журналу во мнении публики. Я решил, напечатав эту статью, подождать продолжением ее, пока <не> увижу, осуждает ли публика редакцию "Русской мысли" за напечатание первой главы моего трактата.

Нельзя сказать, что это решение было дурно в нравственном отношении; но вы согласитесь, добрый друг, что оно было глупо. Одно из двух: или я знал, что мои опасения повредить "Русской мысли" во мнении публики моею статьею неосновательны,-- в таком случае я должен был отбросить их и печатать мой трактат главу за главой, в книжке за книжкой журнала; или я не мог иметь уверенность, что печатанием его "Русская мысль" не повредит себе во мнении публики,-- в таком случае я не должен был просить редакцию "Русской мысли" о напечатании первой главы его. А я не принял ни того, ни другого из этих двух решений, единственных, оправдываемых логикой; принял третье, которое, как несообразное с требованием логики, следует назвать глупым.

Что вышло из этого?-- То, что должно выходить из глупости -- нечто тоже не очень умное. Ну, добрый друг, оставим это!.. Перейдем к раскрытию других моих ошибок.

Я воображал, будто бы каждому читающему мою статью будет ясно, что это лишь вступительная глава трактата, имеющего довольно большой объем. Припомним ее содержание:

Она рассказывает, какими судьбами вообразилось Дарвину, будто бы борьба за жизнь, то есть сумма физиологических бедствий, имеет благотворное влияние на физиологическое совершенствование подвергающихся ей существ, и каким образом произошло, что он, неутомимо работая над своим трактатом тридцать восемь лет, не нашел досуга подвергнуть проверке эту мысль, которая случайно подвернулась ему и, положенная в основание его трактата, осталась у него до конца жизни не рассмотренной сколько-нибудь внимательно. Что это такое? -- Разверните любой трактат, написанный сообразно с требованиями ученой работы,-- и вы увидите, что первый отдел его образует историко-литературное вступление. Припомните теперь первую страницу моей статьи; чего должен по ней ожидать читатель?

Обзор физиологических последствий заботливости человека о возделываемых им растениях, о находящихся в его владении животных; обзор тех результатов, какие производятся недостатком этой заботливости, предоставлением посевов и стад беззащитными действию вредных влияний внешней природы; обзор общих условий физиологического усовершенствования; -- достаточно этого относительно обещаний первой страницы.

Переверните лист; потрудитесь дочитать до тех строк, на которых впервые упоминается отношение Кювье к Ламарку; вы увидите, что статья обещает изложение коренных качеств химического процесса, рассмотрение органического процесса как одного из частных случаев химического процесса, и т. д. и т. д. Не ясно ли, что статья, дающая такую программу труда и ограничивающаяся историко-литературным обозрением того, как возникло нынешнее состояние понятий огромного большинства специалистов по вопросу о физиологическом значении борьбы за жизнь, образует лишь главу трактата, объем которого не может быть очень мал.

И вот была непростительная моя ошибка: я воображал, что очевидное по содержанию моей статьи не нуждается в прибавлении под концом статьи особой маленькой строчки курсивного шрифта в скобках: "продолжение будет".

Я, впрочем, полагаю, что это прибавление и действительно не было нужным для 'большинства читавших мою статью. Вероятно, вы согласитесь, что действительно так. Но все-таки непростительную ошибку сделал я, не прибавив ту маленькую строку курсивного шрифта. Я оставил этим без удовлетворения то меньшинство, которому необходимо читать перед словом Петербург или Москва слово город, чтобы понимать, какой это предмет Петербург или Москва: река, озеро, зверь, или абстрактное понятие, или что-нибудь другое.

Есть люди, презирающие это меньшинство. Мы с вами, я надеюсь, не принадлежим к числу их. Вероятно, мы оба знаем, что почти все люди, составляющие его, добры и честны, не обижают никого, а только сами терпят обиды от людей менее простодушных и честных. Я уважаю таких людей; надеюсь, уважаете и вы. Почему же я оставил без удовлетворения надобность этого малочисленного, но по своим нравственным качествам почтенного меньшинства? Это было опять делом, которого нельзя назвать дурным в нравственном отношении. В старину значительную часть публики составляли люди, к которым попадали журналы только случайным образом. Человек, не имеющий денег, чтобы выписывать журнал, видит у своего знакомого книжку его, выпрашивает и читает. Когда и какую книжку этого журнала приведется ему иметь после того в руках, он не знает. Когда в книжке, попавшейся ему, он видит: "статья первая" или "продолжение будет",-- это больно ему, потому что он не имеет уверенности получить для прочтения следующие книжки журнала. Уважаете ли вы ту часть публики, которую составляют такие читатели журналов? -- Я во всяком случае уважаю, каково бы ни было ваше мнение: может ли не уважать ее редакция журнала, имеющая верное понятие о составе публики и о том, каково участие той или другой части публики в составлении хорошей или дурной репутации журнала? -- Не может, потому что эти случайные читатели -- та часть публики, <которая> создает или уничтожает репутацию журнала. Это страстные любители чтения; они спорят; они доказывают или опровергают большинству публики, как должно думать о журнале.

Вот из уважения к ним я дал вступлению в мой трактат такую форму, что оно составляет особую статью. Для этого достаточно было вычеркнуть в двух-трех местах по нескольку слов, образующих так называемое переходное предложение, вроде: "как мы будем говорить об этом подробнее впоследствии", или "как мы увидим в одной из последующих глав"...

Но достаточно о том, отчего произошли мои непростительные ошибки. Займусь исправлением некоторых из них.

Высказав ваше доброе расположение ко мне сочувственными словами о тех качествах .моей статьи, которые кажутся хорошими, вы говорите:

"Почтенный автор начинает свою статью вопросом: "вредно или полезно вредное?" Ответ для всякого ясен: вредное, конечно, вредно и полезным никогда быть не может. Но так рассуждать нельзя".

Я скажу вам на это, что так рассуждать должно по требованиям здравого смысла, излагаемым в хороших учебниках логики, и по тем правилам речи, какие приняты в хороших философских трактатах всех школ -- от скептической и крайней идеалистической до той, которую я для удобства 'беседы назову антропологической; рассуждать иначе можно, но, рассуждая иначе, человек наговорит путаницы. Вам кажется, что я "сделал ошибку", и вы объясняете, в чем, по вашему мнению, состоит она. Вашим объяснением мы с вами займемся после, а сначала я соглашусь с вами, что я сделал ошибку, и объясню вам, в чем состоит она.

Я не хотел предвидеть, что кому-нибудь вздумается переносить в область метафизических рассуждений слова: "вредное -- вредно", употребленные мною в том простом смысле, какой имеет это выражение на житейском языке и на языке (зачеркнуто: положительных наук, занимающихся фактами, например, естествознания и) естественных наук. Если б я предвидел это, то сделал бы оговорку, что прошу понимать <мои слова> в простом их смысле и судить о них по обыкновенным правилам здравого смысла. Не сделав этой оговорки, я ввел вас в ошибку; вводящий другого в ошибку сам виноват перед ним или в злонамеренности, или в непреднамеренной ошибке перед ним. Итак я виноват перед вами, прошу извинения и, чтобы получить его, заглажу свою вину перед вами: выведу вас из ошибки.

Вам угодно рассуждать о том, правильно ли с философской точки зрения выражение: "вредное -- вредно". Оно правильно и с этой точки зрения. Вы находите в нем неправильность с этой точки зрения потому, что вам неизвестно одно из коренных правил философского языка. Разъясню вам его.

Когда мы говорим: "хорошая пища хорошо переваривается желудком", то не делаем ли мы ошибки, опуская определение, чей это здоровый желудок, хорошо переваривающий хорошую пищу, не высказывая положительным образом, что мы думаем при этом о желудке именно того человека, который пережевал пищу, проглотил ее и в желудок которого опустилась она по пищеприемному каналу? -- Нет, мы не делаем ошибки, опуская это определение, потому что оно само собою подразумевается слушающим нас, пока он мыслит как человек в здравом уме. Согласны ли вы со мной? Быть может, еще нет? -- Продолжим объяснение. -- Если кто-нибудь в обществе ученых ли, не ученых ли скажет: "пища, съеденная Иваном, переваривается желудком Ивана, а не чьим-нибудь иным,-- например, не желудком Петра, или Марии, или белого медведя, сидящего на ледяной глыбе близ Шпицбергена",-- какое впечатление произведут эти слова на общество слушающих их? Веселые люди рассмеются; обидчивые люди скажут: "ты принимаешь нас за дураков, то знай, приятель: умны мы или нет, но ты, приятель, осел". Логика говорит, что насмешка веселых и досада обидчивых будут в этом случае справедливы, потому что не следует обременять речь подробностями, которые всякому человеку в здравом рассудке ясны сами собою; но почему логика требует устранения из речи этих излишних подробностей? -- Потому, что если мы будем наполнять речь всем, что должно быть подразумеваемо, то мы не будем в состоянии договорить ни одной мысли до конца, хотя бы говорили безумолку целый год. -- Ясно ли? -- Судя по размеру вашего знакомства с правилами логики, я должен думать, что не ясно,-- потому поясню.

Берем мысль: "человек ест пищу". При слове "человек" у вас возникает очень многосложное представление, и какую бы из очень многочисленных подробностей его ни захотели обозначить словом, это слово возбуждает в вас представление очень многосложное; и с каждой из подробностей этого представления повторится то же при обозначении ее словом, и эта градация, в которой каждая следующая степень далеко превосходит числом представлений ту степень, из которой возникает, имеет неопределимо громадное количество степеней. -- Ясно ли? Нет еще? -- поясню.

Мы начали нашу фразу словом "человек"; попробуем уяснить представление, вызываемое этим словом у самого невежественного человека, имеющего наименьший возможный для людей нашей европейской нации запас представлений. Пусть это будет восьмилетний ребенок в самой глухой и крошечной деревушке, ребенок, не видывавший никаких людей, кроме малочисленных жителей его деревушки, не видывавший ни книги, ни бумаги. При слове "человек" проносится в его воображении несколько знакомых ему лиц; положим не больше пяти, хоть наверное он видывал и помнит гораздо большее число людей; о каждом лице он знает кое-что; сообразите, каково будет число представлений, вызываемых в нем этими лицами. Для примера остановимся на представлении его о матери. Она женщина; она одета в какое-нибудь платье; она утром ныне делала вот что, говорила вот что; каждая подробность о ее одежде, словах и поступках вызывает новые ряды представлений... Ни конца, ни счета нет представлениям. Сколько времени надобно будет говорить, чтобы исчерпать речью все содержание представлений, возбуждаемых в нем словом "человек"? -- А у людей, читающих книги и даже, как мы с вами, пишущих статьи, запас представлений гораздо больше, чем у этого ребенка. Что же будет с нами, если мы, произнося слово "человек", будем считать надобным исчерпать нашею речью все содержание представлений, которыми определяется у нас представление о человеке? Если бы вы в настоящую минуту сели бы писать и писали без отдыха по 18 часов в сутки, отдавая только 6 на сон и на поддержание сил приниманием пищи, и если бы вы прожили сто лет, занимаясь этим трудом, вы не дописали бы до середины этот ряд представлений, которые соединены у вас с словом "человек". -- Ясно ли? И если ясно, то верно ли, сообразно ли с результатами вашего житейского и книжного знания? Или воображается вам, что я говорю "ошибочно"? -- Если воображается, то знайте, что вам надобно получше нынешнего ознакомиться с логикой, прежде чем судить о подобных вопросах.

Но я предположу, что все, сказанное мною о возникновении бесконечного ряда представлений при каждом произносимом нами существительном, прилагательном или глаголе и при многих словах других частей речи, вы нашли правильным, не заключающим в себе "ошибок". Если так, то вы теперь знаете, почему логика требует, чтобы не вводили в нашу речь подробностей, не требуемых предметом нашей речи и потому излишних. К разряду подробностей излишних принадлежат между прочим все те, которые и без выражения их речью будут подразумеваться при наших словах каждым слушающим или читающим наши слова. Это правило логики должно быть соблюдаемо и в философских трактатах, как во всяких других книгах или статьях, и по мере сил соблюдает его каждый, пишущий философские трактаты, подобно всякому другому писателю. Вы сами почти непрерывно соблюдаете его в вашей статье, и если иной раз проскользает в нее излишняя подробность, то вы быстро сдерживаете это излишнее отступление и возвращаетесь к предмету речи. Иначе вы не в состоянии были бы написать никакой статьи. Так ли?

Предполагаю, что вы согласен. И когда так, то мы можем перейти к рассмотрению, сделал ли я ошибку, написав: "вредное -- вредно"? Всякий здравомыслящий человек понимает, что когда говорится: "вредное -- вредно", то говорится: "вредное тому существу, которому (или тем существам, которым) вредит это вредное". Потому словами: "вредное -- вредно" вполне выражена та мысль, которую выражают они и на житейском языке, и во всяких ученых книгах, и в моей статье. Исчерпывается ли этой мыслью весь запас человеческих знаний? -- Нет: есть бесчисленное количество других мыслей, и в сумме их находится хотя несравненно меньшее, но все же превышающее своей многочисленностью всякую возможность перечисления количество мыслей, тоже совершенно справедливых. Вот для примера некоторые: земля -- планета; Ньютон был англичанин; Англия -- южная часть острова, северную половину которого образует Шотландия,

ПРИМЕЧАНИЯ

Публикуется впервые. Эта неоконченная статья Чернышевского была писана под его диктовку К. М. Федоровым и, судя по многочисленным опискам, не подвергалась авторской правке.

Рукопись хранится в ЦГЛА (Ne 384).

В период, когда голоса прогрессивных биологов -- Тимирязева, Сеченова и других -- заглушались громкими воплями многочисленных антидарвинистов, Чернышевский выступил со статьей "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь". В этой статье Чернышевский камня на камне не оставил от попыток реакционеров извратить материалистическую сущность дарвинизма.

Статья Чернышевского вызвала переполох в реакционном лагере. Реакционеры яростно обрушились на работу Чернышевского, клеветнически заявляя, что она противоречит "истинам науки". В "Русском богатстве", 1888, No 12, была помещена реакционная статья Л. (Л. Е. Оболенского) "К истории дарвинизма. По поводу возражений одного русского критика". Во второй книжке того же журнала за 1889 г. появилась развязная статья некоего "Натуралиста". В "Волжском вестнике", 1888, No 256 от 12 декабря, были напечатаны "Журнальные наброски (Обзор журналов за сентябрь 1888 г.) А. П-вой" (Подосенковой), направленные против статьи Чернышевского.

Продолжая полемику, Чернышевский в начале 1889 г. написал статью "Ответ критику статьи "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь", в которой он, не останавливаясь на статьях своих оппонентов, выступал вообще против антидарвинистов, во главе с Данилевским нападавших на корифеев русского материалистического естествознания Тимирязева, Сеченова, Мечникова.

Разоблачая рабское преклонение противников перед иностранными "авторитетами", говоря о том, что "споры об основных вопросах науки ведутся должным образом не в русской литературе", Чернышевский имеет в виду то, что, в условиях жестокой царской цензуры в реакционную пору 80-х годов, русская литература не могла свободно высказываться по основным вопросам науки и общественной жизни. Чернышевский высмеивает их нелепое обыкновение писать свои квазинаучные трактаты только на иностранных языках, их барское высокомерие по отношению к передовым представителям отечественной науки, которые писали свои труды на родном языке. "Моя статья,-- иронизирует Чернышевский,-- написана на русском языке. Уж за одно это следует назвать меня человеком, не поступившим так, как было надобно" ("аст. том, стр. 497).

Разоблачая реакционных биологов-антидарвинистов, Чернышевский отмечает, что он заранее предвидел их нападки на его статью, ибо она находилась в непримиримом противоречии с идеалистическими представлениями, господствовавшими тогда в биологии.

В своем ответе клеветникам Чернышевский напоминает, что реакционные биологи обвиняли его за неполное освещение вопросов дарвинизма. Отвечая на этот упрек, он указывал: "...Каждому читающему мою статью будет ясно, что это лишь вступительная глава трактата, имеющего довольно большой объем" (наст. том, стр. 499).

В работах Чернышевского по биологии содержится ясный и глубоко научный анализ учения Дарвина. В них дано творческое развитие материалистических идей учения о развитии живой природы и критика ошибок Дарвина, его уступок идеализму и метафизике (см. вступительную статью).

В. Г. Баскаков