Было время, когда считали поэтами одних стихотворцев и когда считали поэтов только краснобаями, больше ничего, поэзия,-- воображали себе,-- род игрушки, забава для ушей в том роде, как какая-нибудь точеная вещица забава для глаз. И правы были с той стороны эти люди, что поэты их эпохи или по крайней мере люди, считавшиеся в то время поэтами, писали в самом деле такие стишки, что нечего было делать с ними, кроме того, что почитать их в свободную минуту, сказать: "как это мило!" и положить в сторону. Только гениальные поэты, если родились в такую эпоху, не подчинялись таким понятиям на деле, хоть и соглашались с ними в теории: и если, принимаясь за перо, хотели они написать лишь безделушку, то выходила из-под пера вовсе не милая безделушка, а серьезная вещь, которая поболее иного указа имела влияние на судьбу их народа. Но что раньше делали инстинктивно, сами того не хотя, часто против воли, только немногие гении, к тому теперь стремятся с ясным сознанием все поэты, и вероятно гениальные поэты, действуя с сознанием и с намерением, в большей полноте достигают своей цели, чем тогда, когда писали, не думая о ней, а только инстинкт направлял его шаги туда, куда он вовсе и не думал итти; а писатели не гениальные, которые раньше не имели никакого влияния на общество, теперь, идя вслед за гениями, стремятся дружно к тому же, к чему и великие люди, под влиянием которых находятся они, тоже делают очень, очень многое для развития общества, среди которого живут. Мы теперь вообще ясно понимаем то, что поэт -- такой же деятель на общество, как и ученый, только может быть влияние его сильнее, что он гораздо сильнее на него <действует>, чем даже законы, под управлением которых живет народ, что нам кажется только странно то, как могли раньше не понимать этого: если какая-нибудь эпоха и была бы уж так бедна интересами и силами, что не могла родить ни одного истинного поэта, и потому нельзя было бы видеть тем людям на современном им обществе, какое влияние имеют поэты на свой народ,-- а такие бедные эпохи едва ли когда-нибудь бывали у народов, вышедших на поприще исторической жизни: но если б даже и можно было найти такую эпоху, в которую жизнь народная была слаба, что не было у народа истинных поэтов, то история совершенно ясно показывает людям <на>шего времени влияние поэзии на развитие человечества, и объяснить то, как могли они создать себе такую теорию, по которой поэзия не больше как забава, средство приятно провести время, когда серьезного ничего не хочется, или нечего делать, или милая безделушка,-- можно только тем, что тогда и истории настоящим образом вовсе не знали, она ведь по тогдашним понятиям состояла в длинных, как можно длиннее и подробнее, рассказах о войнах,-- только и заботились о том, чтоб знать историю походов, только и занимательны казались описания сражений и осад. Да и о том очень мало думали, когда писали и читали эти так называемые истории, отчего была известная война и какие были ее следствия,-- только именно сами-то военные действия и обращали на себя внимание и писателей, и читателей, остальное оставлялось без внимания, до того оставлялось без внимания, что для истории более половины жизни человечества с тех пор, как начали записывать исторические события, только и записаны одни войны. Много, если к этому догадывались прибавлять летописцы и компиляторы, носившие имя историков, хоть очерки характеров государей и полководцев да по нескольку анекдотов о тех из них, которые были в самом деле исполины. Но мы теперь понимаем историю не так. Достаточно посмотреть только, чтоб видеть, как именно тогда действовали поэты на развитие своего народа, как сильно было их действие и на какие стороны народной жизни оно обращалось.

Насколько мы можем судить об индийской поэзии, она имела исключительно религиозное направление и чрезвычайно сильно должна была содействовать укоренению в народе философско-религиозных пантеистических взглядов на мир и человека. И драмы и эпопеи санскритские проникнуты этим духом и развиваются чрезвычайно глубоко и очень поэтически. О степени их влияния в древности .мы можем судить по тому, что теперь еще чтение, соединенное с представлением религиозных поэм (особенно, кажется, Рамаяны) привлекает сотни тысяч народа в пустыни, и эта огромная масса народа по целым неделям странствует по лесам, по долинам Индии, по берегам Ганга, смотря по тому, куда переносится рассказ Рамаяны (когда действие происходит в лесу, идут читать и представлять Рамаяну в лес; когда действие переходит на Ганг, идут к Гангу, и т. д.). Конечно, при этом чрезвычайно сильно должны возбуждаться в народе религиозно-философские верования и чувствования, проповедуемые в Рамаяне. И вероятно мы не ошибемся, если скажем, что вместе с другими религиозными процессиями эти религиозные представления одна из самых главных причин, почему ни мухаммеданство, ни христианство не могут найти в Индии последователей, почему индийцы так верны браминскому учению. Только одна причина есть, которая действует может быть еще сильнее этих индийских мистерий -- это именно глубоко укоренившееся в душе народа деление на касты, вследствие которого индийцы никак не могут понять учения о равенстве перед богом и братстве людей, проповедуемого и в коране и в евангелии.

У евреев также поэзия, поскольку она известна нам, вся имела религиозное направление. Мы не думаем, чтоб нужно было много говорить о чрезвычайно Сильном влиянии, какое имели и имеют еще на развитие религиозного чувства в еврейском народе псалмы и другие произведения религиозно-лирической поэзии. Но и пророков должно назвать поэтами и великими поэтами, особенно некоторых из них, например, Исайю и Иеремию. Мы не знаем, успели ли в последнее время так хорошо узнать все видоизменения и условия поэтической формы по понятиям, соответствующим у евреев тому, что у нас называется метром, чтоб решить окончательно, писаны ли книги пророков стихами или прозою. Раньше это могли сказать наверное. Но во всяком случае все равно: все пророки более или менее истинные поэты, а Исайя, например, останется навсегда одним из величайших поэтов, какие только нам известны. Нечего и говорить о том огромном влиянии, какое их предсказания, особенно предсказания о пришествии мессии и восстановлении царства израилева, имели на евреев до самого того времени, как они были, возбужденные до фанатизма ложным пониманием этого пророчества, большею частью истреблены римлянами, против которых восстали; должно приписать во многом и той увлекательности, пламенному поэтическому чувству, с которым написаны эти пророчества, независимо от того, что они в том виде, как их понимали евреи около времени рождества Христова, слишком лестны и приманчивы были для их патриотизма: и мы, если будем читать книги пророков в хорошем переводе, не будем в состоянии не увлечься пламенною поэзиею, которою они проникнуты. Но и само чувство национальности, которое заставило евреев восставать против римлян, которое так глубоко проникло в жизнь каждого еврея, обязано своим происхождением религии: она породила и поддерживала и поддерживает это чувство. А уж в том едва ли кто будет сомневаться, что религия всего сильнее действует на человека своею поэтическою стороною.

Точно так же и коран имеет такое могущественное действие на мусульманские народы, конечно, своею поэтическою стороною. Мухаммеда тоже мы должны признать одним из величайших поэтов, какие только существовали в мире: как пламенно-поэтически прославляет он в коране величие и могущество божие! Напрасно приписывать быстрое распространение мухаммедова учения и ту необыкновенную твердость в вере, которою отличаются мусульмане, позволению многоженства и чувственным краскам, какими описывается загробная жизнь: многоженство ввел на Востоке не Мухаммед, и мусульманство в этом отношении не имеет никаких выгод в глазах чувственного человека перед другими восточными религиями; все народы, стоящие на подобной или высшей ступени образованности, представляли себе ее в точно таком же чувственном виде, даже в более чувственном, если возможно: ни Валгалла, ни Елисейские поля не уступают в чувственных наслаждениях Мухаммедову раю. Только ясно сознаваемое пантеистическое направление спасало от таких взглядов на загробную жизнь (потому в будущей жизни по учению браминизма и буддизма нет ничего чувственного). И это опять не могло заставить обращаться в мусульманство и так сильно привязываться к нему. Да если бив самом деле чувственные наслаждения в раю были главною причиною распространения и непоколебимости мусульманства, то неужели возможно возвести до такой твердости, несомненности эту надежду иначе как силою поэтического гения? Доказательств тут нельзя представить, и одною только степенью яркости и живости изображения должна измеряться сила убеждения, пробуждаемого проповедью о будущей жизни. Напротив, для чувственного человека мухаммеданство имело ту чрезвычайно большую невыгоду, что запрещает вино -- прекрасное правило, особенно в жарких странах, но мы должны только вспомнить ответ, какой у Нестора дает Владимир мусульманским миссионерам, чтоб понять, что чисто чувственные чаяния мусульманства вовсе не привлекательны для большей части народов, которые приняли эту религию, она была великим, великим шагом вперед из совершенной чувственности к духовности; теперь, кажется, все согласны, что мухаммеданству чрезвычайно много обязана цивилизация Востока, да, говоря строго, и Запад -- через Испанию и Крестовые походы. И неужели так заманчива для чувственности заповедь благотворительности, которую так строго налагает Мухаммед и которая в самом деле строже, чем кем бы то ни было, соблюдается мусульманами? Поэтому мухаммеданство вовсе не потому было принимаемо и так крепко укоренилось в сердцах своих последователей, что льстит их чувственности,-- вовсе нет, а потому, что такою могущественною силою поэзии облек гений Мухаммеда чистый деизм, который проповедывал он, религию высокую, до того высокую, что она даже не могла удержаться на своей первоначальной высоте и чисто богословском отношении у его последователей. И в самом деле, стоит прочитать несколько страниц корана, чтоб убедиться, что это -- великое произведение в поэтическом отношении. Вспомним хоть отрывки, которые перевел из него Пушкин -- это перевод из вторых рук, а как много еще в нем огня!

Переходим из Азии в Европу. Здесь прежде всего встречаем мы Гомера. Едва ли нужно много говорить о том, как сильно содействовал он образованию греческой национальности, пробуждению национального сознания и любви к своей народности в греках. Гомеровы песни всегда были одной из самых сильных связей между различными племенами Греции. Нечего говорить и о том, как всегда герои его были идеалами древних воинов и полководцев, как чтение Илиады воспламеняло их стремление к славе и подвигам, нечего напоминать о том, что Илиада была любимым чтением Александра Македонского, Ахиллес -- идеалом, с которым он стремился сравняться, и верно цивилизация обязана Гомеру тем, что имела Александра. Но нельзя не сказать и того, что с Гомеровыми песнями начинается новый период греческой религии, можно сказать -- новая религия: они установили и лица богов, и круг державы каждого бога, и аттрибуты их; Гомер -- отец той греческой мифологии, которая нам осталась. Раньше боги были другие, и значение их другое, и аттрибуты их другие, и вероятно весь дух религии другой. После Гомера его дело в Греции продолжал Гезиод, и его песни, специально избравшие себе мифологию, сделались чем-то вроде священной истории греков. После полумифических ликургак, которым Спарта обязана своим могуществом, должно, прежде чем перейдем к поэтам, личность которых принадлежит уже совершенно достоверной истории, сказать, что греки считали влияшие поэзии на возникновение гражданского общества м образование человека до того сильным, что считали поэтов первыми основателями городов и отцами гражданских обществ, первыми образователями людей, выведшими их из полудикого состояния, научившими их почитанию богов и тому, что человек должен жить под защитою власти, а не как волк, и в браке, иметь семейство, приписывали все Орфею, Лину, Амфиону. Верно, в самом деле было подобное влияние поэзии на переход греков из дикого состояния к полуобразованному.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые опубликовано в "Литературном наследстве", No 25/26, 1936 г., стр. 134--138.

О студенческом сочинении Николая Гавриловича на тему "Участвовали ли поэты в развитии народной жизни" имеются более точные данные. В "Дневнике" за 1850 г., под 19 января ("вторник") Чернышевский сделал следующую запись: "У Никитенки некому, конечно, было читать, поэтому я, сидя в аудитории, написал несколько... об историческом роде поэзии. Он сказал, что лучше не читать, а говорить, и поэтому мы говорили. Моя главная мысль была, что же изменяет исторические характеры -- это недостатки (здесь запись неразборчива. -- Прим. редакции). Тогда я начал читать о влиянии поэзии, которое начал было писать для Плетнева, тут же говорил с Данилевским. Никитенко, хотя с трудом, согласился со мною" ("Литературное наследие", т. I, стр. 492). Очевидно работа о "влиянии поэзии" и была сочинением, прочитанным на занятиях проф. Никитенки. О характере этих занятий в 1849--1850 уч. году Николай Гаврилович писал осенью 1849 г. родителям в Саратов следующее: "Никитинкины лекции педагогические, т. е. посвящаются на чтение наших статей, разговоры об относящихся к литературе вопросах и т. п." ("Литературное наследие", т. II, стр. 136).

А. Нифонтов