"Время", журнал политический и литературный1, No 1.

Из новых периодических изданий, которые должны были возникнуть с начала нынешнего года, особенное ожидание возбуждалось тремя: "Русскою речью", "Веком" и "Временем". "Век" и "Русская речь" 2 -- еженедельные газеты; чтобы оценить их надлежащим образом, надобно подождать, пока дадут они по нескольку нумеров, судить о них теперь было бы слишком опрометчиво. Можно сказать с уверенностью лишь одно (что было, впрочем, известно и до появления первых нумеров): обе газеты должны быть гораздо лучше тех изданий, которые были прежде распространены в обширном кругу читателей, находящем толстые наши журналы слишком тяжелыми или по цене, или по содержанию. Обе они принадлежат к той части нашей литературы, которая имеет своею целью облагорожение, а не опошление понятий общества. В дешевых изданиях такого рода был у нас до нынешнего года недостаток. Правда, существовал уже почти два года "Московский вестник"3, достойный полной похвалы по своему направлению; но он был слишком мало распространен в публике, конечно, по собственной вине: он не умел привлечь к себе разнообразием, не умел придать себе газетную живость. С нового года он, как мы слышали, приобрел больше средств. Отлагая до одной из следующих книжек речь о преобразованном "Московском вестнике" и новых еженедельных газетах, мы надеемся, что будем иметь тогда достаточные материалы сказать, что русская публика получила три хорошие еженедельные газеты.

Но о "Времени" можем сказать мы уже и теперь, что это издание заслуживает внимания публики. Толстая книга журнала, выходящего раз в месяц, представляет столько материала, что по одному нумеру нового журнала не трудно бывает определить его направление и количество сил, каким он располагает для исполнения своей задачи. "Время" ставит одним из главных своих достоинств -- независимость от литературного кумовства, дающую ему простор прямо и резко высказывать свои мнения о" других периодических изданиях и тех писателях, откровенно рассуждать о которых часто стеснялись другие журналы. Нельзя не сознаться, что у каждого из старых журналов, пользующихся хорошею репутациею, действительно образовались самою силою времени тесные отношения к тем или другим писателям, так что новый журнал не совсем несправедливо присвоивает себе в этом случае преимущество. Но мы надеемся доказать "Времени" этою статьею, что и для нас литературное кумовство не имеет особенной драгоценности и уже никак не мешает нам хвалить то, что заслуживает похвалы,-- не мешает нам ставить прямодушную правду выше всяких авторитетов.

В объявлении о своем журнале редакция "Времени" говорила довольно бесцеремонным образом, что не намерена церемониться с авторитетами. Этим обещанием она возбуждала хорошие надежды, но вместе с тем возбуждала во многих и некоторое сомнение. Что такое "авторитет"? Если "авторитетом" называть тех писателей, превосходство которых признано всеми до того, что трудно и прочесть этим писателям в порядочных изданиях резкую правду о своих произведениях,-- в нашей литературе только два авторитета: г. Тургенев и г. Гончаров. Всем другим очень часто приходится читать о себе не только голую, а даже и разукрашенную бранным тоном правду. Основывать журнал для беспристрастной оценки повестей и романов гг. Тургенева и Гончарова, конечно, было бы уж слишком много. Очевидно было, что слова редакции "Времени" следует понимать в другом смысле: под "авторитетами" разумела она вообще всех писателей, пользующихся известностью,-- от г. Авдеева до г. Фета 4. А в таком случае будет ли она иметь столько литературных сил, чтобы порядочно вести журнал? Ведь известно, как обидчивы у нас писатели: вот, например, мы, кажется, всего два-три слова сказали как-то о г. Ржевском, авторе знаменитого трактата о средствах к увеличению числа пролетариев, да и то сказали вскользь 5, а теперь мы уверены, вздумай мы просить у г. Ржевского для своего журнала статьи, он ни за что не даст. "Время" как будто отрекалось от сотрудничества писателей, пользующихся известностью. Это подтверждалось и тем, что не было в объявлении списка сотрудников с громкими именами,-- ничего, подобного извлечению из блистательного сонма знаменитых рукоприкладчиков великого гражданского подвига в защиту евреев: не хвалилось "Время" именами, равносильными именам гг. Безобразова, Галахова, Гро-меки, Феоктистова, Розенгейма и т. д., и т. д.,-- именами, составлявшими такие великолепные созвездия в других объявлениях в.

Не знаем, сходится ли публика с мнением литературных кружков, но в литературных кругах близкие связи редакции с сонмом светил, ярких в глазах этих кружков, считаются необходимым" для хорошего ведения журнала. Правда, сами литературные круги как будто замечают, что самыми скучными статьями в журналах бывают статьи, украшенные именами многих очень уважаемых писателей. Но все-таки как-то лучшие с ними. Что будет делать "Время" без них?

Судя по первому нумеру, никакого особенного ущерба не принесла "Времени" слабость его хлопот о приобретении именитых сотрудников. Против нашего ожидания, мы даже увидели на обертке один ингредиент с именитою подписью: "Легенда об испанской инквизиции. Поэма. Часть первая. Исповедь королевы. А. Н. Майкова". Выражать свое мнение о степени драгоценности этого ингредиента было бы противно правилам "Современника", который преклоняется пред "авторитетами", да и неделикатно относительно публики, которая в прошлую и нынешнюю зиму изорвала не одну дюжину перчаток, френетически {Бурно. -- Ред. } аплодируя г. Майкову на чтениях в Пассаже и других публичных залах. Г. Плещеева, который дал в первую книжку "Времени" очень милое стихотворение "Облака", мы не причисляем к авторитетам; он не более как писатель, деятельность которого безукоризненна и полезна; он лишен качества, необходимого для авторитетности: он не заражен литературным тщеславием. "Солимская Гетера"-- стихотворение В. Крестовского, должно назваться превосходным, потому что оно HHMaAof не уступает лучшим стихотворениям в подобном роде г. Майкова, которые мы всегда признавали превосходными по нашему принципу преклонения пред авторитетами, В прозе мы находим статью г. Страхова "О жителях планет", написанную очень популярно; перевод трех рассказов Эдгара Поэ, рассказ г. В. Крестовского "Погибшее, но милое создание"; эпизод из мемуаров Казановы,-- отрывок, в котором он рассказывает свое знаменитое бегство из венецианской тюрьмы,-- выбор очень удачный: история этого действительного события имеет всю занимательность эффектнейшего романа7. Но из всех статей, находящихся в первом отделе журнала, самая важная по своему достоинству, конечно, роман г. Ф. Достоевского "Униженные и оскорбленные". Роман будет иметь четыре части; из них в первой книжке помещена только одна. Нельзя угадать, как разовьется содержание в следующих частях, потому скажем теперь только, что первая часть возбуждает сильный интерес ознакомиться с дальнейшим ходом отношений между тремя главными действующими лицами: юношею, от имени которого ведется рассказ (роман имеет форму автобиографии), девушкою, которую он горячо любит, которая и сама ценит его благородство, но отдалась другому, очаровательному и бесхарактерному человеку. Личность этого счастливого любовника задумана очень хорошо, и если автор успеет выдержать психологическую верность в отношениях между ним и отдавшеюся ему девушкою, роман его будет одним из лучших, какие являлись у нас в последние годы. В первой части, по нашему мнению, рассказ имеет правдивость; это соединение гордости и силы в женщине с готовностью переносить от любимого человека жесточайшие оскорбления, одного из которых было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь презрительною ненавистью,-- это странное соединение в действительности встречается у женщин очень часто. Наташа с самого начала предчувствует, что человек, которому отдается она, не стоит ее; предчувствует, что он готов бросить ее -- и все-таки не отталкивает его, напротив, бросает для него свою семью, чтобы удержать его любовь к себе, поселившись вместе с ним. Она очень ревнива, а он, пользуясь любовью милой девушки, находит еще в себе охоту кутить с разными камелиями; она знает это и все-таки продолжает любить его. Наконец, у него является невеста, на которой он уже почти решился жениться, и Наташа все еще не отталкивает этого дрянного человека. Те из мужчин, которым не случалось всматриваться в драмы, происходящие около них, или которые слишком рано загрубели, назовут такую историю невозможной или цинически скажут, что у Наташи были свои расчеты, что загадка разъясняется вовсе не к чести Наташи. К несчастию, слишком многие из благороднейших женщин могут припомнить в собственной жизни подобные случаи, и хорошо, если только припомнить как минувшую уже чуждую их настоящего историю.

Мы заговорились о первом отделе журнала, между тем как вовсе не думали останавливаться на нем, начав нашу статью с намерением обратить внимание только на второй отдел книжки, только на статьи, собственно так называемые журнальные: критические, библиографические и т. д. Преимущественно ими определяется направление журнала, и, судя по всему, преимущественно ими должно держаться "Время". В первой книжке оно выдерживает свою программу: тут полная независимость от всех прежних литературных кружков, одинаковая прямота мнений о всех и обо всем. В числе других порядком достается и нам; если бы была у нас наклонность претендовать, когда кто судит о нас так же резко, как мы часто судим о других, мы могли бы обидеться (как, без всякого сомнения, уже обиделись многие иные). Но это обстоятельство нисколько не уменьшает нашей наклонности поддержать "Время" на том пути прямых и смелых суждений, которым думает оно итти. Если бы вздумалось нам поспорить с "Временем", мы заметили бы, что ошибается оно, когда говорит о статьях, подписанных буквами -- бое, как будто об имеющих притязание на авторитетность. Каждому кажется, что его взгляд справедлив; разумеется, так думает о своем взгляде и -- бов; но вместе с тем он думает, что в его взгляде нет ничего особенно головоломного, что подобным образом смотрят на вещи сотни и тысячи людей, быть может, и не подозревающих, что существует на свете не только -- бое, но и самый журнал, печатающий статьи -- бова. Взгляд этот развивается в людях самою жизнью, независимо от каких-нибудь статей, и навязать его своими статьями -- бов никому не надеется: кто сам по себе не дошел до такого взгляда, даже и не понимает статей -- бова, как доказано было знаменитым примером человеколюбивого назидания, данного -- бову газетою, чрезвычайно авторитетною8. Куда же тут иметь притязание на авторитетность! Довольно того, если -- бову удается высказать иногда то, что думалось и без него очень многими, только не высказывалось в печати нашими критическими авторитетами.

Впрочем, это все еще нейдет к делу,-- а дело наше в том, чтобы несколько познакомить читателя с направлением "Времени". Достигнуть этой цели можно бы двумя способами: во-первых, можно было бы пересмотреть все содержание второго отдела книжки, коснуться всех главных мыслей, развиваемых в нем; но это было бы слишком длинно. Лучше будет взять в пример один вопрос, по взгляду на который легко будет отгадать характер "Времени". Мы берем для этой пробы понятие о [так называемой] гласности[, которую вернее было бы называть косноязычностью9. Всему свету известно, что с русскою гласностью, несмотря на юность и невинность этой скромной институтки, а может быть именно по причине ее чрезмерной стыдливости, произошло немало неприличных историй, конфузящих бедняжку до слез. До сих пор ее все еще экзаменуют и находят -- не то, что она мало знает и почти ничего не говорит, нет, находят, что она держит себя непристойно и ставят ей дурные баллы за поведение. В образованных странах такого обращения с девицами не допускают нравы,-- да и гласность там уже не девица, стыдящаяся всего на свете, робеющая каждого упрека, а очень бойкая дама, которая не даст спуску никому. Там все ее хвалят, потому что она сживет с белого света того, кто вздумал бы хоть заикнуться против нее. У нас не то: всякий норовит обидеть бедную девушку: и сплетница-то она, и нахалка-то она, и скандалезница-то она,-- чуть кто посильнее, прямо зажимает ей рот, да еще дает пощечины (это считается хорошим средством примирить с собою, заставить полюбить себя); а кому не доставалась привилегия раздавать по своему усмотрению пинки и зажимать рот неприятному для него существу, тот, по крайней мере, подбивает других на это криками о том, что гласность зазорно держит себя, что надобно обуздать эту гадкую девчонку. Добро бы держали себя так становые и частные пристава, которым, точно, достается иногда от гласности и, надобно сказать, достается с нарушением всякой справедливости, как будто они -- уж и в самом деле бог знает как виноваты в наших бедах и неурядицах, когда они-то в сущности еще гораздо невиннее многих. Нет, позорят и подводят под сюркуп {Под удар.-- Ред. } нашу жалкую, колотимую всяким встречным и поперечным гласность сами журналисты, которым, повидимому, следовало бы защищать ее. В общих фразах они действительно превозносят ее; но чуть только явится в печати что-нибудь неприятное какому-нибудь журналисту, он тотчас же начинает толковать о злоупотреблении гласности, о том, что она вышла в этом случае за пределы, в которых бывает полезна и может быть терпима, словом сказать, начинает рассуждать тоном людей, враждебных гласности, и дает им в руки оружие против нее: "вот посмотрите (говорят после таких статеек враги гласности), сами писатели находят, что литература слишком своевольничает"].

Мы не хотим приводить примеров; но лишь о немногих журналах можно сказать, что они никогда не нарушали своей обязанности в этом отношении, ни разу не поддавались желанию обратить то или другое литературное дело в нарушение полицейских или уголовных законов. Бывали случаи еще гораздо хуже частных обеднений того или другого издания, того или другого писателя в чрезмерной вольности суждений по какому-нибудь частному случаю: увлекаемые личною досадою, авторы подобных статей изливались даже в общих порицаниях всей литературы за мнимое злоупотребление гласностью. "Время" думает об этих мнимых злоупотреблениях иначе: оно доказывает, что если какая-нибудь статья или строка неприятны для нас, то мы еще не имеем права кричать будто бы она -- злоупотребление и преступление; а если б и встречались некоторые ошибки, то из-за этих малочисленных и ничтожных ошибок не следует набрасывать тень на дело, требующее дружеской поддержки от всех нас, пишущих людей.

Стало возможным осмеивать некоторые лица или всем надоевщие или злоупотребившие закон и власть, им предоставленную, или, наконец, такие, как, например, господин Козляинов, которые нет-нет да и отдуют немку. Вместе с куплетами на этих господ, вероятно, по ошибке, написали несколько куплетов и на вас. Ну, что ж что написали -- велика важность! Неужели ж из этого, что гласность раз ошиблась,-- долой ее? Нет, милостивый государь, если вы любите гласность, извиняйте и уклонения ее. Вы, конечно, не оскорбитесь, если я поставлю лорда Пальмерстона на одну доску с вами -- он человек почтенный во всех отношениях -- что ж? он не обижается, когда его продернут иногда в двадцати или тридцати оппозиционных журналах да осмеют в десятках шуточных, да обругают на чем свет стоит в сотнях, иностранных -- французских, немецких, американских. Поверьте, что после всего этого продергивания он кушает с своим обыкновенным аппетитом, и ночью, когда говорит в палате, голос его не дрожит и не взволнован нисколько. И никогда на ум ему не вспадет желать уничтожения гласности. И за кого вы стоите, за кого вы ратуете, милостивый государь? За господ Гусцных, Сорокиных10, Козляиновых, Аскоченских, потому что если не считать вас, милостивый государь,-- вас, которого задели, может быть, по недоразумению, ведь куплеты писались только на подобные лица. Стало быть, все, что вы писали о гласности, все ваши воззвания к ней, вся ваша жажда ее -- все это были слова, слова и слова?.. Стало быть, пусть пишут про других, мы будем молчать и. посмеемся еще с приятелями над осмеянными лицами, только бы нас-то не трогали? Нет, милостивый государь, ваше поколение (я старик, совсем старик, у меня и ноги уж не ходят, и потому я не принадлежу к вашему поколению) и без того уж много играло словами. Может быть, историческая роль его была играть словами, но из этих слов растет теперь новое поколение, для которого слово и дело, может быть, будут синонимами и которое понимает гласность несколько шире, чем вы понимаете ее. Я согласен, что вам все это крайне неприятно, понимаю, еще раз понимаю, как вам все это неприятно, но что ж делать? укрепитесь. Нельзя же вдруг вычеркнуть из жизни прежние либеральные годы, прежние верования11.

Мы выбросили из этого отрывка несколько строк, прямо относящихся к делу и лицу, по поводу которых высказываются "Временем" общие замечания: мы не хотим, чтобы наша статья могла показаться направленною против кого-нибудь или для кого-нибудь обидной. Мы, собственно, желаем только показать читателю взгляд "Времени" на вопрос, в котором так часто сбивались с доброго пути столь многие. Вот еще небольшой отрывок из другой статьи.

Может быть, не возникло бы и половины тех общих и частных, специальных вопросов, которых теперь и не перечесть сразу, если бы не явилась к нам, способствовать нашему пробуждению, дорогая и прежде незнакомая нам гостья, прозванная "благодетельной" гласностью. Ни одна новизна, кажется, не потерпела у нас таких перемен в положении, как эта желанная гостья. Сначала она вступила к нам как-то робко, заговорила, заикаясь и съедая половину слов. С первого взгляда заинтересовались ею по причине той же юношеской пылкости; но скоро, заметив ее робость и неловкость, подняли бедную, как говорится, на зубок; насмешка не пощадила ее нового положения в обществе; стали ловить ее на каждом шагу, где случалось ей обмолвиться; особенно же в этом глотанье слов нашли что-то очень смешное. Она рассказывает нам, говорили насмешники, что-то и про кого-то; но о каких именно странах и о каких существах лепечет сна -- понять невозможно. Что какой-нибудь чиновник берет взятки, это мы и без нее знаем; что какой-нибудь смотритель заведения чинит в свою пользу безгрешную экономию,-- тоже очень хорошо знаем; зачем же говорит она нам это? Цели нет! Из ее речей мы не можем сделать никакого употребления: мы хотели бы знать, на кого она жалуется, чтобы поразить того нашим отлучением; но ведь нельзя же отлучать поголовно всех чиновников и всех смотрителей; мы бы и без нее это сделали, если бы тут была какая-нибудь справедливость. Произнеси она нам имя, мы бы предали это имя стыду и общему презрению, и вышло бы то, что со временем существование подобных имен сделалось бы у нас невозможным, по крайней мере, крайне неудобным, потому что нельзя спокойно существовать в обществе под карою стыда и общего презрения... Вот тогда была бы цель!

Так говорили насмешники и недовольные. Гостья прислушалась, поняла, в чем дело, оправилась -- и вот оставляет она свои робкие движения и заменяет их смелою осанкой, становится сама насмешницею. Послышались в устах ее и имена собственные, и уже немалое число их произнесла она..

Но... и тут беда! Нашлись щекотливые господа, которые стали обижаться; стали говорить, что наша "благодетельная" гостья слишком вдается в частности, заглядывает туда, где ее не спрашивают,-- не уважает, дескать, человеческого достоинства!..12

Мы и здесь выбросили выражения, которые могли бы показаться особенною укоризною для какого-нибудь издания. Мы хотели этими выписками не выставлять на вид чужие промахи, а только познакомить читателя с мнением "Времени" о том, что такое гласность и можно ли у нас порицать ее за какую-то мнимую неумеренность. "Время" справедливо находит, что разоблачать перед публикою общие черты наших общественных недостатков литература не может, если не станет указывать на частные факты, которыми обнаруживаются общие недостатки; а касаясь частных фактов, она по необходимости должна выставлять и лица, в них участвовавшие; что с каждым делом неразлучны некоторые случайные ошибки; но что неприлично благородному человеку или рассудительному изданию делать возгласы против самого дела по неудовольствию на мелкие частности его; что если бы когда и подверглось неосновательному порицанию лицо, бывшее правым, то сама литература не замедлила бы показать факт в истинном виде и дать несправедливо оскорбленному кем-нибудь полнейшее удовлетворение, и т. д. Этот благородный и справедливый взгляд проведен через всю собственно журнальную часть первого нумера "Времени" с последовательностью, которой не слишком много примеров представляют наши издания и которая тем больше чести приносит новому журналу.

Сколько мы можем судить по первому нумеру, "Время" расходится с "Современником" в понятиях о многих из числа тех вопросов, по которым может быть разница мнений в хорошей части общества. Если мы не ошибаемся, "Время" так же мало намерено быть сколком с "Современника", как и с "Русского вестника". Стало быть, наш отзыв о нем не продиктован пристрастием. Мы желаем ему успеха потому, что всегда с радостью приветствовали появление каждого нового журнала, который обещал быть представителем честного и независимого мнения, как бы ни различествовало оно от нашего образа мыслей. Читатель вспомнит, как радовались мы появлению "Русской беседы", хотя вперед знали, что почти на все спорные вопросы она будет иметь воззрение, прямо противоположное нашему; читатель вспомнит, с каким сочувствием встречали мы появление "Русского вестника"13, с которым в спорных вопросах сходимся разве немногим больше, чем с "Русскою беседою". Ничем иным, кроме чувства, заставлявшего нас желать "Русской беседе" того успеха, которого достигла бы она при меньшем пристрастии к разным слишком непопулярным элементам, и желать "Русскому вестнику" того же успеха, которого он достиг совершенно заслуженно и с большою пользою для нашего общественного развития,-- ничем иным, кроме этого чувства, не будет объяснять публика и в нынешний раз нашего желания, чтобы успел привлечь к себе ее внимание журнал, имеющий направление, достойное симпатии.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 "Время" -- ежемесячный литературный и политический журнал, издававшийся в Петербурге с 1861 по 1863 год (апрель) под редакцией M. M. Достоевского, при ближайшем участии писателя Ф. М. Достоевского. Журнал был закрыт за статью в No 4 Н. Страхова "Роковой вопрос", в которой цензура усмотрела сочувствие автора к участникам польского восстания 1863 года. После закрытия "Времени" то же издательство под той же редакцией стало издавать журнал "Эпоха", сохранивший реакционное направление своего предшественника. Участие Ф. М. Достоевского во "Времени" и в "Эпохе" относится к тому времени, когда писатель стал окончательно на реакционные позиции.

2 "Век" -- еженедельный "общественный, политический и литературный" журнал, издавался в Петербурге в 1861 и 1862 годах; редакторы -- сначала П. И. Вейнберг, затем Г. З. Елисеев; направление журнала -- враждебное революционной демократии. -- "Русская речь" -- "обозрение литературы, истории, искусства и общественной жизни на Западе и в России", выходило в Москве под редакцией Евг. Турнемир де Салиас (Евгения Тур) с 1 января 1861 годна (после выхода Евгении Тур из журнала "Русский вестник" из-за истории с Свечиной, см. прим. к статье Чернышевского "История из- за г-жи Свечиной" в настоящем томе). Журнал просуществовал только один год.

3 "Московский вестник" -- еженедельная литературно-политическая газета, выходившая с февраля 1859 года в Москве под редакцией Н. Воронцова-Вельяминова; в феврале 1861 года газета слилась с "Русской речью".

4 Авдеев Михаил Васильевич (1821--1876) -- писатель либерального направления. -- Фет -- литературный псевдоним Шеншина Афанасия Афанасьевича (1820--1892).

5 Речь идет, повидимому, о статьях Ржевского "О мерах, содействующих развитию пролетариата", печатавшихся в "Русском вестнике" в 1860 году (январская и майская книжки). О статье Ржевского "Опыт разрешения вопроса о выкупе земли" Чернышевский писал в "Библиографии статей по крестьянскому вопросу".

6 Приведенные Чернышевским фамилии писателей и общественных деятелей фигурировали в числе подписей под протестом против антисемитской выходки журнала "Иллюстрация" (см. прим. к статье "История цивилизации в Европе" Гизо). -- Галахов Алексей Дмитриевич (1807--1892) -- историк литературы и преподаватель русской словесности. -- Феоктистов Евгений Михайлович ( 1829--1898) -- реакционный писатель. -- Розенгейм Михаил Павлович (1820--1887) -- чиновник военно-юридического ведомства, поэт, сотрудник "Отечественных записок", принимал участие вместе с другими либералами в полемике против Чернышевского и в травле его за революционную деятельность.

7 Страхов Николай Николаевич (1828--1896) -- писатель, реакционер, сотрудник "Времени", в котором вел полемику с Чернышевским. -- Крестовский Всеволод Владимирович (1840--1895) -- реакционный писатель.-- Казанова Джакопо (1725--1798) -- авантюрист.

8 В журнале "Время" печатались статьи без подписи (принадлежавшие Ф. М. Достоевскому "Ряд статей о* русской литературе"). В январской книжке "Времени" было напечатано "Введение" к упомянутым статьям, в котором автор пишет о "пошлеющей в последние годы" русской критике, а в февральской книжке "Времени" уже прямо указывается, кого из критиков имеет в виду автор: статья носит название "Г-бов и вопрос об искусстве": Г-бов -- подпись в "Современнике" Н. А. Добролюбова. Что касается "чрезвычайно авторитетной" газеты, о которой пишет Чернышевский, то это, возможно, "Колокол" А. И. Герцена, опубликовавший приобревшую печальную известность статью против революционной демократии под названием "Very dangerous" ("Весьма опасно"), в которой А. И. Герцен "предсказывает", что революционные деятели из "Современника" досвистаются до Станислава на шее.

9 В "Письмах без адреса" Чернышевский писал: "...гласность--это бюрократическое выражение, придуманное для замены выражения "свобода слова" и придуманное по догадке, что выражение "свобода слова" может показаться неприятным или резким кому-нибудь".

10 Гусин -- переделка фамилии известного в то время откупщика Исаака Утина. -- Сорокин -- петербургский домовладелец, о котором писали сатирические журналы.

11 Отрывок приведен Чернышевским из статьи в журнале "Время" под названием "Письма постороннего критика в редакцию по поводу книг г. Панаева и Нового Поэта".

12 Отрывок из раздела "Внутренние новости" в No 1 "Время". Чернышевский опустил конец абзаца: "По этому вопросу даже составили особые термины: держимордство и мордобитие".

13 Чернышевский "радовался" появлению "Русской беседы" в своих "Заметках о журналах" за апрель 1856 года.-- "Русская беседа" -- журнал славянофильского направления, выходивший в 1856--1860 гг. в Москве; издателями-редакторами журнала были А. И. Кошелев и Т. И. Филиппов (с 1858 года -- один Кошелев). С 1859 года в журнале принимал весьма деятельное участие (фактический редактор) известный славянофил И. С. Аксаков. Сочувствие журналу "Русский вестник" Чернышевский выразил в "Заметках о журналах" за ноябрь и декабрь 1855 года.

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Впервые напечатано в "Современнике" 1861 г., кн. I, отдел "Современное обозрение. Новые периодические издания", стр. 83--90, без подписи автора. Перепечатано в полном собрании сочинений 1906 г., т. VIII, стр. 60--66. Корректуры: I. 1 лист (форма) и подклейка в 57 строк (конец статьи); вторая от 13 января; правка, изменения текста, изъятия (последние, видимо, сделаны по указаниям цензора в другой корректуре) автора; разрешение цензора Бекетова 19 января 1861 г. II. 57 строк (конец статьи); разрешение Бекетова 14 января 1861 г. Корректуры хранятся в ЦГЛА (NoNo 1881, 4163). Печатается по тексту "Современника", сверенному с корректурами.

Большая цензурная купюра напечатана в 3-м выпуске "Литературного наследства", 1932 г., стр. 97--98.

Стр. 953, 7 строка. В корректуре: отгадать взгляд "Времени" и на другие вопросы. Мы

Стр. 953, 9 строка. В "Современнике": о гласности. Ее, несчастную, стараются колотить (по обычаю г. Козляинова в обращении с слабыми существами) не только посторонние, а даже близкие к ней люди, журналисты и публицисты (ведь известно, что у нас есть даже публицисты, не только всякие другие хорошие писатели). Мы не хотим