Но все-таки мое положение было несносно: совесть или что-то подобное очень беспокоило меня, и тем деятельнее старался я поскорее довести Николая Федоровича до сватовства: тогда уж одно что-нибудь, думал я, и не буду в неизвестности; уж чем скорее конец, тем лучше.
Николай Федорович посматривал с наслаждением на Марью Владимировну, видно было, что она ему нравится; она сама старалась как можно лучше обходиться с ним, -- он еще больше увеличивал ее благосклонность к нему. Я видел, что подходит время, когда можно заговорить с ним о сватовстве, и ждал только какого-нибудь случая, который бы больше расположил его к Марье Владимировне. Этот случай скоро нашелся. Было начало мая. 9 мая Николай Федорович был именинник, и я узнал, что старики Ясеневы, не имея возможности сделать покровителю Миши дорогого подарка, вздумали, чтоб Марья Владимировна вышила шелком картинку для пюпитра, -- знаете, эти маленькие пюпитры, которые ставят на столах, чтобы класть на них книгу. Она, разумеется, вышила, Миша отправился поздравить своего учителя и вручил ему от имени всех этот подарок. Николай Федорович, видевший несколько раз работу Марьи Владимировны, не закрытую по забывчивости или потому, что он входил нечаянно, тотчас угадал ее и был чрезвычайно доволен такою внимательностью. "Сама вышивала! Такая умная, такая прекрасная девица, такая красавица -- и вышивала для меня! И сколько тут нужно было трудов! Ведь это не то, что вышивать гарусом по канве: то топорная работа, а за этим сколько нужно просидеть, сколько нужно и искусства! И какой превосходный вкус! И какая удачная мысль -- я уверен, что эта мысль принадлежит ей -- вышить пюпитр! Она понимает, что для нас, ученых людей, нет ничего дороже того, что относится к книгам. Мило, мило! И как верно угадан мой вкус! Если б я сам выбирал картину, я из тысяч выбрал бы именно это. Что за милая девица! Ну, как же это так верно угадала мой вкус! Она хорошо должна знать меня, она для этого наблюдала меня, значит, я заслуживаю ее внимания, значит, она обращает на меня внимание!" Он только не открывал, может быть, хорошенько себе, а он уж был недалек от мысли, что, может быть, он и очень нравится Марье Владимировне, что она, пожалуй, и призадумывается о нем.
Самолюбие его заиграло непопусту; в самом деле, очень хорошо вышитая картинка была выбрана с большим вкусом и могла хоть кому очень понравиться. Николай Федорович просто восхищался ею, но нечего и говорить, что больше всего заставлял его восхищаться пюпитром не вкус, а то, что ему подарили такую прекрасную вещь. Он был приглашен на обед к Ясеневым и расточался в любезностях Марье Владимировне; она тоже старалась быть с ним сколько можно милее, и я с удовольствием видел, что он просто приходит от нее в восторг. -- "Хорошо же, подумал я, будем ковать железо, пока горячо". Вечером были у него гости, в том числе и я. Он, разумеется, похвастался своим пюпитром; все, разумеется, чрезвычайно хвалили его, потому что в самом деле можно было полюбоваться им. Я, сколько мог, старался тайком усиливать похвалы, нет-нет -- и опять обращал общее внимание на пюпитр. Вечер кончался маленькою закускою с тостами, и мы хотели пить первый тост за здоровье Николая Федоровича. "Нет, господа, -- закричал он: -- первый тост в честь той, чьи прекрасные ручки вышивали эту чудную вещь, -- и он поднял в руке пюпитр, -- чьи прекрасные глазки томили себя по целым часам за этою трудною работою, чьи милые уста так приветливо ныне улыбались мне!"
На другой день после этого я зашел к Николаю Федоровичу.
-- Ну, что ты поделываешь?
-- Да очень рад тебе, что пришел... ничего, сижу, лежу один и скучаю.
-- От тебя ж зависит быть одному.
-- Как от меня? То-то и дело, что, видно, не от меня.
-- От кого ж, скажи, Христа ради? Не от меня же, я бы не дал тебе изнывать в одиночестве, если б это от меня зависело.
-- Да уж не знаю, от кого, только и не от меня: я давно уж подумываю, что пора жениться, да вот до сих пор и признаков никаких нет, чтоб жениться скоро.
-- Будто ты серьезно говоришь это?
-- Как нельзя серьезнее: хоть до сих пор не женился, а уж давно я подумываю о женитьбе.
-- Это все от нерешительности, а, может быть, оттого, что ты слишком разборчив на невест.
-- Нет, напротив, я не требователен.
-- Так за чем же дело стало? Выбирай да женись, только поскорее, а то, признаться тебе, ты уж давно толкуешь о женитьбе, и так мало подвигается у тебя дело вперед, что, хотя я и сам еще не женат, я не теряю надежды, что ты дождешься моих внучек: тогда уж, как хочешь, женю волей-неволей. Чего в самом деле ты ждешь? не до седых же волос? Ведь тебе уже двадцать восемь, в тридацать пять, по моему мнению, человек уже делается старым холостяком. Другое дело, если б твои доходы не позволяли тебе, а то, слава богу, вы можете жить. Мне, признаюсь, очень хотелось бы тебя женить, только не знаю на ком. Ну, да не маленький, я думаю, сам выберешь, -- или уж почти и выбрал, только не можешь решиться.
-- Да прямо тебе сказать: Ясенева более других мне нравится. Правду сказать, у других-то ни у кого почти я и не бываю теперь.
-- Так что ж? если нравится, за чем стало дело? Не думал я этого, а то давно б следовало тебя предупредить, что мешкать тут нельзя, если не хочешь, чтобы выскользнула из рук: с неделю тому назад тот чиновник, который часто бывает у них, -- знаешь, довольно полный, лет под сорок, однако прекрасный мужчина, -- намекнул отцу что-то о том, что он непрочь бы сделать предложение, да не знает, как будет принято оно Марьей Владимировной, что, может быть, она не захочет итти за человека, который почти двадцатью годами старше ее. Сказано это было, разумеется, в общих выражениях, но как нельзя яснее, и наш старик, пожавши ему руку, благодарил за расположение к ним. Ясенев советовался со мною об этом. Марье Владимировне еще ничего не говорил он, но знает, что, хоть и старенек жених для нее, в угоду ему она пойдет. Ясенева и самого смущают его лета, а в остальных отношениях он совершенно доволен женихом, с которым большой приятель; он отдаст за него с большим удовольствием. Однако и то следует сказать, что ты сам его знаешь: он -- человек прекрасный и только по одним летам не годился бы в мужья Марье Владимировне. Тебе, конечно, всегда отдадут преимущество, потому что ты во вех отношениях лучше его и даже доходов у тебя не меньше, чем у него, а современем, конечно, будет больше; но главное, что ты пара с нею по летам, и он, кажется, не без удовольствия выслушает твое предложение. Понятно, что я не мог без большой надобности рассказывать это, потому что дело еще не состоялось, и неизвестно, состоится ли, когда услышат, что ты имеешь на нее виды; так должно предупредить тебя.
Нечего и говорить, что я выдумал на старика небылицу.
На другой же день Николай Федорович отправился к Владимиру Петровичу и довольно ясно высказал свои намерения, чтобы узнать, благосклонно ли они будут приняты. Старик отвечал в том смысле, что, собственно, это дело Марьи Владимировны, а что касается до него, то он готов с радостью. Николай Федорович дал понять теперь, что он через неделю попросит решительного ответа и что Ясенев должен спросить, согласна ли будет Марья Владимировна принять его предложение.
Дело, как видите, приходило почти к концу, но на мое счастье расстроилось очень простым образом. Вы могли уже заметить, что Николай Федорович, хотя старался быть человеком осторожным, но никак не мог не проболтаться: это почти со всеми так бывает. На третий день после этого был он у одного из своих знакомцев, принадлежащих к купеческому кругу. Николай Федорович начал толковать о том, что скучна и неприятна жизнь холостяка. Приятель был живой и веселый малый, особенно любящий свадьбы.
-- Что ж ты, братец, жениться, что ли, хочешь? Могу и рад услужить. Или уж у тебя есть и невеста? А то порекомендую славную.
-- Нет, у меня нет еще в виду ничего решительного, -- сказал Николай Федорович, с одной стороны, потому, что в самом деле еще не было ничего решительного, и ему неловко было говорить о своем сватовстве, которое может кончиться ничем, с другой -- и это главное -- потому, что ему хотелось послушать, что это такая за невеста, на которой может он жениться, если захочет.
-- Ну, тем лучше, -- сказал приятель, -- что не нашел еще, потому что такой уж, верно, не нашел бы. Дом в двадцать тысяч доходу да чистыми деньгами восемьдесят тысяч, да тряпок тысяч на сорок будет; кроме того, квартира готовая у тестя в доме, пятнадцать окон, и все обзаведение, и мебель, и всё, и экипажи, и лошадей четверка. А после тестя достанется тысяч двести деньгами да дом либо тот, в котором живут, либо тот, что на Гороховой -- все равно по двадцать пять тысяч доходу приносят; их всего у них две дочери, потому что сын уж выделен. А старику шестьдесят пять лет. Однако не хочу скрывать: старик очень крепкий, -- может быть, и вас обоих переживет.
В голове у Николая Федоровича все переворотилось вверх дном. "Господи! Двадцать тысяч дохода, да еще поступай на все готовое! А если умеючи управлять, так и тридцать да еще, пожалуй, с лишком. Да наследства еще в полтора раза больше! Господи! Да это так хорошо, что не может быть! не отдадут!"
-- Да как же это ты сам не женишься? -- сказал Николай Федорович, чтоб объяснить себе этот пункт.
-- За меня не отдадут, потому что я не дворянин, чин тоже у меня мал, да и не получу скоро большого, -- видишь, я не из ученых, так и долго приходится лямку тереть. А за тебя отдадут: ты уж и теперь коллежский асессор, а если тебе в руки достанется такое состояние, через пятнадцать лет и генералом будешь.
В самом деле, и теперь еще возможны такие выгодные свадьбы, а за двадцать лет стремление в купечестве отдавать дочерей за чиновных лиц было еще гораздо сильнее, и Николай Федорович сам сообразил, что дело очень естественное и сбыточное.
-- Ну, так что же? Если хочешь, я и познакомлю тебя с ними завтра же, и фамилию тебе сейчас скажу.
Николай Федорович уже успел овладеть своей радостью и оценить себя в самом деле стоящим -- и очень стоящим -- такой невесты женихом.
-- Да, может быть, она урод какой-нибудь или дура?
-- Подлец, что ли, я, что стал бы тебе предлагать урода или дуру? Умница, красавица. А что это ты думаешь так, потому что как же не нашла еще жениха, так ей, брат, всего два месяца минуло шестнадцать лет, из купцов трое-четверо уже подсылали свах, да они не хотят за купца, а хотят за чиновника, и чтоб непременно помещик; ну, а в чиновном кругу на твое счастье, если захочешь воспользоваться, еще не успели узнать об этой невесте: до сих пор в пансионе была (уж как по-французски говорит -- так и режет, как будто из магазина сейчас), так никто и не видел, и не думал о ней; а теперь, брат, не дадут залежаться: вот я сказал тебе, а другой другому, так через два месяца лучше уж и не суйся, и помину об ней не будет.
-- Так кто ж она такая?
-- Да ты сватать, что ли, хочешь? А то не скажу. Ваша братья и так все смеется над купцами, что свах рассылают по женихам. Это, брат, не такие, а сам зашлешь сваху, да еще не одну.
-- Я тебя серьезно спрашиваю.
-- Ну, если так, дело другое. Купца Уткина дочь, знаешь, дровами торгует?
-- Знаю, и дом знаю, в котором живет.
-- Ну, может быть, и тот знаешь, который в приданое будет?
да как не знать: против Михайловского манежа, по той стороне, что к Фонтанке, красный с колоннами, в четыре этажа.
Николай Федорович знал и этот дом: дом в самом деле был прекрасный и при хорошем управлении мог приносить даже больше двадцати тысяч.
-- Так завтра, брат, едем. Ты ко мне, или лучше я к тебе?
-- Как хочешь; хоть ты ко мне, -- это ближе будет.
На другой день Николай Федорович в самом деле был у Уткиных. Невеста была нельзя сказать, что хороша собою, но молоденькое, пламенное личико, еще не успевшее расплыться, понравилось национальному вкусу Николая Федоровича, да и всякому могло, пожалуй, понравиться; по уму была она ему как раз впору: ни глупа, ни умна, а середка на половинке; дело сладилось как нельзя лучше: Николай Федорович, как человек солидный, очень понравился Уткину: он видел, что деньги его не будут промотаны, что дочери будет хорошо жить за таким человеком: между чиновниками, которые женятся на купеческих дочках, и солидность, я хорошее обращение с женою не то что редкость, да и не так часто попадается, особенно в тогдашнее время; наконец, нельзя было сомневаться в том, что Николай Федорович скоро может дослужиться до больших чинов. Важно было и то, что он был помещик, -- Уткину это чрезвычайно льстило: "За дворянина отдал да не за шаромыжку какого-нибудь, а у самого поместье, в дворянских выборах участвует". В дворянских выборах, правда, Николай Федорович не участвовал, но до сотни душ было в самом деле недалеко, и прихвастнуть было позволительно. Через полторы недели Николай Федорович был уже обручен, и свадьба назначена через месяц.
До того дня, в который должен был явиться Николай Федорович к Ясеневым за решительным ответом, его не ждали у них: конечно, ему было неловко бывать у них до того времени; но пришел назначенный день, ответ был готов, а он не являлся. А у Владимира Петровича между тем тоже готовились к обручению. Как ушел Николай Федорович, Владимир Петрович пошел к жене и объявил желание Николая Федоровича: "Если и ты согласна иметь его зятем, так дело, будет зависеть уж только от Маши; спросим ее, согласна ли она итти за Николая Федоровича; мне Николай Федорович кажется таким женихом, лучше которого и ждать и желать грешно". Варвара Семеновна (так звали Ясеневу) вполне согласилась с ним, что лучше Николая Федоровича и не может быть жениха для Маши и что остается только благодарить бога, который не забывает бесприданниц. Владимир Петрович взял на себя говорить с дочерью, потому что лучше жены сумел бы, если б понадобилось, растолковать Маше все выгоды и всю необходимость такого брака. Она, ничего не предполагая, сидела в своей комнате.
-- Мне с тобою, Машенька, нужно об очень важном деле переговорить, -- сказал, входя и затворяя дверь, Владимир Петрович.
Марья Владимировна смутилась от такого торжественного начала: "Господи, уж не о женихе ли каком-нибудь? Кто ж это? уж не Андрей Константинович ли"? О Николае Федоровиче и не пришло в голову, потому что она не воображала его никогда партиею для нее, и она думала, что бывает он так часто, собственно, потому только, что чрезвычайному его самолюбию приятен чрезвычайно ласковый, радушный, даже почтительный прием, какой он встречает у них; а отец с матерью так няньчатся с ним (как она называла это мне), думала она, для брата, отчасти для того; чтоб продолжал быть к нему расположен и помог ему быть замеченным начальством, отчасти из благодарности, что он уж оказывает ему так много расположения.
-- Да не пугайся, друг мой: я хочу сказать тебе не страшное что-нибудь, а приятное; только нужно тебе собрать все свое благоразумие, чтоб поступить как следует.
Он помолчал несколько секунд.
-- Николай Федорович тебя сватает. Мы с маменькою отвечали ему, что решение от тебя будет зависеть. Ну, что ж ты скажешь, ангел мой? Подумай хорошенько. Вразуми тебя господь.
Несколько времени Марья Владимировна не отвечала, как будто в самом деле обдумывала решение; но не потому, что обдумывала, молчала она, а потому, что не могла сначала притти в себя от изумления.
"Николай Федорович сватает! -- Она никогда себе этого не воображала. -- Как же это могло притти ему в голову?" Оправившись несколько, она сказала как можно нежнее, чтоб смягчить неприятность своего ответа для отца, который, как видела она ожидал от нее согласия:
-- Надобно поблагодарить его, папенька.
(на этом рукопись обрывается).
Пониманье
"Не судите".
-- Послушайте, Вольфганг едет сюда, -- сказал отец Гёте входя в комнату, в которой сидели его жена и дочь.
Жена была поражена и обрадована этой новостью. Быстро мелькнуло на ее лицо живое чувство, она сделала движение, как будто хотела встать; но не встала, чувство стало как-то быстро замирать, оставляя по себе на лице только какие-то слабые следы, которые не могли даже ослаблять его уныло-утомленного выражения. В первую минуту можно было подумать, что она вскрикнет, но она произнесла тихо, хотя не совсем спокойным голосом.
-- Едет?
Дочь не была удивлена, -- брат уже писал ей, что ему велели ехать домой для поправления здоровья.
-- да, едет, -- продолжал отец. -- Видите ли, ему там что-то не поздоровилось и, должно быть, серьезно, если ему велели прекратить все занятия и ехать сюда отдохнуть. Ведь он уже писал, о своей болезни, да я, признаться, не думал, что она будет так важна...
-- Ведь я тебе говорила, что, если б она была пустяки, он не стал бы и думать о ней, не только что писать к нам, до нее ли б ему было!
-- Нет, я отвык тебе верить, тебе всегда все представляется в увеличенном виде. Ну, а теперь я сам вижу, что это, должно быть, не пустой бред воображения. Он пишет, что у него стала итти кровь горлом и что было с ним что-то вроде горячки, и в груди он чувствует, что нехорошо. Итак, он должен пожить год или полтора тихо, спокойно, а главное -- ничего не делать, чтоб поправилась грудь. Приготовь же ему и комнату и все, что нужно, чтобы ему было спокойно. А ты, Луиза, пожалуйста, присмотри, -- ведь мы с нею уж стареем.
-- Очень хорошо, папенька.
-- Ах, бедный Вольфганг, бедный Вольфганг! -- сказала мать со вздохом и пошла делать распоряжения, о которых сказал ей муж... Луиза пошла за нею, отец -- в свой кабинет.
Мать Гёте была в то время женщина лет сорока; она была среднего роста, смолоду, должно быть, была хороша собою, лицо у нее было и теперь еще очень приятное, но какое-то, если можно так сказать, тусклое. Она была женщина чрезвычайно доброго и мягкого характера, прекрасная мать и -- отчасти благодаря мужу, который старался развить в ней это направление -- самая лучшая хозяйка во всем Франкфурте.
Сестре Гёте было тогда лет 18 или 19. Она была прекрасно сложена, стан и шея ее были чрезвычайно хороши, руки тоже, но черты ее лица имели какую-то странную особенность в выражении, так что большей части людей должны были казаться очень неприятными. Больше всего зависело это от тогдашней прически, которая страшно не шла к ней. Тогда волоса зачесывались вверх, так что и весь лоб и виски оставались совершенно наружу, а лоб у нее был очень высокий, виски очень большие и открытые. При другой прическе она, может быть, и в глазах большинства не была бы дурна собою. Но во всем ее лице было необыкновенно много ума и чувства. В самом деле, по уму и чувству она была женщина необыкновенная. Гёте во всем с нею советовался. Она была и самым уважаемым им критиком; все его сочинения, написанные или задуманные до ее замужества, могли называться отчасти принадлежащими ей. Он ей рассказывал план их, вместе они обдумывали, поправляли, развивали его; написавши что-нибудь, он тотчас читал ей. Итак, она имела очень большое влияние на брата, который странно ревниво любил ее, как и она его. Превосходство ее над всеми окружающими их было так велико, что ее подруги безусловно покорялись ей во всем. Ее мнения, ее решения были для них святы и непреложны; она решительно господствовала над их умом и волею, хоть по своему кроткому, мягкому характеру никогда не думала ни о своем превосходстве, ни о господстве, вообще она не имела никаких притязаний. Но вся ее жизнь была грустна, как и жизнь ее матери. Отчасти это происходило оттого, что в ней слишком много было монотонности, стеснения, что характер отца заставлял как ее, так и мать слишком много сдерживать и подавлять; еще более оттого, что при своем уме она не могла обманываться насчет того впечатления, которое производила на других. -- До сих пор, видела она, она не нравится ни одному из молодых людей, которые знали ее; конечно, они все были настолько ниже ее по уму и сердцу, что ни один из них не мог заинтересовать ее собою, но она представляла себе, что она по своей невыгодной наружности и не может быть никогда никем любимой. Отказаться от надежды быть когда-либо любимой было для нее при ее любящем теплом сердце слишком тяжело. Из всех девиц она была дружна только с Лили, любимицею ее матери.
Семейство Лили жило в доме, который стоял через улицу от дома Гёте. Улицы во Франкфурте были очень узки, а жители при этом имели еще обыкновение делать верхние этажи домов больше нижнего, так что каждый верхний этаж выдавался над нижним аршина на полтора или два на улицу наподобие балкона. Вы верно видели, как рисуют Вавилонскую башню: здесь несколько этажей, из которых каждый следующий гораздо меньше того, на котором стоит, так что вся башня выходит похожей на пирамиду, только сделанную не ровным скатом, а ввиде лестницы. Если Вавилонскую башню обратить вверх дном и поставить на своем остром конце, так она даст нам изображение франкфуртского дома. Обычай этот произошел, кажется, из расчетливости: за каждую сажень места, занятого строением, во Франкфурте налог был гораздо выше, чем за сажень незастроенного места; жители и ухитрились делать таким образом, чтобы дом был высокий, а места занимал мало и платить за него налога было бы не так много. От этого верхние этажи домов, стоявших друг от друга через улицу, сходились очень близко, и из одного окна в другое едва нельзя было достать рукою. Конечно, это должно было очень благоприятствовать сближению семейств, живших друг против .друга. Мать Гёте и мать Лили были чрезвычайными приятельницами между собою, дочери их тоже были чрезвычайно дружны. И матери и особенно дочери большую часть времени проводили вместе. Лили, девушка чрезвычайно кроткая, чрезвычайно нежная, очень нравилась матери Гёте, у которой в характере было много такой же кротости, доброты, как и у нее, но у которой недоставало свойства слишком оскорбляться всем грубым, неделикатным, слишком болезненно сжиматься при всяком соприкосновении с добродушно-эгоистической ограниченностью, которой так много почти во всех людях и которая делает и говорит себе что ей угодно, нисколько не думая при этом, нравится ли это вам или нет; которая, если такой человек имеет влияние или власть над вами, заставляет его требовать и от вас, чтобы вы делали и думали точно так же, как он: ведь почти все мы в практике только и признаем существование и абсолютную значимость своего я, а всякое не-я отрицаем не хуже Фихте, -- мало того, что отрицаем, просто и не думаем о нем, как бы его вовсе не нужно было и отрицать. В сущности, это происходит не столько от эгоизма, сколько от чрезвычайной ограниченности, которая не позволяет нам перенестись в чужое положение, представить и понять что-нибудь, кроме нашего все заслоняющего я.
Этим свойством был как нельзя достаточнее наделен отец Гёте. Он был человек, если угодно, умный, безупречный, очень добрый, но все его мнения были для него нетерпящими никакого сомнения аксиомами, и все их он считал необходимыми проводить в жизнь со всею строгостью и аккуратностью, к каким только способен немец. А мнения эти были во многих вещах всегда достойны всякого уважения, но необычайно мелочны.
Через три дня после того приехал Гёте. Все были ему рады, особенно рада сестра, которая только и дело, что толковала с своим...
(на этом рукопись обрывается).