Утверждение -- большая и редкая радость в наши черные, взбаламученные дни.

Большевистский самум не пощадил в своем разгуле ни быта, ни науки, ни искусства. Лавина красных сборников и пролетарских антологий ни о каком ренессансе не свидетельствует. Одни -- последние из стойких -- молчат, ибо давняя николаевская цензура, о которой повествовал в своем дневнике Никитенко, -- кроткое и доброе дитя в сравнении с красным карандашом. Другие, скрепя сердце, ушли в архивные изыскания, исследуют пушкинские многоточия, переводят, -- в этой работе хоть какая-то тень независимости, хоть остатки русской культуры забронированы от комсомольского окрика. Художественная литература в лапах новых таперов. Неудачники и кустари вылезли из всех щелей. Одних поэтов хватило бы на население губернского города. Проза -- вычурно-телеграфный код, с устремлением в зоологический натурализм фирмы Пильняк и Кo, либо бульварно-циничная эренбурговщина, -- семечки, товар дешевый и ходкий. Сотни сезонных гениев, сотни взаимно заушающих одна другую теорий. Крикливый и пестрый базар.

За рубежом -- усталость, тяжелая литературная поденщина, поток "воспоминаний", дробление рассказов на газетные отрывки. Нет своего угла, подлинный читатель обнищал, издательства после берлинского Аранжуэца переживают горькое и мутное похмелье. Мечтать ли о книге?

И вот перед глазами -- книга мастера. Рука не отяжелела, язык -- главный герой бунинской прозы -- также полнозвучен и насыщен краской, светом и интонациями. Так легко принять и утвердить этот дар, не подводя его ни под какие словесно-критические нормы: романтизм ли это, неореализм или какой-либо другой "изм"? Пусть судят высокие спецы.

Одно несомненно ясно. У многих бормоталыциков, с чужого голоса навязывающих автору ненависть, сухость и человеконенавистничество, -- глаза, очевидно, на затылке. Писать о себе и о своем нелегко и не всегда нужно. Прочтите сдержанные и возвышенно-печальные строки пролога к книге: так не ненавидят.

* * *

О бунинском языке писали немало. Он завершен и сложен, и цветист, как многокрасочная переливающаяся парча. Читаешь и видишь.

"Редкая острота душевного зрения" -- так пишет сам художник о счастливых часах своего творчества. Острота эта находит себе великолепное выражение в той своеобразной словесной живописи, которая так присуща Бунину. Порой слово его, сгущаясь до экстракта, становится даже избыточным. Русопет американской складки, брянский мужик-делец, попавший под экватор, не словами ли автора говорит: "Стоял непрестанный шум океана, пароход медленно клало с одного бока на другой, и точно удавленники в серых саванах, с распростертыми руками, качались и дрожали возле трубы длинные парусиновые вентиляторы, жадно ловившие своими отверстиями свежесть муссона..." ("Соотечественник").

И в той же книге -- иного склада и звучания завершенная простота и успокоенность речи в апокрифе "Третьи петухи", в восточной легенде "Готами". Третья струна: ядреный, простонародный лад сатирической сказки "О дураке Емеле". Сказка эта, не вполне четкая по замыслу, выходит, правда, за пределы, очерченные прологом к книге. Но язык ее убедительно показывает, как широки и разнообразны изобразительные силы автора.

Переходя от рассказа к рассказу, так легко и свободно подчиняешься силе бунинской печали и любви. Любви? Да, конечно! "Старуха" -- служанка, незаметный и затурканный гений дома, -- мягче и любовнее ее бы и Глеб Успенский не зарисовал. "Пост", "Косцы", "Звезда любви", "Исход", "Далекое", "Преображение" -- какая любовь к России, какое чуткое внимание к тихим дням человеческой жизни в их полноте и обреченности... И если завершающие рассказ "Старуха" страницы неожиданно резки и сатирически беспощадны, то такая ненависть -- не родная ли сестра поруганной любви, встающей над щитом? Пора бы это давно понять.

"Сны Чанга" из того же круга. Любовь зверя к человеку. Быть может, зверь слишком очеловечен. Упрекнем ли художника? Когда человек звереет, невольно обращаешь глаза к зверю: не научит ли хоть он?

Любопытно сопоставить "Исход" -- тихую смерть старого князя -- с жутким и сильным рассказом "Огнь пожирающий". Душа поэта словно содрогнулась перед машинно-кощунственным уничтожением праха, лишенного последнего "уюта". Содрогнулась как-то по-русски, вызывая такую же встречную волну в читателе.

Более близкие нам по переживанию рассказы "Конец" и "Несрочная весна" читаешь с особенным волнением. Конец ли? И если "некто, уже тлевший в смрадной могильной яме, не погиб, однако, до конца" ("Несрочная весна"), то подобно ему не все ведь погибли. Не все русские глаза выколоты, не все закрылись и там, и здесь за рубежом. Кто возьмет на себя горькое право поставить последнюю мертвую точку?

Холодно и жестоко построен превосходный рассказ "Петлистые уши". Дата шестнадцатого года. Такие выродки в наши дни как бытовое явление оправданы (даже с избытком!), и герой рассказа сегодня, наверно, в среде садистов-чрезвычайников свою карьеру сделал. Но, конечно, не ему -- двуногой гиене, экспериментатору типа Марианны Скублинской -- варшавской детоубийце, затмить в нашей памяти образ сложной и несчастной души Раскольникова.

Хотелось бы сказать еще о многом: об исключительной любви Бунина к морю -- до галлюцинации выпукло развертывается оно и тиши и грозе перед глазами читателя; о разработке им внерусских тем ("Отто Штейн") -- эта ответственная для русского автора задача, давно вошедшая в круг излюбленных им тем, выполнена с обычным мастерством; о строгом и суровом, но всегда волнующем подходе его к великому таинству смерти. Но рамки газетной статьи не широки.

* * *

"Роза Иерихона" раскрывается, как и другие книги автора, двустворчатым складнем: проза--стихи. Создалось такое ходячее мнение: бунинская проза -- высокое мастерство, но стихи... знаете... Хорошо, да -- пейзажи, природа, но проза все-таки лучше. Точно maestro, виртуоз на виолончели, для развлечения берется иногда и за флейту. И конечно, в похвалу вспомнят застрявшую в памяти строку: "Хорошо бы собаку купить"... Словно, кроме этой собаки, ничего и не было.

Это, впрочем, вполне естественно. Северянинско-брюсовские пути высокой музе Бунина чужды до отвращения. Тютчевский горний путь, строгое и гордое служение красоте, сдержанная сила четкой простоты и ясности -- малопривлекательны для толпящихся вокруг Парнаса модников и модниц. Кому -- оклеенный фольгой сезонный трон, кому -- благодарное и неизменное утверждение зрячих.

Лирические страницы книги -- благодарны и глубоки. Рука не устала, дух не оскудел. Только острее и суровее стало слово, наотмашь отбивающееся от надвигающихся сумерек "бесстыдного и презренного века".

Трудно сказать, что больше пленяет: своеобразный ли бунинский живописный натурализм, в двух строчках зарисовывавший в лавке мясника мясные бараньи туши:

В черных пятнах под засохшим

Серебром нагой плевы... --

крылатая ли лирика любви ("Свет незакатный", "Глупое горе"), полные ли отрешенности и полета строфы о "Петухе на церковном кресте", великолепное по бодрости и сжатости "Просыпаюсь в полумраке", либо неожиданные для автора, пронизанные сдержанной улыбкой "Одиночество", "Спутница" и стихи о трактирном хозяине-греке, который "Очень черный и серьезный, Очень храбрый человек".

Карандаш отмечает на полях и "Феску", и "Даль", и "В цирке", и "Плоты"... Жадным глазам раздолье.

* * *

Советская "Красная новь" водной из последних книжек вновь подымает вопрос о человеконенавистничестве и ненависти Бунина. Изумительная наглость! Красные крепостники и Малюты Скуратовы требуют от своих жертв, от растоптанного ими слова -- любви и кротких напевов. Они -- и любовь. Какая тупая неосторожность, какое кощунство! Малюты, правда, бывают сентиментальны. Недавно ведь еще писал Горький о "задушевности" смеха Ленина и трогательной его любви к детям.

Но к лицу ли такая повадка трезвым и плечистым совкритикам с серьгой в ухе и идеологией пулемета в душе? Стихи Бунина, видите ли, -- вирши Тредьяковского, одетые в траурные одежды пророка Иеремии...

Что ж... Иеремия -- это неплохо. "Рабы господствуют над нами и некому избавить от рук их". "Князья повешены руками их, лица старцев не уважены. Юношей берут к жерновам, и отроки падают под ношами дров. Старцы же не сидят у ворот; юноши не поют. Прекратилась радость сердца нашего; хороводы наши обратились в сетованье" ("Плач Иеремии". Гл. 5). Разве не похоже?

Но почему же Тредьяковский? Дикая ли это красная безграмотность или наглость? Добрый труженик Василий Кириллович тем памятен в русской литературе, что наступал сам себе на язык в своих тяжелых, чугунных виршах (хотя не так уж он и виноват, но это особая тема). А Бунин -- зоркий, виртуозно владеющий словом художник... Зачем же сравнивать оглоблю с виолончелью?

Впрочем, и у Тредьяковского не все вирши плохи. Вот, например, строфа, которую "Красная новь" могла бы поставить эпиграфом над всеми своими книжками, как по данному поводу, так и вообще:

То Ложь проклята, дерзновенна,

Из Ада вышедши безденна,

Святую борет Правду, злясь.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые: Русская газета. 1924. 29 ноября. Печатается по: Саша Черный. Собр. соч.: В 5 т. М., 1996. Т. 3. С. 373--376. В настоящем издании частично использованы комментарии А. С. Иванова к этому изданию.

...николаевская цензура, о которой повествовал в своем дневнике Никитенко... -- Саркастические замечания по поводу цензурных изъятий часто встречаются на страницах дневника А. В. Никитенко (1804--1877) -- мемуариста, историка литературы, журналиста, цензора, профессора Санкт-Петербургского университета. Ср., например: "Я заходил в цензурный комитет. Чудные дела делаются там. Например, цензор <А. И.> Мехелин вымарывает из древней истории имена всех великих людей, который сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей, -- в республиках Греции и Рима вымарываются не рассуждения, а просто имена и факты" (Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. [Л.,] 1955. Т. 1. С. 326). Впервые отдельное издание "Дневника" Никитенко вышло в трех томах в 1893 году.

...после берлинского Аранжуэца... -- Обыгрывается крылатое выражение "Прекрасные дни в Аранжуэце закончены теперь", восходящее к начальным строкам драмы Ф. Шиллера "Дон Карлос, инфант испанский" (1787) и обозначающее окончание счастливого периода в жизни, конец счастливой эпохи.

И вот перед глазами -- книга мастера. -- "Роза Иерихона" вышла в Берлине в 1924 г. С. 358. Прочтите сдержанные и возвышенно-печальные строки пролога к книге... -- "Прологом" к книге служит "Роза Иерихона".

"Редкая острота душевного зрения"... -- Цитата из ранней редакции рассказа "Пост" (1916).

"О дураке Емеле" -- Полное название: "О дураке Емеле, какой вышел всех умнее" (1921).

"Звезда любви" -- Заглавие позднее изменено на "Полунощная зарница" (1921).

..."Хорошо бы собаку купить"... -- Заключительная строка стихотворения "Одиночество" (1903). С. 360...."бесстыдного и презренного века" -- Парафраз строки стихотворения "Все снится мне заросшая травой..." (1922): "В твой век, бесстыдный и презренный".

В черных пятнах под засохшим Серебром нагой плевы... -- Цитата из стихотворения "Вот он снова, этот белый..." (1916).

"Глупое горе" -- Заглавие впоследствии снято. См. стихотворение "Тихой ночью поздний месяц вышел..." (1916).

...строфы о "Петухе на церковном кресте"... -- Стихотворение "Петух на церковном кресте" (1922).

..."Очень черный и серьезный, Очень храбрый человек". -- Заключительные строки стихотворения "Вот он снова, этот белый..." (1916).

"Даль" -- Заглавие впоследствии снято. См. стихотворение "Лиман песком от моря отделен..." (1916).

Советская "Красная новь" в одной из последних книжек вновь подымает вопрос о человеконенавистничестве и ненависти Бунина. -- Имеется в виду статья Н. П. Смирнова "Солнце мертвых. (Записки об эмигрантской литературе)" (Красная новь. 1924. No 3. С. 253--256).

...писал Горький о "задушевности" смеха Ленина и трогательной его любви к детям. -- Речь идет об очерке Горького "В. И. Ленин" (1924, 2-я редакция -- 1930), в котором говорится о Ленине: "Обаятелен был его смех, -- "задушевный" смех человека, который, прекрасно умея видеть неуклюжесть людской глупости и акробатические хитрости разума, умел наслаждаться детской наивностью "простых сердцем"". "Он слишком мало обращал внимания на себя для того, чтобы говорить о себе с другими, он, как никто, умел молчать о тайных бурях в своей душе. Но однажды, в Горках, лаская чьих-то детей, он сказал: "Вот эти будут жить уже лучше нас; многое из того, чем жили мы, они не испытают. Их жизнь будет менее жестокой". <...> Детей он ласкал осторожно, какими-то особенно легкими и бережными прикосновениями" (Горький А. М. Собр. соч.: В 30 т. М., 1952. Т. 17. С. 22, 38).

Стихи Бунина, видите ли, -- вирши Тредьяковского, одетого в траурные одежды пророка Иеремии... -- Н. Смирнов написал в вышеупомянутой статье: "...поэт, по справедливости награжденный когда-то масличной ветвью классицизма, становится Тредьяковским в черной ризе пророка Иеремии" (с. 256).

То Ложь проклята, дерзновенна ~ Святую борет Правду, злясь. -- Неточная цитата из "Оды, вымышленной в славу правды, побеждающей ложь и всегда торжествующей над нею" В. К. Тредиаковского.