Разсказъ.
I.
Отъ Далевича Зябликову.
12-го сентября. Домъ Предварительнаго заключенія.
"Я не хотѣлъ отвѣчать на твое письмо; были минуты, когда я мечталъ объ одномъ, чтобы меня оставили въ покоѣ. Но нѣкоторыя соображенія заставляютъ меня взять перо; о нихъ -- послѣ. Ты хочешь знать, какъ все это случилось? Очень быстро и просто: я надѣялся, рискнулъ, былъ обманутъ -- и вотъ одиночная камора, а впереди -- тюрьма или ссылка. Подробностей не сообщаю -- не хочу да и не могу: письма идутъ черезъ канцелярію прокурора. Скажу то, что говорилъ и буду говорить: я не виноватъ. У меня были чужія деньги; ты зналъ мое положеніе -- зналъ или угадывалъ, а иногда и распрашивалъ съ участіемъ и посматривалъ на меня съ соболѣзнованіемъ... дальше этого дружба, какъ извѣстно, не идетъ! Очень было тяжело; я засыпалъ съ мучительной мыслью о завтрашнемъ днѣ, а на завтра... сколькихъ приходилось обманывать, сколько нечистыхъ рукъ жать заискивающе! Одно хорошо въ моемъ настоящемъ положеніи: этого кошмара нѣтъ. Есть другое -- ужасное, но нѣтъ этой вѣчной тревоги, растрепавшей мои нервы.
Я ухватился за соломенку: накупилъ взмыленныхъ пріятелями акцій, какихъ -- все равно. Не на наличныя покупалъ, разумѣется, а далъ "приходъ". И общее паденіе увлекло меня; я не могъ вернуть денегъ своевременно -- и вотъ въ "ямѣ". Э, да что говорить! Перейду къ дѣлу. Общая сумма растраты, въ сущности, ничтожна: тысяча семьсотъ рублей. Возвратъ ея до суда значительно смягчилъ бы мою участь: выгоднѣе, дѣйствительно, "вознаградить потерпевшаго", чѣмъ "добровольно обязаться" сдѣлать это (См. 1081 ст. Уложенія о наказаніяхъ). Достань мнѣ эти деньги. Клянусь тебѣ, что я ихъ верну. Я знаю -- ты бѣденъ, какъ церковная крыса, но заложи все, что можно, возьми подъ вексель, обѣгай всѣхъ моихъ "друзей"... эти "жертвы" -- ничто въ сравненіи съ результатомъ ихъ -- спасеніемъ человѣка. Видишь, я говорю твоимъ языкомъ -- вѣдь ты такъ безкорыстно любишь человѣчество, такъ страдаешь за него въ своей "меблированной комнатѣ"... Ну, вотъ тебѣ и случай отличиться.
Еще просьба, ты знаешь о моихъ отношеніяхъ къ Евгеніи Сергѣевнѣ -- зайди къ нимъ, переговори съ ней, скажи все, что хочешь, кромѣ правды. Намекни на что-нибудь "политическое" -- это какъ-то благороднѣе, то-есть съ ея точки зрѣнія. Парализуй вліяніе буффонадъ Ерченкова: этотъ болтунъ все уже пронюхалъ, вѣроятно, и языкъ у него чешется. Постарайся, вообще, очернить его. Прибавь, что все можетъ кончиться скоро и благополучно, что я "терплю за другихъ", что настоящее не помѣшаетъ намъ насладиться будущимъ, что она связана со мною словомъ и остается моей невѣстой передъ Богомъ (хоть и не объявленной -- все равно), что самъ писать ей не смѣю... (не до романическихъ изліяній мнѣ, признаться). Да, да -- такъ и скажи "передъ Богомъ" это ей понравится.
Перечиталъ письмо -- есть желчныя строки, извини. Но пытайся пройти ко мнѣ; ты -- посторонній и едва-ли тебя пустятъ. Да и что за разговоры при свидѣтеляхъ. Ну, а родныхъ у меня, какъ ты знаешь, въ Петербургѣ нѣтъ, если не считать великолѣпнаго двоюроднаго братца съ его благочестивой маменькой, которыхъ я рѣшительно не желаю видѣть. Воображаю, сколько лицемѣрныхъ рѣчей льется теперь въ ихъ салонѣ по поводу моего несчастій! Впрочемъ, чортъ съ нимъ, я готовъ бы унизиться и попросить у нихъ денегъ, если бы не былъ увѣренъ въ отказѣ. Можетъ быть, ты разжалобишь ихъ? Попытайся проникнуть туда -- вѣдь ты былъ когда-то представленъ теткѣ. Ну, довольно.Отвѣчай, только "цензурнѣе".
Кстати: не подумай, что это и впрямь "яма": комната чистая, обѣды приличные, "начальства" разныя -- безстрастны, но корректны.
Твой Викторъ".
II.
Отъ Зябликова Далевичу.
26 сентября.
"Прежде всего, не сердись, дорогой, что я такъ медлилъ съ отвѣтомъ: мнѣ не хотѣлось писать тебѣ, не исполнивъ всѣхъ твоихъ порученій. Милый мой, я все сдѣлалъ, что отъ меня зависѣло, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить твое ужасное положеніе -- но ты самъ знаешь, какъ трудно, какъ безконечно трудно достать такую громадную сумму! Посылаю тебѣ восемьдесятъ рублей; это -- капля въ морѣ, я понимаю, но это только такъ, на первый разъ, но сердись. Можетъ быть, и удастся сдѣлать что-нибудь... потерпи. А тетка твоя... Впрочемъ, разскажу все подробно. Третьяго дня я одѣлся понаряднѣе (знаешь мой лохматый сюртукъ, съ бархатнымъ воротникомъ, пріобрѣтенный по случаю,-- онъ еще очень свѣжъ) и пошелъ на Моховую. Было около часу дня оно, можетъ быть, и неловко въ такой часъ, ну, да вѣдь это по дѣлу. Не безъ трепета позвонилъ я, вошелъ, лакей доложилъ, вернулся, растворилъ двери въ залу... Я оправился передъ зеркаломъ (видъ у меня былъ торжественный, но смущенный) и рѣшительно вошелъ въ залу. Тамъ, натурально, никого не было "Баронесса въ голубой гостиной",-- подсказалъ мнѣ лакей. Я направился туда, откуда раздавались голоса... (ты замѣчаешь, что я беллетристики подпускаю -- что дѣлать! Ты знаешь мои экскурсіи въ эту область: перо само такъ и просится "рисовать"). Голоса эти меня, признаюсь, очень смутили, на счетъ свѣтскости я вѣдь того... А входить въ комнату, гдѣ цѣлое общество -- это прямо мука: руки -- связаны, глаза не видятъ... либо на пуфъ какой-нибудь наткнешься, либо ногу отдавишь хозяйскую, не такъ поклонишься, не съ того начнешь. Ну, такъ вотъ -- пошелъ я; баронесса сидитъ въ углу, на маленькомъ диванчикѣ, около нея развалился въ креслахъ сынокъ ея, а на пуфахъ тутъ и тамъ какіе-то незнакомые молодые люди... (Впречомъ, ихъ, въ сущности, только двое было -- мнѣ такъ со страху показалось, что больше). И такъ пуфы эти стоятъ, что никакъ къ теткѣ твоей не пройти! Ну, остановился я въ дверяхъ, подумалъ, а потомъ махнулъ рукой (мысленно) и бухъ прямо къ ней, "очертя голову", какъ говорится. Зацѣпилъ офицера, о чью-то шкуру споткнулся (звѣрь какой-то на полу лежалъ, коверъ этакій)... а все же до баронессы достягъ! Ну, а потомъ выбираться сталъ, натурально задомъ, чтобы къ дамѣ спиной не повернуться, и, конечно, опять за треклятую шкуру споткнулся. Расклнялся съ прочими, сѣлъ. А они всѣ молчатъ -- и тетка молчитъ и смотритъ съ этакимъ благосклоннымъ удивленіемъ, а у братца твоего глаза какъ бы смѣются... Положеніе отчаянное! Однако, она же и выручила -- заговорила о чемъ-то. Я, натурально, поддакивалъ. Ну, потомъ гости встали, откланялись... Тутъ ужъ ко мнѣ вернулась бодрость; сталъ я говорить. Она, какъ дама свѣтская, внимательно слушала, не прерывала, только въ глазахъ что то прыгало у нея... Ну, да это неважно. И представь себѣ, прямо о тебѣ заговорила. Все уже знаетъ, откуда -- Богъ вѣсть. Ну, тутъ у меня всякій конфузъ прошелъ -- такъ я и запѣлъ. Она не возражала -- только вздыхала и глаза поднимала къ небу, а въ промежуткахъ какой-то флаконъ нюхала. Сержъ твой молчалъ, хмурился и усъ гладилъ.
Ну, однако, очень ужъ я беллетристикой увлекся. Короче говоря успѣха никакого. "Мои-Дье, да Мон-Дье" и "ке фо тиль ке же фасъ" -- а толку нѣтъ. А онъ рѣшительнѣе былъ: "Надѣюсь, говоритъ, что вы не по его порученію явились?" "Нѣтъ, молъ, я отъ себя". -- "Это, говоритъ, тактично съ вашей стороны: онъ знаетъ, что человѣкъ, опозорившій свою фамилію, ни на какую поддержку родственниковъ разсчитывать не можетъ". Я хотѣлъ было возразить, но онъ повторилъ какъ-то ужъ особенно рѣшительно: "И ни на что разсчитывать не можетъ". Тутъ и она заговорила... и честь фамиліи, и мятущаяся душа, и нервы, и безвѣріе, и нравственное возрожденіе... я уже не слушалъ. Что-жъ оставалось дѣлать? Такъ я и ушелъ съ носомъ...
Что до твоего второго порученія -- то ужъ тутъ за то -- полный успѣхъ. Евгенія Сергѣевна съ такимъ глубокимъ участіемъ отнеслась къ тебѣ, столько тревоги и негодованія и нѣжности было въ ея глазахъ, когда она слушала меня, что... что я, грѣшный человѣкъ, чуть не позавидовалъ тебѣ. Да что ужъ -- "чуть!" Прямо-таки позавидовалъ. Другъ мой, несчастье твое -- это что-то временное и внѣшнее, а вотъ робкіе первые лучи любви едва расцвѣтшей дѣвушки -- это настоящее счастье. Матушка ея тоже не безъ участія отнеслась, ну, поворчала немножко, конечно, но добродушно. Да, я забылъ оказать, что я, по твоему совѣту, намекалъ на нѣчто таинственное, "политическое"... выставлялъ тебя жертвой ошибки, говорилъ, что на допросахъ ты гордо молчишь, не желая выдавать дѣйствительныхъ виновниковъ, тайны которыхъ тебѣ извѣстны... Вообще же говорилъ смутно -- загадками, намеками... Знаешь, это очень, очень подѣйствовало на нее -- теперь ты герой въ ея глазахъ. А когда я передалъ ей (въ отсутствіе ея матушки), что она "передъ Богомъ" остается твоею невѣстой, глаза ея вспыхнули, все лицо засвѣтилось какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ... Милый, какъ ты счастливъ!
Однако, кончаю. Ерченкова не видалъ
Твой Миша".
III.
Отъ Далевича Зябликову.
29 сентября.
"Наконецъ-то ты собрался написать! Неизреченное тебѣ спасибо за восемьдесятъ рублей. О, это великая дань дружбы. Еще только тысяча шестьсотъ двадцать -- и дѣло въ шлицѣ. Говоря серьезно, эти гроши очень посмѣшили меня -- почти такъ же, какъ сантиментальное восклицаніе: "милый, какъ ты счастливъ!" -- А, впрочемъ, и на томъ спасибо: отъ другихъ и этого не дождешься.
Твое письмо такъ... талантливо, что мнѣ трижды пришлось перечитать его, чтобы сдѣлать опредѣленный выводъ. Все сводится, значитъ, къ тому, что съ теткой неблагополучно, а съ невѣстой -- благополучно? Послѣднее меня радуетъ, хотя въ настоящій моментъ удача съ родственниками была бы много пріятнѣе, такъ какъ синица въ рукахъ предпочтительнѣе журавля, сирѣчь приданаго, въ небѣ... Вижу, отсюда вижу твою гримасу, о, невиннѣйшій и добродѣтельнѣйшій изъ друзей! Тебѣ непонятно, что можно любить дѣвушку и не болѣть въ то же время гражданской скорбью по поводу того, что за ней дадутъ приданое. Вы, возвышенные идеалисты, иначе смотрите на это; любовь -- о, это такое "чистое" чувство! Приданое... фи! И, однако, обнимая невѣсту правой рукой, лѣвой не отталкиваете вы этого призрачнаго приданаго, а съ благочестивыми, сокрушенными вздохами прячете его въ карманъ. Ну, а мы не находимъ этой комедіи необходимой и говоримъ открыто: насъ радуетъ, насъ дѣлаетъ счастливѣе мысль, что дѣвушка, которую мы введемъ въ свой домъ, принесетъ съ собой деньги -- этотъ могучій стимулъ человѣческаго счастья. Повторяю: отказъ тетки (я ожидалъ его, тѣмъ болѣе, что никогда не увлекался твоими дипломатическими способностями) въ данный моментъ мнѣ весьма чувствителенъ, и досада моя не смягчается тѣмъ, что "она любить": эта любовь не даетъ мнѣ свободы... Жалѣю, что я не оффиціальный женихъ ея -- была бы искра надежды разжалобить ея ворчливую маменьку. А теперь жди, да ограничивайся сантиментальными вздохами.
Кстати: эту миссію, миссію "къ ней" ты выполнилъ недурно. Только не слишкомъ ли поэтически рисуешь ты ея образъ? Мнѣ это лестно, конечно, но боюсь за тебя...
Не забывай о Ерченковѣ: слѣди, отражай, дабы охранять меня и ее. Мнѣ вручили обвинительный актъ; все гладко и даже какъ будто вѣрно, а въ сущности... а, впрочемъ, "кладу печать молчанія на уста". Судъ -- мѣсяца черезъ два, не раньше. Хорошо бы недѣли за двѣ -- за три достать деньги, внести, освободиться изъ подъ стражи -- и закрѣпить узы тамъ... тамъ, гдѣ сіяетъ ея образъ. А то судъ можетъ многое испортить. Надѣюсь, впрочемъ, что и тогда ты оставишь и ее, и маменьку въ блаженномъ невѣдѣніи.
Сейчасъ получилъ письмо отъ нея -- сантиментальное, но милое: "дорогой другъ" и пр. Отвѣчу въ томъ же духѣ.
Прощай. Не почивай на лаврахъ, добывай денегъ. Продай мои книги, заложи все, что можно -- мое и свое. Отдамъ. Торопись, время не ждетъ.
Твой Викторъ".
IV.
Отъ Евгеніи Сергѣевны Далевичу.
28 сентября.
"Дорогой другъ, я все знаю -- и еще больше симпатизирую вамъ. Да подкрѣпитъ васъ Господь, передъ лицомъ Котораго мы, по вашему прекрасному выраженію, связаны неразрывными узами. Не бойтесь ничего и вѣрьте моему горячему расположенію. Только теперь я узнаю васъ, только теперь поняла, что вы безконечно лучше, чѣмъ стараетесь казаться. Я такъ виновата передъ вами, такъ мало понимала васъ -- вотъ откуда мои неровности въ отношеніяхъ къ вамъ. Вы говорили, что я не люблю, что... ахъ, я сама не знаю, но, кажется, то настоящее, то большое, чего требовали вы -- близко... Дорогой мой, простите меня.
Ваша Евгенія".
V.
Отъ Далевича Евгеніи Сергѣевнѣ.
29 сентября.
"Горячее спасибо вамъ за ваши строки онъ вдохнули въ меня новую энергію. Я зналъ, что иначе вы и не можете отнестись ко мнѣ. Вы ни въ чемъ не виноваты предо мною -- и если бы и было что-нибудь... развѣ вашъ прекрасный порывъ не искупитъ любой вины? Я не привыкъ ныть и жаловаться, но не скрою что мнѣ очень тяжело. Вамъ я могу сказать это. Мои единственная отрада -- это сознаніе, что я не совсѣмъ одинокъ, что есть сердце, близкое мнѣ, отзывающееся на мои -- незримыя другимъ -- муки. Не вычеркиваю этихъ строкъ... пусть хоть когда-нибудь раскроется, дорогая, передъ вами моя душа; вы знаете, я не любилъ раскрывать ее... И еще поддерживаетъ меня мысль, что я не дрогнулъ, что принимая незаслуженную кару, я спасаю этимъ другихъ. Впрочемъ, не буду говорить объ этомъ. Теперь одна мысль у меня -- назвать васъ своей передъ всѣми..
О, какъ я безсиленъ здѣсь, въ этой тюрьмѣ! Знать, что какая-нибудь тысяча или полторы рублей могутъ спасти этихъ несчастныхъ... Э, оставимъ это! Зачѣмъ посвящать васъ, моя чистая, въ эти мрачныя тюремныя тайны? Да и не вправѣ я говорить все.
Еще разъ благодарю васъ горячо. До свиданья, дорогая моя...
"Вашъ Викторъ Далевичъ.
VI.
Отъ баронессы Штааль Далевичу.
1 октября.
"Я слышала о вашемъ несчастій и первымъ движеніемъ моей души было придти къ вамъ на помощь. Но что я могу сдѣлать? Я безсильна передъ закономъ. Сержъ тоже очень жалѣетъ васъ, хотя и находитъ, что вы сами виноваты. Онъ очень разсердился бы, если бы узналъ, что я пишу, но я не могу устоять противъ желаніи дать вамъ нѣсколько совѣтовъ. Викторъ, переносите ваше несчастье съ христіанскимъ смиреніемъ. Посылаю вамъ двѣ французскія книжки религіозно-нравственнаго содержанія -- онѣ укрѣпятъ вашъ мятущійся духъ. Теперь, въ уединеніи, вы можете предаться самосозерцанію и взвѣсить свои заблужденія. Я увѣрена, вы можете еще исправиться. Вашъ другъ, monsieur Зябликовъ говорилъ что-то о деньгахъ -- но вы знаете, у насъ нѣтъ ничего лишняго, да и что могутъ сдѣлать деньги тамъ, гдѣ нужно нравственное возрожденіе! Очень прошу не упоминать о насъ ни при допросахъ, ни на судѣ. Но знаю отчего, но на судѣ часто призываютъ, какъ я слышала, людей, близкихъ подсудимымъ, хотя они и ничего не могутъ показать. Вы понимаете. что это серьезная просьба. Я не подписываюсь... вы угадываете -- почему, и очень, очень прошу не отвѣчать мнѣ.
Вамъ доброжелательная родственница".
VII.
Отъ Далевича баронессѣ Штааль.
3 октября.
"Вы просите не отвѣчать вамъ, возлюбленная тетушка, но могу-ли я устоять противъ искушенія усерднѣйше поблагодарить васъ за ваше христіанское участіе къ моей горькой судьбѣ? Слезами умиленія кроплю я религіозно нравственныя книги, присланныя вами. О, вы удивительно проницательны: онѣ дивно успокоивають мой "мятущійся духъ". Трогаетъ меня и то, что вы не присылаете денегъ: все земное -- бренно, вѣчны только французскія книжки, исполненныя христіанской любви и смиренія. Надѣюсь что и благочестивый Сержъ думаетъ такъ же; вѣдь если бы онъ цѣнилъ эти презрѣнныя деньги -- развѣ онъ бросалъ бы ихъ съ такою легкостью на пьянство и развратъ?
Сочту священнымъ долгомъ пригласить на судъ и его, и васъ: пусть знаютъ всѣ, съ какими лучезарными личностями связанъ я родственными узами. До свиданья, ma tante. Сержу приписываю.
Любящій васъ племянникъ.
Викторъ Далевичъ.
Дорогой Сержъ! Попроси, пожалуйста, свою маменьку не писать мнѣ глупыхъ писемъ.
Викторъ"
VIII.
Отъ Евгеніи Сергѣевны Далевичу.
4 октября.
"Опять пишу вамъ, дорогой. Что значатъ ваши слова о деньгахъ? Не могу-ли я помочь чѣмъ-нибудь? Понимаю, что подробно вы писать не можете, но хоть намекните. Скажите, примете-ли вы ихъ отъ меня. Я попросила бы у матушки -- изъ тѣхъ денегъ, которыя рано или поздно будутъ вашими. Другъ мой, скажите все, я такъ хочу сдѣлать истинно доброе дѣло! Кто тѣ несчастные, о которыхъ вы пишете, я не совсѣмъ понимаю.
Вашъ другъ Зябликовъ часто, почти каждый вечеръ у насъ. Какая чистая душа и какъ онъ преданъ вамъ! Мы подолгу бесѣдуемъ о васъ. Онъ читалъ мнѣ свою повѣсть, мнѣ понравилась, онъ, кажется, талантливый.
До свиданья. Отвѣтьте.
Ваша Евгенія".
IX.
Отъ Далевича Евгеніи Сергѣевнѣ.
6 октября.
"Пишу нѣсколько строкъ. Могъ-ли я думать, что нечаянно вырвавшіяся слова такъ взволнуютъ васъ. Хорошо, я скажу все... что вправѣ сказать: да, полторы тысячи могутъ освободить трехъ несчастныхъ отъ тюрьмы, въ которой имъ придется -- буде они не внесутъ этого залога -- томиться больше года въ ожиданіи суда. А такія муки, какъ одиночное заключеніе, выносятъ только сильные. Со временемъ деньги эти вернутся тому, кто дастъ ихъ теперь. Говорю прямо: если можете -- сдѣлайте это доброе дѣло, этотъ подвигъ. Двое изъ нихъ близки къ сумасшествію... но ихъ можно еще спасти. Я такъ взволнованъ, что но могу больше писать. Все лучезарнѣе и лучезарнѣе вашъ образъ... До свиданья, моя невѣста.
Вашъ Викторъ.
P. S. Радъ за моего друга. Онъ милый, но талантовъ въ немъ я, признаюсь, никогда не усматривалъ...
X.
Отъ Далевича Зябликову.
6 октября.
"Ограничиваюсь короткимъ письмомъ; обстоятельства нѣсколько измѣнились -- мнѣ достаютъ "доброжелатели" полторы тысячи, задержка значитъ изъ за пустяка: девяносто -- сто рублей еще нужно. Поторопись! Сказать, кто выручаетъ меня? О, какъ ты навострилъ уши... Ну, да, "она". Это ужъ не цвѣточки, это ягодки любви. Не знаю, что дѣлать отъ радости. Писала мнѣ тетка -- я ее отбрилъ, знатно отбрилъ... Какъ видишь, на радостяхъ я становлюсь вульгарнымъ. Итакъ -- тороплюсь! Ахъ, женщины -- всегда вы! Вы -- наше паденіе и возрожденіе. Ну, я говорю чепуху. Видишь, я начинаю любить мою невѣсту; она нравилась мнѣ и раньше, а теперь...
Не распрашивай ее она, впрочемъ, и сама не скажетъ, тѣмъ болѣе, что я ей довольно смутно объяснилъ все. А, главное, не проболтайся, что я писалъ тебѣ объ этомъ.
Прощай, дѣйствуй.
Твой Викторъ".
XI.
Отъ Зябликова Далевичу.
11 октября.
"Посылаю 94 рубля: часть за твои книги выручилъ, часть за свои, да и золотые часы мнѣ были не нужны, у меня вѣдь есть никелевые. Радъ за тебя безконечно, хотя, признаюсь, твой тонъ очень покоробилъ меня. Милый, ты какъ-то не хорошо говоришь о ней. Твое признаніе, что ты серьезно не любилъ ее -- такъ и ударило меня въ голову... впрочемъ, я не вѣрю тебѣ, это ты нарочно. Это такая дѣвушка... ну, да все равно. Я часто бываю тамъ. Разъ забѣгалъ туда и Ерченковъ. Дурачился, острилъ, болталъ, но о тебѣ не заговаривалъ -- должно быть, и самъ еще но знаетъ подробностей. Но вотъ что мнѣ не понравилось: вчера я видѣлъ его на Морской съ твоимъ Сержемъ. Я и не зналъ, что они знакомы; впрочемъ, можетъ быть, Сержъ и не найдетъ нужнымъ разсказывать о тебѣ всѣмъ, кому попало. Однако, кончаю: очень тороплюсь
Твой Миша-.
XII.
Отъ того же тому же.
15 октября.
"Другъ мой, не знаю, съ чего и начать! Такое стряслось... Не пугайся, впрочемъ, можетъ быть, нс все еще пропало. Начну, по обыкновенію, ab оѵо; иначе не могу привести мысли въ порядокъ. Видишь, какъ было: вчера я опять былъ тамъ. Я сразу замѣтилъ, что у Евгеніи Сергѣевны и матери ея -- разстроенныя лица -- словно послѣ серьезной размолвки, -- но особеннаго вниманія я все-таки но обратилъ.
Мать скоро ушла къ себѣ (со мной едва поздоровалась!) -- и мы остались одни. Она сидѣла, слегка поблѣднѣвшая, съ нахмуреннымъ лицомъ, устремивъ неподвижный взглядъ на блѣдное пламя лампы. Я не смѣлъ нарушать молчаніи. И вдругъ она заговорила:
-- Вы можете сдѣлать мнѣ большую услугу?-- бросила она отрывисто и какъ-то сухо.
Я отвѣчалъ, что считалъ бы это величайшимъ счастьемъ. Она пристально посмотрѣла на меня и сказала мягко:
-- Я вѣрю, что это не фраза. Да, да, и вамъ вѣрю. Вотъ что: вы могли бы достать денегъ... много денегъ?
Признаюсь, я такъ былъ ошеломленъ этими словами, что сразу и не нашелся отвѣтить.
-- Сколько?-- спросилъ я, растерянный.
-- Полторы тысячи.
Меня какъ будто озарило -- все стало яснымъ.
-- Я... не могу достать такой суммы,-- отвѣтилъ я тихо.
Она не сказала ничего, отвернулась и, какъ казалось мнѣ, еще больше поблѣднѣла. Мы долго молчали. И вдругъ вошелъ Ерченковъ -- звонка мы оба не слышали. Видъ торжественный, какъ всегда, когда онъ приноситъ сенсаціонную новость. Она холодно поздоровалась съ нимъ. Онъ сѣлъ съ обычной непринужденностью, затараторилъ. Я все боялся, что онъ заговоритъ о тебѣ -- словно предчувствіе было. И вдругъ...
-- Вѣдь это васъ мы съ барономъ тогда встрѣтили?-- обратился онъ ко мнѣ.
Кажется, я вспыхнулъ.
-- Не помню; можетъ быть,
-- Кто этотъ баронъ? -- спросила она разсѣянно.
-- Кузенъ Далевича, -- бросилъ онъ съ искусственной небрежностью.
Я не смотрѣлъ на нее и не знаю, измѣнилось-ли ея лицо.
-- Да?..-- безучастно произнесла она.
-- Милый малый, хоть и кутила. Ну, да что-жъ! Если есть лишнія деньги..
-- А онъ со средствами?-- спросила она оживленно.
-- О, и очень. Милый, милый, а характеромъ -- порохъ: зашипитъ, вспыхнеть, зато и гаснетъ скоро. И надо же мнѣ было о его кузенѣ вспомнить! Какъ онъ зашипитъ!.. Опозорилъ, говорить; грязное говоритъ, преступленіе; я простилъ бы убійство -- мало-ли какія минуты бываютъ -- а кража! Да, говоритъ развѣ растрата чужихъ денегъ -- лучше кражи? У бѣдняковъ по грошамъ бралъ... Пусть, говорить, въ ногахъ валяется -- не дамъ!
Я сидѣлъ ни живъ, ни мертвъ. Она молчала, глядя на него широко раскрытыми глазами.
-- Тутъ, кажется, недоразумѣніе, -- наконецъ, замѣтилъ я. Дѣло... политическое, спасеніе другихъ...
Онъ какъ фыркнетъ!
-- Изъ чужого кармана въ свой -- вотъ такъ политика! Это какъ у Толстого въ "Декабристахъ": "вы за 14 декабря"" "Нѣтъ, молъ, за 17 марта: за золотые часы".
-- Вы... навѣрное знаете это?-- быстро, почти шопотомъ, проговорила она.
-- Да, по милуйте,-- чего ужъ вѣрнѣе! Я потомъ и отъ слѣдователя слышалъ.
-- А сколько... растрачено?
-- Тысячи полторы или больше.
Она вдругъ встала и отошла къ роялю. Я не видѣлъ ея лица, но, казалось мнѣ, чувствовалъ ея взглядъ -- испытующій и насмѣшливый.
Ерченковъ, замѣтивъ, должно быть, что сболтнулъ лишнее, перемѣнилъ разговоръ.
Я не вытерпѣлъ и скоро у шелъ.
- И вы лгали, значитъ,-- шепнула она мнѣ, прощаясь.
Что я почувствовалъ... ну, да тебѣ все равно.
На другой день я опять зашелъ. Она встрѣтила меня привѣтливо и весело -- искренно или притворно, я не могъ догадаться. Очень была ласкова какъ будто за вчерашнія слова извинялась... Но о тебѣ не упоминала.
Вотъ и все. Можетъ быть, повторяю, не все еще пропало... Во всякомъ случаѣ, ничего не хочу скрывать отъ тебя. Напиши мнѣ, я совсѣмъ потерянъ.
Твой Зябляковъ".
XIII.
Отъ Далевича Зябликову.
18 октября.
"Что ты сдѣлалъ со мной! Еслибъ я былъ на свободѣ, я съумѣлъ бы возстановить все и уничтожить болвана Ерченкова. Два дня ждалъ отъ тебя дальнѣйшихъ подробностей -- ты молчишь! Не могу же я писать ей, не зная, чѣмъ разрѣшилась вся эта глупая канитель. Благодаря твоей проклятой беллетристической манерѣ писать о дѣлѣ, мнѣ приходится догадываться, что ты хочешь сказать. Такъ эта глупая баба, ея мать, не даетъ денегъ? Хорошо же она просила. А, да всѣ они хороши. Жду безотлагательнаго отвѣта.
Викторъ".
XIV.
Отъ того же тому же.
21 октября.
"Ото чортъ знаетъ, что такое! Отчего ты не пишешь? Отвѣть немедленно.
В".
XV.
Отъ Далевича Евгеніи Сергѣевнѣ.
24 октября.
"Такъ давно не получалъ я ни одной строчки отъ васъ! Другъ мой, забудьте все, что я писалъ вамъ раньше о денежной помощи: обстоятельства измѣнились. Зябликовъ писалъ мнѣ (давно уже -- теперь что-то умолкъ), что Ерченковъ, этотъ злой шутъ, которому, бывало, очень доставалось отъ меня за склонность ко лжи и сплетнямъ, вралъ что-то по поводу моего несчастія -- вралъ въ вашемъ присутствіи, мои бѣдная. Глупый! Онъ не зналъ, что ваша чистая душа гнушается темной клеветы. А, впрочемъ, тутъ я самъ виноватъ отчасти: не желая, да и не имѣя права открывать все -- я написалъ кое-кому (помнится, и тетушкѣ-баронессѣ Штааль), что обвиняюсь въ "общемъ", а не иномъ преступленіи. И вотъ этотъ шутъ пользуется этимъ... какъ мало онъ знаетъ васъ, моя хорошая!
Бросьте мнѣ хоть одну строчку отвѣта. Я такъ измученъ, такъ одинокъ...
Вашъ Викторъ".
XVI.
Отъ Евгеніи Сергѣевны Далевичу.
"Викторъ Борисовичъ. Очень прошу васъ простить и забыть меня. Вчера я дала слово Михаилу Андреевичу Зябликову, и мама благословила насъ.
Е. Варгина".
Ф. Червинскій.
"Живописное Обозрѣніе", No 29, 1877