Папская теория установления власти очевидно была несостоятельна. Она противоречила и основным началам христианства, признающего происхождение власти непосредственно от Бога, и историческим фактам, которые доказывали существование светской власти независимо от церковной, и, наконец, общему сознанию гражданского общества, упорно защищавшего свою самостоятельность. Папы пытались внести единство в общество, которого сущность состояла в раздвоении, и это невозможное единство они хотели установить посредством начала вовсе к тому неспособного, начала нравственного. Все эти несообразности не могли однако заставить пап совершенно отказаться от своих притязаний. Теория двух мечей, несмотря на сильные опровержения, которые она встречала, повторяется и в позднейшие времена как богословами, так и самим римским престолом. Но в действительности папы принуждены были постоянно отступаться от своих требований и признавать иные начала. Каликстинский конкордат, по которому инвеститура разделялась между светскою властью и духовною, был уже в сущности признанием самостоятельности гражданской области. Насчет установления императорской власти хотя папы продолжали выставлять свою прежнюю теорию, однако они отказывались от нее, как скоро встречали возражения. Так, Адриан IV написал Фридриху Барбароссе письмо, в котором говорилось, что папа дал ему императорскую корону, и когда эти слова возбудили на германском сейме сильный ропот, то папский легат, впоследствии Александр III, спросил: "От кого же он имеет власть, если не от владыки папы?" Но негодование было так велико, что Адриан принужден был значительно смягчить свои выражения, объяснив, что он хотел говорить только о возложении короны, а не о праве ею располагать.
Но если с этой стороны притязания пап оказывались неосуществимыми, то была другая сторона церковной власти, которая могла доставить им гораздо сильнейшую опору и давала им возможность постоянно вступаться в гражданские дела. Это было начало нравственного закона. Церковь по самому существу своему являлась высшею его представительницею, а так как все человеческие действия имеют нравственную сторону, так как нравственный закон составляет существенный элемент самой государственной жизни, то папская власть, вооруженная этим началом, могла присвоить себе право вмешиваться во все дела, судить и наказывать царей, не отрицая при этом независимости гражданской области.
Такова была точка зрения, на которой стоял могущественнейший из пап, Иннокентий III. Он не отказывался, впрочем, и от права устанавливать князей, он старался даже все государства привести в ленное отношение к папскому престолу. При малейшей возможности он вступался в решение светских дел, но свои требования он основывал главным образом на праве нравственного суда и на данной апостолу Петру власти связывать и разрушать. Это воззрение он высказал по поводу вопроса о замещении императорского престола. После смерти Генриха VI Гогенштауфена имперские князья разделились между двумя соискателями, Филиппом Швабским и Оттоном Саксонским. Иннокентий поддерживал последнего и хотел собственною властью возвести его в императорский сан: "Данною нам властью в лице св. Петра, писал он, мы признаем тебя королем и повелеваем, чтобы отныне тебе воздаваемы были честь и повиновение". Он писал и имперским князьям, предписывая им повиноваться Оттону и разрушая их от всякой другой присяги. Но князья энергически протестовали против этих притязаний. "Где читали вы, папа, и вы, кардиналы, - писали они, - чтобы ваши предшественники когда-либо вмешивались в избрание римского императора? Чтобы они были избирателями и судили о правомерности выбора? Отвечайте, если можете... Спаситель, Богочеловек, разделил обе власти и дал им различное назначение: служащий Богу не должен вмешиваться в житейские дела, погруженный в мирские заботы не должен властвовать над божественным". Иннокентий немедленно отступился от своего притязания и дал делу иной оборот: он стал на почву нравственного закона. "Как мы не хотим, чтобы на наш суд посягали другие, - отвечал он, - так мы не желаем присваивать себе права князей. Мы признаем, как и следует, право избирать короля для возведения его впоследствии в императорский сан за князьями, которым оно принадлежит по закону и по старинному обычаю, особенно так как эта власть дана им самим апостольским престолом, перенесшим Римскую империю с греков на германцев в лице великого Карла. Но, с другой стороны, князья должны признавать и признают, как они сделали в нашем присутствии, что право и власть испытывать лицо избранного в короли и имеющего быть возведенным в императоры принадлежат нам, которые его помазываем, посвящаем и коронуем. Ибо, вообще, по правилу признается, что испытание лица принадлежит тому, кому присвоено возложение рук. Как! Если бы князья, не только разноглася, но и в полном единодушии, избрали в короли какого-нибудь святотатца или отлученного от церкви, тирана, безумного, еретика или язычника, мы были бы обязаны помазать его, посвятить и короновать? Это невозможно". Затем папа объявляет себя судьею присяги подданных. "Что нам принадлежит суд о том, дозволена ли присяга или не дозволена, а потому должна ли она быть соблюдаема или нет, в этом не может сомневаться ни единый человек, имеющий здравый смысл"*.
______________________
* Innocent. Regist. super, negot. Imperii. Epist. 29, 32, 33, 61, 62.
______________________
Таким образом, обходя вопрос об установлении власти, папа подступал к нему с другой стороны. Коронация и присяга как обряды религиозные давали ему возможность признавать или не признавать выбор, считать обязательным или необязательным подчинение подданных князю. Коронация по средневековым понятиям была не только церковным освящением существующей уже законной власти, она сообщала власть известному лицу. Избранный князьями король только через этот обряд становился императором, а это естественно давало папе повод вмешиваться в само избрание. Подводя под одну категорию венчание царей и рукоположение святителей, Иннокентий приписывал римскому первосвященнику право отвергать неугодный ему выбор под предлогом нравственного недостоинства лица. Точно так же и присяга в средние века не считалась только освящением существующей уже законной обязанности, но устанавливала самую обязанность, связывая совесть подданных. Между тем Католическая церковь всегда признавала за папами власть разрешать от присяги. Те возражения, которые мы видели у Вальтрама Наумбургского, не могли поколебать установившегося обычая. Сторонники императоров утверждали, что клятвопреступление во всяком случае грех; но если это грех, то святителям церкви принадлежит право разрешать от греха. С другой стороны, защитники папства указывали на то, что бывают случаи, где исполнение клятвы ведет к нарушению самых божественных законов; следовательно, необходима власть, имеющая право разрушать от нее, а такова власть папская. Таким образом, здесь являлся повод к вмешательству церкви. В среде, где религиозные обряды имели существенное значение для самой гражданской области, папы могли с значительным успехом настаивать на своих требованиях.
Отказываясь от назначения императора собственною властью, Иннокентий III, как мы видели, делал оговорку насчет перенесения Империи. Действительно, в этом случае он мог, ссылаясь на историю, утверждать с большим или меньшим вероятием, что имперские князья получили свое право от папского престола. За папами оставалось, таким образом, по крайней мере первоначальное установление власти. Но в других случаях не было и этого предлога. Там, где независимое происхождение светской власти было яснее, папы еще менее могли стоять за прежнюю свою теорию. Иннокентий прямо признавал, что французский король не имеет над собою высшего*. Однако и здесь папа приписывал себе право суда в весьма значительном объеме. В письме Иннокентия к герцогу Монпельерскому мы находим доказательства, на которых он основывает свои требования, они почерпнуты из софистического толкования Св. Писания: "Не только в Церковной области, где нам принадлежит верховная власть над мирским, - пишет он, - но даже и в других странах, мы при случае в некоторых делах имеем светский суд. Не то чтобы мы хотели нанести ущерб чужому праву или захватить власть, нам не принадлежащую, мы знаем, что Христос в Евангелии сказал: воздадите убо кесарева кесареви, вследствие чего, когда его просили поделить имение, он отвечал: кто меня поставил судьею над вами? Но в книге Второзакония (17: 8 - 12) сказано: Аще же не удоборешимо слово у тебе в суде, между кровию и кровию, и между судом и судом, и между язвою и язвою**, словеса судныя в градех твоих, и восстав, взыдеши на место, еже изберет Господь Бог твой призвать имя его тамо: И приидеши к жрецом Левитом, и к судии, иже будет в тыя дни, и взыскавше возвестят тебе суд. И сотвориши по словеси, еже возвестят тебе от места, еже изберет Господь Бог твой призывати имя ею тамо, и да сохраниши зело творити вся, елика законоположатся тебе: По закону и по суду его же рекут тебе сотвориши, да не уклонишися от словесе, еже рекут тебе ни на десно, ни на лево. И человек, иже сотворит в гордости, еже не послушати жреца, предстоящаго служити во имя Господа Бога твоего или судии, иже в тыя дни будет, да умрет человек той, и да измеши злое от Израиля. Так как Второзаконие, - продолжает папа, - означает второй закон, то из этого ясно, что сказанное там должно быть соблюдаемо и в Новом Завете. Место, избранное Богом, есть апостольский престол, ибо Господь утвердил его на себе как на краеугольном камне... Жрецы Левитского колена - наши братья, которые по Левитскому праву даны нам в помощники в священном служении. Иерей же или судья, стоящий над ними, тот, кому Бог сказал: елика аще свяжете на земли, будут связана на небесех, и наместник его, иерей во веки, по чину Мельхиседека, установленный Богом судьею живых и мертвых. Здесь различаются три суда, - говорит далее Иннокентий, - первый между кровью и кровью, под которым разумеется суд уголовный светский, последний между язвою и язвою, которым означается суд уголовный церковный, средний же между судом и судом, который принадлежит обеим властям, и церковной и светской. В последнем случае, если есть что-либо неудоборешимое, надобно прибегать к суду апостольского престола, и кто, гордясь, презирает его решение, тот должен умереть, дабы искоренилось зло из Израиля; тот через отлучение от церкви, как мертвый, отсекается от общения верующих. В том же смысле и Павел, объясняя коринфянам полноту духовной власти, говорит: не весте ли, яко ангелов судити имамы, а не тогию житейских? (1 Кор. 6: 3). Таким образом, заключает папа, духовная власть исправляет должность власти светской, иногда, в некоторых делах, сама собою, иногда же через других".
______________________
* См. письмо герцогу Монпельерскому; Innocent. III. Lib. V. Epist. 128. Оно напечатано и у Гольдаста. II. С. 87.
** В славянском переводе прибавлено "и между прением и прением".
______________________
Прилагая эти начала к своей деятельности, Иннокентий III считал себя вправе вступаться даже в чисто политические дела, например в споры князей между собою. Так, в войне между французским королем и английским он выступил посредником и велел враждующим сторонам заключить мир или по крайней мере перемирие. На это французский король и бароны отвечали, что он не имеет права вступаться в светские дела и вмешиваться в отношения господина к вассалу. Тогда Иннокентий сослался на принадлежащее ему право судить грехи: "Господь сказал в Евангелии: аще согрешит к тебе брат твой, иди и обличи его между тобою и тем единем... Аще ли не послушает, повеждь церкви аще же и церковь преслушает, буди тебе яко язычник и мытарь (Мф. 18: 15 - 17). Но король Англии готов доказать, что король Франции против него грешит, в обличении своем он действовал по евангельскому закону; наконец, так как ничто не помогло, он поведал церкви. Каким же образом мы, которые высшею властью призваны к управлению вселенской церковью, можем не слушать божественного повеления и не действовать по предписанному правилу... Ибо мы думаем судить не о лене, а о грехе (поп de feudo, sed de peccato). Над последним, без сомнения, нам принадлежит суд, который мы можем и должны исправлять в отношении к кому бы то ни было... Мы опираемся не на человеческое установление, а на божественный закон, ибо власть наша не от людей, а от Бога... Что в войне заключается грех, это также несомненно. Папе принадлежит право судить о всем, что касается до спасения или осуждения душ. Но не достойно ли вечного осуждения возбуждать раздоры, сражаться против верующих, разрушать монастыри, грабить церковные имущества, насиловать дев, посвященных Богу, попирать бедных и разорять богатых, проливать человеческую кровь и осквернять церкви? Если бы мы при этом молчали, нас имели бы право назвать немыми собаками, у нас могли бы требовать отчета в крови стольких тысяч людей. Разве Бог не сказал нам устами пророка: се поставих тя днесь над языки, даразрушиши и паки созиждеши? А мы сидели бы сложа руки, когда дело идет о предупреждении преступлений! Когда церковь и ее служители в опасности, неужели нам запрещено воздвигаться как стена, чтоб оградить их? Ни один человек, имеющий здравый смысл, не сомневается в том, что наша обязанность - обличать всякого христианина во всяком смертном грехе, и если он презирает увещание, принудить его церковным наказанием. Неужели одни цари от этого изъяты? Но в Писании сказано: вы будете судить великих, как и малых, невзирая на лица. Что же остается нам делать, когда ты не слушаешь церкви, как не поступать с тобою, яко с язычником и с мытарем? Если надобно выбирать, мы предпочитаем не угодить тебе, нежели оскорбить Бога"*.
_______________________
* Decret. Gregorii. IX. Lib. II. Tit. I. Cap. 13; Innocent. Lib. VI. Epist. 163.
_______________________
Таким образом, во имя нравственного закона церковная власть становилась судьею почти всех человеческих действий. По этой теории, гражданская область оставалась неприкосновенною, папа брал в свое ведение одни только духовные дела. Он судил не о лене, а о грехе. Но нравственный суд, по понятиям того времени, не ограничивался пределами совести, он имел и гражданские последствия. Несмотря на резкое разделение союзов, гражданского и церковного, нравственное начало, как высшее, оказывало свое влияние на светскую область, всякий раз как к гражданскому отношению примешивалось нравственное. Такое смешение лежит отчасти в самом существе человеческих действий, в которых нередко соединяются оба элемента. Но по понятиям Нового времени, везде, где проявляется юридическое начало, там дело принадлежит ведомству государства; по духу средних веков, напротив, везде, где есть нравственное действие, хотя и в смешении с другими элементами, там дело подлежит суду церкви. Причина этого различия заключается в том, что средневековая церковь занимала в обществе то место, которое в новое время, так же как и в древности, принадлежит государству. Вследствие такого влияния нравственного начала на юридическое церковное наказание, отлучение от церкви, получало гражданские последствия. Оно разрушало все связи, оно делало человека отверженником общества. Никто не смел входить в сношение с тем, кто извергался из церковного союза, на ком лежало церковное проклятие. Этим духовным оружием смирялись цари. Духовенство прилагало его всякий раз, как кто кто-либо осмеливался оказывать ему неповиновение. Впоследствии злоупотребления притупили силу этого оружия, но в XIII веке, в средоточии средневековой жизни, оно было почти всемогущим. Опираясь на такое признанное всеми широкое приложение нравственных начал, Иннокентий III мог говорить, что, в противоположность Ветхому Завету, Христос устроил власти так, что царство сделалось иерейским, а священство царственным*. Он мог для характеристики двух властей употреблять старинные сравнения с отношением души к телу или с двумя небесными светилами, из которых меньшее заимствует свой свет от большего.
_______________________
* Ut sacerdotale sit regnum et sacerdotium sit regale. См.: Gieseler. Lehrbuch der Kirchengeschichte. T. IV. С 108, примеч. 5.
_______________________
Возражать против этого учения можно было только во имя свободы, отрицая у церкви всякую принудительную власть. Это и делали в то время еретики, вальдийцы, которые в XIII веке явились первыми провозвестниками протестантских начал. Они отвергали самую церковную иерархию и стояли за свободное служение всякого мирянина и за вольное толкование Св. Писания всеми христианами. Вместо вселенского союза, управляемого духовенством, церковь, по их учению, должна была превратиться в общину верующих. Но еретики в XIII веке истреблялись огнем и мечом. Сама светская власть считала себя обязанною употреблять принуждение против отступников от церковного единства, а через это она становилась орудием в руках церкви.
Теория нравственного закона давала, следовательно, папам самую твердую точку опоры. Но она не ограничилась этими пределами. Богословская наука того времени возвела нравственный закон в закон мировой. Великие учители XIII века построили на нем обширную философскую систему, которая дала папской власти новые оружия и служила источником для еще более высоких требований. Здесь мы вступаем в область схоластики.